Текст книги "Сильнее бури"
Автор книги: Шараф Рашидов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Завидев приближающуюся к ним Айкиз, Погодин поспешно распрощался с Халим-бобо и Лолой и зашагал в степь, к трактористам.
Первым, кого он встретил, был Суванкул. Он по-хозяйски, уверенно расположился в кабине мощного «ДТ-54»: сидел, чуть откинувшись назад, и управлял машиной медлительными, даже, казалось, ленивыми движениями. Суванкул был под стать своему' трактору: неторопкий, неповоротливый, он обладал великим упорством, богатырской силой, – наверно, если б поднатужился, то и без мотора сдвинул бы с места стальную махину. Трактор же, словно оказывая родственную услугу, беспрекословно слушался своего хозяина.
Суванкул, прежде чем стать бригадиром-хлоп– коробом, некоторое время работал в.МТС. Тракторы тогда были неказистые; пшеничные поля, которые они обрабатывали, никак нельзя было назвать обширными. Суванкулу там было тесно. Он перешел из МТС в. полеводческую бригаду, где все-таки мог себя показать. А в прошлом году Погодин, угадывая, какой размах примет освоение новых земель, кликнул клич, сзывая разлетевшихся по колхозным бригадам «орлов-трактори– стов», убедил их, что работать теперь будет интересней и выгодней. И Суванкул, поразмыслив, не спеша, с оглядкой, вернулся в МТС и принялся нерасторопно, но старательно подминать под свой мощный трактор упрямые целинные просторы.
Логодин окликнул Суванкула. Заглушив мотор, Суванкул спрыгнул на землю и добродушно воскликнул:
– А, директор! Хорошо, что пожаловал, есть о чем потолковать. Только извини: хоть ты и гость, а угостить тебя, кроме красного словца, нечем!
Суванкул работал без рубашки. Кожа, прокаленная за лето, влажно поблескивала под лучами солнца, мускулы казались отлитыми из металла. Погодин дружески хлопнул его по могучему, крепкому, как наковальня, плечу и тоже улыбнулся.
– Ничего, удовольствуемся красным словцом. Многие и на это скупятся.
– Да, директор, – многозначительно соглат сился Суванкул, – скуповаты стали некоторые товарищи. Мы-то, трактористы, на своей шкуре это чувствуем.
Погодин посмотрел на него удивленно.
– Ты о чем?
– Слышали мы, что начальник Смирнов получил вагончики. Слыхал об этом?
– Нет, мне пока он ничего не говорил.
– Ишь ты! Видно, боится, что ты шум поднимешь.
– Ты не тяни, в чем дело?
– Получил он, значит, эти вагончики, – неторопливо продолжал Суванкул, – и передал их своим экскаваторщикам. У нас ведь экскаваторщикам особый почет! А трактористам достался только слух об этом деле… А слух для жилья не пригоден._
– Так вам же выстроили навес!
– Так-то так, директор, но вагончики удобней, их можно везде поставить – и на стане и в степи. К тому же и стены у навеса легковаты: из самого натурального воздуха.
– Что ж вы, свежего воздуха боитесь?
– Нет, директор, как пионеры говорят: солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья. А вот от врагов надо б оборониться. Погляди-ка туда, Иван Борисыч!
Суванкул показал рукой на край неба, опирающийся на лесную полосу. Но как ни всматривался Погодин, ничего, что могло бы привлечь внимание, не заметил.
– Погдрди получше, – сказал Суванкул. – Как бы нынче буря не разыгралась!..
Погодин встревожился. Он знал, что такое песчаная буря в открытой степи. Если нагрянет она, трактористам после работы некуда будет деваться. На стане один-единственный домик: набьются в него трактористы, так он расползется по всем швам. Как же это он прозевал вагончики? Ведь были они, оказывается!
– Ах ты черт! – в сердцах воскликнул Погодин, и непонятно было, кого он выругал: непрошенную бурю, себя или Смирнова…
Во всяком случае, нужно было действовать. Погодин был не из тех людей, ноторые аккуратно записывают в свои блокноты: «Завтра сделать то-то. Через три дня то-то. Позаботиться о том-то. Крайний срок – послезавтрашний день». То, что можно было сделать сегодня, сейчас же, он и старался делать немедленно, не теряя времени, которое обладало скверным свойством – сеялось, как песок меж пальцами…
Возвратившись на стан, Погодин дал указание своим работникам, предупредил по телефону Смирнова, что через полчаса будет у него в управлении и – черт побери! – поговорит с ним, как коммунист с коммунистом. Он вывел из-под навеса мотоцикл и вскоре уже мчался по дорогам – по наезженным, по ухабистым и по совсем новым, направляясь к водохранилищу.
Уже на полпути Погодин заметил, что все вокруг неуловимо изменилось. Воздух помутнел, солнечный свет стал каким-то неясным, тревожащим. Цвета и оттенки летнего дня, всегда веселящие сердце, рождали ощущение смутной, щемящей тоски.»
Крепче вцепившись в руль, Погодин посмотрел на небо и тут уж окончательно убедился, что на Алтынсай надвигается песчаная буря.
Небо затянуло мглистой коричневой пеленой, заслонившей солнце. Солнце проглядывало сквозь разлившуюся по небу тучу тусклым, расплывчатым желтым пятном. Это была не грозовая туча, это высоко над землей струилась пыль, которую гнал из пустыни верховой ветер.
Но вот и по земле, неподалеку от дороги, пробежал, кружась, столбик пыли – спираль первого смерча. Покрывавший поля и дорогу песок зашуршал, зашевелился и, увлекаемый нарастающим ветром, потек меж рядами хлопчатника. А из степи, из пустыни накатывались новые и новые волны песка. Над полями поднялись дымки уже многих смерчей, пустившихся в бешеный пляс.
Погодин прибавил газу… Ветер швырял ему вдогонку песок, комья земли. Мотоцикл несся в душном облаке пыли, но Погодин уже ни на что не обращал внимания: он думал о трактористах, которые вели свои машины сквозь заслоны вихрившегося в воздухе песка, он видел их усталые, запыленные лица. Казалось, он слышал упрекающие голоса: «Что же это ты, директор, оставил нас один на один с бурей?.. Ведь не в игрушки играть шли мы в степь! Степь – она не из смирных. Ей ничего не стоит наслать на нас то зной, то ветер, то дождь, то бурю. Надо всегда быть наготове, чтобы с ними достойно встретиться, а ты, директор, прошляпил вагончики, где мы уже сегодня. могли бы укрыться от бури, поужинать, выспаться. Ай, сплоховал, директор! Сплоховал!..»
Смирнова Погодин застал не в конторе, а на берегу водохранилища. Молча кивнув Погодину, инженер вновь отвернулся к разбушевавшимся волнам. С гулом они бились о берег, отступали, словно для того, чтоб собраться с силами, и опять всей своей ярящейся мощью обрушивались на береговые укрепления, расплескиваясь во все стороны каскадами брызг и пены.
– Долбит, как молотом! – невесело усмехнувшись, сказал Смирнов. – Ничего, выстоим! Берег крепили на совесть…
Погодин, придерживая мотоцикл, чтоб не свалился на землю, проворчал: ‘ г– На все-то совести у тебя, видно, не хватает…
Смирнов заинтересованно взглянул на него:
– Ну, ну, гроза степей! Говори, зачем приехал?
– Пойдем-ка, где потише. Тут только лежа можно разговаривать, не то с ног собьет…
Они прошли в контору. Смирнов, усадив Погодина в кресло у стола, подтащил поближе к нему один из стульев, сел и спросил с чуть за* метной настороженностью:
Вижу, ты уже готов взорваться. Кто это тебя обидел?
– Ты, Иван Никитич!.. И сильно!
– Так… Ну-ну, пуши меня на все корки! Ты ведь это умеешь!
– Зря иронизируешь, Иван Никитич. Мне сейчас не до шуток.
– Тогда сразу говори, в чем дело.
Но Погодин медлил. Всегда шумный и напористый, сейчас он держался скованно. Только взгляд его был испытующим, хмурым. Погодину еще ни разу не доводилось– сталкиваться с начальником строительства. Он уважал Смирнова, верил ему, нередко свои действия мерил по поступкам и соображениям Смирнова. Ему не легко было укорять человека, которого он считал своим единомышленником.
– Вот что, Иван Никитич, – сказал Погодин, переведя взгляд на окно, за-которым, мешаясь с грязной мутью песчаной бури, уже сгущалась вечерняя мгла. – Ты ведь, как начальник строительства, в полной мере отвечаешь за успех нашего дела? За все отвечаешь, за каждый участок?..
– Каждый из нас за все в ответе…
– Брось, Иван Никитич! Сейчас речь о тебе. Ты всем распоряжаешься, с тебя и спрос! Почему ты не сказал мне, что в твое распоряжение поступили вагончики? Кому ты их передал?
– Вагончиков было мало, Иван Борисыч.
– Верю, что мало! Но были! И ты отдал их своим экскаваторщикам.» Грубо говоря, прикарманил. А мы что для тебя – чужие?..
– Иван Борисыч!..
– Погоди, Иван Никитич… – Погодин развел руками и, словно удивляясь, сказал: – Вот ведь штука какая! Занять 1 мы все одним делом. Тебя над нами поставили начальником, а у тебя, оказывается, все делится на свое и чужое: экскаваторщики – эти в твоем ведомстве, о них можно и позаботиться, а трактористы – это чужие, пого– дннские! Обойдутся, мол…
Смирнов молча поднялся со стула и принялся ходить по комнате, а Погодин, горячась, продолжал:
– Ну, откуда это в тебе появилось, Иван Никитич? Или это такая уж въедливая, заразная вещь. Возведем вокруг своих ведомств глухие стены и думаем, как в поговорке, будто солнце и луна светят только для нас. Обеспечил своих людей, свой участок – и молодец, и хорошо! У тебя – плюс, а у меня – минус. В общей-то сложности минус и получается. Ведь ежели мы, трактористы, своего дела не сделаем, и общее прахом пойдет. А значит, и труды твоих экскаваторщиков пропадут даром! И, выходит, льешь ты воду на кадыровскую мельницу! Случись у нас затор, он-то, уж будь спокоен, не упустит случая поднять шум: «Я, мол, говорил, я, мол, предупреждал!..» Буря-то, сам видишь, врасплох нас застала…
– Ты не паникуй, – буркнул Смирнов и, посмотрев на барометр, добавил: – Ничего с твоими трактористами не станется. Буря долго не продлится.
– Эта пройдет – новая может нагрянуть!
«– Выстоим! – уже менее уверенно сказал Смирнов. – Ребята у тебя богатыри, 1ш никакая буря нипочем!..
Погодин внимательно поглядел на Смирнова и покачал головой:
– Смотрю я на тебя, Иван Никитич, – сам ты не веришь тому, что говоришь. А признаться, что не прав, тебе неловко!"
Он помолчал, подумал и добавил:
– С трудностями мы, конечно, справимся… Только что-то в последнее время взяли мы за обычай всякие бытовые неполадки и те в трудности перекреиувать. И ура кричим: «Спешите в степь, товарищи, там хорошо, трудно: жить негде, есть нечего!..» И так уж мы привыкли к чудесному, великолепному свойству наших людей: не бояться трудностей, что порой и не заботимся, чтобы этих трудностей было поменьше. Правда, в этом случае нам, ответственным работникам, самим пришлось бы потяжелее, да ведь на то мы и ответственные!
Смирнов устало опустился на свой стул и, усмехнувшись, – над Погодиным ли, над собой ли, – спросил:
– Все сказал?
– Хватит с тебя.
Легкий и сухощавый^ Смирнов за эти минуты словно отяжелел; даже плечи у него обвисли, будто налиты были свинцом, тянувшим их книзу.
– Вот что, дорогой Иван Борисыч, – строго и медленно, пытаясь скрыть за угрюмой ершистостью покаянную растерянность, произнес Смирнов. – Слушал я тебя, слушал, а ничего нового не услышал. Незачем меня агитировать, я и сам все знаю. Кан прибудут вагончики, первым делом отправлю тебе.
– Не как прибудут, а сейчас! – решительно заявил Погодин, понимая состояние Смирнова, которому, видно, трудно было вот так сразу признать свою вину и сдаться.
– Негде мне их сейчас взять…
Погодин рассмеялся:
– Врешь, Иван Никитич, имеется, наверно, неприкосновенный-то запасец! Такой скряга, каким ты ста'л, обязательно прибережет что-нибудь на черный день!
Смирнов прошел за свой стол, выдвинул один из ящиков, достал какую-то бумагу и, перечерк– 'нув ее своей подписью, протянул Погодину.
– На, возьми. И отстань. Завтра утром пошлешь людей на станцию, на склады…
– Сегодня же пошлю! – вставая, сказал По– • годин.
Смирнов тоже встал;
– Как знаешь! И учти: уступил я тебе, чтоб отвязаться.
" Погодин лукаво улыбнулся:
[,ш – Понимаю, Иван Никитич!..
– Претензий больше нет?
Погоди^, посерьезнев, подошел к Смирнову и, положив ему на плечо руку, тихо сказал:
– Я ведь, Иван Никитич, не за вагончики на тебя обиделся. Без них я обошелся бы… А без тебя, вот без такого, каким я тебя знаю уж немало лет, мне трудно… Когда я услышал об этих вагончиках…
– Ладно. Помолчи.
– Понял меня, Иван Никитич?
– Молчи. И без того тошно.
Смирнов резким, досадливым жестом – от уха к затылку – взъерошил свои белесые волосы, а когда поднял голову – лицо у него бы А) уже ясное, повеселевшее… Друзья помяли друг друга в неуклюжих объятиях и двинулись к выходу.
Как только Смирнов распахнул дверь, в глаза ему сыпануло колючей, сухой пылью. Ветер отшвырнул дверную створку к наружной стене дома, петли скрипнули – зло и жалобно; со стены посыпалась штукатурка. Смирнову, лишь напрягшись, еле удалось закрыть дверь… Он постоял несколько минут молча, прислушиваясь к грозному плеску волн, вглядываясь в сумеречную темь, наполненную движением туч, песка, ветра, и, неодобрительно покачав головой, спросил:
– Ив этакую-то непогодь ты собираешься ехать обратно? Переждал бы у меня…
– А кто знает, сколько придется ждать? Ты слышал узбекскую поговорку: ожиданье страшнее смерти? Нет, Иван Никитич, я уж поеду… Надо о вагончиках позаботиться. Да и вообще… Лучше сейчас быть там, на стане…
– Ну что ж… Ни пуха тебе ни пера.
Погодину хотелось поскорее попасть на стан, и он решил ехать не обычной, окольной дорогой через кишлак, а прямиком, по протоптанной в пустынной степи узкой тропинке. Сейчас тропинку всю занесло песком, да в этакой темноте ее все равно трудно было разглядеть. Буря стерла все ориентиры, и Погодин мчался наугад, не зная даже, где он в эту минуту находится… Им владело одно желание, которое сам для себя он выражал коротким, порывистым словом: скорее!.. Скорее, скорее – потому что он нужен людям, борющимся с бурей и с целиной! Скорее – потому что, как ему ни трудно, а им. еще труднее, и его место – там, с теми, кому трудней всего. Скорее, скорее! Пусть топчутся на месте те, кто только подталкивает людей, а не бросается сам в гущу боя. «Место коммуниста на переднем крае1 Только на переднем крае! – думал он. – Скорее, скорее!»
Мотоцикл, напрягаясь до дрожи, подскакивал, и казалось – вот-вот рассыплется. Очки плохо защищали от песка. Песок попадал в глаза, наби-. вался в уши, хрустел на зубах, колол, сек лежавшие на руле руки. Вокруг хозяйничала буря, но Погодин не видел, а только слышал ее. Она словно всасывала в себя раскатистое тарахтенье мотора, тйушила его воем ветра, глухим шорохом мечущегося в воздухе песка.
На пути Погодина лежал неглубокий овражек. Днем ничего не стоило провести через него свой мотоцикл, но сейчас директор не мог даже определить, далеко ли еще до овражка. На полной скорости Погодин вдруг, влетел на его край. Мотоцикл подпрыгнул и повалился на бок.
Очнулся Погодин уже на дне оврага, куда скатился вместе с мотоциклом. Попробовал подняться, но при первом же движении колено пронизала острая боль, словно в него воткнули раскаленную иглу. Погодин со стоном опустился на землю. Случилось худшее… Ему во что бы то ни стало надо было ехать, а он не мог даже шевельнуться; крики его тут же проглатывала буря; ждать помощи было неоткуда…
Погодин лежал в темной степи, страдая не столько от боли, сколько от обидного сознания своей беспомощности. А буря свирепела, и ветер наметал в овраг сугробы сухой земли и песка…
Глава одиннадцатая
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
Когда песчаная буря обрушилась на степь Уста Хазраткул, прикрыв стройматериалы брезентом, увел свою бригаду в Дптынсай. Халим-бобо решил отправиться вместе с Айкиз и Лолой на стан: ему хотелось в минуту опасности быть поближе к своему детищу-новому саду…
Буря гигантским колючим клубком катилась по степи, по полям, по дорогам, по улицам Алтын– сая… Воздух, насыщенный горячим песком, казался красно-желтым. Ветер вздымал пыль, сухие ветки, вырванные с корнем травы. Айкиз ясно представляла себе, что творилось в кишлаке, на дорогах,– на хлопковых полях. Нежные кустики хлопчатника замело, наверно, песком. Деревья в Алтынсае поникли под тяжестью пыли, с иных домов ветер посрывал крыши…
Халим-бобо, Айкиз и Лола шли через степь медленно, отворачиваясь от ветра, острыми своими когтями царапавшего лица, шли, прикрывая ладонями глаза… Старик часто поглядывал назад, где оставил на произвол бури беззащитные саженцы; но сквозь плотную пелену песка ничего не было видно.
Среди грохота бури, словно заблудившись, вдруг возникали привычные, успокаивающие звуки: то с одной, то с другой стороны доносилось прерывистое гудение тракторов, – многие трактористы, наперекор ветру, продолжали работать в непроглядной пыли.
Старый садовод и его спутницы еле добрались до сборного домика – погодинского штаба.
В домике оказалось несколько колхозников да свободных рт работы трактористов. В кабинете Погодина было пусто.
Халим-бобо и Лола молча сели. Айкиз подошла к окну.
Песчинки, взметенные бурей, стучали по стеклам и соскальзывали вниз, – так мошки, налетев на огонь, тут же падают, обожженные, а к огню летят и летят новые стаи мошкары… Стекла потускнели от пыли. За окном тоже было тускло, мутно. Айкиз с трудом различала в этом жрлто– вато-буром тумане силуэты людей, приходивших на стан, уходивших со стана, перебегавших от строения к строению. Трактористы не прерывали работы. У Айкиз в груди острым холодком разлилось чувство восхищения, но к этому чувству примешивалось другое, темное и тревожное: а все ли мы сделали, чтобы облегчить труд этих людей, отдающих делу все свои силы, подготовились ли к тому, чтобы достойно встретить басмаческий налет стихии? Нет, прорех еще мнрго. Айкиз, Смирнову, Погодину, Алимджану предстоит еще многое обдумать, исправить, доделать… Людям в степи еще негде укрыться от непогоды. Не приняты надежные меры для защиты поселка и сада от бурь и зноя. Надо торопиться с посадкой лесных полос.
Все эти «надо» жалили Айкиз в самое сердце, но она не отмахивалась с досадой, а припоминала, что еще нужно, непременно нужно, ну, просто необходимо сделать…
Посоветоваться бы с Алимджаном… Он может, взглянув на все со стороны, заметить то, к чему она уже пригляделась… Но Алимджан вернулся, а она этого почти не чувствует. Он здесь – но не рядом. Она даже не знает, где он в эту минуту, что делает, с кем делится своими мыслями…
На него нахлынули повседневные дела, заботы, по которым он истосковался в городе, нахлынули, завертели, закружили, и ему теперь не до Айкиз… Айкиз понимала мужа, оправдывала его и все же не могла избавиться от смутной обиды, незаслуженной обиды, которую нанес ей Алимджан…
Как мало он думает о ней!..
На плечо Айкиз мягко легла чья-то рука. Айкиз вздрогнула и увидела рядом со своим лицом лицо Лолы. Беззаботная хохотушка Лола сейчас была тихой, печальной; ее круглые щеки, обычно румяные, словно наливные яблоки из сада Халим– бобо, покрывала легкая бледность.
– Айкиз-апа! А где Иван Борисыч?
– Наверно, в степи. Со своими трактористами…
– Он пошел сюда, на стан…
– Откуда ты знаешь?
– Знаю… – уклончиво сказала Лола и, обняв подругу за плечи, прижавшись к ней, словно иззябший ребецок, попросила: – Айкиз-апа, пойди узнай, где он сейчас…
Айкиз вышла из кабинета. В коридоре, в комнатах толпились эмтээсовцы. Лица у всех были усталые, запыленные, озабоченные. Трактористы подбадривали друг друга шутками, горячо спорили о чем-то. Самые неунывающие резались в домино. Иные спали, присев на корточках возле стены, уткнув головы в поднятые колени. В одном из спящих Айкиз узнала молоденького экскаваторщика. Видно,. отработав свою смену, чтоб далеко не ходить, он остался с товарищами: в тесноте, да не в обиде. Сон его был безмятежен, сладок; так спят люди, довольные прожитым днем.
К кому ни обращалась Айкиз, никто не знал, куда уехал директор. Она прошла на крыльцо. Домик стоял спиной к пустыне, на крыльце было чуть потише и поспокойней, чем в степи, но и здесь Айкиз чувствовала себя так, будто заплыла на утлой лодчонке в бушующее море… Вокруг разбойничала буря; лицо обжигали горячие брызги песка; стены вздрагивали под порывами ветра. А в мутной, вечереющей дали веселыми, вселяющими веру и бодрость маячками светились бледные огоньки тракторных фар. Хозяевами в степи оставались люди.
– О-о-о! Никак наш председатель? – послышалось рядом, и Айкиз, повернув голову, увидела Суванкула. Он подошел к крыльцу сбоку и устало облокотился о перила.
– Здравствуй, Суванкул! Как работается?
– Подходяще, председатель! Как говорится, «с ветерком».
– Не жалеешь, что ушел из колхоза?
– Конечно, колхозу без меня трудновато… Да и мне без него скучно. Но ведь надо ж было помочь эмтээсовцам! Уж Погодин • просил меня, просил…
– Расхвастался! – отшутилась Айкиз. – Ты, кстати, не знаешь ли, где он?
– Директор-то? Он, видно, укатил к начальнику Смирнову. Я ему сигнализировал насчет вагончиков. Директор оставил мне свое «большое спасибо», а сам уехал…
– Значит, он у Смирнова? Ну, спасибо тебе, Суванкул…
– Ай, еще одно «спасибо» 1 Куда мне их девать, председатель?..
Но Айкиз не дослушала Суванкула. Торопливо простившись с ним, она поспешила к Лоле.
Лола стояла у окна, прижавшись лбом к теплому стеклу, а старый Халим-бобо сидел на стуле, чуть пригнувшись, положив локти на колени, и, казалось, дремал. Когда вошла Айкиз, он поднял голову и с беспокойством спросил:
– Как, дочка, не утихает буря?
– Нет, дедушка, еще пуще разыгралась.
Старик сокрушенно покачал головой и, кряхтя, поднялся со стула:
– Ай-ай1 Поломает она мои саженцы. Схожу посмотрю…
Айкиз, обняв старого садовода за плечи, мягко «усадила его на место:
– Сидите, дедушка… Куда вы в такую бурю? Да и темно в степи, ничего не видно. Подождем до утра…
Айкиз бодрилась, но глаза у нее были темными-темными, словно и их заволокло хмурыми непогожими сумерками…
Халим-бобо по-отцовски ласково погладил своей сухой, шершавой ладонью ее руку, утешающе улыбнулся:
– Ничего, дочка, обойдется… – и, понизив голос, добавил: – Пойди лучше побудь с Лолой. Видишь, как она на тебя смотрит.
Лола, и правда, смотрела на нее' нетерпеливо, тревожно. Айкиз тихо сказала ей:
– Он у Смирнова. Поехал похлопотать насчет вагончиков для трактористов.
– Позвони Смирнову, Айкиз-апа!
– Зачем поднимать панику?
– А ты будто по делу…
Айкиз усмехнулась, как усмехаются взрослые, покоряясь капризу ребенка, и шагнула к столу, на котором стоял громоздкий допотопный телефон. Она долго крутила ручку, но в трубке томилась пустынная, не нарушаемая обычным потрескиванием тишина…
– Видно, бурей оборвана линия. Но ты не волнуйся, Лолахон. Что с ним случится? Он сидит сейчас у Смирнова или поехал к себе в МТС.
– Нет, ападжан, нет! Он не мог задержаться у Смирнова… Он давно должен быть здесь…
– Да почему, Лолахон?
Лола кивнула на окно.
– Видишь, что творится? Он должен вернуться на стан. – Она покраснела, опустила глаза, докончила шепотом: – Обязательно! Я знаю Ивана Борисыча…
В груди Айкиз шевельнулось что-то похожее на зависть… Глаза Лолы, слова Лолы – все дышало любовью и чистой, крепкой верой в любимого. Она была сейчас далеко от Погодина, но, казалось, видела его, могла предугадать каждый его шаг. Она была убеждена: Погодин мог посту-.пить только так, не иначе. Ее уверенность и ее тревога передались Айкиз…
– Погоди, сестренка! Я сейчас узнаю, нельзя ли наладить связь… Вы отдыхайте, а я потолкую с трактористами.
Айкиз направилась было к выходу, но в это время дверь отворилась, и на пороге появились Умурзак-ата и Алимджан. И лица и одежда их были сплошь засыпаны пылью. Густые, черные, сросшиеся на переносице брови Алимджана казались седыми, как у старого Умурзак-ата, а под бровями – негаснущими угольками в серой золе – весело и возбужденно посверкивали глаза. Алимджан, отряхиваясь, окутался густым коричневым облаком. Поздоровавшись с Халим-бобо и Лолой, он пододвинул Умурзак-ата стул, а потом, подойдя к Айкиз, виновато сказал:
– Прости меня, Айкиз. Замотался! Из бригады – в кишлак, из кишлака – в бригаду… Целый день бегал. Обо всем хотелось узнать, со всеми повидаться. Соскучился я за эти месяцы по колхозу.
– А по мне? – требовательно, с упреком шепнула Айкиз.
– Знала бы ты, Айкиз, как я люблю тебя, умную мою, красивую. – Алимджан зарделся, как девушка, оглянулся смущенно и, уже обыденней, спросил: – Ты обедала без меня?
– Пообедала, – кивнула Айкиз и проглотила голодную слюну. – Я была у строителей, с ними и поела.
– Вот и отлично! А то я боялся, что ты прождешь меня и останешься голодной.
– Вы откуда сейчас?
– С поля, – сказал Алимджан. – Пытались защитить хлопок от бури. Да куда там!..
– А ты не скромничай, сынок! – ласково упрекнул его Умурзак-ата. – Мы немало сделали. – И, обращаясь к Айкиз, восхищенно воскликнул: – Алимджан наш – богатырь, дочка! Как началась буря, многие попрятались по домам: какая, мол, работа, бурю не переспоришь! Мы тоже сперва приуныли. Видим, беда грозит хлопку, да растерялись, не знаем, что делать. Только Алимджан не пал духом!
– Отец! – просительно произнес Алимджан. – Вы уж так меня расхвалили… Поверь, Айкиз, ничего особенного я не сделал. Колхозники – вот настоящие герои!
Умурзак-ата, пряча улыбку, несердито оборвал зятя:
– Старшие говорят – ты молчи! Так вот, дочка… Взял он кетмень и отнрыл воду. Тут мы поняли, что он задумал. Ветер-то песок с места на место переносит, а увлажнишь его, ему в воздух уже не подняться. Опомнились мы, как за боевое оружие, схватились за кетмени. Трудно нам пришлось, дочка, куда как трудно! Ветер с ног валит, глаза от песка слепнут, в двух шагах ничего не видно, вода в арыках бунтует! Но Алимджан ведет нас, и мы идем за ним, как бойцы за своим командиром. Эх-хе, я себя молодым почувствовал, вспомнил, как когда-то с басмачами дрался!
Айкиз слушала отца затаив дыхание.
– И что же потом?
– А мы принесли фонари «Летучая мышь», навесили их на шеи и опять схватились с бурей! Глядим, а уж и на других участках закачались слабые огоньки: дехкане в других бригадах устыдились своей слабости, вернулись в поле. Самый опасный натиск бури мы отбили. Видит Алимджан, люди едва на ногах держатся, оставил в поле нескольких поливальщиков, остальным велел идти в кишлак.
– Сами-то вы зачем пошли сюда, а не в кишлак? Вам ведь отдохнуть надо!
Алимджан тихо сказал:
– Я знал, что ты здесь…
После этих слов, после рассказа отца недавняя досада Айкиз на мужа исчезла. Снова он был с ней, сильный, смелый. Голос его звучал нежно и заботливо, глаза светились любовью… На секунду она незаметно для других прижалась плечом к его груди, подняла на него просветлевший взгляд, а потом спросила отца:
– Значит, хлопок можно спасти, отец?
– Не буря ведь вершит судьбой урожая. Все зависит от нас самих!.. Будем работать спустя рукава – тогда и при погожем лете не соберем хорошего урожая. А наляжем на работу – так, что бы ни было, осенью весы заскрипят под тяжестью хлопка.
– Спасибо, отец, – тихо сказала Айкиз. Она подошла к окну, посмотрела не угомонился ли ветер. Встретила молящий, напоминающий взгляд Лолы. – Отец! Алимджан!.. А вы не видели Погодина?
– Погоди, погоди, дочка! – вскинулся Умурзак-ата. – У него ведь мотоцикл?
– Так вы видели его? – вырвалось у Лолы.
– После полудня кто-то проехал мимо нас на мотоцикле. Несся как бешеный!..
– Это Иван Борисыч! – снова не вытерпела Лола и поспешила отвернуться к окну, чтобы никто не увидел густого румянца, залившего ее лицо.
– А обратно он не проезжал? – спросила Айкиз.
– Нет, дочка…
Алимджан с догадливой усмешкой взглянул на сестру и, подмигнув жене, умышленно громко произнес:
– Он, верно, в кишлаке или у себя в МТС.
За Погодина тревожиться нечего.
– Никто и hq тревожится, – не поворачивая головы, пробормотала Лола, и в голосе ее булькнули слезы…
В этот вечер и в эту ночь никто не спал, лишь старики – Халим-бобо и Умурзак-ата – прикорнули на своих стульях.
Алимджан и Айкиз пошли к трактористам.
Трактористы работали с каким-то упрямым, веселым, хмельным задором, словно бросали вызов разгулявшейся буре: «Ты вздумала испугать нас, сокрушить, опрокинуть? Нет, мы не отступим, не дрогнем под твоим яростным натиском!» Это была азартная, упоенная схватка с природой, когда кровь в жилах бурлит, как кипяток, а слух, зрение, мускулы – все напрягается до предела. Так будоражит только труд, согретый светлой целью, ясным сознанием, что он необходим тебе и народу.
Айкиз шла по степи, разрезая плечом, как волну, упругий, шершавый ветер, отфыркиваясь, когда в лицо мелкой картечью бил острый песок.
Ей радостно было идти, идти вперед, наперекор непогоде! Она чувствовала себя смелой, сильной и даже благодарна была буре, подвергшей ее суровому испытанию.
Неожиданно из непроглядной тьмы до Айкиз донеслась песня. Ветер попробовал смять, искромсать ее, изрубить на куски, но не смог: песня плыла в ночи, неподвластная стихиям, и звучала все громче, уверенней. Это пел кто-то из трактористов: пел без слов, выводя только напев, вкладывая в него всю свою душу, отчаянную и восторженную.
И Айкиз подумалось: если бы эту песню услышали Султанов и Кадыров, они на бюро райкома говорили бы по-другому! Почему они не хотят ничего ни видеть, ни слышать? Каким песком запорошило им глаза, забило уши?…
Когда Айкиз вернулась на стан, ей сообщили, что оборванная линия восстановлена. Телефон работал.
Лола за эти часы стала еще бледней, даже осунулась. Глаза ее влажно блестели. Высохшая слеза оставила на щеке глянцевую полоску. Айкиз достала платок и, пряча улыбку, вытерла подруге щеку.
– Ну что ты, Лолахон?..
– Айкиз-апа, – беспомощно сказала Лола, – я звонила Смирнову… Иван Борисыч поехал сюда, на стан…
– И… и что же?..
– Он выехал давно, очень давно… В МТС его тоже нет… Да ведь он бы и сам позвонил!
Халим-бобо, разбуженный приходом Айкиз, подошел к подругам и, приласкав Лолу отцовским, жалеющим взглядом, покачал головой:
– Да, доченьки, с директором, видно, приключилась беда… Как ему не поехать на стан? Разве хороший отец забывает о детях?.. А Погодин, хоть и молод, но трактористам он вроде отца. Он и поспешил к ним в тяжкую минуту. И выбрал, верно, путь, покороче. Покороче, хотя и опасней…
– Ападжан, – взмолилась Лола, – надо искать его!
– Что ты, Лолахон?.. В такую погоду?..:
– Ах, ападжан, если бы даже все дороги замело снегом, если бы на землю обрушился град, если бы весь песок Кзыл-Кума поднялся в воздух, – я все равно…
Она говорила торопливо, горячо, словно произносила жаркую клятву, но Айкиз прервала по– Другу:
– Сейчас бесполезно его искать, Лолахон… Взгляни, какая темень на дворе! Мы только выбьемся из сил.
– Что же делать?
– Наберись терпения. Нетерпеливый сам себя губит… Вспомни пословицу: дождись, пока плоды созреют, и они покажутся тебе слаще халвы!
– Ай, мне сейчас не до пословиц!..
– Наша Айкиз правильно говорит, дочка, – сказал Халнм-бобо. – Надо дождаться утра. Как ни тяжело, а надо ждать. Утром я сам пойду с вами. Поверь, дочка, дела, за которые берется старый Халим-бобо, завершаются благополучно… Ты пока отдохни, сядь вот за этот стол да подремли.
