Текст книги "Воскресшая жертва (сборник)"
Автор книги: Шарлотта Армстронг
Соавторы: Вера Каспари
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
В тот вечер Марк попросил меня поужинать с ним.
– Мне показалось, вы недовольны мной.
– Почему?
– Я подвел вас, не пришел на отпевание.
– Я понимаю ваши чувства. – Он на мгновение задержал руку на рукаве моего пиджака.
– Почему вы не помогли мне забрать мою вазу у этой хищницы?
– Я поступил как мелкий чиновник, – поддразнил он меня. – Я хотел бы пригласить вас на ужин, мистер Лайдекер. Вы согласны?
Из кармана его пиджака высовывалась книжка. Я видел только верхнюю часть обложки, но, если не ошибаюсь, это была книга отнюдь не малоизвестного автора.
– Я польщен, – заметил я, шутливо указывая на оттопыренный карман.
Я представил себе, как он с некоторой долей симпатии перелистывает страницы книги.
– Вы уже ее прочитали, Макферсон? – Он кивнул. – И вы все еще считаете, что я пишу гладко, но банально?
– Иногда у вас неплохо получается, – заметил он снисходительно.
– Ваша лесть просто потрясающа, – отметил я. – Куда мы отправляемся обедать?
У него была машина с открытым верхом, и он вел ее так стремительно, что я должен был одной рукой держаться за дверцу, а другой придерживать свою гамбургскую шляпу. Я не понимал, почему он выбирает самые узкие улицы среди трущоб, пока не увидел красную неоновую рекламу над дверью ресторана Монтаньино. Сам хозяин встретил нас и, к моему изумлению, приветствовал Марка как почетного посетителя. Тут я убедился, что для того, чтобы привить моему спутнику хороший вкус, потребуется не много усилий. Через коридор, наполненный запахами томатной пасты, перца и душицы, мы прошли в сад, где в эту невероятную ночь было лишь на несколько градусов прохладнее, чем на кухне. С видом Цезаря, удостаивающего чести своего любимца-простолюдина, Монтаньино провел нас к столу рядом со шпалерой, увитой искусственной сиренью. Сквозь пыльную деревянную решетку мы могли наблюдать за тем, как на небе сердитые тучи то открывали, то закрывали злобную, медного цвета луну. Листья единственного в округе живого дерева, сухой катальпы, висели, словно черные кости рук скелета, такие же мертвые, как и искусственная сирень. Запахи кухни Монтаньино и окружающих трущоб смешивались с сернистыми запахами надвигающейся грозы.
Мы поужинали мидиями, отваренными с пикантными зелеными овощами в кьянти, и цыпленком, обжаренным в оливковом масле и поданным с желтыми итальянскими тальярини в окружении грибов и красного перца. По моему предложению мы пили белое вино, которое носит волшебное название «Lacrymea Christi».[8] Марк никогда его не пробовал, но, пригубив, одобрил золотой букет и выпил залпом, как шотландское виски. Он принадлежал к той категории потребителей спиртного, которые с презрением относятся к крепости в двадцать градусов, не отдавая себе отчета в том, что забродивший виноград оказывает более тонкое воздействие, чем дистиллированный зерновой спирт. Не думаю, что он опьянел, лучше сказать, «Слезы Христа» приоткрыли его душу. В нем стало меньше шотландского и больше мальчишеского, меньше от профессионального сыщика и больше от молодого человека, нуждающегося в наперснике.
Я сказал ему, что как-то ужинал здесь с Лорой. Мы ели то же самое, сидели за тем же самым столом. Те же усталые искусственные листья висели над ее головой. Это было одно из самых ее любимых мест. Как он угадал, когда задумывал этот ужин?
Он передернул плечами. Механическое изобретение человека наполнило ресторан музыкой, посылая в сад тихую мелодию. Ноэль Кауард написал незабываемую строку (которую я не помню точно) о непреходящем обаянии популярных старых песен. Осмелюсь утверждать, что именно поэтому люди покачиваются в такт мелодий Джорджа Гершвина, а хорошие работы Кэлвина Кулиджа превратились в набор сухих слов в непрочитанных томах. Старые мелодии были такой же частью натуры Лоры, как и ее смех. В ее голове хранился огромный запас музыкальных безделушек. С искренней непритязательностью малообразованного человека, без всякого стыда она слушала Брамса, а слышала Керна. Единственным великим композитором был для нее Бах, которого она запомнила, – поверите ли? – слушая записи Бенни Гудмана.
Когда я рассказал об этом Марку, он угрюмо кивнул головой и произнес:
– Да, я знаю.
– Что вы знаете и откуда вы так много знаете? – потребовал я ответа, теряя самообладание перед его неожиданным превосходством. – Вы ведете себя так, как будто были другом Лоры в течение многих лет.
– Я просмотрел ее пластинки, – сказал он. – Некоторые даже прослушал. Делайте из этого какие угодно выводы, мистер Лайдекер.
Я налил ему еще вина. Его воинственный настрой постепенно растаял, и вскоре он рассказал мне все, что описано в предыдущих главах: сцену с Бесси, его раздражение по поводу нелепой лести девушки-репортера, неожиданный интерес к живописи, который заставил его открыть Ланкастера Кори и узнать цену портрета, написанного Джэкоби, и, наконец, на второй бутылке вина, он рассказал о Шелби Карпентере.
Признаюсь, я не безгрешен в том, что усердно подливал ему вина и засыпал провокационными вопросами. Мы обсуждали политику в области страхования, фальшивое алиби и, по моему подстрекательству, знания Шелби по части огнестрельного оружия.
– Знаете, он человек спортивного типа. Охота, стрельба и все прочее. Уверен, у него когда-то была коллекция оружия.
Марк кивнул со знанием дела.
– Вы это проверяли? Как вы добываете всю эту обрывочную информацию? Или Шелби вам тоже в чем-то признавался?
– Я сыщик. Как, вы думаете, я трачу свое время? В отношении оружия это было как дважды два. Фотографии в ее альбоме и квитанции о хранении оружия в его комнате во «Фрэмингеме». Он сам ходил со мной в понедельник на склад, и мы осматривали арсенал оружия. Его отец охотился на рыжих лисиц, он говорил мне об этом.
– И что? – Я ждал откровения.
– Согласно квитанциям на складе, ничто не сдвигалось с места более года. Большая часть оружия заржавела, на нем лежал слой пыли толщиной в дюйм.
– Конечно, человек может иметь оружие, которое он и не хранит на складе.
– Он не из тех, кто пользуется обрезом.
– Обрезом? – вскричал я. – Вы точно знаете?
– Мы ничего точно не знаем. – Он подчеркнул слово «точно». – Но где же используются стандартные патроны калибра 0,18 дюйма?
– Я не спортсмен, – признался я.
– Представьте себе, что кто-то таскает дробовик по улицам города. Где он его спрячет?
– Обрезами пользуются гангстеры, – заметил я. – По крайней мере, эти сведения я почерпнул из такого источника знаний, каким является кино.
– Лора была знакома с кем-нибудь из гангстеров?
– В определенном смысле слова, Макферсон, мы все гангстеры. У нас у всех есть свои конфедераты и свои заклятые враги, есть свои симпатии и антипатии. У всех нас есть прошлое, которое мы оплакиваем, и будущее, которое защищаем.
– В рекламном бизнесе они используют другое оружие, – заметил он.
– Если человек в отчаянии, разве он не может пожертвовать своим спортивным увлечением ради таких обстоятельств и покинуть привычную среду? Скажите, Макферсон, как можно укоротить ствол дробовика?
Моя просьба поделиться практической информацией осталась без внимания. Марк вернулся к своей сдержанности. Я заговорил о страховом полисе.
– Желание Шелби самому сказать вам о страховке – это, конечно, способ обезоружить вас своей милой откровенностью.
– Я так и думаю.
Характер звучащей музыки изменился. Моя рука с бокалом вина замерла на полпути к губам, я почувствовал, как бледнею. А на лице моего спутника сразу обозначилось замешательство.
Желтого цвета руки протягивали нам через стол чашечки с кофе. За соседним столом засмеялась женщина. Луна проиграла битву с облаками и отступила, не оставив следов своего медного блеска на зловещем небе. Воздух становился тяжелым. В проеме окна большого дома видна была тонкая фигура девушки, ее угловатый темный силуэт был резко очерчен в свете голой электрической лампочки.
Слева за столом напевала женщина:
Когда гаснет пламя свечи,
Я улыбаюсь,
И твои глаза затягиваются дымкой.
Глядя ей прямо в лицо, я, оскорбленный, старался выбрать самый что ни на есть вежливый тон:
– Мадам, пощадите, пожалуйста, уши того, кто слышал эту изумительную песню в исполнении Тамары, и, будьте добры, откажитесь от неуклюжих попыток подражать ей.
Чтобы пощадить моих читателей, я не буду воспроизводить ее ответ и описывать ее жесты. Марк, прищурившись, внимательно смотрел мне в лицо, как ученый муж смотрит в микроскоп.
Я засмеялся и поспешно произнес:
– Эта мелодия для меня имеет очень большое значение. Даже став популярной, она не утратила чего-то особенного, присущего только ей. Знаете, Джерри Керн не написал ничего лучше этого.
– Впервые вы услышали ее, когда были с Лорой, – сказал Марк.
– Как вы проницательны!
– Я постепенно привыкаю к вашей манере, мистер Лайдекер.
– В награду, – пообещал я, – расскажу вам историю того вечера.
– Хорошо.
– Это было осенью 33-го года, тогда, знаете, Макс Гордон поставил на сцене «Роберту» – переложение Хаммерстайном-младшим книги Элис Дьюер Миллер. Пустяк, конечно, но, как мы знаем, питаться можно и взбитыми сливками. Это был первый выход Лоры в свет. Она была ужасно взволнована, глаза ее горели, как у ребенка, голос по-юношески срывался, когда я показывал ей то одну, то другую фигуру, которая до этого вечера представлялась этой маленькой девочке из Колорадо-Спрингс магической. На Лоре было надето шифоновое платье цвета шампанского и желтовато-зеленого цвета туфельки. Все это чрезвычайно хорошо гармонировало с цветом ее глаз и волос.
«Лора, милое дитя, – сказал я ей, – выпьем шампанского за твое платье». Она впервые в жизни его попробовала, Макферсон. Испытанное ею удовольствие давало мне ощущение, что Бог, должно быть, знает, когда превратить мартовские порывы ветра в апрельские и растопить снег.
Прибавьте к этому пышность и блеск постановки, прибавьте горько-сладостную пену песни, которую хриплым голосом под гитару исполняла девушка из России. Я чувствовал тепло маленькой ручки на своей руке, и вместе со звуками песни пожатие ее теплой руки приводило меня в экстаз. Вы считаете такое мое признание постыдным? Человек моего склада испытывает много мимолетных переживаний, я с одинаковым пылом воспринимал Девятую симфонию Бетховена и дешевые простенькие песенки, великие же мгновения нам даются редко. Клянусь вам, Макферсон, когда мы слушали вместе эту простую мелодию, то испытывали нечто такое, что испытывают немногие при более привычных проявлениях взаимной привязанности.
Ее глаза заволокла дымка. Позднее она сказала, что незадолго до этого была отвергнута ее любовь, – представьте себе, что кто-то может отвергнуть Лору. Полагаю, тот парень был вовсе лишен всяких чувств. Увы! У нее был низменный вкус в любви. После ее признания я припал к ее руке, такой маленькой, нежной, которая, как она говорила, могла быть и твердой, даже почти мужской. В нас так много всего намешано, Макферсон, что Природа, цитируя Шекспира, должна бы зардеться, когда она стоя провозглашает на весь мир: «Вот это человек!»
Музыка растекалась среди пыльных белых перекладин шпалеры, среди искусственных виноградных лоз. Я никогда раньше не говорил вслух и не писал о мечтах, наполнявших меня с того вечернего посещения театра вместе с Лорой, и теперь почувствовал какое-то ощущение доверительности, рассказывая об этом человеку, который сам испытывал ностальгические чувства к женщине, которую он никогда не видел живой.
В конце концов песня закончилась. Освободившись от печальных воспоминаний, я осушил бокал и вернулся к другой теме – теме убийства. К этому времени я достаточно овладел собой, чтобы обсудить разыгравшуюся в комнате Лоры сцену, свидетелями которой мы были, – то, как при виде бутылки «Бурбона» побледнел Шелби. Марк сказал, что собранные до сих пор улики были слишком шатки и непрочны, чтобы составлять суть обвинения против жениха.
– Скажите мне, Макферсон, по-вашему, он виновен?
Я высказался начистоту. И ожидал откровенности в ответ. Он же ответил мне дерзкой улыбкой.
Я стал взывать к его чувствам.
– Бедная Лора, – вздохнул я. – Какая ирония судьбы, если это был Шелби! Она с такой щедростью отдавала ему свою любовь, а тут такое вероломство. Эти страшные последние минуты перед смертью!
– Смерть была почти мгновенной. Через несколько секунд она уже была без сознания.
– Вам это приятно, Марк, не так ли? Вам приятно сознавать, что у нее не было времени сожалеть о любви, которую она отдавала?
– Я не высказывал такой точки зрения, – сказал он холодно.
– Не смущайтесь. Ваше сердце не мягче, чем у любого другого шотландца. Сэр Уолтер и сэр Джеймс были бы в восторге от вас. Скалистый пейзаж, холмы, надгробный камень…
– Но вы, американцы, вы также сентиментальны. – Его костлявые руки сжимали край стола. – Давайте еще выпьем.
Я предложил коньяк «Курвуазье».
– Заказывайте вы. Я не могу произнести это название.
После некоторой паузы он продолжил:
– Послушайте, мистер Лайдекер, есть вещь, которую я хочу знать. Почему она все время откладывала свадьбу? Она же была в него влюблена, по всей квартире были разбросаны его фотографии, и все-таки она все время откладывала это событие. Почему?
– Всем известное проклятие золота.
Он покачал головой:
– Карпентер и я говорили об этом. Этот парень довольно порядочно ведет себя в отношении денег, если только мужчина может быть порядочен, беря деньги у женщины. Но вот что меня занимает. Они вместе уже, черт знает, сколько времени, наконец они принимают решение о женитьбе. Она думает об отпуске и о медовом месяце, хочет высвободить неделю времени только для себя, прежде чем выйти замуж. Что же ее удерживало?
– Она устала. Хотела отдохнуть.
– Если все повторяют одно и то же – это оказывается самым легким ответом, можете мне поверить, это ерунда.
– Вы полагаете, что Лора искала предлог, чтобы оттянуть свадьбу? Что она не ждала этого праздничного дня, как его ждут взволнованные и счастливые невесты?
– Возможно.
– Странно, – вздохнул я, – невероятно странно и трагично, что мы здесь с вами сидим за тем самым столиком, под той же самой поникшей зеленью, слушаем ее любимые мелодии и страдаем от собственной ревности. Подумайте только, она мертва, мертва!
Он нервно вертел бокал. Вглядываясь темными глазами в тонкую паутину моих оправданий, он спросил:
– Если вы к ней так хорошо относились, почему вы ничего не предприняли в отношении Шелби?
Я презрительно посмотрел на него в ответ на его испытующий взгляд.
– Почему?
– Лора была взрослой женщиной. Она дорожила своей свободой и ревностно ее оберегала. Она прислушивалась к тому, что ей подсказывало сердце. Или полагала, что прислушивается.
– Если бы я был с ней знаком… – В голосе зазвучало мужское всесилие, но он замолк, так и не договорив.
– Как вы противоречивы, Макферсон!
– Противоречив? – громко повторил он. Несколько человек с удивлением посмотрели на нас. – Я противоречив. Ладно, а все остальные? А она? Куда ни посмотрите, везде противоречия.
– Именно противоречия делают для вас Лору живой. Сама жизнь соткана из противоречий. Лишь смерть постоянна.
С глубоким вздохом он решил освободиться еще от одного тягостного вопроса:
– Она когда-нибудь говорила с вами о «Гулливере»?
Мысленно я поспешил вслед за ним:
– Полагаю, это одна из ее любимых книг.
– Откуда вы знаете? – спросил он с вызовом.
– Ваша хваленая наблюдательность горько подводит вас, милый человек, если вы считаете, что я не заметил, какую книгу вы так внимательно изучали в воскресенье в ее квартире. Мне хорошо известна эта книга. Это старое издание, я велел переплести эту книгу в сафьян.
Он застенчиво улыбнулся:
– Я так и знал, что вы за мной шпионите.
– Но вы ничего не сказали, потому что хотели, чтобы я думал, что среди лилипутов вы ищете ключ к разрядке убийства. Если вам это приятно, молодой человек, я могу подтвердить, что она разделяла ваши литературные симпатии.
Благодарность его была принята. Я посчитал, сколько дней прошло с тех пор, когда он говорил о Лоре как об обманутой даме. Если бы я ему сейчас об этом напомнил, осмелюсь утверждать, он бы накинулся на меня с кулаками.
Прекрасное сочетание хорошей еды, вина, музыки, бренди и взаимной симпатии вызывали его на откровенность. И это было очень трогательно.
– Мы жили в полумиле друг от друга более трех лет. Наверно, садились в один и тот же автобус, в тот же вагон метро, на улице сотни раз проходили друг мимо друга. За лекарствами она тоже ходила в аптеку Суортса.
– Поразительные совпадения, – заметил я.
Ирония не была замечена. Он сдался.
– Мы, должно быть, часто проходили друг мимо друга по улице.
Таково было то слабое утешение, которое он находил на фоне всех мрачных фактов. Именно тогда-то я и решил написать об этом несостоявшемся романе, таком хрупком и таком типичном для Нью-Йорка. Прекрасная история в духе О’Генри. Я даже мог себе представить, как, работая над ней, старый Сидней Портер содрогается от приступа кашля.
– Прекрасные ножки, – негромко пробормотал он. – Первое, на что я смотрю, это на ножки. Прекрасные.
Музыку выключили, большинство посетителей покинули сад. Мимо нашего столика прошла пара. У девушки, как я заметил, были красивые ноги. Марк не повернул головы. В это короткое мгновение он мысленно представлял себе встречу в аптеке Суортса. Он покупал табак для трубки, она опускала десятицентовую монету в автомат, продающий почтовые марки. Она могла бы уронить кошелек. Или, может быть, в глаз ее попала соринка. Она бы произнесла одно только слово «спасибо», но для него сладко зазвенели бы звуки колокольчиков и божественных арф, они слились бы в единый мощный поток. Взгляд на ее ножки, обмен взглядами – и все было бы так же просто, как у Чарлза Бойера и Маргарет Салливен.
– Вы когда-нибудь читали мой рассказ о Конраде[9]? – спросил я.
Мой вопрос прервал его юношеские мечтания. Он посмотрел на меня несчастными глазами.
– Это легенда, которую рассказывали примерно семьдесят пять лет назад в Филадельфии, распивая за столом портвейн и покуривая сигару, – легенда, которую шепотом и в более мягких тонах передавали друг другу женщины, сидя за вышиванием или макраме. В последнее время эту историю приписывают мне, но я не ставлю ее себе в заслугу. Это история, достоверность которой подкрепляется ее воздействием на скучных людей, известных своей честностью и отсутствием фантазии. Я имею в виду секту меннонитов из Пенсильвании.
Конрад был одним из них. Рослый, грубый парень, более пригодный для того, чтобы разводить брюкву, чем предаваться суеверным фантазиям. Однажды, работая в поле, он услышал на дороге сильный шум. С мотыгой в руке он побежал к тому месту, откуда доносился звук. Телега столкнулась с элегантной коляской. К своему удивлению, Конрад обнаружил, что вместо мотыги он держит в объятиях женщину.
Среди меннонитов, которые хвастались тем, что их простота всем известна, пуговицы считались неподобающим украшением. К тому времени своей жизни Конрад видел только девушек в выцветших хлопчатобумажных одеждах, крепко стянутых на груди булавкой, чьи волосы, похожие на проволочки, заплетались в косички и свисали с висков. На Конраде была синяя рабочая блуза, плотно закрытая до подбородка, у него были тонкие бакенбарды, при этом растительность напоминала обезьяний мех. И это среди его народа считалось признаком благочестия.
Повреждение, причиненное экипажу дамы, было устранено быстрее, чем были залечены раны, нанесенные прямо в сердце Конрада. Он уже с открытыми глазами мог представить себе это видение в образе женского создания с напудренным лицом, прекрасными губами, озорными глазами, черными, как ручка ее зонтика из лилового шелка. С этого дня Конрад не мог больше довольствоваться общением со своими соседками с косичками и своей брюквой. Он должен был найти свою Трою и свою Прекрасную Елену. Он продал ферму, пыльными дорогами направился в Филадельфию и, будучи ловким, как все благочестивые люди, вложил свой небольшой капитал в прибыльное дело, владелец которого выразил желание научить его торговать.
Без денег, без доступа в общество, в котором вращалось это элегантное создание, Конрад на самом деле находился не ближе к ней, чем если бы он обитал в Ливане. Но его вера не иссякла. Подобно тому, как он верил в зло и грех, он был уверен, что снова будет держать ее в своих объятиях.
И чудо свершилось. Прошло не так уж много лет, он еще не был слишком стар, чтобы познать радость исполнения своих желаний, и он обнимал ее, и сердце его так сильно стучало в груди, что он, казалось, мог оживить все вокруг себя. И вновь, как тогда, когда тем жарким полуднем он держал ее в своих объятиях, ее веки, подобно занавесу, открывали для него те темные глаза…
– Как это ему удалось? – спросил Марк. – Как он с ней познакомился?
Я не заметил, что он меня прервал.
– Она никогда не казалась такой красивой, как сейчас, и хотя имя ее нашептывали в городе и репутация у нее была отвратительная, он никогда не видел такой чистоты, запечатленной на ее мраморном лбу, и такой строгости, как в ее неподвижно сомкнутых губах. Простим Конраду его смущение. В такие моменты мужской ум отличается большой логикой. Леди была одета во все белое, начиная с кончиков атласных туфелек и кончая цветами, венчающими ее темноволосую голову. И лиловые тени в саване…
На этом слове Марк отпрянул.
Я простодушно уставился на него:
– Саван. В те времена был такой обычай.
– Она что, была мертва? – спросил он, медленно произнося каждое слово, как будто оно источало яд.
– Я, наверно, забыл сказать, что он пошел в ученье к одному предпринимателю. Врач объявил, что она мертва, до того, как Конрада пустили в помещение, затем он…
Глаза Марка потемнели и, казалось, пылали на белом застывшем лице. Губы кривились, как будто он съел горький отравленный плод.
– Я не знаю, достоверна ли эта история, – сказал я, ощущая его беспокойство и торопясь дойти до морали, – но, раз Конрад был родом из народа, который никогда не поощрял фантазий, ему нельзя было не доверять. Он вернулся в Ливан, и люди говорили, что женщины навсегда перестали для него существовать. Если бы он познал, а затем потерял живую любовь, на него никогда бы не произвел такое впечатление этот краткий экскурс в некрофилию.
Гром загремел ближе. Небо стало желтоватого цвета. Когда мы покидали сад, я осторожно дотронулся до его рукава.
– Скажите, Макферсон, сколько вы готовы заплатить за портрет?
Он посмотрел на меня мрачно и недоброжелательно:
– А вы, Лайдекер, до убийства Лоры ходили каждый вечер мимо ее дома, или это стало вашей привычкой после ее смерти?
Над нами прогремел гром. Приближалась гроза.
