Текст книги "Путник, зашедший переночевать"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

Тут она вдруг оборвала свой рассказ, посмотрела на меня и спросила: «Скажи мне, мой птенчик, ты ведь читал его письмо, как ты думаешь, есть надежда, что он вернется?»

Я сказал: «А почему бы ему не вернуться?»

«Я тоже так думаю, – кивнула Фрейда, – но я боюсь, что он, по своему обычаю, заупрямится и не захочет вернуться или вернется после моей смерти. А я, мой птенчик, не такая упрямая, как он, и я не могу заупрямиться, чтобы жить до тех пор, пока он вернется. Ты же был там, в этом Иерусалиме или в Стране Израиля, ведь там всё знают, скажи мне, мой птенчик, когда придет Мессия? Не бойся, я никому не расскажу, но мне для себя надо это знать. Ты же видишь, у меня красивый дом, и посуда вся чистая, ты можешь подумать, что Фрейде совсем не нужен Мессия, но ты должен знать, что не все, что выглядит красиво снаружи, такое же красивое внутри. Поэтому ты не сердись на меня, мой птенчик, что мне хочется увидеть еще что-нибудь приятное в своей жизни».

Глава сорок шестая
Новый человек

Сразу по выходе я встретил неизвестного мне человека – лет пятидесяти от роду, хорошо одетого, с красивой овальной бородой и спокойными размеренными движениями. Таких людей нечасто увидишь в Шибуше. На первый взгляд он походил на какого-нибудь деятеля партии «Мизрахи», приехавшего из другого города, но его уверенные манеры свидетельствовали, что он из местных.

Он протянул мне руку в знак приветствия, сказал на иврите: «Шалом» – и тут же повторил на идише: «Шалом алейхем», чтобы я не принял его за сиониста. Потом добавил: «Я очень рад познакомиться с вами лично. – И, оживленно потирая руки, сказал: – Вы меня не знаете, но если я назовусь, вы сразу поймете, кто я».

Так я познакомился с Пинхасом-Арье, сыном городского раввина, тем самым большим деятелем в партии «Агудат Исраэль», о котором я уже как-то упоминал и который писал в их газетах, а сейчас, когда редакция была закрыта по случаю святого праздника, приехал в Шибуш навестить отца и мать.

Он сразу же завязал со мной беседу и нарассказывал кучу вещей. Любой свой рассказ он начинал неуверенно, как будто сомневался в собственных словах, но тут же добавлял что-нибудь, чтобы сделать свою речь убедительней, словно желая сказать собеседнику, что дела обстоят именно так и не о чем тут больше раздумывать, – как поступает человек, когда раскалывает молотком орехи: сначала неуверенно примеряется к верхушке ореха, а как только примерится, ударяет по нему изо всей силы.

Зимние холода прошли, и воздух был прохладный – не теплый, но и не очень холодный. Я шел рядом с Пинхасом-Арье, а он все забегал, то слева, то справа, и говорил без умолку, словно бы не замечал, что я молчу, а может, и замечал, но не придавал этому никакого значения. Потом вдруг остановился, положил мне руку на плечо и сказал: «А ведь вы один из наших». Не знаю, действительно ли он так думал или ему показалось, что эти слова доставят мне удовольствие.

С тех пор все те дни, что он был в городе, мы гуляли вместе. Весна уже прикоснулась к земле, и почва стала мягкой и влажной. И небо, раньше скрытое облаками, все больше очищалось. Облачные громады спокойно обнимались друг с другом и так же спокойно расставались, как это всегда у облаков, если в небе царит покой. И внизу, в Шибуше, тоже заметны были изменения к лучшему: люди стали добрее друг к другу и смотрели на нас по-доброму.

Бабчи сбросила кожаное пальто и надела новое платье, из ткани, как у большинства городских девушек. И если я не ошибаюсь, даже отрастила волосы и сделала что-то вроде венка над шеей, на затылке. Три-четыре раза она встретилась нам по дороге. Первый раз она кивнула мне и сказала: «Шалом», и волосы симпатично подпрыгивали у нее на затылке, а во второй и в третий раз она скромно опустила глаза. Я не видел ее такой со дня нашего знакомства. Вот так – одежда меняет природу человека, а Божьи праздники меняют человеку одежду.

Мой спутник посмотрел ей вслед и спросил: «Кто эта девушка? Не дочь ли это Зоммера, хозяина гостиницы?» Я кивнул и вернулся к нашему разговору. Пинхас-Арье сказал: «Хорошо поступил с вами этот Йерухам, когда отрекся от вас и вернулся сюда. Возвращение одного пионера важнее тысячи предостережений, которые делают вам все богобоязненные люди». Я опустил голову. Он спросил: «Почему вы огорчились??» Я ответил: «Я вспомнил историю его отца». Пинхас-Арье сказал: «Вы мстительны и злопамятны». Я спросил: «В чем тут мстительность и в чем злопамятность?» Он сказал: «Я вспомнил сына, который отрекся от вас, а вы напомнили мне о его отце, который отрекся от Торы, чтобы сказать, что, мол, и в нашем лагере есть свои отступники». «А что это за ваш лагерь?» – спросил я. Он объяснил: «Это лагерь идущих по пути Торы». «Вам и впрямь можно позавидовать, – сказал я, – вы присвоили себе слово „Тора“, как будто вы и Тора одно и то же». Он спросил: «Вы сердитесь на меня?» «Я не сержусь, ответил я, – но вы меня смешите. Это ваше желание присвоить себе Тору, как будто она дарована одним вам, – оно разрушительно. Тем более что вы используете Тору для целей, с которыми она не имеет ничего общего. Я не стану говорить, что мы – „мы“ в противопоставлении „вам“ живем по Торе, но мы хотим так жить. Увы, сосуды нашей души разбились, и мы не смогли вместить ее. Тора осталась цельной, но сосуды, в которые мы пытаемся ее вместить, поломаны. И тем не менее то стремление, что владеет нами, в конце концов позволит нам получить Тору вторично – ту вечную Тору, которая не изменяется никогда, ни в зависимости от обстоятельств, ни от смены лет. Вы и ваши товарищи хотите властвовать от имени Торы, в то время как мы хотим установить власть Торы над собой. И пусть наши возможности малы, но наше желание велико. А в таком деле желание важнее возможностей, потому что желание не имеет границ, тогда как возможность, увы, – возможность мала и всесторонне ограничена. Ибо желание рождается из той высшей и предвечной воли, которая не знает границ во времени и пространстве, тогда как возможность – это всего лишь возможность слабого человеческого существа, рожденного женщиной, существа бренного и страждущего. Шаткая штука возможность, но желание – вещь живая, и мы надеемся, что оно поможет нам восстановить разбитые сосуды нашей души. А сейчас, реб Пинхас-Арье, разрешите мне попрощаться с вами. Шалом».

«Куда вы так спешите? – воскликнул он. – А вдруг у меня есть что вам ответить!»

«Я не сомневаюсь, что у вас есть что мне ответить. И я могу даже ответить вместо вас, если хотите. Но ведь словесные ухищрения ничего не меняют. Ваш образ мышления неприемлем для меня изначально, потому что вы делаете святое будничным. Политические вопросы, которые так интересуют вас, меня не занимают, потому что, на мой взгляд, государство и все его деяния – лишь мелкие слуги Торы, а не Тора у них в услужении. Я понимаю, реб Пинхас-Арье, что я не прояснил этот вопрос должным образом и, по правде сказать, недостаточно прояснил его и для себя самого, поэтому лучше всего нам помолчать. Я не думаю, что какой-либо разговор вообще может прояснить эту тему».

«Но ведь ваши слова это в точности мои слова», – возразил Пинхас-Арье.

«Мои слова – это ваши слова, и тем не менее мы не можем прийти к согласию. А почему мы не можем прийти к согласию? Из-за того раздора, который вы внесли в народ. Вы отделили одних евреев от других и рассматриваете каждого, кто не принадлежит к вашей компании, как человека, у которого нет – упаси и помилуй! – доли в Боге Израиля».

«Разве это мы разделили Израиль? – удивился Пинхас-Арье. – Ведь это вы совершили такой раздел, когда отделили себя от Торы и тем самым отделили себя от всего остального еврейства».

«Счастлив человек, который отбросил все сомнения и верит, что истина в его руках, – сказал я. – Только смотрите, держите ее покрепче, чтобы она не выпорхнула из ваших рук. А теперь, когда мы закончили наш разговор, мне действительно пора идти».

«Куда?» – спросил Пинхас-Арье.

«В старый Дом учения».

«Я пойду с вами», – сказал он.

«Подождите, я достану ключ и открою дверь».

Едва мы вошли в Дом учения, как Пинхас-Арье тут же запел: «Как прекрасны шатры твои, Иаков»[216]216
  Числа, 24:5.


[Закрыть], и начал превозносить Тору и всех, изучающих ее, и расхваливать меня за то, что я отринул идолов, которым поклонялся в молодости, и вернулся в Дом молитв. Но как только я вознамерился сесть, он потащил меня наружу. Чувствовалось, что все слова, которые он произнес во славу Торы и изучающих ее, пришли на его губы готовыми, из тех речей и проповедей, которые он привык произносить на собраниях. Возможно, он и впрямь любил Тору, но он так был занят тем, чтобы сделать ее любимой другими, что не успевал достаточно заниматься ею сам. А может, он считал, что исполняет свой долг перед ней, читая по странице из Талмуда на каждый день.

Пинхас-Арье, этот раввинский сын, – новый еврейский тип в Шибуше, хотя и родился в этом городе. Другие люди в Шибуше, те, что выросли там до войны, занимались Торой потому, что любили ее, или потому, что им больше нечего было делать. А этот Пинхас-Арье, да поможет ему Бог, никогда не открывал Книгу, во всяком случае, я не слышал от него слов самой Торы. Тем не менее он сделал разговоры о Торе частью своих занятий – как относительно дел, действительно касающихся Торы, так и относительно дел, которые к Торе никакого отношения не имели. Как и его отец, он любил рассказывать анекдоты. Но тот анекдот, который его отцу служил пряной приправой к разговору, у сына, человека поверхностного и смешливого, разрастался в целый рассказ. Как-то раз я сказал ему: «Я удивляюсь, как это вы все время шутите и веселитесь». А он ответил: «И я удивляюсь как это вы не любите анекдоты. Ведь говорят же, если хочешь понять народный дух, послушай народные шутки».

Я сказал: «Эти ваши анекдоты – это дух народа, живущего в рассеянии, а не дух народа, собравшегося воедино».

Мы оба казались друг другу странными. Он казался мне странным, потому что любил споры, а я казался ему странным, потому что их избегал. Но в конце концов я против воли стал с ним спорить, потому что он приписывал мне вещи, которые были мне не по душе. Он казался мне странным еще и потому, что много времени уделял газетам, а я казался ему странным, потому что не читаю газет. Однажды я спросил его, откуда у него время, чтобы читать газеты. Он ответил, что обязан все это читать, чтобы знать, что отвечать оппонентам. Сказано ведь в «Пиркей Авот»: «Прилежно изучай Тору и знай, что ответить еретику»[217]217
  «Пиркей Авот», 2:2:19 («Пиркей Авот» – трактат Мишны из раздела «Незикин», содержащий морально-этический кодекс иудаизма).


[Закрыть]. И когда он это сказал, я вдруг понял, что для этого человека удовольствие от чтения превышает пользу от него. Я в шутку спросил, читает ли он также те книги, которые ему присылают на рецензию. Он ответил, тоже шутливо: «Я пишу о них критические статьи». Я спросил: «А что говорят авторы?» Он сказал: «Если я их хвалю, то зачем им отвечать?» – «А если ругаете?» Он улыбнулся: «Зачем же мне ругать ученых мужей и писать о них дурное?»

Я многое узнал из его речей. Он был знаком с большинством современных цадиков и вхож в большинство знатных еврейских домов в Польше и Литве. Все те дни, что я гулял с ним, он рассказывал мне, как их уважают влиятельные люди разных наций, как такой-то раввин победил в споре руководителя «Мизрахи» и что ответил такой-то цадик сионистскому раввину. Не скажу, что его рассказы расширили мой кругозор, но я узнал из них, какие имена популярны в нынешнем поколении.

Незадолго до его отъезда я познакомился с его новой женой. Высокая симпатичная блондинка, голова повязана шелковой косынкой, и один локон выглядывает из-под шелка, давая понять, какие у нее красивые волосы. Ее лицо, с широким лбом и узким подбородком, напоминало очертаниями щит Давида, правда слегка закругленный. Я слышал, что она дочь богатого хасида из какого-то большого города в Польше и училась в гимназии. Муж хвастался ее умом и не сомневался, что разговор с ней доставит мне удовольствие. Но из всего этого разговора я запомнил только ее вопрос, заданный лениво-небрежным голосом: «Что, здесь нет кафетерия?»

На исходе праздника я застал Пинхаса-Арье в зале нашей гостиницы. Я решил, что он пришел попрощаться со мной перед отъездом, подошел к нему и сел рядом. Но оказалось, что он пришел разузнать о Бабчи, хозяйской дочери, на предмет сватовства. «Объект», – сказал он, имея в виду Бабчи, – барышня образованная и, по мнению его жены, хороша собой, но главное – что его сын видел ее в минувшем году и даже вроде бы увлекся ею, но вот возможный тесть, отец Бабчи, кажется ему немного сомнительным и жестковатым.

Я спросил его, является ли его сын тоже членом партии «Агудат Исраэль». Он улыбнулся и сказал: «Во всяком случае, он не сионист». – «Он соблюдает традиции?» – «Если бы он соблюдал традиции, он был бы членом „Агудат Исраэль“. – И вздохнул: – Расскажу вам историю, которую поведал мне один мой друг. Однажды у нас с ним зашел разговор о трудностях воспитания детей. И друг мне сказал: „Я прощаю своим сыновьям и дочерям, что они не идут путями Торы. Но я не прощаю им их злонравия. Я готов принять, что молодой человек должен иногда пойти в театр, и я уже согласился, хотя и не по своей воле, чтобы он ходил туда и в субботние вечера, потому что в субботние вечера он свободен от работы. Перед тем как пойти в театр, он бреется, чтобы не выглядеть неопрятным, но я не проверяю, бреется он с помощью бритвы или снимает волосы на лице с помощью пасты. В наше время, когда даже ешиботники бреют бороды, человек закрывает глаза на поведение собственного сына, и поэтому я не спрашиваю его, бреется он разрешенным способом или запрещенным, сбривая волосы до основания. Но меня возмущает, что, когда я возвращаюсь после молитвы и выпеваю: „Шалом алейхем“, мой сын стоит и бреется перед зеркалом в большой комнате. Я спрашиваю его: „Почему ты не бреешься в ванной?“ А он отвечает: „Там моется сестра“. Я говорю себе: „Это верно, девушка, которая идет в театр, действительно должна перед этим помыться, но почему она решила это делать именно в то время, когда ее отец должен произнести субботнее благословение? Я не думаю, что она, не дай Бог, растапливает печь в субботу, но, во всяком случае, это мне трудно вынести““». – И тут из груди Пинхаса-Арье вырвался такой тяжелый вздох, что я понял: беды его друга – это и его беды.

По окончании праздника Пинхас-Арье вернулся в свой город, а я вернулся в свой Дом учения и снова сижу над Торой, и никто уже не отрывает меня от моего чтения. И кстати, если я сказал раньше, что этот Пинхас-Арье – новый тип еврея в Шибуше, то теперь могу подтвердить, что это действительно так: ведь среди всех выросших в Шибуше никто на него не похож. Даже Элимелех-Кейсар соблюдал традиции, пусть и не по любви, а иногда даже со злостью, – как ворчливые слуги, которые не могут отказаться обслуживать старого хозяина. И Даниэль Бах верит в Творца, и хотя не исполняет Его заповеди, но лишь потому, что из-за всего плохого, что с ним случилось, уверен, что Святой и Благословенный не хочет, чтобы он Ему служил; а если б его жизнь была нормальной, он служил бы Богу так же, как его отец и все остальные верующие евреи. То же и Нисан Зоммер, мой хозяин, который выполняет Божьи заповеди с искренней верой и для которого все, что делает Святой и Благословенный, – это хорошо. Как сказано в Псалмах: «Повеления Господа праведны, веселят сердце»[218]218
  Псалтирь, 18:9.


[Закрыть]. Хорошо человеку, когда он отвлекается от текущих забот и произносит дневную и вечернюю молитвы. А еще лучше день субботний, который дан для святости и отдыха. А тем более – Божьи праздники, когда человек отбрасывает свои заботы и изгоняет их из своего сердца. И вообще, все, что делает Святой и Благословенный, хорошо, пока не приходят люди и не портят все. Как хороши были те времена, когда мир руководился волей Божьей! А потом пришли люди, и все извратили, и затеяли войну, и нарушили порядок в мире, и эти их преступления продолжаются по сию пору. Такой Нисан Зоммер по наивности думает, что Господь и человек – это две равные силы, действующие друг против друга, потому что Бог? – это сила добра, а человек, ему противостоящий, – это сила зла. И тем не менее мы можем по праву отнести господина Зоммера к простым слугам Господа, которые служат своему Творцу без излишних премудростей, хотя их вера и не безупречна. И то же можно сказать о Ханохе, мир ему, который тащил свое ярмо, как лошадь, и свое бремя, как осел, будь то ярмо заповедей, полученных от Творца, или бремя тягот, возложенных на него другими людьми. И таковы же другие евреи Шибуша, которые служат своему Творцу, кто с разбитым сердцем, а кто в глубоком унынии. И даже если они и совершают порой некоторые прегрешения, то полагаются на милосердие Благословенного Который закроет глаза на их проступки, потому что увидит их разбитое сердце. А есть и такие, которые сами не ведают, что творят, и это незнание позволяет им радоваться, как свободным, потому что они не задумываются над своими поступками, ошибочно полагая, что они совершают их по воле Благословенного, потому-де, что если бы Он не хотел, то и не привел бы к их совершению.

А Пинхас-Арье не такой, как они все. Он не брюзжит, как Элимелех-Кейсар, и не отказывается от выполнения заповедей, как Даниэль Бах, и не так бессловесно покорен, как Ханох, мир ему, и не радуется предписаниям Господа, как Нисан Зоммер, и не делит, как он, в своем сознании мир между Богом и человеком – он делит его между одним человеком и другим, между теми, кто одобряет программу «Агудат Исраэль», и теми, кто выступает против нее. О да, он любит общаться с людьми, не имеющими отношения к «Агудат Исраэль», но лишь по слабости душевной или в надежде на них повлиять. По его мнению, распущенность и неверие, которые вторглись в мир, не нужно оплакивать – их следует использовать для борьбы против сионистов. Беды многих и беды каждого, зло мира и зло нашего времени – все это, по его мнению, можно устранить, если еврейство пойдет по пути Торы. Но Тора, о которой говорит Пинхас-Арье и ему подобные – да поможет им Бог, – это та Тора, которую он и его партия проповедуют на своих собраниях и в своих газетах, и не будет большой ошибкой утверждать, что, даже если деятельность всех этих партий, вроде его «Агудат Исраэль», направлена в пользу Неба, она не одобрена Небом, потому что Святой и Благословенный не хочет, чтобы Его использовали как средство – даже во имя желательной цели. Впрочем, я уже слишком много слов посвятил этому Пинхасу-Арье, и хватит о нем.

Итак, прошел праздник Песах, и наступили весенние дни. Весь день светит солнце, а ночи теплые и приятные. Земля выталкивает травы, сады украшают себя цветами, весь мир снимает с себя одну видимость и обретает другую. И люди тоже сняли свои тяжелые отрепья, и приятный запах, похожий на запах горячего пшена, сваренного на меду, завладел городскими улицами.

Наш старый Дом учения тоже обрел новую внешность. Гора, что напротив него, зазеленела травами, и, когда я открыл окно, их сладкий запах наполнил мое сердце. Но я не пошел на зов этого запаха. Теперь я корпел над Торой даже больше обычного. Между главами говорил себе: «Эх, городской лес сейчас как раз обновляется, сходить бы туда», но не шел. Даже в ближайшие к городу поля – и туда не шел. Сидел себе в одиночестве в Доме учения, потому что все те, кто приходил сюда в холодные зимние дни, разошлись кто куда. Этот пошел по своим делам в город, тот отправился по своим делам в другой город, а те, у кого дел не было, предпочитали бродить по рынку и заводить разговоры со своими знакомыми. Кончился праздник – и кончились молитвы в нашем Доме учения.

Рабби Хаим совсем переключился на дела вдовы Ханоха. На рассвете выносит ее лоток на рынок, в полдень готовит ее сиротам горячую еду, а к утренней, дневной и вечерней молитвам приводит их в синагогу произнести кадиш. В наш Дом учения он теперь заявляется только в канун субботы, чтобы подмести пол да наполнить таз водой и лампы керосином. Но я все еще плачу ему каждую неделю, разве что раньше я давал ему плату в четверг, а теперь в канун субботы. Рабби Хаим по-прежнему спит в нашем дровяном сарае, но когда появляется в Доме учения, то входит и выходит молча, не вступая со мной даже в самый короткий разговор. Я уже привык, что он не обращается ко мне, и он привык, что я его ни о чем не спрашиваю. До меня только доходят слухи, что он так занят сиротами Ханоха, что не уделяет никакого внимания своим дочерям – сиротам при живом отце.

Мои жена и дети шлют мне письма каждую неделю. Как-то раз я открыл конверт, а из него выпали весенние цветы, которые моя дочь собрала в лесу. Я словно разом увидел перед собой весну во всем ее расцвете и пожалел обо всех радостях, которые я теряю. И тем не менее я удержал себя за столом учения. А когда выглянул наружу, сказал себе, что, если даже эта весна стократно превзойдет красотой другие весны, каждая из которых стократно лучше других, я свои занятия не оставлю. И я снова ощутил тот сладкий вкус одиночества, который так любил всю свою жизнь, а сейчас – стократно больше. И даже подумал было, что вот так и проведу дни и годы в стенах этого Дома.

Впрочем, дни и годы – это не значит «все дни и все годы», потому что у этого человека, как вы знаете, все-таки есть жена и дети.