Текст книги "Путник, зашедший переночевать"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

Глава четвертая
Ключ

Между мусафом и минхой, дополнительной и дневной молитвами, люди снова вернулись на свои места передохнуть. Я подошел и опять присел между ними.

Один начал разговор словами: «Что-то сегодня ребе Шломо затянул мусаф больше, чем во все прежние годы». Другой на это: «Если он и заключительную молитву так затянет, мы даже к полуночи не разговеемся». А тот ему в ответ: «Можно подумать, что дома тебя ждет знатный кусок мяса и добрый стакан вина, вот ты и боишься, что молитва затянется. Да хоть бы тебе всей твоей трапезы на полтора зуба хватило!»

Я прервал их разговор, обвел рукой помещение и сказал: «Хорошее у вас тут место». Первый вздохнул и сказал: «Хорошее ли, плохое, да все равно мы сразу после праздника его покидаем». Я удивился: «Что это значит – покидаем?» Он ответил: «Покидаем – значит уезжаем. Одни собрались в Америку, а другие в такие дальние страны, что даже прапраотец Адам туда не хаживал». А второй добавил: «И никто из них не уверен, что его туда впустят».

Я спросил: «Как же так – покинуть известное ради сомнительного?»

Он пожал плечами: «Тут у нас и еще кое-что наверняка известно. К примеру, что после этих ужасных погромов нам здесь больше не жизнь».

Я вздохнул: «Да, я слышал, что у вас были погромы, года три-четыре назад в газетах писали об этом».

Он сказал: «Дорогой вы мой, погромы были и четыре года назад, и три, и год назад, и три месяца тому, но газеты писали только о самых первых погромах, когда это было в новинку. Вот во время войны мы с моим соседом-неевреем были друзьями по несчастью, стояли в бою плечом к плечу, а потом, когда вышли живыми из боя и вернулись домой, его сады и поля ждали хозяина целы-целехоньки, а у меня все хозяйство сгорело. И вдобавок ко всему он в конце концов еще и руку поднял – меня убить. А потом, когда погромы повторились снова, второй раз и третий, к ним вроде как уже привыкли, и газеты перестали о них писать. И правильно сделали. Зачем об этом писать? Чтобы евреи окончательно впали в отчаяние? Или затем, чтобы и другие народы научить погромам? Я вам так скажу: с того дня, как газеты в первый раз написали о Кишиневском погроме, не было такого, чтобы где-нибудь не случился новый погром. И не в том даже дело, что у сыновей Исава-злодея злоба в крови и гнев ими так владеет, что, стоит тому гневу проснуться, хватает такой человек топор и убивает кого ни попадя. Но вот толпой выходить на убийство – этому они точно из газет научились. А когда научились, это для них перестало быть грехом и стало привычкой. А о том, чтобы нам кто-нибудь помог, деньгами там или одеждой, так об этом нет и речи. Нынче так стало, что, пока один город пошлет помощь другому, к ним самим уже приходит погром и они сами нуждаются в помощи. Теперь господин понимает, почему мы покидаем свое место? Мы покидаем свое место, потому что наше место отвернулось от нас. Оно больше не хочет, чтобы мы жили в нем спокойно».

Я сказал: «Но ведь в этом городе жили ваши отцы и деды, как же вы можете его покинуть?»

Он ответил: «Кто сказал, что это легко? Но ведь человек хочет жить, а не умирать».

Я опять показал на стены, на окна: «И вы готовы покинуть место, где молились ваши предки?»

Но тут в наш разговор вмешался все тот же Элимелех-Кейсар: «А почему бы достопочтенному господину самому не поселиться в нашем городе и молиться там, где молились его предки? Все вы, туристы, таковы – сами живете в больших, спокойных городах, путешествуете себе по всему миру, а нас уговариваете жить в том месте, где молились наши отцы и деды, чтобы мы здесь удостоились мученической смерти за свою веру и тем прославились среди народов мира, показав им, какой мы замечательный народ, евреи, – готовы на смерть за свою веру. Сыны Исава заносят руку нас убить, потому что сильный всегда заносит руку на слабого, а такие, как вы, приходят и говорят, что это, дескать, Всевышний, благословен будь Он, таким манером очищает народ Свой. Разве не так, достопочтенный?! Вы бы небось хотели, чтобы мы превратили все наши дни в сплошной Судный день, и в Тиша бе-ав[29]29
  Тиша бе-ав (девятое число еврейского месяца ав) – традиционный день еврейского траура и поста в память о разрушении Первого и Второго храмов в Иерусалиме и многих других национальных бедствиях.


[Закрыть], и в субботу, чтобы через это дать миру понять, что народ наш думает только о своем Боге и скорбит об Иерусалиме. А то, что в субботу ничего не заработаешь, а после поста Судного дня куском сухого хлеба не насытишься, это вас не интересует! Вот, достопочтенный, ты сейчас слышал, что говорят люди, ведь они стоят и молятся с вечера, а ждет ли их дома чем разговеться?!»

Нельзя судить человека в беде. По его лицу было видно, что он и сам из тех, которые не знают, чем завершить суточный пост. А он схватил меня за руку и продолжал:

«А не хочет ли господин узнать историю какого-нибудь из этих людей – ну, например, того старика, который вел молитву? Так я расскажу. В Стране Израиля есть места, которые называются „квуца“[30]30
  Квуца («группа») – сельскохозяйственная коммуна в Израиле, характеризующаяся общностью имущества и равенством в труде и потреблении. Первая квуца возникла здесь в 1910 г. в Дгании в результате эксперимента по передаче группе рабочих для совместной обработки земельного участка, купленного сионистским поселенческим обществом. Впоследствии эта и другие подобные группы дали начало большим сельскохозяйственным коммунам – кибуцам.


[Закрыть]. В таких местах еврейские парни и девушки живут и работают вместе на земле. Так вот, в одной такой квуце, Рамат-Рахель называется, у этого человека был сын, звали его Йерухам. И этот Йерухам написал отцу – приезжай, мол, будешь жить с нами, как живут другие старики, родители моих здешних друзей. Но не успел этот старик поехать к сыну, как какой-то араб подстерег его сына и убил. Вот так. И теперь у него ни сына нет, ни места в жизни».

Кто-то из сидевших поднялся со скамьи и воскликнул: «Это поклеп, Элимелех, это неправда! Разве товарищи Йерухама не написали его отцу, чтобы он приехал к ним и они дадут ему кров и пищу, как если бы его сын был еще жив?!»

Элимелех не смутился: «Ну и что, если даже писали? Ну и что, ведь он не хочет туда ехать, потому что жалеет их и не хочет быть им в тягость. Им сейчас нужно заботиться о сироте, которого оставил Йерухам, а они все там живут скромно. Всевышний, благословен будь Он, конечно, знает, что делает, но все же дозволено усомниться, не превысил ли Он на сей раз должную меру? Что, Ему жалко было, чтобы Йерухам остался в живых? Что, разве Йерухам не исполнял завет почитания отца своего, как заповедано? Разве я не прав, ребе Шломо?»

Ребе Шломо поднял голову над молитвенником, вытер глаза полой талита и сказал: «Не было праздника, чтобы я не получил от него денег в добавление к тем, которые он посылал мне в обычные дни. – И стал листать молитвенник. – Я хочу показать господину кое-что».

Он вынул из молитвенника мятое письмо, разгладил конверт и протянул его мне. Я посмотрел на конверт, но не увидел ничего особенного. Тогда он показал мне на марки: «Смотрите, господин, это же израильские марки! На них ивритские буквы! – И добавил: – Когда я получил от него первую открытку оттуда, я положил ее в молитвенник на ту страницу, где начинается молитва о восстановлении Иерусалима. А сегодня я переложил ее в праздничный молитвенник, на то место, где говорится: „Из-за грехов наших были изгнаны мы из Земли нашей“, – чтобы напомнить Всевышнему, благословен будь Он, о нашем праве на Страну, за которую был убит мой сын».

Кто-то спросил: «Ребе Шломо, а куда ты положил открытку его товарищей?»

«Хороший вопрос, – сказал ребе Шломо. – Эту открытку я положил на молитву: „И тогда, Господь, возвеличь народ Свой, восславь боящихся Тебя“. Положил на эту молитву, чтобы показать Ему, благословен будь Он, что народ Израиля заслуживает славы и уважения. Ибо те, кто оказывает уважение к старикам, сами заслуживают уважения от Всевышнего».

Я посмотрел на этого старика, на лице которого читались любовь к Богу и к людям и великое смирение духа, и сказал, что, когда Мессия, наш спаситель, придет в Шибуш и увидит ребе Шломо, он весьма ему обрадуется.

Элимелех-Кейсар тут же меня перебил:

«Похоже, достопочтенный наш только и способен видеть, что радость Мессии. Так, может, он все-таки поселится здесь у нас насовсем, дождется тут своего Мессию и воочию увидит эту его радость?»

Я кивнул, но ничего не ответил. Он глянул на меня и сказал: «Кивает и молчит. Голова что-то там такое ворочает, а губы молчат».

Я положил руку на сердце: «Моя голова заодно с сердцем, просто рот мой еще не успел сказать то, что я хотел».

Он усмехнулся: «Может, господин просит разрешения для своего рта? Так мы разрешаем. И если он хочет, то мы вручим ему ключ и он будет хозяином всего этого Дома».

Кто-то из молившихся поддержал его: «Мы все равно уходим отсюда, нам этот ключ так и так больше не нужен, зачем ему валяться в мусоре, передадим лучше этому господину. Дай ему ключ, староста, пусть держит у себя».

Староста увидел мою протянутую руку, встал, поднялся на помост, сунул руку в ящик стола, достал оттуда большой медный ключ с железной бородкой, спустился и протянул его мне.

То был тот самый ключ, которым я открывал этот Дом учения в те времена, когда был молод и встречал с Торой и утро, и вечер. Сколько лет я не видел его даже во снах, и вот он вдруг отдан мне насовсем, прилюдно, в том самом Доме учения, да еще в Судный день!

Я взял ключ и положил в карман. Некоторые из тех, кто до сих пор не вмешивался в разговор, подошли ко мне. Я хотел им что-то сказать, но слова застряли у меня в горле. Я поднял глаза и оглянулся – не передумают ли они, не решат ли забрать у меня этот ключ? Я даже сунул было руку в карман, готовясь вернуть его раньше, чем потребуют. Но никто не протянул за ним руку. Ведь все они собирались наутро покинуть свои дома навсегда, какая им уже разница, лежит этот ключ в ящике стола или в кармане заезжего гостя? Меня охватила печаль, и мне стало горько от этой печали. И от того, что мне стало горько, печаль моя только удвоилась.

Но тут пришло время открыть Ковчег и достать из него свиток Торы для дневной молитвы. Я обнял свиток одной рукой, сжимая во второй ключ от того Дома учения, где когда-то учил Тору и где прошли дни моей юности. Я еще не знал, что в этом Доме мне предстоит теперь провести многие дни.

Однако не буду предварять грядущее.

Глава пятая
Заключительная молитва

Солнце стояло над верхушками деревьев. Близился закат. Стены Дома учения потемнели, и редкие свечи с трудом рассеивали мрак. Люди, которых не было здесь целый день, теперь пришли и уныло стояли вокруг кантора, всматриваясь в него подслеповатыми глазами, пока он, подняв голос, произносил: «Блаженны живущие в доме Твоем». Весь этот день они сидели по домам, словно наказанные, но, едва зашло солнце и настал миг подписания приговора, поднялись и потянулись в Дом учения. Возможно, у них и в мыслях не было молиться, потому что они были из тех, кто не верит в силу молитвы и не ждет воздаяния, но этот миг победил их разум. Кантор склонил голову, согнулся всем телом, точно грешник, сознающий свое ничтожество, и начал читать кадиш, не пропуская ни единой ноты из традиционного напева. В отличие от кадиша перед мусафом, куда он включил мелодию кадиша скорбящих, здесь он предварил слова о величии Небесного Отца упоминанием о смерти собственного сына. Последние его слова утонули в общем «Аминь». Потом затих и голос общины, а под конец затих весь Дом учения. Но тишина была недолгой – там и сям послышались вздохи, не нуждавшиеся ни в речи, ни в словах. Тот, Кому ведомы все тайны, понимал этот язык.

Окончив молитву, я оглянулся по сторонам и увидел уже знакомого мне Даниэля Баха. Он стоял перед столом у южного входа с книгой в руках, склонившись в позе, напоминавшей позу кантора, разве что кантор стоял на своих двоих, а у Даниэля вместо одной ноги была деревяшка. Я поскорее выбросил из памяти те неприятные слова, которые он сказал мне вчера, при расставании в канун Судного дня, чтобы не припомнился ему этот его грех при подписании приговора.

На сей раз община стояла на молитве дольше, чем в обычные дай. Даже те, кто пришел сюда недавно, подвинулись поближе к своим соседям, чтобы читать по их молитвенникам, и в их горле тоже гудели какие-то звуки. А дойдя до малой исповеди[31]31
  А дойдя до малой исповеди… – Главную роль в литургии Судного дня играют многократно повторяемые формулы исповеди и раскаяния в грехах; при этом краткая формула, или малая исповедь, начинающаяся со слов «Мы провинились» (на иврите «Ашамну»), повторяется 11 раз, а расширенная, или большая, исповедь («За грех», или «Ал хет» на иврите) – 9 раз. В малой исповеди все грехи (вероломство, грабеж, злословие и т. д.) перечисляются в алфавитном порядке один раз, а в большой – дважды.


[Закрыть], некоторые из них стали ударять себя в грудь со словами: «Мы провинились, мы преступали…»

В Доме учения становилось все темнее, только поминальные свечи еще немного освещали стены и столы. Кончили тихую молитву[32]32
  Кончили тихую молитву… – При чтении некоторых псалмов мелодия усиливается, а голоса молящихся, напротив, утихают, звучат почти неслышно; это время подумать над тем, о чем молятся.


[Закрыть], и кантор поднялся по ступеням к шкафу со свитками, открыл его дверь, спустился и вернулся к своему пюпитру, потом снова склонился над молитвенником и начал громким голосом: «Благословен Ты, Господь…» Свечи уже догорали, когда он торопливо пропел: «Пожалей творение Твое…» и, подняв голос, стал произносить: «Открой нам врата…» Теперь в Доме учения совсем стемнело, а та гора, что высилась напротив него, еще добавляла к его мраку свою темноту, и молящиеся сгрудились вокруг кантора, придвинув свои молитвенники к горевшей там свече, чтобы уловить хоть немного света. Возможно, свет тоже увидел их, а может, и нет, но, как бы то ни было, он буквально потянулся им навстречу, так что кантор от радости даже захлопал в ладоши и воскликнул: «Израиль же будет спасен спасением вечным в Господе!» Потом похлопал снова и со слезами в голосе произнес: «И сегодня будут спасены по Твоему слову, Живущий на небесах».

Из темноты донеслись звуки рыданий, словно молящиеся вторили кантору в его молитве. А двери Ковчега всё стояли открытые настежь, точно небесное ухо, внемлющее плачу народа Израиля. Но тут возле южного входа послышался глухой звук, похожий на удар дерева по дереву. Это Даниэль Бах переступил с ноги на ногу. И почти сразу же этот звук удара дерева по дереву повторился снова. Казалось, деревянная нога Баха никак не могла найти себе покоя. Кантор вынул карманные часы, посмотрел на них и начал поспешно сокращать пение, понимая, что после целого дня поста старики уже не в силах стоять на ногах. Дошел до стиха: «Каждый город на своем холме построен, а город Божий углублен до низин ада»… – продолжил его плачем, затем перешел к словам: «Мы с Тобой…» – и быстро закончил их радостным голосом. Наконец протрубили в шофар[33]33
  Шофар – еврейский ритуальный духовой музыкальный инструмент, сделанный из рога животного. Имеет очень древнюю историю и традицию употребления, восходящую к Моисею. В него трубят во время синагогального богослужения при праздновании еврейского Нового года, Судного дня и в ряде других случаев.


[Закрыть], и молебен закончился. Все, кто пришел лишь на заключительную молитву, покинули Дом учения, только Даниэль Бах остался.

Кантор спустил талит на плечи и стал читать кадиш скорбящих, потому что год его скорби по сыну еще не прошел. Хотя по закону скорбящему человеку нельзя молиться в праздничные дни, но Судный день в этом смысле праздник особый, в этот день кантор как бы замещает первосвященника в Храме, а тот обязан был приносить жертву неукоснительно каждый день, даже в дни своей скорби.

После кадиша скорбящих оставшиеся стали обмениваться пожеланиями хорошего года и благословения Всевышнего, и ко мне подошел задиристый Элимелех со словами: «Кажется, я еще не пожелал господину доброго года». Он протянул мне руку. Я пожал ее и напомнил, что он уже помог мне получить ключ от Дома учения. Он смутился: «Я пошутил, прошу прощения». «Что вы, – сказал я, – напротив, это для меня большой подарок». Он удивился: «Господин, видно, смеется надо мной, но, если он говорит правду, значит, между нами не осталось никакой обиды».

Даниэль Бах подошел к кантору и тихо сказал: «С новым годом, отец, хорошего тебе года. Пойдем ко мне, пообедаем». Ребе Шломо ответил: «Ну-ну…» – и по его голосу нельзя было понять, согласился он или нет. Даниэль посмотрел на него и повторил снова: «Пожалуйста, отец, пойдем. Сара-Перл подогреет тебе стакан молока. Теплое молоко после поста очень полезно. Ты не охрип, отец?»

«Почему ты решил, что я охрип, сын мой? – спросил ребе Шломо. – Если бы нам были дарованы два Судных дня подряд, я бы мог сейчас снова повторить все молитвы до единой».

Но Даниэль все не отставал: «После поста очень хорошо выпить стакан теплого молока с медом. Идем, отец, ребенок хочет услышать, как ты читаешь разделительную молитву»[34]34
  …как ты читаешь разделительную молитву. – Разделительная молитва (на иврите «хавдала», или «авдала» [т. е. разделение]) – особая молитвенная формула (бенедикция, на иврите «браха»), произносимая во время вечерней молитвы на исходе субботы или праздника (а также специальная церемония) для отделения субботы (или праздника) от будней; она сопровождается чтением краткого литургического текста и некими символическими действиями. В тексте ашкеназской бенедикции благословляется Всевышний, «отделивший святое от будничного, свет от тьмы, Израиль от других народов, седьмой день от шести рабочих дней».


[Закрыть].

«Начался новый месяц, – сказал ребе Шломо, – я должен сначала произнести освящение новой луны»[35]35
  …освящение новой луны. – Поскольку за Судным днем наступает новый лунный месяц еврейского календаря, то по выходе из синагоги молящиеся тут же читают молитву с бенедикцией по случаю новолуния (на иврите «Кидуш а-левана»), а сразу после трапезы, завершающей пост, начинают строить снаружи дома шалаш (ивр. «сукка») для наступающего через четыре дня праздника Суккот (или Кущей), чтобы «свести одну заповедь с другой».


[Закрыть].

«Ладно, отец, – согласился Даниэль, – тогда мы подождем тебя».

«Как он хорошо умеет просить! – сказал ребе Шломо. – Если бы ты так же просил нашего Небесного Отца, душа твоя была бы спасена. Ведь ты же был на заключительной молитве, я слышал, как стучала твоя нога, и глубокая грусть охватила меня, сын мой, когда же придет день твоего избавления?»

Ребе Шломо вышел во двор освятить новую луну. Даниэль пошел следом за отцом. Красивая молодая луна висела в небесах, освещая и верхний, и нижний миры. Я стоял в ожидании, пока община закончит освящение и разойдется по домам. Ведь кто-нибудь мог забыть здесь что-то и вернуться за ним, а ключ от Дома учения был теперь у меня.

Когда все ушли, я запер помещение. Даниэль все еще стоял и ждал отца. Едва только ребе Шломо отряхнул полы своей одежды, он тихо сказал ему: «Ну, идем, отец, идем», и ребе Шломо кивнул ему со словами: «Иду, уже иду». Даниэль взял его под руку, и они пошли. «Я не могу так бежать, как ты», – пожаловался ребе Шломо, и Даниэль сказал ему: «Если ты не можешь бежать, я пойду медленней». А потом повернулся ко мне со словами: «Нам ведь по дороге, так не пойдет ли господин с нами?»

И хотя я уже знал дорогу, я пошел с ними.

Глава шестая
В доме и вовне

Месяц тишрей[36]36
  Тишрей – месяц начала года в еврейском календаре (приходится примерно на сентябрь-октябрь). Этот месяц характеризуется наибольшим числом праздников. 1–2 тишрея отмечается один из самых важных праздников в году – начало нового еврейского года (на иврите Рош а-Шана), поскольку, согласно преданию, Адам и Ева были созданы в первый день тишрея, который был шестым днем в истории мироздания, но первым днем в истории человечества. 10 тишрея наступает самый священный день – Йом Кипур (он же Судный день, или День искупления. С 15 по 21 тишрея празднуется Суккот (Праздник кущей), 22 – Шмини Ацерет (Восьмой день праздничного собрания), или завершающий день Суккот), а 23 тишрея празднуется Симхат Тора (дословно «Радость Торы»), когда завершается годичный цикл чтения Торы в синагоге и немедленно начинается следующий такой же цикл.


[Закрыть] еще не кончился, а прежние прихожане старого Дома учения уже отправились в путь. Только старый кантор, ребе Шломо, все еще размышлял, восходить ли ему в Страну Израиля[37]37
  …размышлял, восходить ли ему в Страну Израиля. – Страна Израиля, Земля Израиля (на иврите – «Эрец-Исраэль») – традиционное название той земли, которую Бог, согласно библейскому рассказу, обещал (обетовал) потомкам Авраама. (Эти потомки, или еврейский народ в целом, совокупно именуются также как «народ Израиля», «дом Израиля» или просто «Израиль».) Израиля как государства в описываемые в романе времена еще не было; это значение слова появилось лишь в 1947 г. Возвращение евреев в Страну Израиля именуется как «восхождение» (ивр. «алия»), а отъезд – нисхождение (ивр. «йерида») как по чисто физической причине (поскольку эта страна лежит на гористых, высотой 500-1000 метров, местах, более высоких, нежели окружающие низменные страны – Ханаан и Египет), так и в смысле духовного возвышения, приближения к Богу (не случайно многие заповеди Торы можно исполнять, только находясь в Стране Израиля).


[Закрыть]. Шибуш не почувствовал их отъезда. Времена стояли такие, что польские города исторгали из себя евреев втихомолку. Сколько-то сегодня, сколько-то завтра, и уезжавшие не печалились об остающихся, а остающиеся об уехавших, уж не говоря о том, что те не завидовали этим, а эти тем. Такие наступили годы для народа Израиля, что плохо было и тому, кто оставался на привычном месте, и тому, кто искал другое. В прежние годы, меняя место, меняли и судьбу, а нынче, куда бы ни направился еврей, его злая доля с ним туда же. Только и утешения, что в самом переезде, потому что едет человек все-таки от знакомого к неведомому. Обычно, когда выбирают между «ясно» и «может быть», «ясно» всегда предпочтительней, а тут стало предпочтительней «может быть» – ведь на старом месте уже ясно, как будет тяжело, а на новом тебя, быть может, ожидает удача.

Но почему все-таки они уезжали зимой, разве в холода ехать лучше? Потому что летом хорошо ехать тому, кто богат, а бедному человеку зимнее время лучше подходит, в это время корабли в другие страны по большей части отплывают чуть не пустыми и цены на билеты поэтому ниже. Скажем, захоти я вернуться в Страну Израиля прямо сейчас, такая поездка обошлась бы мне много дешевле. Не то чтобы я хотел сейчас же вернуться, но, поскольку уж зашла речь о кораблях, я вспомнил и тот корабль, на котором плыл из Страны Израиля в Европу.

На днях хозяин гостиницы сказал мне: «Я слышал, будто господин хочет пожить у нас. Если так, то мы будем считать его постоянным жильцом и снизим ему плату. Но может быть, господин предпочитает снять себе квартиру? Сейчас много домов пустует, только вот приличную квартиру не найдешь. Если же господин просто недоволен своей комнатой, то мы можем поменять ее на другую. У нас есть одна комната для знатных гостей, если господин хочет, мы освободим ее для него».

Я сказал ему, что не хочу менять ни жилье, ни комнату, но боюсь, если он увидит, что я всем доволен, то начнет мною вообще пренебрегать.

«Как это, – сказал он, – из-за того, что человек мною доволен, я буду к нему невнимателен?»

Я сказал: «Ну тогда спросим еще хозяйку, не слишком ли я ее затрудню. Я хоть и не переборчив в еде, но, как вы уже знаете, не ем мяса».

Хозяйка воскликнула: «А кто тут у нас ест мясо?! У нас всю неделю никто его и не видит. А на субботу я могу приготовить господину специальную еду, я со времен войны наловчилась готовить без мяса. Мы тогда варили и без мяса, и без всего, что бы его заменило, и у той нашей еды не было ни вкуса, ни запаха, ничего. Но после войны я приспособилась придавать еде вкус и без мяса. У нас тут гостил один врач, который вообще не ел ничего от животных, так он меня научил готовить целый обед из овощей, и я еще помню его уроки».

Негоже человеку хвалить самого себя, но в общем я своей участью доволен. Теперь у меня есть постоянная комната в гостинице, а в комнате кровать, и стол со стулом, и лампа, и шкаф. Что же касается пищи, то хозяйка каждый день готовит мне хорошую еду. Будучи человеком благодарным, я расточаю ей похвалы, а она слышит эти похвалы и готовит все вкуснее и вкуснее. Расскажу вам, как она меня закармливает. На завтрак мне подают чашку кофе с молочной пенкой, которая покрывает его, точно крышка горшок, и к этому кофе что-нибудь горячее, вроде вареной фасоли, или картошки с сыром, или голубцов, фаршированных рисом и перловкой, а на добавку – когда изюм, когда грибы, и все это сдобрено маслом. В канун субботы – оладьи из гречневой муки с творогом, изюмом и корицей, она их печет с утра и подает горячими. Обед еще сытнее завтрака, потому что в него входит также овощной суп. Ужин скромнее, но в нем всегда есть что-нибудь новое. А на субботу она готовит мне рыбу – вареную или фаршированную, иногда под маринадом, иногда в томате. И это не считая всяких вкусностей. Нечего и говорить, что ни одна суббота не обходится без запеканки. Помогает ей все это готовить женщина по имени Крулька, ее работница. Она из потомков тех швабов, которых австрийский император Иосиф Второй когда-то переселил в Галицию из Германии, и поэтому говорит на смеси немецкого и идиша.

И вот я сижу в гостинице – когда в своей комнате, когда в столовой, которую у них принято называть «залой», – а поскольку гостей мало и работы по дому немного, то у хозяина дел почти нет, и он тоже сидит тут же, в зале. У него открытое лицо, невысокий лоб, в черных волосах серебрится седина, а веки всегда приспущены – то ли потому, что он не ожидает увидеть что-то новое для себя, то ли потому, что хочет сохранить в памяти былое. Во рту у него трубка, большой палец прижимает ее чашечку. Иногда он набивает ее табаком, иногда сосет пустую. Обронит слово и молчит, чтобы дать собеседнику время для ответа. Не то выражает этим уважение к гостю, не то хочет выяснить его характер.

Сейчас этот гость – я, и я стараюсь ответить ему на все его вопросы, сам добавляю то, о чем он не спрашивает, и не скрываю от него даже то, о чем принято умалчивать. Мои земляки-шибушцы не могут представить себе, что человек может говорить правду. Они полагают, что я большой хитрец, из тех, что говорят много, но скрывают главное. Поначалу я пробовал их переубедить, но потом увидел, что настоящая правда сбивает их с толку, и решил оставить им то, что они почитают за правду.

На самом деле мне не нужно много говорить. Хозяин знает своих гостей и не хочет знать больше. Сидит себе, как обычно, сжимает в губах мундштук своей трубки, а глаза полуприкрыты, то ли потому, как я уже сказал, что уже не надеется увидеть что-нибудь новое, то ли потому, что хочет сохранить в них то, что уже видел. А жена занята – ей нужно всем им готовить, и мужу, и сыновьям с дочерьми.

О ее детях я расскажу как-нибудь позже, а может, и вообще не стану вам о них рассказывать, потому что я с ними не общаюсь, и в той же мере, как мне нет дела до них, им нет дела до меня. Убедившись, что я не намерен заниматься здесь коммерцией, Долек и Лолек исключили меня из круга общения и перестали меня замечать. Точно так же ведет себя старшая хозяйская дочь, Бабчи, – половину времени она занята у адвоката, а другую половину посвящает своей особе. А Рахель, их младшая дочь, – то ли уже девушка, то ли еще ребенок. Ей всего-то восемнадцать лет. Парень лет двадцати, пожалуй, мог бы за ней поухаживать, но никак не человек, достигший зрелости. Так что я свободен делать все, что моей душе угодно. Что я и делаю. Что же именно? А вот – беру после завтрака большой ключ от своего Дома учения, иду туда и сижу там и читаю, пока не приходит время обеда.

Вот я сижу в нашем старом Доме учения. Ученые мужи, размышлявшие здесь некогда над Торой, умерли и ушли в лучший мир, а книги, которые здесь некогда были, исчезли. Много их было, этих книг, в нашем старом Доме учения. Иные из них я изучал и порой даже добавлял на их полях свои замечания. Была во мне тогда ребяческая наивность, и я полагал, что могу что-то добавить к их мудрости. А над некоторыми книгами я плакал – плакал, как ребенок, который пытается плачем пробиться к тому, чего не может постичь с помощью разума. И вот сейчас от всех тех книг осталось лишь несколько считанных, разбросанных там и сям. Куда они подевались, все эти книги? Хасидская мудрость говорит, что души умерших тоже тянутся к книгам и как изучали их при жизни, так изучают и после смерти. Если это так, то почему бы не предположить, что наши ученые старцы, умирая, взяли все свои книги с собой, чтобы изучать их там, в лучшем из миров. И правильно сделали – ведь и впрямь не осталось сегодня в нашем Доме учения ни одной живой души, и нет тут никого, кому понадобились бы книги.

Но пока не исчезли и те немногие тома, которые здесь еще сохранились, я хочу хотя бы заглянуть в каждый из них. Однако стоит мне открыть какой-нибудь – и я уже читаю его до конца. В минувшие годы я, бывало, брал книгу в руки и тут же откладывал, хватался за другую и тоже откладывал, словно мудрости одной книги мне было недостаточно. А тут я вдруг увидел, что порой мудрости одной книги хватает, чтобы насытить добрый десяток умников, да и тогда они не исчерпают всю ее мудрость. Теперь даже те книги Торы, которые я знал наизусть, я читаю как новые. Недаром говорят, что у Торы семьдесят ликов – по числу колен, ведущих начало от сыновей праотца Иакова, пришедших с ним в Египет, – и каким лицом ты повернешься к ней, таким и она повернется к тебе.

Молча вчитываюсь я в какую-нибудь книгу, и она отверзает передо мной свои уста и говорит мне то, чего я никогда раньше не слышал. А устав от изучения книг, я размышляю о том и о сем. И вот одна из тех мыслей, к которым я пришел, размышляя вот так, на досуге: как это поразительно – поколения назад какой-то мудрый человек сидел тут, и писал эту книгу, и думать не думал о том человеке, который будет сидеть над ней здесь и сейчас, а вот оказалось, что в конечном счете все его слова предназначались этому человеку.

И еще я понял, что время куда протяженней, чем я о нем думал, потому что оно состоит из множества малых отрезков и каждый такой отрезок стоит особняком, и за это малое время человек может многое сделать. Если, конечно, он сидит один и никто не отвлекает его от дел. Можно было бы даже сказать в шутку, что мир только потому удалось создать всего за шесть дней, что Всевышний, благословен будь Он, был один и никто не отвлекал Его от работы.

С того дня, как меня посетила эта мысль о скрытых возможностях времени, я и сам начал делить свое время между несколькими разными делами. До полудня сижу в Доме учения и читаю книги, а после обеда отправляюсь в наш лес. Деревьям еще не пришло время сбрасывать листву, и вид их радует глаз. Одни кроны пестрят разноцветьем, другие сверкают, точно начищенная медь, а кругом еще великое множество всяких других, неизвестных мне оттенков цвета.

Я стою среди деревьев, глаза мои радуются, и я говорю себе: «Как красиво, как красиво». А небо мне улыбается и как будто говорит себе: «Да, этот человек знает толк в красоте, стоит показать ему побольше». И я тотчас убеждаюсь, что это мне не почудилось, потому что оно и впрямь тут же открывает передо мной такие красоты, которые я никогда до того не видел. Не знаю, то ли они возникают в эту минуту, то ли это человек становится вдвое зорче.

В нашем лесу я так же одинок, как и в старом Доме учения. Сюда никто не приходит, потому что лесом распоряжается городской голова, и, хотя сейчас охраны нет, страх остался. Слышали ли вы историю старухи, которая ходила в лес собирать щепки, чтобы сварить на них кашу для своих внуков? Если она и вправду бывала здесь, эта старуха, почему же ее не видать теперь? Может, ее внуки выросли и погибли на войне и сама она тоже умерла? Или, может, и она, и ее внуки живы еще и, когда им хочется есть, они-то и заносят руку на детей Израиля, и отнимают у них, и грабят, и разбойничают, и своей бабуле в дом тоже приносят награбленное, чтобы она больше не ходила собирать щепки? А где те несчетные молодые пары, что когда-то приходили сюда, в этот лес, признаваться друг другу в любви, те пары, что еще знали, что такое скромность? Сегодня они все делают прилюдно и не испытывают надобности уходить для этого в лес. Может, все дело в том, что, когда исчезла любовь меж людьми, исчезла и настоящая любовь между юношами и девушками? Сегодня он встречает ее на рынке, и, если оба хотят, он ведет ее к себе домой, и не успеет еще любовь посетить их сердца, как они уже опротивели друг другу.

Господь, благословен будь Он, закрывает мне глаза платком, чтобы я не видел Его творения в их распущенности. Но когда Он снимает этот платок с моих глаз, они видят и то, что не каждый другой замечает. Я вижу, например, несчастного Игнаца, который потерял на войне нос, и теперь у него вместо носа дыра. Стоит этот Игнац на рынке, опершись на палку, и взывает к прохожим: «Проше, Панове, пенендзы», то есть: «Денежку, господа, пожалуйста», то бишь подайте милостыню. И поскольку ни один человек его не замечает, я замечаю вдвойне – и потому, что милосердие вообще заложено в еврейском сердце, и еще потому, что я свободен и у меня есть время сунуть руку в карман и достать эту денежку, – ведь не зря же я понял, как велика мера времени и как много разного можно сделать даже за малую его толику. Когда Игнац увидел меня во второй раз, он уже попросил у меня денежку на иврите – успел за эти два-три дня выучить, как называются деньги на святом языке. А когда я подал ему милостыню, мне благодарно сверкнули три дыры на его лице – два глаза и та дыра, что ниже под ними, где когда-то был его нос.

Впрочем, хоть время и велико, однако и у него есть свои границы. Когда сидишь вот так, наедине сам с собой, кажется, что время не движется и между одной пятиминуткой и другой ты уже успел обо всем в мире подумать. А встретишь человека на улице, и время пролетает, даже не заметишь. Вот так же и со мной – вчера я вышел утром из гостиницы, чтобы направиться в Дом учения, повстречал Даниэля Баха, и полдня прошли для нас незаметно. Как так? А вот: сначала я спросил, как поживает он сам, потом справился, как поживает его отец, ребе Шломо, потом он спросил, как поживаю я, вот так полдня и прошли, и пришло время обеда, и я вернулся в гостиницу, как будто ключ от Дома учения мне вообще без всякой надобности.