Текст книги "Сильнее бури"
Автор книги: Шараф Рашидов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Сверля дочь горящими глазами, Муратали спросил свистящим шепотом: . – Долго это будет продолжаться, бесстыдница?
– О чем вы говорите, отец?
– Не притворяйся! Сколько раз я тебе твердил: не путайся с Керимом, не приведет это к добру! А об тебя слова, как горох о стену! Ты все норовишь сделать по-своему! Вот и дождалась… И я дождался на старости лет!
– Объясните, отец,'в чем дело.
– Не притворяйся, ты знаешь, о чем моя речь! Вы стали посмешищем всего кишлака! Сплетни облепили вас, как болотная грязь! Теперь вовек ее не отмыть! Знаешь, как кличут вас в кишлаке? Лейли и Меджнун!
– А чем вам не по душе Лейли и Меджнун, отец?
Хладнокровие дочери, в котором были и насмешка и строптивость, еще больше разозлило Муратали.
– Мне не по душе твои шашни! Я не хочу, чтобы ты покрыла позором мою седину!
Михри стояла перед отцом бледная, решительная. В ее хрупкой фигурке, стройной и ладной, чувствовалось напряжение, как у туго натянутой струны. На переносице темнело упрямое пушистое пятнышко. Михри любила отца, была послушной дочерью, но он сам учил ее ненавидеть клевету, несправедливость й ложь. Ей больше невмоготу стало терпеть его вздорные, несправедливые упреки.
– Отец! – звенящим голосом сказала Мих ри.– Я ведь никогда не скрывала от вас, что дружу с Керимом.
– Дружишь, – недобро усмехнулся Муратали. – Ты смеешь называть это дружбой! В старые времена, я помню, это называлось по-иному…
Михри гордо вскинула голову, взглянула отцу в глаза.
– Хорошо, отец. Пусть будет так. Мы с Незримом любим друг друга. Я люблю его, ради этой любви готова срыть высокие горы, переплыть бурные реки. Лейли и Меджнун любили друг друга меньше, чем мы!
Муратали опешил от такого признания, брови его вздрогнули, но он быстро оправился от растерянности и, словно уличая дочь в чем-то непристойном, с сарказмом воскликнул:
– Вот она, нынешняя-то молодежь! Она уже не боится выставлять свою любовь напоказ! Как у тебя язык повернулся сказать такое?
– Нам нечего стыдиться, отец. Наша любовь чиста, как снег на горных вершинах. Керим женится на мне…
– Не бывать этой свадьбе! – крикнул Муратали. – Твой Керим пустой болтун. Непочтительный, дерзкий мальчишка. Я сам выберу тебе мужа.
– Я выйду замуж только за Керима.
– А я говорю, будет по-моему! Ты молода и глупа, ты не разбираешься в людях!
Михри уже нечего было терять. Она перешла Bi наступление и, чувствуя в груди колючий холодок страха, выкрикнула:
– А вы! А вы, отец!.. У вас-то какие друзья? Уж не выдадите ли вы меня замуж за Гафура?
– Захочу, пойдешь за Гафура. Чем он тебе не приглянулся?
– Гафур – спекулянт. Он отлынивает от работы, цейыми днями торчит на базарах.
– Не тебе судить старших.
– Гафур и Рузы-палван на одном базаре покупают коров, а на другом продают их втридорога, – не унималась Михри. – Гафуру некогда ухаживать за хлопком. А вы ему потакаете. Вы – бригадир, а смотрите на это сквозь пальцы!
– Как ты разговариваешь с отцом, дерзкая! Замолчи, не то я…
– Нет, вы не ударите меня, отец. Вас ослепил несправедливый гнев, но вы меня не ударите. Вы за всю жизнь ни разу не тронули меня. И я буду говорить! Гафура надо гнать из нашей бригады! Он же и вас предал, отец. Он один продолжает твердить, будто вы оговорили Айкиз!
– А я уважаю его за это! У него открытая душа, он не стесняется говорить в лицо все, что думает.
Михри пристально посмотрела на отца, плечи у нее устало сникли, на глазах показались слезы – слезы бессильного сострадания. Спор с дочерью утомил и Муратали, но голос его, когда он заговорил снова, был тверд и холоден, как сталь клинка.
– Вот мое последнее слово, Михри. Выбирай: или я;– или Керим.
Михри грустно покачала головой:
– Говорят, любовь – как костер. Но костер можно затоптать, а любовь – нет. Я не могу без Керима…
– Тогда уходи к нему!
– Я не могу без вас, отец…
– А я вижу, Керим тебе дороже отца! Ты забыла, неблагодарная, сколько сделал для тебя старый, глупый Муратали!.. Ступай к своему Кериму! ч
– Отец!
– Ступай! Ты уж, верно, подобрала себе дом в новом кишлаке?
– Мы будем жить в нем вместе, отец!
– Старый Муратали не переступит порога этого дома! Живи там одна! И чтоб ноги твоей не было в Катартале!
– Отец!
– И не реви. У тебя нет больше отца. – Муратали долгим, прощающимся взглядом посмотрел на Михри и дрогнувшим голосом закончил: – А у меня… у меня с этого дня нет дочери!
Стараясь шагать тверже, уверенней, он направился в поле, к своему участку. Он не оглянулся, даже когда Михри, плача, окликнула его…
Весь день они не перемолвились ни словом. Муратали остался ночевать на стане, Михри ушла к Айкиз.
Когда-то, когда они еще учились в школе, Михри называли тенью Айкиз. У Михри не было тайн от своей старшей подруги. Со всеми своими радостями и бедами, большими и крохотными, она шла к Айкиз, а та делила с ней радость, умным, ласковым словом развевая тоску и тревоги подруги.
Когда Михри рассказала ей о своем столкновении с отцом, Айкиз задумалась. За эти дни она стала серьезней, сдержанней, меж бровями появилась глубокая резкая морщина – след недавнего горя. Когда Айкиз задумывалась, морщина становилась особенно заметной.
– Ты не погорячилась, сестренка? – спросила она, испытующе заглянув подруге в глаза. – Ведь он же отец тебе. А отец…
Не находя слов, Айкиз рассеянным движением потерла переносицу, словно хотела избавиться от непривычной морщинки, а Михри всхлипнула и тихо сказала:
– Я… я готова даже просить у него прощения. Сама не знаю, за что… Да ведь ты же знаешь отца! Он и разговаривать со мной не желает!
– Ты тоже упряма, как шайтан! – улыбнулась Айкиз. – Ну, что тебе стоило уступить отцу?
– И никогда больше не встречаться с Керимом?
– Ну вот! Теперь тебе и ягненок кажется ростом с верблюда! Безвыходных положений нет, ' Михри. Я знаю твоего отца. Я уверена: пройдет время, он поостынет и все поймет. А мы постараемся помочь ему в этом. Ты будешь и с отцом и с Керймом.
– Правда, Айкиэ-апа?
– Конечно, правда!-рассмеялась Айкиз.– Все уладится, увидишь! И, честное слово, если ты выйдешь замуж за Керима, я буду счастлива за вас обоих. Керим славный. И ему так нужна дружба. Ведь он рос без отца, Михри…
Глаза Айкиз влажно заблестели, и теперь уж Михри принялась утешать подругу.
– Ты пока живи у меня, сестренка, – сказала Айкиз, когда они вдоволь наплакались. – Я рада тебе… Когда дома нет Алимджана, порой бывает так одиноко, тоскливо… А потом ты перейдешь в новый дом в новом поселке. И Муратали будет там жить. Он ведь с нами, Михри. Твой отец будет с нами!
Глава тридцатая
АБДУЛЛАЕВ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
Секретарь обкома Абдуллаев, опора и надежда Султанова, был не в духе. Заложив руки за спину, он нервно расхаживал по кабинету, от стола к окну и обратно. Он напряженно раздумывал, как с честью выйти из того трудного положения, в котором нежданно-негаданно очутился.
Мягкий ковер заглушал шаги. За распахнутым окном трепетала листра высокого раскидистого дерева, крона ноторого была такой пышной, что закрывала все.окно, и такой густой, что за ней совсем не видно было улицы.
Кабинет Абдуллаева был обставлен со вкусом, на широкую ногу; вся мебель – из полированного ореха… Помятая, вся в жестких складках газета, скромно лежавшая рядом с доброй полудюжиной телефонов и громоздким чернильным прибором из белого мрамора, выглядела в этом просторном, роскошном, солидном кабинете какой-то особенно неказистой, прозаичной, будничной. Но именно эта газета ввергла Абдуллаева в дурное настроение.
Газета напомнила ему, что пора недвусмысленно и окончательно выразить свое отношение к плану освоения целины, разработанному в, Алтынсае и одобренному райкомом партии. План давно утвержден райкомом, целина уже осваивалась, а обком еще не сказал решающего слова, и виноват в этом был Абдуллаев, ведавший вопросами сельского хозяйства. Первый секретарь, с самого начала заинтересовавшийся почином алтынсайцев, требовал, чтобы Абдуллаев поскорее представил ему свои соображения. Но Абдуллаев не говорил ни «да», ни «нет», хотя до сегодняшнего дня склонялся к отрицательному ответу.
Абдуллаев принадлежал к числу тех все реже встречающихся партийных работников, которые люфят отожествлять себя с партией, любят выступать от имени партии, а живут всю жизнь по подсказкам.
Небольшую ответственность Абдуллаев еще мог на себя взять, он, например, без колебаний рекомендовал Султанова на пост председателя райисполкома. Но более крупные и сложные вопросы предпочитал решать лишь в строгом соответствии с конкретными указаниями «сверху». Проводить линию партии значило для него выполнять распоряжения вышестоящих инстанций, и только. Он мыслил волю партии не как сконцентрированную волю советского народа, а как некую отвлеченную силу, стоящую над всем, что не было облечено властью. Он не мог и не хотел понять, что партия не только направляет, но и прислушивается, не тольно учит, но и учится, не только решает и указывает, но и горячо подхватывает все ценные народные начинания. Инициатива снизу путала карты Абдуллаеву, нарушая ясные и спокойные принципы, ноторых придерживался он в своей работе. По существу он был не проводником воли партии, а словно бы трансмиссией, передающей решения высших партийных органов низшим. Обратного хода эта трансмиссия не имела.
План алтынсайцев вызвал у Абдуллаева серьезные сомнения уже потому, что выдвинули его «снизу». Точных указаний на этот счет «сверху» не было. Не было единогласия и среди районного руководства. Вопрос был спорный, и, по мнению Абдуллаева, обкому следовало от него просто-напросто отмахнуться, дабы не наживать лишних хлопот и неприятностей. Правда, как раз в это время партией было принято постановление о широком наступлении на целинные земли, но конкретного упоминания именно об Алтынсае в нем не имелось. Общие положения, с которыми Абдуллаев всей душой был согласен, нельзя же распространять огульно на все области, на все районы! Одним по силам поднять целину, а у других таких возможностей нет. Не случайно же утверждает Султанов, – а Султанову Абдуллаев верил, – что авторами «алтынсайского» плана не учтена специфика местных условий.
Вот если бы этот план был спущен хотя бы из Ташкента… Но Ташкент не предлагал Абдуллаеву в циркулярном порядке заниматься покорением алтынсайской целины. А посему благоразумнее будет положить предложение алтынсайцев под сукно, похоронить его как несбыточную «фантазию». Абдуллаев, конечно, понимал, что свою позицию следует обосновать. Но это уже чистая формальность. Пока труженики Алтынсая, засучив рукава, вспахивали новые земли, единоборствовали с бурей, в обкоме по настоянию Абдуллаева создавались и заседали комиссии. Эксперты составляли длинные, противоречившие одна другой докладные записни. Благородное начинание алтынсайцев погружалось в бездонные бумажные омуты…
Но алтынсайцы не опускали рук. Свою правоту они старались доказать делом. Юсуфий одернул их, однако в ответ на его выступление в той же газете появилась статья Джурабаева, и, что уж там говорить, статья толковая, дельная. На защиту «целинного» плана поднялись простые дехкане. Первый секретарь обкома, знавший обо всем этом, настойчивей торопил Абдуллаева. А тут еще эта статья в республиканской газете…
Все складывалось так, что тянуть дальше было нельзя, Абдуллаеву оставалось либо одобрить план алтынсайцев, либо, ссылаясь на мнение Султанова и туманные формулировки комиссий и экспертов, перечеркнуть его.
Одобрить?.. Но рука Абдуллаева не поднималась расписаться под планом, попавшим в обком не из Ташкента, а из какого-то Алтынсая.
Перечеркнуть?.. Но дело зашло слишком далеко. Признав этот план нереальным и не соответствующим интересам государства, пришлось бы привлечь к суровой партийной ответственности его авторов и исполнителей. Подобные действия обкома получили бы широкую огласку. Наказанные' наверняка обратились бы в высшие инстанции. В этом случае, чтобы доказать правильность своих действий, Абдуллаеву понадобились бы более обстоятельные и солидные возражения против «целинного» плана, чем те, какие были в его распоряжении сейчас.. А тут еще эта газета…
Абдуллаев сел за стол, взял газету, вним^ тельней перечитал встревожившую его статью.
Статья, казалось бы, никак не касалась самого Абдуллаева. В ней доставалось, и крепко доставалось, секретарю парторганизации одного крупного совхоза за то, что он вкупе с директором пытался заморозить новаторскую инициативу простых рабочих. Абдуллаев знал этого секретаря и до этого дня считал его «неуязвимым». И вот – нате же! – добрались и до него! Выходит, никто теперь не застрахован от жесткой партийной критики! Трудные, тревожные времена настали для Абдуллаева. «Вот уж правда, – подумал он с досадой, – не знаешь, откуда взойдет луна».
Разные люди по-разному воспринимают критические газетные выступления, имеющие прямое или косвенное отношение к их собственной деятельности. Одни небрежно усмехаются: «Это не про меня писано, у меня и обязанности иные, и должность крупней». Другие, поумнее, принимают упреки, содержащиеся в статье или фельетоне, в свой адрес, но полагают, что фельетонов должен бояться лишь тот, чья фамилия там названа, а лично для них опасность миновала: снаряды в одну воронку два раза не падают. Третьи же, то ли потому, что они проницательней, то ли потому, что трусливей, видят в таких материалах конкретную для себя угрозу. «Сегодня газета посвятила свое выступление моему знакомому, а завтра, неровен час, влетит мне. Нынче нелегко увильнуть от критики…»
Так думал и Абдуллаев. Он не решался поддержать алтынсайцев. Но еще больше боялся он, что в газете, подвергшей резкой критике совхОе– ного партийного «вельможу», в недалеком будущем могут за подобные же действия дать нахлобучку Абдуллаеву, и ему придется отвечать не за то, что он одобрил план алтынсайцев, а за то, что вовремя его не одобрил!
Абдуллаев боялся разноса, и только разноса. Но, настраивая себя на доброжелательное отношение к «целинному» плану, внутренне готовясь к тому, чтобы на бюро обкома рекомендовать его к утверждению, от страха теряя привычную осторожность, он силился согласовать свои предстоящие действия с обычными своими принципами. Ведь статья в газете была, хотя и не вполне, но все же указанием «сверху», – «сверху» требовали, чтобы партийные руководители поддерживали инициативу «снизу». Нужно было выполнять это требование.
Смущал Абдуллаева и вопрос о Султанове, – как быть с этим ярым противником освоения целины? Ведь Абдуллаев обещал председателю райисполкома свою поддержку, и если убрать плечо, на которое тот опирался, это будет предательством. Но хуже всего, что, потеряв опору, брошенный на произвол судьбы Султанов мог потянуть за собой и Абдуллаева, своего друга и покровителя. С другой стороны, выгораживать Султанова, успевшего уже наломать дров, было рискованно. «Ладно, – успокоил себя Абдуллаев, – после что-нибудь придумаю. Как-нибудь выручу незадачливого друга!»
И усмехнулся со снисходительным сожалением.
Тлава тридцать первая
КАДЫРОВ ОСТАЕТСЯ ОДИН
После того как обком поддержал план освоения целины, забот у Айкиз прибавилось, но, как и прежде, охотней и чаще всего наведывалась она в новый кишлак. Ей не терпелось увидеть его ожившим, повеселевшим от людской разноголосицы, от хозяйской хлопотливости новоселов. Что же это за гнездо, если в нем нет птиц!
Уста Хазраткул, как и обещал, сдал поселок колхозу намного раньше срока. Дело теперь было за Смирновым. Праздник переселения Айкиз намеревалась устроить лишь после того, как вступит в строй большой канал и в поселок придет вода.
В один из августовских дней она отправилась к Смирнову узнать, много ли осталось работы на канале. Смирнов протер привычным движением очки, надел их, подвел Айкиз к окну и показал рукой на открывавшееся перед ними строительство.
– Смотрите сами, Айкиз! – и сварливо добавил, как будто Айкиз в чем-то обвиняла его: – Не бездельничаем, не сидим сложа руки…
Работы на водохранилище шли к завершению. Там, где канал выходил из искусственного озера, ^силась железобетонная плотина. Над самим каналом, уже достаточно глубоким, клонились стальные шеи энскаваторов, скреперы и бульдозеры усердно разравнивали дно. Всюду – люди, машины, горы земли и щебня. Но воды из смирновского кабинета не было видно, и не потому, что ее загораживала выросшая круговая дамба. За последние месяцы озеро обмелело. Его воду выпили хлопковые поля. Смирнову, день за днем наблюдавшему, как убывает вода в озере, эти поля казались живыми. Чудилось, прильнули они к воде жаркими, жаждущими губами, как стадо на водопое, и пьют, пьют, не могут утолить жажды! Вечно недовольный сделанным, Смирнов старался придумать, как бы увеличить годовой запас воды в озере и наиболее разумно и экономно организовать ее распределение, чтобы не пропадала даром ни одна драгоценная капля!
– Неплохи у вас дела, Иван Никитич, – одобрительно сказала Айкиз, оглядев водохранилище.
Инженер усмехнулся, горошинка-родинка на его подбородке чуть подпрыгнула.
– Какое там неплохи! Сроки жмут, Айкиз!
– В сроки ведь вы укладываетесь, Иван Никитич.
– А я не о тех сроках, какие в плане. Мы для себя иные сроки установили. Они-то и поджимают!
Айкиз рассмеялась.
– Вот и у меня беда со сроками! Когда же, Иван Никитич, зазвенит вода в новом канала?
– Скоро, Айкиз, скоро! Да вы приступайте пока к переселению, а немного погодя мы дадим воду. Денек-другой могут новоселы потерпеть?
– Ни одного дня! Мы обещали, что они будут жить в благоустроенном кишлаке, и обязаны выполнить свое обещание. Поднажмите, Иван Никитич.
– Вот жизнь! – вздохнул Смирнов. – От самого себя нет покоя, так еще вы наседаете. Ладно, Айкиз, поднажмем.
Разговор их был прерван неожиданным появлением Джурабаева. Секретарь райкома накануне вернулся из Ташкента, йуда его вызывали вместе с Абдуллаевым. Глаза у него улыбались, радостно возбужденные, даже лукавые. Он поздоровался с Айкиз и Смирновым и загадочно проговорил:
– Ну, друзья, я к вам с таким подарком, о каком вы, верно, и не мечтали!
– Не томите! – сказала Айкиз. – Рассказывайте!
Джурабаев порывисто шагнул к окну, встал к нему спиной и, выкинув вперед руки, словно желая обнять друзей, торжествующе воскликнул:
– С победой вас, дорогие товарищи! С огромной победой! В Ташкенте рассмотрели наш план и не только одобрили его, но сделали далеко иду– щ^^зыводы. «План ваш, – сказали мне там,– это камешек, который должен родить лавину!» И еще сказали: «Республика накануне больших событий, ваша инициатива – это приток могучей реки!» Понимаете, товарищи? В общем, освоению целины под хлопок предложено придать еще больший размах. Нам обещали оказать серьезную помощь. Я обратно, как на крыльях, летел, спешил вас всех обрадовать.
– Лучшег'о подарка, и правда, не придумаешь, – согласился Смирнов. – Но иного мы и не ждали…
– Что ж, что не ждали! – перебила его Айкиз. – Радость наша от этого не меньше. Я чувствую, как и у меня растут крылья.
– Верно, Умурзакова, – поддержал ее Джурабаев. – Теперь мы примемся работать с новыми силами! Но вот о чем помните: мы вправе радоваться, но не должны успокаиваться, мы добились признания и одобрения нашего почина, теперь надо добиваться решающих трудовых успехов, чтобы не осрамиться перед теми, кто поверил в нас, кто придал нашей скромной инициативе такое значение! Нам еще предстоят серьезные испытания. Султанов и Кадыров пугали нас трудностями, и в одном они были правы: дорога перед нами не гладкая, не наезженная. Кстати, я давно не был на ваших полях, как там идет ра– ота?
– Урожая ждем богатого, – сназала Айкиз.
– А как Кадыров? Не лезет больше в драку?
– Кадыров?..– Айкиз на минуту задумалась. – Кадыров притих, от него пока ни вреда, ни пользы…
– Значит, уже вред!
Джурабаев присел на угол стола, крепко потер ладонью щеку, огорченно проговорил:
– Проморгали мы с Кадыровым! Да, да, проморгали! Верно молвит пословица: век живи, век учись. Я бы только добавил: учись у народа! Ведь видел же я, как переменился Кадыров. Понимал, что не справиться ему с новыми задачами, вставшими перед колхозом. А все нянчился с ним, либеральничал, жалел его, ждал, пйка он осознает свои ошибки. А простые дехкане не меньше меня уважают раиса, но не хотят потакать его зазнайству, его ограниченности. Они поставили вопрос жестко и круто: не надо нам такого председателя, и точка. И они правы. Кадырова давно пора заменить хозяином дальновидным, мыслящим экономически грамотно, современно!
Надо же было случиться тан, чтобы как раз в это время в коридоре конторы очутился сам Кадыров, шедший к Смирнову выпросить своему колхозу побольше воды для очередного полива. Дверь в кабинет инженера оставалась открытой, Кадыров услышал последние слова Джурабаева. Услышал – и, стараясь ступать тише, попятился назад, к выходу. Опаслизо озираясь, сн выскочил на улицу, тяжело побежал к своему коню. Нога его долго не попадала в стремя. Наконец ему удалось взобраться на своего иноходца, и КадЫреЬ помчался в район. '
Когда секретарь обкома, эта «гора», на которую 'предполагал опереться Султанов, вместо того чтобы решительно выступить против плана освоения целины, вдруг объявил себя сторонником этого плана, Кадыров понял, что на посту председателя колхоза ему уже не удержаться. Понял, но не хотел в это верить. Он заправлял колхозными делами, хлопотал, распоряжался, торопил бригадиров, но выполнял эти дела и обязанности вяло, без охоты, без удовольствия. Все его мысли, все чаяния и желания слились в одну мысль, непрестанно сверлившую мозг, мешавшую сосредоточиться на повседневных заботах: а вдруг простят, помилуют, не тронут? Ведь у него опыт… И в районе и в области должны учесть его прежние заслуги. Только бы оставили его председателем, а он показал бы, на что еще способен Кадыров! Он в лепешку расшибется, а сделает все, что от него потребуют! Он не то что эту проклятую целину – всю пустыню засеет хлопком! Только бы не снимали…
Кадыров надеялся на чудо, но чуда не произошло. Случайно подслушанный им разговор в кабинете Смирнова окончательно отрезвил его. «Спета твоя песенка, раис, – сказал он себе с горьким отчаянием. – Бывший раис!..»
В кромешной тьме, обступившей Кадырова, слабым светом светился лишь один маячок. И Кадыров, не задумыва'ясь, ринулся в райисполком, к Султанову. Он не был уверен, что Султанов может его спасти, но председателю райисполкома наверняка известно больше, чем Кадырову. Султанов умеет глядеть вперед, он всегда вливал в своего друга силу и бодрость! Кадыров спешил к нему за поддержкой, за советом, за утешением. Он шел на дно и рад был ухватиться хоть за соломинку.
Пока он добрался до района, его носовой платок, которым он то и дело вытирал лицо, шею, затылок, так вымок, словно Кадыров полоскал его в речке.
Но вот и знакомое здание райисполкома. Широкая аллея, обсаженная зонтами-деревьями. Аккуратные скамейки для заждавшихся, приученных к терпению посетителей. Приемная, где грозным стражем султановского покоя восседала пышнотелая секретарша. Заветная дверь, обшитая щегольской черной кожей…
Сенретарша сухо кивнула Кадырову и зачем– то спросила:
– Вы к кому, товарищ Кадыров?
– Султанов у себя?
Секретарша выплыла из-за своего столика и прочно утвердилась между Кадыровым и дверью, н которой он хотел шагнуть.
– Товарищ Султанов у себя, но никого не принимает. У него совещание.
Кадыров побагровел, провел мокрым платком по вспотевшей шее.
– Мне-то он, думаю, уделит пару минут.
– Товарищ Султанов ни для кого не делает исключения.
– А вы все-таки доложите ему обо мне. Меня он должен принять.
Секретарша пожала плечами и скрылась за дверью. Выйдя через минуту, она с укором сказала:
– Я же вам говорила! Товарищ Султанов очень сожалеет, но у него важное совещание.
Если хотите, посидите пока в саду… Но вряд ли он скоро освободится.
– ( Та-ак… – понимающе протянул Кадыров.
Он постоял еще немного, потом круто повернулся и ушел, яростно хлопнув дверью. Все было ясней ясного. Никакого совещания Султанов не проводил – уж Кадырову-то знакомы были эти штучки! Он просто не пожелал видеть Кадырова. Он больше не нуждался в своем друге… Да, товарищ Султанов умел глядеть вперед!
Когда Кадыров вернулся в Алтынсай, солнце клонилось к горизонту. Возле колхозного правле– / ния никого не было. Кадыров, обрадовавшись этому, направился в свой кабинет. По дороге он заглянул в комнату, где обычно сидела секретарша. Назакатхон еще не ушла, но была не одна: она разговаривала с отцом.,
– Аликул! Когда кончишь разговор, зайди ко мне, – на ходу бросил Кадыров.
Сев за свой стол, он потянулся было к графину с водой, но тут же с досадой убрал руку: графин был пуст. Вот уже несколько дней, как Назакатхон не потчевала раиса ни чаем, ни конфетами, ленилась даже наполнить графин свежей водой. Недавно Кадыров попросил ее заварить • чай. Назакатхон высокомерно фыркнула:
– Я вам не служанка, раис-амаки!
Кадыров поглядел на нее исподлобья, догадливо усмехнулся и с тех пор бывал в правлении реже.
Кто знает, может быть, в Назакатхон, позавидовавшей однажды чистой, самозабвенной любви Михри и Керима, проснулось чувство брезгливости – и к себе и к тем, кому она без любви беспечно дарила свои ласки. Но у Кадырова сложилось иное мнение: «Почуяла, красавица, что Кадырову не быть раисом, – думал он хмуро, – вот и запела другую песню! То ластилась, лебезила перед председателем, а теперь задрала носишко!
Так оно и бывает в жизни: теряешь почет и власть – теряешь друзей. Не хватает еще, чтобы от меня отвернулся твой отец! Ну, нет, этот не покинет меня в тяжелую минуту, одной мы веревкой связаны1»
Аликул, войдя в кабинет, поклонился председателю и присел на диван с постным, смиренным выражением лица.
– Слыхал? – обратился к нему Кадыров. – Плохи наши дела. Умурзакова добилась-таки своего! Просчитались мы, видно. Крепко просчитались.
– Это ты, ты просчитался, раис, – спокойно возразил Аликул. – Прошу тебя, не сваливай с больной головы на здоровую.
– Погоди, погбди… – нахмурился Кадыров. – Что ты мелешь?
– Худо тебе придется, раис. Ой, худо! – Аликул даже зажмурился от огорчения. – И зачем ты лез на рожон, да еще других мутил?
– Погодй! – Кадыров стукнул кулаком по столу. – Я-то знаю, что меня ждет. Так ведь и тебе не ходить больше в председателях совета урожайности. Вот и давай подумаем…
– А что мне думать, раис? Мне эта должность нелегко досталась. Ой, нелегко! Сколько лет я трудился в поте лица своего, чтобы заслужить уважение народа1 Дехкане выбрали меня председателем совета урожайности. Это хорошая должность, раис. Зачем же мне от нее отказываться?
Кадыров тупо уставился на Аликула, еще не понимая смысла его слов. Аликул скромно сидел на диване, перебирал тонкими пальцами тощую козлиную бородку. В прищуренных глазах таилась хитрая лисья усмешка.
Заметив наконец-эту усмешку, Кадыров раздраженно сказал:
– Ты что овечкой прикидываешься? Давай, говорить откровенно, по-мужски. Ты знаешь, что нам грозит?
– Тебе грозит, раис, – опять пропел Али кул,– тебе, а не мне…
– Да у тебя, видно, дырявая память, а? Мы ведь оба были против целины! Оба потакали Молла-Сулейману! Вместе состряпали это проклятое письмо в газету! Оба Мы промахнулись, обоим нам и отвечать перед народом!
– Нет, раис, ты отвечай один. А мое дело сторона.
Кадыров вышел из-за стола, остановился перед Аликулом. Казалось, даже белки глаз у него побагровели, так он рассвирепел. Аликул смотрел на него снизу вверх с издевательской хитрецой и теребил, теребил свою бородку…
– Ты что же это, дорогой друг, – с угрозой произнес Кадыров, -в кусты метишь? Хочешь, чтобы я за всех отдувался? Так не пойдет, дорогой. Я пока еще коммунист. Я себя не пощажу, но и вам всем несдобровать!
– А кто тебе поверит, рамс? – спросил Аликул, и голос его зазвучал слащаво, но зловеще. – Слова твои для дехкан, как пустой орех. Нет тебе веры! А меня колхозники уважают…
– Они еще не знают о твоих темных делах!
– И не узнают. Не узнают, раис. Уж не ты ли им об этом поведаешь?
– Я своим дехканам не враг. Я расскажу им всю правду, и про себя, и про Султанова, и про тебя, старая лиса!
– А я скажу, что это клевета. Председатель, мол, сам напакостил, а теперь валит все на других. Ведь вот нак нескладно все получается: ты больше всех разорялся на собраниях, а я молчал, ТЕое имя попало в статью Юсуфия, а мое нет…
– А твои речи на пирушках? Ведь это ты натравливал меня на Айкиз! Или ты забыл об этом?
– А кто их слышал, эти речи? Рузы-палван? Гафур? – Аликул сжал свой сухонький кулачок. – Так они у меня вот где! Мне ведь известно, чем они занимаются на базарах! Меняют, породистых коров на захудалых, разбавляют брачком колхозное стадо, а денежки кладут себе в карман или тратя? на взятку раису. И раис брал их подарочки. У раиса тоже совесть запачнана. Плохо, плохо будет, если об этом узнают дехкане!
Слова Аликула пронзали Кадырова, как пули. Он впился в старика ненавидящим взглядом, прохрипел, задыхаясь:
– Не боюсь я тебя, старый шакал!
– Боишься, раис, – с каким-то сожалением вздохнул Аликул, -боишься. Да и как тебе не бояться? Ты сам рассуди: покаешься ты перед колхозниками, перед райкомом в своих грехах – не во всех, не во всех, раис! – скажешь, что туман застлал тебе глаза, оттого ты и не разобрался в этом деле с целиной. Ну, побранят тебя, переведут в бригадиры, тем все и кончится. А начнешь топить других, так и другие не будут молчать, и не видать тебе, как своих ушей, партийного билета. Поверь мне, раис, в этом случае все остальное покажется тебе сладкой халвой! А мне что? Непойманный, гдрорят, не вор. Был, правда, грех, видели дехкане, нак я с вами пил. Так ведь если и видели – не осудят! Я человек маленький, чего нельзя коммунисту Кадырову – Аликулу простительно. Я скажу: это ты, раис, втянул меня в свою компанию. Я скажу: ты и дочери моей не давал проходу. Мне ведь такое известно, в чем ты не осмелишься признаться ни на одном собрании!
Кадыров еле сдерживался, слушая Аликула. Сердце до краев переполнилось бессильной яростью. Не помня себя от бешенства, он шагнул к старику, схватил его за ворот, выдавил из себя осипшим шепотом:
– Старый Плакал! Змея!.. Ты тоже за все поплатишься!
– Пусти! Опомнись, раис!.. – Аликул вырвался из рук Кадырова, бросился к окну и, раскрыв его ударом кулака, крикнул:
– Люди добрые! Слушайте меня, люди добрые!.. '
Кадыров за плечи оттащил Аликула от окна, ладонью зажал ему рот.
– Молчи, шайтан! Молчи!
Аликул высвободился из тяжелых объятий друга и довольно ухмыльнулся:
– То-то же, раис! Скажи спасибо, что на улице никого не было!: – Он выпрямился, в глазах его мелькнуло жесткое, беспощадное выражение.– Слаб ты со мной тягаться, раис. Я-то всегда выйду сухим из воды, а ты сам себя погубишь! Разные у нас с тобой пути, дорогой.
