Текст книги "Призрак бомбея"

Автор книги: Шилпа Агарвал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Может, пойдем? – сказал Дхир и поглубже втиснулся в расшатанный стул, стараясь казаться невидимым.

– Они погонятся за тобой, – предупредил Туфан, – и оторвут тебе яйца.

– Ничего не оторвут!

– И то правда, – согласился Туфан, демонстративно схватив гульфик его штанов. – У тебя же их все равно нет.

Дхира аж передернуло:

– Они такими рождаются?

– Не все, – ответил Нимиш. – Некоторых кастрируют в юности с помощью грязного ножа и кипящего масла. Или каждый день затягивают узел из конского волоса, пока их причиндалы не почернеют и не отвалятся.

Дхир скрестил ноги, а Туфан прикрыл пах бутылкой колы.

– Во времена Моголов, – шепотом продолжал Нимиш, – они охраняли императорские гаремы и занимали привилегированное положение. Многим жаловали даже земельные участки. Но после того, как в 1884 году британцы составили Индийский уголовный кодекс, их объявили вне закона.

– Они всегда приходят на свадьбы, – сказала Мизинчик.

– Они спекулируют на страхах и суевериях, которые внушают другим, особенно – в торжественных случаях. Даже полиция обычно их не трогает – из-за их сверхъестественных способностей. Ведь они одновременно мужчины и женщины, но при этом – ни то ни другое.

Процессия поющих хиджровприближалась, они громко хлопали в ладоши, привлекая всеобщее внимание. Остановившись перед кафе «Эмпресс», где сидели дети, они позвали владельца – толстяка Джолли.

– У них договоренность с местными роддомами, – пояснил Нимиш. – Хиджрыплатят за фамилии семей, у которых есть пополнение. Благословляют здоровых и требуют себе несчастных, что появились на свет увечными или без половых органов.

– Тогда, наверное, у Джолли недавно родился ребенок, – сказала Мизинчик.

– Вот бы он оказался уродцем, – с надеждой добавил Туфан.

Хиджрытанцевали все неистовее, и гам стоял оглушительный. Они пели и попутно дразнили местных мужчин из-под паллу.

«Ой, мамочки, у нас никогда не будет деток, – распевали они, – вот мы и пришли благословить вашего ребеночка».

В этот миг появился Джолли. Казалось, у него какая-то жуткая кожная болезнь, но стоило приглядеться получше, и язвы на лице превращались в комки варенья. Просто он дремал на кухне, под полкой с приправами, и тут вдруг сверху упала банка с повидлом, которая и разбилась у него на лице. Сейчас он стоял, злобно поглядывая на гермафродитов, и грозил им метлой. Его жена – крохотная женщина с серой мучнистой кожей – вышла и встала рядом, с новорожденным сыном на руках. Хиджрытанцевали, их руки и тела непристойно извивались, а вожак требовал тысячу рупий. Это был откровенный грабеж, но жена засияла от радости, ведь хиджрыпришли, дабы возвестить о рождении ее ребенка всему свету. Она весьма искусно торговалась.

Вожак скинул цену до пятисот рупий.

– Проваливайте! – заорал Джолли. – Сукины дети!

–  Арэ,идиот! – выбранила его жена. – Хочешь оскорбить хиджровв такой счастливый день и навлечь на наши головы их проклятья?

Джолли с трудом подавил ярость.

Довольный столь суровым выговором, вожак умерил аппетит и тотчас снизил сумму до сотни. Жена вытащила деньги из-за пазухи и протянула ему.

– Покажите нам мальчика! – потребовал вожак.

Женщина развязала треугольный подгузник на бедрах младенца и обнажила идеальные гениталии, которые тотчас выпустили тугую желтую струйку. Хиджрывесело захлопали в ладоши, нахваливая детскую пипиську, и стали передавать младенца из рук в руки.

Нимиш, Мизинчик, Дхир и Туфан непроизвольно вытянули шеи, и Туфан пал духом, убедившись, что хиджрыне могут претендовать на младенца.

– Он станет большим человеком, – благословил первый хиджра.

– Он будет богатым, – добавил второй.

– Как вам повезло – такой красивый сыночек! – проворковал третий.

– Матушка, – сказал предводитель и повязал на запястье ребенка черную нитку от сглаза, дайка нам еще сари.

– Джолли! – крикнула жена, растаяв от всех этих благословений. – Принеси-ка одно сари из приданого.

Хиджрыеще громче застучали в барабан, напевая, приплясывая и поддразнивая. Наконец появился Джолли. Выругавшись вполголоса, он швырнул им дорогое свадебное сари. Хиджрыулыбнулись хозяину, любезно поблагодарили его жену и побрели прочь колышущейся волной.

– Зачем они рассматривают ребенка? – спросила Мизинчик.

– Не поверишь, пока не проверишь, – ответил Нимиш, пожав плечами, словно это и так ясно. – Иначе навсегда останутся сомнения.

Дхир громко отрыгнул, Туфан заказал еще одну колу, а Нимиш оплатил счет.

Гулу подкатил на машине.

– Раз я видел, как хиджрыутащили ненормального ребеночка, – сказал он, когда они сели. – Дело было в трущобах Дхарави. Несчастные родители так убивались! Ведь закон не запрещает хиджрсшзабирать уродцев. Хотя, с другой стороны, им только там и место.

Пьющая лунный свет

Сидя перед трюмо в ночной тиши, Савита всматривалась в снимок дочери и вдруг вспомнила, что не видела ребенка после родов. Она даже не знала, мальчик это или девочка. Не наблюдала, как перерезали пуповину. Не слышала первого крика. Не прижимала окровавленное, трепещущее тельце к груди. С последней схваткой она потеряла сознание и очнулась лишь много часов спустя, когда Маджи внесла младенца, уже обмытого и туго запеленатого, для кормления.

«Я не видела, как она явилась на свет, – подумала Савита и расплакалась, – и не видела, как она покинула его».

Савита замерла, услышав приближающийся грохот в небесах. Промежутки между ударами грома становились все короче, молнии исчеркивали небосклон сверкающими зигзагами, но дождь все никак не начинался. Эта задержка раздражала, обессиливала. Савита вытерла слезы и бережно положила фото в серебряную шкатулку для бинди.

Джагиндер был таким ласковым во время беременности: он не сомневался, что после троих сыновей жена родит наконец дочку.

«Ракамоя, – дразнил он ее «лунной ночью',» как предписывали священные тексты для будущих мам, – у нашей дочки самое роскошное приданое во всем Бомбее: современная мебель, брильянты, импортные холодильники – саб кучх!»

«Прелестно!» – улыбнулась Савита, счастливая и довольная жизнью.

«А назовем мы ее Чакори».

«Чакори? – Савиту удивил столь непривычный выбор. – Сказочная птица?»

«Да, – задумчиво сказал Джагиндер, нежно глядя на нее. – Райская…»

«Пьющая лунный свет», – добавила Савита, вспомнив легенду. В тот миг она окончательно полюбила своего мужа.

Их отношения ее вполне устраивали. Джагиндер был светлокожим красавцем, довольно высоким, с небольшим представительным брюшком. К тому же человек ответственный: он уверенно занялся семейным судоразделочным бизнесом, когда умер его отец Оманандлал, давал Савите вдоволь денег на украшения и трижды в неделю делал все для того, чтобы сыновья рождались один за другим. Она страшно боялась, что придется когда-нибудь надеть белое вдовье сари, – так же, как ее свекрови Маджи. Но пока Джагиндер жив, она всегда заткнет подруг за пояс в конкурсе на «самую первоклассную жизнь».

По крайней мере, так ей казалось. Когда бог смерти Яма унес новорожденную, Савиту потрясла не сама смерть дочки, а то, что эта непоправимая трагедия случилась именно с ней, Савитой, – в безопасном мире денег и связей. Траур она провела в одиночестве, а в голове пышно расцвели древние суеверия. Савита позвала тантриста, который подтвердил, что их дом – под дурным влиянием, и дал семечки куркумы, чтобы развесить их над детскими кроватками.

Она даже решила отправиться в паломничество в Мехндипур, полагая, что ребенка сглазила ведьма. «Помнишь ту нищенку, что подходила к нашим воротам? – кричала она Джагиндеру. – Я тогда была на шестом месяце, а Гулу никак не мог ее прогнать, пока твоя мать не отдала ей мое старое сари? Парвати еще замела и опалила ее следы, а ты сидел и смеялся. Это была ведьма, клянусь тебе! Она наложила проклятие на мое сари и сжила со свету моего ребеночка!»

Джагиндер пытался ее урезонить: мол, то был несчастный случай – обычная халатность, а Маджи объясняла все злым роком. Но Савита не унималась и убеждала, что во всем виновата айя.«Она ведьма! Ведьма!» – выкрикивала она, все дальше погружаясь в мир тайных чар и чудодейственных снадобий. Наконец закадычные подруги стали вежливо ее избегать: «Тебе нужно время, на? «Скажешь, когда оправишься, ладно?»

А затем произошла странная метаморфоза и с Джагиндером, который из бабочки превратился в жука. Всю жизнь он был строгим вегетарианцем и трезвенником – даже не лакомился шоколадками с алкогольной начинкой, что привозили из-за границы его разноплеменные друзья. Как и отец, он был благородным человеком – подлинным джентльменом: грубого слова сроду не услышишь. Заботливый, добрый, довольный жизнью, и ему страшно хотелось дочку.

Когда же она появилась на свет, родители даже не успели совершить церемонию и окрестить ее: девочка так и умерла безымянной. Однако в сердцах Джагиндера и Савиты она навсегда осталась Чакори – неуловимой лунной пташкой. После ее гибели Савита прочла в глазах мужа не скорбь, а смятение. Словно сама краткость младенческой жизни подорвала его авторитет – лишила его поразительной способности все делать по-своему. Джагиндер нашел утешение в бутылке «Джонни Уокер Блю», которую запирал в металлическом шкафчике; он обронил свои крылья и, словно куколка, спрятался в коконе стыда, раскаяния и вины.

Он больше не хотел спать с Савитой, как будто боялся зачать еще одну кроху, которую можно так же внезапно потерять. Он засматривался на вездесущие рекламные щиты, что призывали «пользоваться спиралью», и приучал Сави-ту к этому противозачаточному средству. «Разве ты не слышал, – издевалась она над мужем, – что спираль бьет мужей током?»

Парвати советовала каменную соль, пропитанную растительным маслом, или семена саршапы [84]84
  Саршапа – белая горчица.


[Закрыть], вымоченные в белой воде из-под риса. Когда сын отчаялся и попросил мать о помощи, Маджи повела Савиту к специалисту по аюрведе, и тот прописал отвар из цветов джапыи кореньев тандулияки [85]85
  Джана – гибискус, тандулияка – амарант, или щирица, широко распространенное во всем мире однолетнее растение


[Закрыть], вызывающий бесплодие. Савита отказывалась от всего. «Не хочешь, чтобы я забеременела? – набросилась она на Джагиндера. – Тогда сампей каждое утро харидру [86]86
  Харидра – куркума.


[Закрыть]с козлиной мочой. Говорят, отличная контрацепция для мужчин».

Убитый горем Джагиндер совсем отдалился от Савиты и смотрел на нее в ужасе, словно это она виновата в случившемся. Он предавался одиноким раздумьям в спальне, и речь его становилась сердитой и злобной. Рюмочки вскоре сменились стаканами, а стаканы – целыми бутылками. Целые ночи проводил он вдали от жены, наедине с бутылкой.

Савите хотелось растоптать его.

Даже ее мать, приехавшая в гости из Гоа, ничуть не развеяла тяжелую атмосферу, что установилась в доме Митталов, словно июньский зной.

«Не вешай носа, лапушка, – успокаивала мать, с деликатным чмоканием попивая чай. – Тебе просто нужно с этим смириться».

Но Савита не унаследовала от нее эту капризную черствость, а потому замкнулась в своем мрачном мирке, поклявшись больше оттуда не выходить. Но затем ее золовка Ямуна погибла где-то на индийско-пакистанской границе, и в семье вновь наступил траур. Пару недель спустя Маджи вернулась с малышкой Мизинчиком, и это бессрочное пополнение издевательски напомнило Савите о ее собственной утрате.

Наконец Савите обрыдла добровольная изоляция. Утерев слезы, она накупила сногсшибательных золотых украшений на целых двадцать два карата, с надменными эмалевыми павлинами, и пригласила на обед подруг. Улыбка не сходила у нее с лица. «Какое чудесное ожерелье!» Чмок-чмок. «Джагиндер купил… Ой, девочки, он такой милашка». Как ни в чем не бывало. Десять – ноль в пользу Савиты.

Она загоняла страх глубоко в себя: Савита не верила в то, что смерть дочки – случайность.

Тут явно не обошлось без нечистой силы.

Поэтому она приказала запирать ванную по ночам на засов: Савита до смерти боялась, что злобный дух, сгубивший ее ребенка, по-прежнему прячется там.

Гулу остановился перед забегаловкой, где подавали только чоле масала [87]87
  Чоле масала – блюдо из нута и специй


[Закрыть]нут с карри да поджаренный хлеб, – в народе ее называли «Везунчик Дхаба». Изнутри популярный кинодуэт Аши Бхосле и Кишора Кумара [88]88
  Аша Бхосле (р. 1933) – популярная болливудская певица, сестра Латы Мангешкар. Кишор Кумар (1929–1987) – киноактер и один из ведущих закадровых певцов 1970—1980-х гг.


[Закрыть]горланил песню «Йе Раатэн, Йе Мосам».Запись то и дело прерывалась: душными предмуссонными ночами часто случались перебои с электричеством. Вначале Гулу подошел к тележке паанвалы [89]89
  Паанвала – торговец пааном.


[Закрыть]у закусочной, которую обступили мужчины. Одни ждали паан,другие прикуривали сигареты от тлеющей веревки на тележке, а большинство попросту гапшаппили,то бишь обменивались новостями. Все фамильярно закивали Гулу.

– Ну и ну, – сказал один, с пучком волос на бритой голове – признаком высшей касты. – Во всем городе отключили электричество, а на свадьбе у дочери министра от света ослепнуть можно.

– Эти негодяи обирают народ без зазрения совести.

– Даже позавтракать нельзя, пока они сами не нажрутся.

– По городу везде темно, как в твоей заднице, и ни один вентилятор не пашет, – произнес другой мужчина, похлопав Гулу по спине.

– А новобрачным устлали путь розами аж на десять километров! – добавил Гулу.

– Брешешь, сволочь, – со смехом выругались мужчины, возмущаясь такой расточительностью, и губы их зарделись от паана.

Паанвала– пухлый мужик с блестящей кожей, подведенными глазами и тилакой [90]90
  Тилака – священный знак, который наносят глиной, пеплом, сандаловой пастой или другим веществом на лоб и другие части тела.


[Закрыть]от переносицы до самых корней волос – погладил ряд золотых пуговиц вверху курты.Его пальцы мелькали над влажной красной тканью в стальном блюде с листьями бетеля. Обрезав края листа, он намазал его соком лайма, а затем наполнил толченым супари [91]91
  Супари – орех арековой пальмы


[Закрыть], кардамоном и щепоткой табаку. Наконец, свернув паанв аккуратный пакетик, сколол его гвоздичкой.

Гулу засунул паанв рот и выдавил зубами первый кисло-сладкий, едкий сок. С довольным видом он кивнул и побрел к «Везучнику Дхабе» – на встречу с другом детства Хари, что ославился на весь город как Хари Бхаи – «Браток Хари». Они сели за столиком на улице – прямо под черными тучами, заволокшими небо.

– Как дела в чавле [92]92
  Чавла – барак с общим туалетом


[Закрыть], Бхаи? – спросил он, намекая на трущобы, где жил Хари и откуда он правил своей контрабандистской империей.

– Ты прикинь, этот бахэннод [93]93
  Очень грубое ругательство


[Закрыть]Рену затащил в постель жену моего соседа. Пришлось позвать Тантриста Бабу. Он щелкнул кнутом и сказал, что нашлет на Рену духа – прямехонько в лунги [94]94
  Лунги – набедренная повязка; в отличие от дхоти, имеет форму юбки.


[Закрыть], чтоб у него больше никогда не встал. Ха!Так этот бахэнчодбрык на колени и ну канючить прощения!

Гулу смущенно усмехнулся и сплюнул на землю.

– Ты чего? – спросил Хари. – Сохнешь по той своей шлюшке Чинни?

Гулу щелкнул языком:

– Да нет, не по ней.

– Ну, значит, по второй, – ухмыльнулся Хари. – По рыбачке.

– В молодости я был очень красивый, брат. Все люди говорили: «Тебе в кино бы сниматься, Гулу». Вот так прямо и говорили. Если б я только попробовал, может, моя судьба сложилась бы иначе.

– Против судьбы не попрешь. – Хари вытащил пачку биди [95]95
  Биди – скрученный лист дешевого табака, перевязанный цветной ниткой.


[Закрыть], завернутых в газету, и прикурил одну.

– Неужели у нее судьба такая: устроиться в бунгало, влюбить меня в себя, а потом пропасть бесследно? – спросил Гулу, наморщив лоб.

Хотя обоих наняла Маджи, миры их редко соприкасались. Айяжила и работала в доме, а Гулу – на улице. Все эти годы они поддерживали связь лишь одним способом: каждое утро Гулу покупал красновато-оранжевую календулу, которую айяприкалывала к волосам. Тысяча цветов – как тысяча признаний в любви.

– Будто пламя, яр.

– Я собирался на ней жениться, брат. Копил деньги. Говорил себе: вот еще полгода, пять месяцев, четыре… А потом…

Гулу вспомнил низкий голос Маджи и ее срочное требование: «Отвези на вокзал и отдай эти деньги».

– По дороге я сначала думал лишь об одном: «Наконец-то мы наедине!» Я так давно просил бога Ганешу об этом одолжении. Хотелось просто попросить ее руки! Я понимал: что-то случилось и ее уволили, но не хотелось расспрашивать. Пока молчал, все оставалось по-прежнему. Ну, типа антракта в кино…

Хари что-то проворчал, затем отломил кусок жирного поджаренного хлеба и обмакнул его в тарелку с обжигающей бобовой похлебкой.

– Потом, когда уже доехали до вокзала, она призналась, что утонул ребенок. Я не знал, что думать, что говорить. Даже не помню, как добрались до Виктории. У меня сердце разрывалось от горя. Хотелось вернуться на день назад – перемотать пленку, как в фильме…

Галу засунул в рот ломоть хлеба и вспомнил ее глаза. Они были красные – как у богини Кали [96]96
  Кали – яростная ипостась богини Парвати, темная Шакти и разрушительный аспект Шивы. Богиня-мать Кали разрушает невежество и поддерживает мировой порядок. Изображается в виде худой четырехрукой длинноволосой женщины с голубой кожей.


[Закрыть].

– Все покраснело, и я вдруг испугался: меня засасывал ее рот с красным языком, опутывали ее кровавые слова. «О, Разрушительница Вселенной! Ты погубила жизнь ребенка, лишила покоя семью, загубила мою жизнь!» – закричал я на нее.

– Она ж не нарочно, яр, – сказал Хари и откусил еще. Он уже много раз слышал эту историю, но терпеливо, по-дружески внимал Гулу.

– Когда она открыла дверцу, с плеча соскользнула паллу.Краснота прошла, и она снова стала моей – моей возлюбленной. Меня затошнило, голова закружилась. Я больше ничего не понимал. «Не уходи!» – закричал я. А она вырвала из волос календулу и побежала. Я бросился за ней, но она исчезла. Словно богиня Бхумдеви разверзла землю и поглотила ее…

У Гулу хлынули слезы. Он вытер глаза грязным носовым платком и смачно высморкался.

– Я бился о руль головой, бился до крови – снова и снова…

И когда у него застучало в окровавленных висках, Гулу обернулся и увидел календулу – яркое оранжевое пятно на черном заднем сиденье.

– Ни одна баба не стоит таких страданий, – сказал Хари, громко рыгнув.

Гулу прикурил бидии, глубоко затянувшись, кивнул.

А сам вспомнил цветок календулы, который он любовно вставил между газетными страницами и спрятал под койкой. Гулу безумно любил ее и в ту же ночь совершил невообразимый, неописуемый поступок – лишь бы вернуть ее. Он так сильно тосковал по ней, что на сердце остались рубцы. По ночам, перед тем как уснуть, он молился лишь об одном – повидаться с ней хоть разок.

– Боже милостивый, – заканчивал он свою мольбу, – тогда мне и помирать будет не страшно.

Но Гулу не знал и никогда не узнает, что она-то не любила его.

Ну вот ни капельки.

Ведь еще раньше она отдала свое сердце другому человеку в бунгало.

Джагиндер вел «амбассадор» по темным улицам, что изредка освещались всполохами в небе. Жена, мать и бунгало все больше отдалялись, и на душе становилось спокойнее. Питейные заведения усеивали все бомбейское побережье, как минимум одно угнездилось в каждой христианской рыбачьей деревушке – Махиме, Бандре, Пали-хилле, Андхери, даже Версове. Он обследовал эти адды [97]97
  Адда – индийское питейное заведение.


[Закрыть]в глухую ночную пору, пока Савита спала, и прятал свой стыд под покровом темноты. Джагиндер радовался, что отец не дожил до этого позора и не видел, как низко пал его сын.

После смерти дочери, в эпоху «сухого закона», Джагиндер сделал тайную заначку «Джонни Уокера». И, хотя о его пьянстве никогда не говорили открыто, Савита всегда заботилась о престиже и приказывала наполнять пустые бутылки из-под дорогущего виски «Роял салют» водой и с нетронутыми этикетками хранить в холодильнике. Оставшуюся тару перепродавали по изрядной цене раддивалам,которые затем обменивали ее на что-нибудь у бутлегеров. Джагиндер добился разрешения от семейного врача М. М. Айера, и толстая пачка рупий незаметно переместилась в блестящий докторский портфель. «Официально признать вас алкоголиком, чтоб вам отпускали максимальную дозу?» – спросил врач, заговорщицки ухмыляясь.

По медицинскому заключению Джагиндер мог покупать «иностранные спиртные напитки индийского производства» в легальных винных магазинах. Но по вкусу местные марки были ничуть не лучше тех, что варились бутлегерами из гнилых апельсинов, кокосовой стружки, темных голов неочищенного сахара и лошадиных порций наусагара [98]98
  Наусагар – нашатырь.


[Закрыть], ускоряющего брожение. Даже для такого пьяницы, как Джагиндер, это было уже чересчур.

Порой он засматривался на лицензионные бары клуба «Веллингтон-Торф» или «Бомбейской Гимкханы», где эпоха табличек «только для белых» навсегда ушла в прошлое: суровая необходимость вынудила раскрыть двери перед зажиточными туземцами. Но Джагиндеру не хотелось связываться с младшими полицейскими инспекторами, что вечно дежурили в частных клубах, – одной рукой они записывали в журнале имя, адрес и объем в пинтах, а другую прятали в рукаве, чтобы щедрой взяткой можно было избавиться от излишней дотошности. К тому же Джагиндер смущался пить в такой обстановке, ведь хотя приезжие белые сахибымогли (и даже должны были) выпивать для подкрепления своего авторитета, его дурная привычка не имела столь же уважительного оправдания.

Поэтому он и сбегал посреди ночи в адды.Джагиндер не стал беспокоить Гулу. Во-первых, шофер в тот вечер взял выходной, а во-вторых, Маджи всегда наставляла сына: «Прислугу использовать только по делу. Никогда не заставляй ее потакать твоим минутным прихотям».

Крутя баранку, Джагиндер почему-то вспомнил о дочери. Прошлой ночью, когда он вернулся из адды,Савита не спала и ждала его, вне себя от ярости.

«Мне крышка», – подумал он и обреченно рухнул на кровать. Пусть орет на него, бьет – все что угодно, он это заслужил. Хотя Джагиндер винил Савиту в том, что их отношения дали трещину, он знал, что виноват сам.

Но вместо того, чтобы наброситься на него, жена выкрикнула имя племянницы.

– Она воровка! – звенел в ушах голос жены, пока алкоголь стучал в висках и давил на веки.

Джагиндеру ужасно хотелось забыться сладостным, гулким сном. Как славно просто плыть по течению!

– Она рылась в моей шкатулке для биндиИ нашла фото…

Глаза Джагиндера внезапно распахнулись. Страх заклубился в груди, точно дым тлеющего костра.

– Она знает?

– Я сказала, что она попала сюда благодаря нашему горю – нашей трагедии!

Джагиндер взвыл. Они договорились ничего не рассказывать детям. Один только Нимиш, хоть ему и было тогда всего четыре года, понял, что нельзя упоминать о погибшей сестренке. И вот теперь, спустя столько лет, все открылось. Как ни утаивали, как ни старались забыть, это ни к чему не привело.

– Зачем ты сказала, что это наша дочь?! Не могла что-нибудь придумать?

– Просто у меня больше нет сил! – закричала в ответ Савита. – У Мизинчика есть отец. Почему он ее не воспитывает? Почему ты не отправишь ее обратно? Почему я должна жить с ней – с этой чужой девчонкой?

– Оставь меня в покое, – сказал он. – Ты не в себе.

– Ах, это я не в себе? – взвизгнула Савита. – А ты? Каждую ночь где-то шляешься, а ко мне боишься даже притронуться, будто я прокаженная.

Она расплакалась.

Джагиндер вновь закрыл глаза, отвернулся и заставил себя уснуть.