355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Шмуэль Йосеф Агнон » Путник, зашедший переночевать » Текст книги (страница 7)
Путник, зашедший переночевать
  • Текст добавлен: 6 ноября 2017, 21:30

Текст книги "Путник, зашедший переночевать"


Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

Через несколько дней они перешли венгерскую границу. Здесь ее пожалела какая-то христианская вдова, впустила вместе с девочкой к себе в дом и сказала: «Может, пока ты живешь у меня, мой сын найдет кров у твоей сестры, и за то добро, что я делаю тебе, она сделает добро моему сыну». Пока она жила у этой вдовы, ей удалось немного подлечить израненные в дороге ноги и тело и дождаться выздоровления Рахели. Но поскольку человеку не пристало излишне одалживаться, она не очень долго там прожила, тем более что они не очень поладили, потому что эта женщина, по доброте своей, все время уговаривала ее дать девочке немного мяса и супа, а эти мясо и суп у нее были, понятно, некошерные[51]51
  Некошерные – запрещенные еврейским религиозным законом.


[Закрыть]
. В общем, несмотря на всю доброту этой вдовы, она взяла Рахель и отправилась в город, а. там нанялась прислугой в гостиницу взамен за питание и ночлег и так работала до тех пор, пока не услышала от кого-то, что ее дети находятся в Вене. Она поехала в Вену, нашла их, собрала кого где, израненных, оборванных и голодных, и сняла себе комнату, чтобы подлечить их и подкормить. Добрые люди нашли ей работу, чтобы у нее было на жизнь, и больше всего постарался раввин Цви-Перец Хайют[52]52
  Цви-Перец Хайют – реальное лицо, главный раввин Вены во время Первой мировой войны.


[Закрыть]
, который был для них как ангел-спаситель. Когда эта работа кончилась, она нашла другую, и у нее было не только на детей и на себя, но даже на табак, чтобы послать мужу в армию, ведь он без всего бы мог обойтись, только не без табака. До войны он вообще не курил, а как пошел на фронт, дня не мог вынести без курева, которое дурманило ему мозги и отвлекало от того, что он делает.

Ну вот прошло сколько-то времени, и кое-кто стал подумывать о возвращении в родные места. Взяла и она своих детей и вернулась с ними в Шибуш. Не в один день, конечно, и не за два или три – несколько недель скитались по дорогам, потому что поезда были так забиты людьми, которые возвращались с фронта, что не все находили себе место в вагоне и ехали на крыше. Некоторые из-за этого покалечились, а иные даже погибли, да смилуется Господь над их костями, что рассеяны по дорогам, и утешит скорбящих по этим людям. Короче, добрались они до Шибуша, голодные, высохшие и усталые, а тут город весь разрушен, и люди кругом мрачные, подавленные, потому что в войну смело всех с насиженных мест и носило с места на место, так что порой человек не знал даже, где он преклонит голову и где найдет пищу. Прошло еще несколько дней, и вернулся с войны ее муж, тоже печальный и подавленный, а о том, что без гроша в кармане, не стоит и говорить. Только железный орден болтается на груди, который император ему дал за геройство на поле боя. Что прикажешь делать? Снова продавать шляпы? А кто с этой войны вернулся со здоровой головой? И тогда госпожа Зоммер сказала себе: «Люди возвращаются, ходят, смотрят вокруг, что разрушено, что уцелело, им на это нужно время, нужно где-то переночевать и где-то столоваться, открою-ка я гостевой дом, а что останется от гостей, пойдет мужу и детям». Собралась с силами и открыла гостиницу. А со временем вернулись и другие горожане, и сам город стал понемногу возвращаться к жизни, и начали приезжать посланцы от еврейских благотворителей, и торговые представители, и всякие другие люди, «и вот так, с Божьей помощью, мы с тех пор живем и существуем, когда в беде, когда в довольстве, больше по воле Всевышнего, чем по своим заслугам».

Так же и я, между прочим. Сижу себе в их гостинице, когда в горести, когда в спокойствии, как решит Всевышний. Потому что и в случайной гостинице, в которую путник зашел переночевать, тоже находятся вещи, которые могут доставить ему удовольствие. Вот сидит передо мной Рахель, младшая дочь хозяина, сидит и шьет, протягивает нитку в иголку или берет нитку в зубы, чтобы перекусить, а я смотрю на ее движения, и они доставляют удовольствие моим глазам. А поскольку я человек благодарный, то в обмен рассказываю ей разные разности, чтобы скрасить ей часы работы.

Что же я ей рассказываю? Да что только я ей не рассказываю! Скажем, будь дело сейчас, я бы рассказал ей историю другой царской дочери семнадцати или восемнадцати лет, которая была стройна, точно молодая девушка из пионеров-первопроходцев в день прибытия в Страну Израиля. В первый раз, когда я ее увидел, мое сердце остановилось и мне захотелось плакать от того, что Господь, будь Он благословен, осенил таким очарованием дочерей народов мира. Но, может, эта ее прелесть шла все же от царей дома Давидова, к роду которых она принадлежала? Ведь когда царица Савская гостила у царя Соломона, он исполнял все ее желания, от чего и произошли затем все цари Эфиопии. Я приподнял тогда шляпу и поприветствовал ее. Она кивнула мне в знак признательности, и белки ее глаз сверкнули, как перламутровые ракушки – одну такую я нашел осенним днем на морском берегу в Яффе. Тогда я еще был с маленькой Рухамой. Смотри-ка, о Яэли Хайют я уже рассказывал, а имени Рухамы ни разу еще не припомнил! А ведь, честно говоря, Рухама была куда лучше, чем Яэль. Почему же я бросил Рухаму и побежал за Яэлью? Да просто потому, что мой разум был еще незрелым, и я вел себя, как все незрелые юнцы, которые бегут от того, что было бы для них хорошо, и гонятся за тем, что им не подходит. Да не только юнцы – все люди так поступают. И даже неживые предметы. Вы спросите, как это неживой предмет может за чем-нибудь погнаться, ведь он укоренен на одном месте? А я вам отвечу: я сам видел такое. Во времена моей учебы в ешиве случилось так, что моя ешива покинула меня. Я взошел в Страну Израиля – и тут моя ешива меня покинула.

Расскажу о волосах той второй царской дочери. Волосы у нее были черные и блестящие. У нашей Рахели волосы тоже черные и блестящие, но у той царской дочери волосы были красивее, чем у Рахели, даже не сами волосы, потому что по цвету и блеску волосы у них были одинаковые, только у той они были не стриженые, а длинные и сзади заплетены в косу. Так что, скорее всего, они не были такими колючими, какими бывают стриженые волосы.

Рахель пощупала свои волосы, подняла глаза и сказала: «Мои волосы тоже не колючие».

Я сказал: «Может, не колючие, а может, и колючие, если не на ощупь, то на мой взгляд. И это, дорогая Рахель, ужасней всего. А кроме того, должен с огорчением сказать, твоим волосам не хватает длины, и то, что от них отрезали, может, и было в них самым красивым. Что же до второй царской дочери, то для полноты картины добавлю, что одежда ее тоже была необычайно красива и очень ладно на ней сидела. На ней, кстати, было женское платье, а не полумужская одежда, и туфли тоже были не широкие и не грубые. А сейчас, дорогая Рахель, давай оставим эту принцессу, которую я и сам видел всего лишь дважды, в тот раз и еще один. Тогда ее сопровождали две другие девушки и главный визирь ее отца-царя. Как ты сама понимаешь, во второй раз я тоже приветствовал ее. Я человек надежный, если я взял себе за правило делать какое-то хорошее дело, то буду этого правила придерживаться, – как я ее поприветствовал в первый раз, точно так же сделал и во второй. Визирь был изумлен. Был бы он умнее, он бы понял, что тут нечему удивляться: ведь она дочь царя, и если даже у ее отца забрали царство, это царство все-таки существует. Помнишь, я уже говорил тебе, Рахель, – горе тому, кто забывает, что он царский сын. Но поскольку та девушка не забыла, что она царская дочь, не забыл об этом и я».

Увы, наша Рахель – девушка современная, она не хочет слушать сказки о царях и принцессах, а хочет она слушать истории о таких девушках, как она сама, – например, о Рухаме и Яэли Хайют. Но человеку в моем возрасте негоже возвращаться к делам безрассудной юности, поэтому я не стал рассказывать ей о Рухаме и Яэли, а рассказал вместо этого историю Тирцы и Акавии[53]53
  …историю Тирцы и Акавии. – Тирца и Акавия – герои повести Агнона «Во цвете лет». Яэль Хайют – героиня рассказа «Песчаный холм».


[Закрыть]
. «Послушай, Рахель,! – сказал я, – эта история весьма поучительна. Акавия Мазаль был в возрасте отца Тирцы Минц и не смел думать о ней даже во сне. А Тирца пришла и бросилась ему на шею. Ну, скажи, разве это не чудо?! Ах, ты думаешь иначе? По-твоему, это самая обычная история и если она еще не произошла сегодня, то обязательно произойдет завтра? Благословен час, когда ты так сказала».

И поскольку я дорожу хорошими мгновениями, я достаю из карманы часы, чтобы зафиксировать тот час и минуту, когда она это сказала. Я достаю часы и смотрю на них.

«Почему вы смотрите на часы?» – спрашивает Рахель.

«Потому что уже полночь, – говорю я. – И что ты об этом думаешь?»

Она посмотрела на меня и ответила: «Я ни о чем не думаю».

Я сказал: «А хочешь, я скажу тебе, о чем ты думаешь?»

Она возразила: «Но я ни о чем не думаю!»

«Ты думаешь о маленькой Рухаме!» – сказал я.

«Кто это – маленькая Рухама?»

«Разве я не рассказывал тебе только что о ней?» – сказал я.

«Разве ее не зовут Яэль Хайют?» – спросила Рахель.

«Яэль Хайют сама по себе, а Рухама сама по себе, – вздохнул я. – Это та маленькая Рухама, которая похожа на солнечный луч, прорывающийся сквозь облака. Боже, как они забывчивы, эти девушки!»

Я вошел в свою комнату и зажег свечу. Потом посмотрел в зеркало – не слишком ли у меня печальное лицо? Нет, я не выглядел печальным. Напротив, я был, скорее, весел. Если не верите, спросите зеркало. Зеркало, ведь правда ты видело, как я смеюсь?!

И тут я услышал постукивание деревянной ноги. «Это Даниэль Бах, наш сосед, возвращается к себе, – подумал я. – Может, открыть окно и спросить, что пишет его отец из Страны Израиля?»

Но какая-то леность, вдруг разлившаяся во всем моем теле, помешала мне, и я не открыл окно и не спросил его о ребе Шломо, а вместо этого лег на кровать, потушил свечу и растянулся во весь рост. И сон тут же навалился на меня и мигом сомкнул мои вежды.

Глава пятнадцатая
Потерянный ключ

Вчера я радовался, как будто мне принадлежал весь мир, а сегодня грущу, словно утратил все надежды. Что же случилось? Я хотел войти в Дом учения и не нашел ключа. Я решил, что забыл его в гостинице, когда надевал пальто. Вернулся в гостиницу, но там его не оказалось. Я решил, что потерял его по дороге. Вернулся по своим следам и тоже не нашел. Опять подошел к Дому учения и встал перед запертой дверью. Семижды семь мыслей мгновенно пронеслись в моей голове, и одна из них была такой: «Вот стоит Дом учения, а вот я стою перед ним снаружи, потому что потерял ключ и не могу войти. Что в таком случае делает человек, если все-таки хочет войти? Взламывает дверь и входит».

Увы, дверь оказалась сильней меня. Как я ни пытался, мне не удалось ее взломать. Отцы наши строили свои синагоги и религиозные школы с прочными стенами, дверьми и замками, чтобы войти в Дом учения могли только те, кто располагал ключом от него.

Жильцы гостиницы заметили, что я огорчен, но промолчали. Вот она, людская поддержка, – не более чем вздох, да и этим вздохом человек должен помочь себе сам.

Кстати, о жильцах: насколько я вижу, хозяевам гостиницы нечего жаловаться. Вот уже несколько дней, как гостиница полна, а вместо того вызванного в суд старика, на котором хозяева не зарабатывали ни гроша, живет теперь молодой парень, который много ест и много пьет, доставляя удовольствие и себе, и владельцам заведения. Садит этот парень с рюмкой водки и шутит с Бабчи, называя ее Бабеттой.

«Ну, какой же конец будет у этой истории, Бабетта?» – спрашивает он.

«Какой истории?» – удивляется Бабчи.

«А той, которой никогда и не было», – отвечает он.

Бабчи хохочет так громко, что даже бедра ее трясутся.

«А кто заплатит музыкантам?» – спрашивает она.

«Такое дело не требует музыкантов», – отвечает он.

Бабчи смеется, хлопает его по рукам и выдыхает дым сигареты из своего рта прямо ему в губы.

«С таким же успехом ты могла меня просто поцеловать в губы», – говорит парень.

«В губы нет, – отвечает Бабчи, – только в усы».

«Как жаль, что я не отрастил усы», – смеется парень.

«Тогда подожди, пока они отрастут до пяток», – говорит Бабчи.

Парень опять смеется.

«Этот господин только и умеет, что смеяться», хохочет Бабчи, уперев руки в бока.

Ее мать кричит ей из кухни: «Бабчи, Бабчи, принеси мне соль!»

«Может, тебе еще конфеты принести?» – откликается Бабчи.

Долек поворачивается к парню: «Сыграем в картишки?»

«Чего это вдруг?» – говорит Бабчи.

«А что нам осталось, кроме карт? – отвечает Долек. – Нам карты, а тебе парни».

«Если ты имеешь в виду этого господина, – говорит Бабчи, – то не мешает тебе знать, что у него уж есть жена и дети».

Но тут появляется Лолек, замечает печально сидящую в углу Рахель и говорит: «Слышали, слух идет по городу, что Йерухам…»

Не успевает он закончить, как лицо Рахели бледнеет и она шепчет: «Говори…»

«Если ты еще не слышала, то я тебе расскажу: идет слух, что Йерухам переложил свой чуб с левой стороны лба на правую».

Вернусь к своей истории. Ключ как сквозь землю провалился, и я никак не могу войти в Дом учения. Долек дал мне совет: «Когда дверь не открывается, берут топор и взламывают ее». Крулька воскликнула: «Боже, Боже, разве можно делать такое в молитвенном доме?» Долек только усмехнулся: «Вам нельзя, а нам можно». Крулька закрыла лицо передником и сказала: «Не слушайте его, господин, не слушайте его!»

С того дня, как Дом учения для меня закрылся, я не могу найти себе места. Раньше я то и дело захаживал на рынок и разговаривал там с людьми либо шел прогуляться в лес или в поля, но с тех пор, как пропал ключ, все эти места стали мне словно чужими. Пойду на прогулку – не получаю никакого удовольствия, возвращаюсь в гостиницу – не получаю удовольствия и там. Я начал бороться со своим дурным настроением. Я придумывал тысячи способов – иногда просто заставлял себя гулять, иногда принимался снова искать ключ. В конце концов я даже привык помногу ходить. Ноги привыкли, а душа так и не привыкла. Душа моя была мне тяжела, а ноги добавляли ей своей тяжести.

И каждый день я заново осматривал свою комнату. Не было уголка, где бы я не искал. Понимал, что все мои труды напрасны, и тем не менее продолжал искать. Да еще то и дело бегал в Дом учения, в надежде, что Господь сотворит для меня чудо и откроет закрытую дверь. Я даже в свалке старья на чердаке Дома искал, потому что в дни юности, когда я приходил туда с утра и уходил затемно, я сам оставлял ключ на чердаке, чтобы тот, кто случайно придет раньше меня, мог бы войти.

И тут меня нашел Даниэль Бах. Подошел, припадая на свою деревянную ногу, и сказал: «Советую господину сделать то же, что когда-то сделал я. Если потерялся старый ключ, нужно заказать себе новый».

Такой простой совет, а никто раньше не сообразил.

«Я пришлю к вам слесаря, – добавил Бах, – и он сделает вам новый ключ».

Трудное это дело – дожидаться слесаря. Стоило кому-нибудь незнакомому появиться в дверях гостиницы, как я тут же вскакивал и бросался ему навстречу. А когда убеждался, что это не слесарь, мне начинало казаться, что этот незнакомец специально пришел подшутить надо мной. Где живет слесарь, я не знал. Правда, я знал, где квартира Баха, – ведь он жил совсем рядом с гостиницей, стена к стене, – и мог бы, конечно, зайти к нему и спросить, где найти слесаря. Но меня удерживала надежда на Дом учения – каждый день я упорно обходил его со всех сторон в поисках какого-нибудь лаза, по которому можно было бы проникнуть внутрь. Увы, все бока нашего старого Дома учения были целы-целехоньки, и я не обнаружил в них ни единого просвета. Когда отцы наши строили здания для Торы, они заботились, чтобы в их стенах не было никаких дыр.

И все это время меня не покидали мысли о книгах, томящихся в запертом Доме. Немного их там осталось, но, пока у меня был ключ, я каждый раз, приходя туда, читал и изучал их. А теперь, когда ключ потерялся и я не могу войти, кто же будет по ним учиться?

Глава шестнадцатая
Кладбище отцов наших

Я сидел в зале за завтраком. Вошла какая-то старушка, согбенная и закутанная, как, бывало, моя покойная бабушка, мир памяти ее, в дни новолуния, только у моей бабушки одежда была опрятная, а у этой – поношенная. Старушка направилась прямо ко мне, поцеловала меня в плечо и залилась слезами.

Я спросил: «Кто вы? Отчего вы плачете?»

«Как мне не плакать, – сказала она, – если та девочка умерла и не удостоилась увидеть своего сына взрослым мужчиной».

«Какая девочка?» – спросил я.

«Кто же, как не твоя мать, господин мой, – ответила она. – Я была няней твоей матери. Такого доброго сердца, как у нее, не было во всем мире».

«Значит, вы – та самая Кейсариха?!» – воскликнул я. (В дни моей молодости, я вдруг вспомнил, в нашем городе была бедная семья, которая славилась своей склочностью и заносчивостью. Их-то и и прозвали Кейсарами, потому что они строили из себя важных людей.)

Она улыбнулась и кивнула.

Я стал извиняться, что назвал ее этим обидным прозвищем, но она перебила меня: «С чего мне обижаться, ведь меня все зовут Кейсарихой, и я не обижаюсь. Но скажи сам, какая из меня Кейсариха? Пусть бы у всех врагов Израиля была такая доля, как у меня. А сейчас, когда и настоящий кайзер уже не кайзер, какое это вообще имеет значение?»

«Не мать ли вы Элимелеха-Кейсара?» – спросил я.

«Она самая, – ответила старушка. – Того Элимелеха-Кейсара, который уехал и покинул свою мать. Разве не лучше было бы, если б он взял нож и сразу меня зарезал?! Ну скажи сам, господин мой, – где у него честность и где у него совесть? Сорок лет я мучилась с ним, а он взял и бросил меня – ноги в руки, и его уже нет. Но я себя утешаю тем, что Господь даровал мне жизнь и удостоил увидеть сына твоей матери. Я еще помню, как она гладила меня по щекам своими маленькими ручками. Как бархат, такие они были гладкие, ее ручки. Чтоб я так удостоилась видеть только хорошее, как она гладила мои щеки. Даже когда выросла, и тогда меня не чуралась. Перед каждым праздником заводила в большую комнату у них в доме, открывала передо мной шкаф со всей-одеждой и говорила – Фрейда, она говорила, возьми себе платье, возьми себе туфли. А когда я надевала это платье, так из него выпадала еще и серебряная монета».

«Фрейда, – сказал я, – если бы у меня были платья, ты бы тоже получила серебряную монету».

«Кто думает о деньгах, – сказала она, – кому нужны те деньги?! Сколько богачей было в нашем городе, и где они все? Пропало их богатство, и стали они бедняками. Зачем мне деньги? Печенье купить? Так у меня нет зубов его жевать. Не нужны мне деньги, хватит с меня того, что я удостоилась увидеть сына твоей матери. Чего мне еще хотеть?»,

И она снова поцеловала меня в плечо и зашлась слезами.

Я сказал: «Не плачьте, Фрейда, многие птенцы отрастили перья и выпорхнули из гнезда, а в конце концов вернулись обратно».

«О чем господин говорит! – сказала Фрейда. – Когда мой сын вернется, я уже буду лежать в земле и на глазах у меня будут глиняные черепки, я его даже не увижу».

«Смерть – удел всякого человека, – сказал я. – Против смерти нет совета».

Она ответила: «Если б мой сын своими руками закрыл мне глаза, я бы только улыбнулась. Но сын мой закроет глаза чужим людям, а когда чужие закрывают глаза умершего, боится тот, что рука чужого опустится на его глаза без всякой жалости. И когда мой сын вернется и встанет над моей могилой, я его не увижу и тоже буду страшиться его руки, как чужой. Если мне жизнь не в радость, какая же радость будет мне после смерти, когда мне закроют глаза, не испытывая никакой жалости?»

Я спросил, есть ли у нее еще дети кроме Элимелеха.

«Четверо сыновей было у меня кроме Элимелеха, – сказала она, – и все погибли, трое на войне, а один в погроме. Что я могу тебе сказать, птенчик ты мой, – я как пузырь, который проткнули ножом и выпустили из него весь воздух. А рассказать тебе, что стало с моими доченьками? Ой, доченьки мои, чистые были и светлые, красивые, как царицы, а конец их был хуже, чем у братьев. Те хоть погибли от меча, а эти умерли в нужде и скорби. Всемилостивый наш, благословен будь Он, жестоко со мной обошелся, страшнее, чем с другими нашими женщинами, забрал у меня сыновей и дочерей, а господин говорит – Фрейда, не плачь! Разве я хочу плакать? Это глаза мои хотят плакать, это они сами плачут, мои глаза. Наливаются слезами и плачут. Вспоминаю, как ты был младенцем, сосал грудь, лежал на сердце матери, как райская птичка на груди у розы, а я говорила твоей матери, мир ей, – этот маленький, – говорила я, – он станет большим. И вот исполнилось мое предсказание, и я должна была бы радоваться, а что делают мои глаза? Они опять плачут. Но глазам свойственно плакать, они не властны над собой, они только выполняют веление сердца, это на сердце у меня горько, дорогой ты мой».

Она опустила глаза, утерла их полой своей одежды и снова заплакала. И теперь уже плакала не переставая. Хозяйка принесла ей стакан воды, чтобы душа ее успокоилась, присела рядом и стала рассказывать. «Точно в тот день, – сказала она, – когда Фрейда кончила траур по двум своим сыновьям, погибшим на фронте, кровь которых пролилась в один день и час, пришла весть, что и третий ее сын погиб на войне. Она снова отсидела положенные семь траурных дней и дочерям наказала сидеть тоже. А где были другие ее сыновья в это время? Одного погребла рухнувшая сверху земля, он спасся, но позже все равно был убит погромщиками. А старший, Элимелех, лежал раненый в больнице. В один из этих семи дней старшая дочь сказала: „Наши братья умерли от меча, а мы умрем от голода, давайте пойдем в деревню – может, найдем что-нибудь поесть, поедим, чтобы не сойти с ума от голода“. Они закутались и пошли. Встретился им какой-то солдат, спросил: „Куда вы, девочки?“ Они сказали: „Ищем хлеба“. А он сказал: „Хлеба у меня нет, но если хотите, дам вам изюма сколько пожелаете“. Повел их на кладбище, открыл яму, вынул оттуда мешок изюма и сказал: „Берите этот мешок вместе с изюмом и просите у Господа прощения моей грешной душе“. Схватили они мешок, вознесли хвалу и благодарение и уже собрались побежать обратно в город, принести матери изюм, но даже отбежать не успели, он их догнал и говорит: „Ах вы неблагодарные, что ж вы ни единого поцелуйчика мне не дали“. Они поняли, чего он от них хочет, бросили мешок и хотели бежать, а тут подошла военная часть, тот солдат увидел их и давай деру, потому что он был дезертир и боялся, что его накажут, а военные увидели мешок, полный изюма, и стали ругаться и клясть евреев, что весь мир голодает, а эти евреи едят изюм. А потом оставили изюм и набросились на несчастных. Месяца не прошло, как эта женщина схоронила обеих своих дочерей одну за другой».

Когда госпожа Зоммер кончила рассказывать, Фрейда подняла глаза, посмотрела на меня и сказала: «Ну, что господин скажет на это? Приятная история, правда?»

И, подняв правую руку, стала перечислять погибших сыновей, загибая по пальцу на каждое имя, кроме большого, который остался прямым. Потом поднесла к глазам левую руку, приложила два ее пальца к правому глазу, потерла его и стояла молча, глядя на меня. И я тоже молчал. Всемилостивый, благословен будь Он, был жесток и ко мне – не вложил мне в эту минуту в уста ни единого слова утешения для этой несчастной.

Когда она попрощалась со мной и ушла, я решился наконец сходить на кладбище. Не потому, что надеялся найти на могилах праведников те книги, что пропали из Дома учения, нет, пойти как человек, который приехал в город, где похоронены его предки, и идет поклониться родным могилам.

Наше кладбище расположено на холме. Оно поднимается по нему вверх и спускается вниз, и все его склоны заняты могилами, которые громоздятся одна на другую. Трое есть в мире тех, что щедро у нас отбирают и щедро отдают, – земля, государство и все остальные. То, что эти трое у нас отбирают, видно повсюду, а то, что отдают, видно на кладбище: отбирают у нас живых, а возвращают мертвых. Могила впритык к могиле. Не то что в городе – там все же остается еще место между домами. Да простится мне, если я скажу, что хорошо поступили те люди из нашего Дома учения, которые решили уехать, – кладбище наше уже заполнилось, нет на нем места для новых покойников.

Я шел между могилами и старался ни о чем не думать. Но два посланца моего сердца, два моих глаза, смотрели и видели. Глаза эти – они в распоряжении сердца, но сердце мое – в распоряжении Того, Кто умерщвляет и возрождает. Иногда Он позволяет мне смотреть на тех, кто жив, иногда – на тех, кто умер.

Те, кто умер до войны, и те, кто умер на войне, и те, кто умер после войны, – все они лежат рядом, будто нет между ними никакой разницы. Когда они были живы, одни все время сожалели о тех днях, что прошли и не вернутся, тогда как другие лелеяли надежды на будущее. А теперь все они мертвы, и вот – пропала надежда у одних и исчезли огорчения у других.

Все способности наших глаз имеют меру, и человек видит только в меру этих способностей. Но мертвые – даже если ты закроешь глаза, – они все равно приходят и стоят перед тобой, и ты видишь их во всех деталях.

Вдали, на старом кладбище, я увидел склеп над могилой нашего цадика. Крыша сорвана, стены наклонились – вот-вот упадут. Еще два-три поколения, и в этих развалинах уже нельзя будет опознать бывший склеп, и никто не узнает, что здесь погребен великий праведник, и сам он, некогда служивший раввином этого города, будет забыт. А ведь в час кончины он свято обещал людям своей общины, что защитит их от погромов и преследований. И где же его обещание? Все эти праведники, как только умирают и возносятся на небеса, тотчас забывают о своем народе, и нужды живых становятся так незначительны в их глазах, что не стоит живым просить у них сострадания по такому ничтожному поводу. Сколько уже праведников обещали нам, что не успокоятся там, наверху, пока не приведут к нам Мессию, – а как только отошли в мир иной, так сразу и забыли о своем обещании. Одним некогда, потому что страшатся пренебречь изучением Торы, которую учат на небесах, а другим оказывают там честь читать Тору перед остальными, чтобы те не слишком напрягались сами, вот и этим тоже некогда звать Мессию. Как бы то ни было, а наша жизнь тяжела.

Я не пошел к склепу по своим причинам: я слышал когда-то, что по прошествии определенного срока большие праведники уже не навещают свои могилы. Я пошел к могилам своих родичей – сначала дальних, потом ближних, а под конец – самых близких, чтобы те известили отца и мать о моем приходе и они не потеряли бы сознание от неожиданности.

Есть люди, которые страшатся навещать могилы отца и матери в один и тот же день. И они правы, потому что к могиле матери я подошел с ясными глазами, а когда направился от нее к могиле отца, глаза мои уже были затуманены слезами.

Я не присутствовал при смерти отца и не был на кладбище, когда ему ставили памятник. Свежевырезанные в камне, белели тогда строки моих стихов, и не видны были на них слезы, которые лились из моих глаз, когда я их писал. Сейчас они видны, мои слезы, но не видны мне из-за слез стихи.

Четырнадцать лет прошло со смерти моего отца, а памятник все еще как новый. А рядом, на его же могиле, стоит еще один памятник – его друга, тоже большого знатока Торы. Не знали горожане, как быть: все умершие хотят иметь и могилу, и памятник, вот и этот старик завещал похоронить его рядом с другом, а рядом места для памятника не хватало, пришлось поставить прямо на могиле моего отца. Сестра рассказывала мне потом, что много раз видела отца во сне – он лежал с рукой на сердце, как будто что-то его тяготило.

Возвращаясь с кладбища, я опять увидел Йерухама Хофши, который сидел на земле и чинил дорогу.

Я спросил его: «Ты дорогу с кладбища в город чинишь или дорогу из города на кладбище?» Он поднял голову, посмотрел на меня и опять ничего не ответил.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю