Текст книги "Сильнее бури"

Автор книги: Шараф Рашидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Глава двадцать шестая

НА СЕРДЦЕ СВЕТЛЕЕТ

Верный Байчибар – огонь и ветер! – одолел путь до района часа за полтора. Айкиз прибыла в райком как раз вовремя: Джурабаев уже был на месте и еще не успел никуда уехать.

В приемной Айкиз столкнулась с Султановым. Он вышел от Джурабаева с толстым роскошным портфелем под мышкой, хмурый, озабоченный. Но едва он заметил Айкиз, на его лице, словно он нажал какую-то кнопку, вспыхнула начальственноблагожелательная улыбка.

– А, Умурзакова! Легка на помине. Салам алейкум1

Айкиз молча кивнула и хотела уже было пройти в кабинет Джурабаева, но Султанов придержал ее.

– Куда торопишься? Джурабаев от тебя не уйдет, он, как говорится, всегда на посту. А мне надо с тобой потолковать.

– А мне надо потолковать с Джурабаевым.

– Ай, колючка ты, Умурзакова! Впрочем, грех на тебя обижаться, у тебя неприятности, а они ожесточают сердце…

– Неприятности?.. – тихо, с затаенной враждебностью переспросила Айкиз, которой казались кощунственными и улыбка Султанова, и его равнодушно-бойкие слова.

– Ну, прости, не так выразился. Я глубоко сочувствую твоему горю. Все скорбят вместе с тобой. Ты видела: на похоронах твоего отца было все руководство района!..

Айкиз взглянула на Султанова так гневно, что тот отступил, улыбка его на мгновенье сделалась растерянной… Но он тут же взял себя в руки, лицо его приняло официально-строгое выражение, и, уже не улыбаясь, Султанов сухо сказал:

– Вот что. Как председатель райисполкома, я имею право требовать отчета у своих подчиненных. Мне надо поговорить с тобой. Я не уверен, что ты, как председатель сельсовета, правильно понимаешь свои функции. Пресса уже сигнализировала об этом. После Джурабаева зайдешь ко мне. Я буду в райисполкоме.

Еще крепче прижав к себе портфель, он резко толкнул дверь в коридор. Айкиз, стиснув зубы от негодования, прошла к Джурабаеву. Джурабаев встал из-за стола, поздоровался, заботливо усадил Айкиз в кресло напротив своего стула и, заметно волнуясь, ероша короткие волосы, проговорил: на

– Это хорошо… Хорошо, что ты пришла.

Я знаю, как тебе тяжело, Айкиз. Но я был убежден, что ты придешь. Нам о многом надо поговорить и подумать. Верно?

– Да…

– Хорошо, что ты нашла в себе силы прийти в райком! – повторил Джурабаев. – Ты хочешь знать мое мнение о Статье Юсуфия?

– Мне совет ваш нужен. Только не думайте, что я пришла за заступничеством!

Джурабаев усмехнулся.

– Заступничество! Глупое слово, Айкиз. Когда в дни войны враг пытался прорвать линию фронта на каком-нибудь одном участке, мы все вместе отжимали его напор. И это не называлось заступничеством. Это называлось – чувство локтя, взаимная поддержка. Хочу заранее ввести тебя в курс дела: статью мы в райкоме уже обсудили, поддержка тебе будет оказана, прорыв мы общими силами ликвидируем. Я говорил с редактором, на днях они дадут мою статью, которая, надеюсь, окажется убедительным противовесом грязной кляузе Юсуфия. – Джурабаев снова поднялся и, расхаживая по кабинету, в каком-то сердитом недоумении произнес: – Черт их знает, лак они решились действовать через голову редактора? Как отважились выступить с материалом, в котором есть выводы и, по сути дела, нет фактов1 На что они надеялись? Кому хотели пустить пыль в глаза?

– Я тоже этого не понимаю. Не понимаю, что делает их такими резкими и решительными. -

– Решительными или наглыми?

– Нет, решительными. Наглость – это другое… У них же есть уверенность в своих силах.

– Или ощущение своего бессилия? Мне думается, этот последний их шаг – от бессилия, от отчаяния. Быку, говорят, перед убоем и топор не страшен. Все другие средства испробованы и не дали пока нужного результата. А отступать нельзя. Поздно уж отступать. Вот они и ухватились за эту статью, как утопающий за соломинку…

Невысокий, складный, подтянутый, Джурабаев, несмотря на седину, выглядел молодо, -был по-молодому подвижен. Он не мог подолгу оставаться в одной позе, в одном положении, – то принимался порывисто шагать по кабинету, то останавливался перед Айкиз, опираясь ладонями о спинку стула, то присаживался на край стола, на подоконник, или задерживался возле этажерки с книгами и, раздумывая о чем-то, взвешивая чужие слова, пощелкивал пальцами по корешкам переплетов. Жесты его были щедрыми, резкими, красноречивыми, а черные горящие глаза придавали исхудалому лицу энергичное, вдохновенное выражение, не противоречившее, впрочем, вдумчивому, серьезному вниманию, с каким он слушал своих собеседников.

– Ты посмотри, на кого ссылается Юсуфий, – продолжал Джурабаев. – Кто этот Молла-Сулейман? Не тот ли любитель пиров, который в трудную минуту бросил свою бригаду и ушел на поминки?

– Тот самый. Колхозники давно требуют снять его с бригадирства, но Кадыров и слышать об этом не желает.

– Это и понятно: для колхозников он бездельник, а для Кадырова, видимо, союзник. Союзников же у него не так много, надо их беречь, надо им потрафлять. А что представляет собой Назакатхон? Мне правленцы жаловались, что секретарша она никудышная. Кто рекомендовал ее на работу?

Айкиз покраснела.

– Я сама рекомендовала ее Кадырову.

– Ну, вот1 Пригрела змею за пазухой!

– Она расплакалась у меня в набинете…

– И разжалобила тебя?. Ай, Айкиз! Основанием для рекомендации должны все-таки служить не слезы, а деловые качества человека. Ты до этого хорошо знала Назакатхон?

– Она, по-моему, неплохая девушка. Веселая, добродушная, общительная. Не понимаю, что побудило ее написать письмо в редакцию?

– Что или кто? Ты пробовала в этом разобраться? Эти твои «не понимаю» меня не устраивают, Айкиз! Назакатхон, кажется, дочь Аликула, председателя совета урожайности. Что ты о нем можешь сказать? Прошлое у него, я слышал, с пятном?

– Не судить же о людях по их прошлому.

– А я этого и не говорю.

– Аликул работник опытный и добросовестный. Он у нас на хорошем счету.

– А не слишком ли ты доверчива, Айкиз?

– Н-не знаю…

– Кстати, почему ты не пришла ко мне сразу после разговора с Юсуфием? Ведь он же говорил с тобой?

– Говорил. Но я не поняла, куда он нлонит. Правда, тон у него был, как у следователя, которому все уже ясно.

– И это тебя не насторожило? – Джурабаев покачал головой. – Как ты еще неопытна, Айкиз! Ты ведь и сама во многом виновата. Об одном не предупредила, на другое не обратила внимания, в третьем проявила излишнюю доверчивость…

Айкиз испытывала странное ощущение. Джурабаев, в сущности, распекал ее мягко, участливо, но достаточно требовательно и даже придирчиво, не обращая внимания на ее подавленность. Он упрекал, винил, выговаривал, и – удивительное дело! – чем больше распекал ее Джурабаев, тем большее она чувствовала облегчение. Слова его, в которых не было размягчающего снисхождения к ее горю, пробуждали* ней силу, бодрость, спокойствие. Она распрямила спину, выше подняла голову, в глазах ее светилась живая заинтересованность.

– Значит, вы думаете, что Назакатхон действовала по чьему-то наущению?

– Определенно! Я убежден, что и Юсуфий подставное лицо.

– Кто же тогда писал статью?

– То есть, чья рука водила пером Юсуфия? А кому, по-твоему, выгодна эта статья? Кому не по душе наша «затея» с освоением целины? Султанову, Кадырову и их подпевалам. Они и организовали статью, в этом я ни на минуту не сомневаюсь!

– Султанов был у вас сегодня?

– Был. И пытался отстаивать некоторые положения статьи. Он считает, что ты превышаешь полномочия, которые дает тебе твоя должность. Сельсовет, мол, не министерство, не райком, не правление колхоза, у сельсоветчиков свои заботы, свои «специфические» функции, и не их дело заниматься экономическими, производственными вопросами. Он так и сказал: «Умурзакова сует нос не в свое дело, и молодец Юсуфий, что вовремя ее одернул».

– Вот как! Значит, я должна только разбирать жалобы и прошения, да заботиться о благоустройстве кишлаков?

– Ты?.. В том-то и дело, что не только ты. Стараясь искусственно ограничить твои права и задачи, Султанов думает прежде всего о себе. Он и с райисполкома хотел бы сложить часть забот и обязанностей. Больше почета, меньше ответственности – вот его идеал! Но народ, выбирая лучших людей в сельсоветы, в райсоветы, не только оказывает им уважение и доверие, он делает их своими слугами.. А служить народу – это значит всем интересоваться, все делать, чтобы людям жилось краше и лучше! Только так мозкно оправдать доверие народа.

– Султанов велел мне зачем-то зайти к нему.

– Сходи. Он, пожалуй, тоже пожелает как-то откликнуться на им же организованную статью. Возможно, сообщит в редакцию, что им «приняты меры». Это придало бы статье некоторую солидность. А «принять меры» – это значит сделать тебе соответствующее внушение. Что ж, поговори с ним. Держись смело и уверенно. И обязательно дай мне знать, что он там замышляет. Черт побери, с такими людьми всегда так: закатываешь рукава для честной, открытой, принципиальной борьбы, а тебя втягивают в интриги…

Джурабаев пристроился на подоконнике, достал папиросу, закурил. Дым сизой струйкой потянулся на улицу. Перед самым окном покачивалась тяжелая яблоневая ветка. Яблоки еще не созрели, но были уже размером не меньше чем с яйцо. Джурабаев высунулся, сорвал яблоко, надкусил, поморщился.-

– Кислятина! Тебя не буду.угощать, пощажу.

Айкиз задумалась и даже не слышала шутки

Джурабаева.

– Я вот в чем никак не разберусь… – медленно произнесла она. – Что заставляет их так упорна сопротивляться нашим планам? Искренни они или кривят душой?

– Видишь ли… – Джурабаев спрыгнул с подоконника, пододвинул стул и сел рядом с Айкиз. – В какой-то мере они искренни. Они искренне хотят жить без лишних хлопот.

Айкиз с сомнением покачала головой.

– Так все просто?

– Нет, все, конечно, гораздо сложней! Они ловко маскируют причины своего сопротивления., Они и себя обманывают, прикрываясь вескими, на первый взгляд, аргументами. Преувеличивают трудности, возникающие при каждом начинании. Этими объективными трудностями запугивают и других и себя. Но если все упростить, привести к общему знаменателю, то две основные противоборствующие позиции можно будет определить так: жизнь для народа и жизнь для себя.

– Кадыров ведь много сделал для колхоза. И сейчас старается вывести его на первое место.

– Во-первых, напрасно ты апеллируешь к прежним заслугам Кадырова. Ты видишь в нем одного из основателей колхоза, самоотверженного, бескорыстного борца за народное счастье. Я тоже давно знаю Кадырова. Он был умелым руководителем. Был! Но сейчас-то он уже другой. Он зазнался. Он мнит себя не слугой народа, а этаким благодетелем. Он уже требует плату за свои старания; славу, почет, определенные привилегии. Как говорится, оторвался от масс, больше считается со своим мнением, чем с мнением колхозников. К нему теперь не подступись: он – «хозяин» колхоза! И ему нравится быть хозяином! Он начинает жить для себя, работает не на благо народа, а в угоду своему тщеславию и властолюбию, которое подогревают в нем мелкие людишки, льстеды, подхалимы или дарящие его своей благосклонной дружбой «высокие покровители» вроде Султанова. Да, он работает, он не сидит сложа руки, в этом ты права. Но жить для себя – это не значит предаваться сладкой лени. В последние годы трудится он в полсилы. Цели у него ограниченные. Благодетели любят оказывать благодеяния такие, чтобы себя не очень обременять: и за то, мол, скажите спасибо. Главное для Кадырова – формальное выполнение плана: и совесть спокойна, и от критики застрахован. Он может даже перевыполнить план, чтобы получить премию, заслужить почет от дехкан, похвалу от районного и областного начальства! Но план-то он вымаливает для себя заниженный, перевыполняет его всего на несколько процентов. Большего ему и не нужно. Не колхозу не нужно, а именно ему, Кадырову. Мне как-то рассказывали об одном силаче, спортсменегтяжелоат– лете. Хитрющий был товарищ! Каждый год он устанавливал новый рекорд и превышал прежний, принадлежащий ему же. И упивался овациями, портретами в газетах, денежными вознаграждениями. У него достало бы сил выжать сразу десять килограммов сверх прежнего рекорда, а он выжимал в год по килограмму. Расходовал силы осторожно, расчетливо, соблюдая свою корысть. Так было и спокойней и доходней. Вот этого тяжелоатлета напоминает мне Кадыров. Казалось бы, есть за что его похвалить: вчера его колхоз дал хлопка больше, чем позавчера, а сегодня больше, чем вчера. Под мудрым руководством своего раиса нолхоз идет вперед. Хвала и честь раису! Но что за шаги у колхоза? Не широкие и смелые, а мелкие, осторожные. По принципу: тише едешь, дальше будешь. От борьбы за новое Кадыров отгородился успокоительной отговоркой: «Раньше было хуже». А дехкане считают, что и сейчас они живут не так, как могли бы! Они не хотят оглядываться назад, их взоры, сердца, мысли устремлены в будущее! Да, года три назад в Алтынсае совсем не было хлопка. Да, жизнь была не такой зажиточной, как теперь. И это великолепно, что колхоз изо дня в день наращивает богатство! Но наращивает понемногу, медленно, хотя, высвободив из-под спуда скрытые резервы, он в силах был бы собирать урожаи не на три-четыре процента, а в три-четыре раза больше прежних! Освоение целины плюс широкое использование техники, плюс правильная организация труда – все это дало бы нам возможность сделать большой бросок вперед, намного приблизить то будущее, о котором мы пока говорим как о «далеком», но которому не всегда же быть будущим! А Кадыров уговаривает нас устроить привал. Вот и посуди, о ком он больше думает: о народе или о себе?

– Но, может, он боится риска? У него, видно, нет той уверенности в успехе, которая есть у нас.

– Он не риска боится, он боится, что ему в случае неудачи шлепнут выговор, а то и вообще лишат председательского места, председательских привилегий. Он осторожен из побочных соображений. Если бы он думал о пользе дела, он пошел бы и на риск! Вот ты, – ты ведь не боишься, что провал нашей «затеи», как называет ее Кадыров, может навлечь неприятности лично на тебя?

– Если нужно будет, я готова принять на себя любые удары. Только я верю в удачу. Ведь освоением алтынсайских земель мы отвечаем на призыв партии и правительства. Нас поддержат в Ташкенте, обязательно поддержат!

– И я в это верю. Твердо верю, хотя и сознаю, что порой нам может прийтись очень туго. Жизнь вокруг нас бушует светлым, искрящимся потоком, но на чистой волне еще вскипает иногда мутная пена. Души, сознание иных людей еще не освободились от накипи прошлого. Нам придется бороться и за них, и против них, тратя на это немало сил, даже неся потери… Но у нас есть нержавеющее, разящее наповал оружие – ясность цели, сознание собственной правоты. У нас мудрый, испытанный, видящий далеко вперед полководец – партия. За нами могучая, непобедимая армия – народ. Уж он-то отлично знает, кто ему друг, а кто враг, что для него хорошо, а что плохо.

Я разговаривал недавно с колхозниками из «Кзыл Юлдуза»… Да ведь ты была при этом разговоре! И, знаешь, очень мне понравилось настроение ал– тынсайцев, их энтузиазм, боевитость. Как трезвы их суждения, оценка происходящего! Из таких разговоров извлекаешь для себя много, неоценимо много полезного. Даже правительство и ЦК, призывая к освоению новых земель, исходили именно из понимания настроения, чаяний, возможностей народа.

– Отец всю жизнь учил меня: всегда будь с людьми. Отец… Как я теперь без него?

– Только не плачь, Айкиз. Не надо плакать. – Джурабаев, как ребенка, погладил ее по голове. – Всегда думай, всегда помни об отце. Но не падай духом. Будь достойна своего отца, Айкиз!

– Я… я никак не могу поверить, что его нет… Даже домой страшно возвращаться!

– Ты не одна, Айкиз. С тобой друзья.

Айкиз ушла от Джурабаева, приободренная его словами. Ей казалось, что перед ней – старший брат… И его слова, его дружеская откровенность помогли ей по-иному взглянуть на людей и события. Мысли обрели четкость, целеустремленность. Ей уже не терпелось попасть в Алтынсай, приняться за дела, которые она запустила, пройтись по полям, побывать на целине, в новом поселке. Вот только голова опять кружилась, кйк на рассвете, когда она сидела у родника…

Айкиз вышла на крыльцо и встретилась… с Алимджаном! Он только что сошел с мотоцикла и, увидев жену, радостно и удивленно воскликнул:

– Айкиз!

Айкиз медленно спустилась к нему по каменным ступеням.

– Ты зачем сюда, Алимджан?

– А я обыскался тебя, Айкиз! Мы все там из-за тебя переволновались. Ты от Джурабаева? А я к нему. Понимаешь, наши дехкане устроили сегодня коллективное обсуждение статьи Юсуфия и послали меня к Джурабаеву: скажи, мол, что мы не дадим в обиду нашу Айкиз!

Алимджан говорил возбужденно и сбивчиво, с необычной для него горячностью, а смотрел виновато, ласково…

– Ты сегодня не ходи к Джурабаеву.

– Обязательно пойду! Мне поручили добиться, чтобы райком принял меры, чтобы клеветникам дали по рукам!

– Алимджан, друг ты мой верный… – тихо, благодарно сказала Айкиз. – Любимый мой… Ты не беспокойся, Джурабаев сам сделает все, что нужно. А я… а мне… – Она вдруг пошатнулась и, чтоб не упасть, ухватилась за плечо Алимджана.

– Что с тобой, Айкиз?

– Ничего… Это пройдет. Просто я извелась… Устала… и потом… – Она глубоко вздохнула и, доверчиво прильнув к мужу, шепнула. ему что-то.

Лицо Алимджана расплылось в глупой, счастливой улыбке.

– Айкиз! Правда?..

– Тише, Алимджан… Не надо больше об этом. Мне стыдно…

– Так едем, Айкиз! К Джурабаеву я загляну потом.

– У меня тут тоже дела… Султанов просил зайти.

– Никаких Султановых! Посмотри, какая ты бледная. Тебе надо отдохнуть, отлежаться. Хочешь, я на руках отнесу тебя в Алтынсай!

Айкиз. слабо улыбнулась.

– Нет, лучше поедем…

– Садись на мотоцикл и держись за меня крепко-крепко.

– А как же Байчибар?

– Байчибара оставим у кого-нибудь в поселке.

В этот день мотоцикл изменил своему горячему, вихревому нраву: послушный заботливым рукам Алимджана, он двигался медленно, осторожно объезжал выбоины; казалось, он плыл по дороге…

Глава двадцать седьмая

КАДЫРОВ СКЛАДЫВАЕТ ОРУЖИЕ

Кадыров вернулся из района злой и угрюмый. Словно раненый медведь, забился он в беседку, высившуюся посреди двора возле арыка, и крикнул жене, чтобы принесла закуски и водки. Это убежище, где любил отдыхать и пиршествовать Кадыров, не было беседкой в полном смысле этого слова: просто с двух сторон супы в землю были вкопаны высокие колья, на них положены рейки, и этот деревянный остов оплетали виноградные лозы, образуя над супой открытый с двух сторон зеленый шатер.

Далеко было Кадырову до Султанова1 И двор у него меньше, и дом попроще, и дворовые постройки бедней, бесхитростней. Правда, после войны Кадыров перестроил свою усадьбу: сломал старое жилище, на его месте возвел новый четырехкомнатный дом из жженого кирпича под шиферной крышей. Подновил подсобные помещения, дувал сделал повыше, соорудил беседку. Пока во всем Алтынсае не было дома и двора лучше, чем у Кадырова. И все-таки до Султанова Кадырову было далеко…

И жена у Султанова– и моложе и приглядней. Адолят тоже еще не старуха, ей лет тридцать пять, не больше, но лицо у нее увядшее, желтое, как солома, сама сутулится, ходит – семенит по– старушечьи. Не поймешь, отчего так рано состарилась: ест вдоволь, одевается не хуже других, целыми днями дома, на работу муж ее не пускает. Живи да радуйся! Хлопот, верно, и дома хватает, он ей поблажек не дает, но жену затем и берут, чтобы она вела хозяйство, заботилась о муже, да рожала ему наследников. Адолят не чета прочим женщинам Алтынсая – она жена раиса! Ей бы гордиться этим, цвести пышной розой, а она сохнет, дурнеет, всегда покорная, унылая, забитая, словно ее вот-вот ударят. И целыми днями молчит. Рядом с Назакатхон она подобна обломанной шелковице рядом со стройным тополем.

Когда Адолят принесла в беседку бутылку водки и ужин, Кадыров даже не взглянул на нее, не сказал ей ни слова. Он наполнил стакан, выпил, крякнул, отправил в рот хрусткий огурец. По жилам разлилась блаженная теплота, на душе стало легче. Но злоба не утихала. Она стала непримиримей, воинственней. Кадыров сам себе казался богатырем, храбро отбивающим наскоки завистников и хулителей.

В район он ездил по вызову Джурабаева. И опять Джурабаев завел разговор об этой проклятой джугаре и кукурузе!

Кадыров согласился посеять на вспаханных целинных землях джугару и кукурузу, только бы отвязаться от приставаний Алимджана. Первомайцы ухаживали за посевами, выкопали заблаговременно силосные ямы, а Кадыров и в ус не дул. И Джурабаев устроил ему сегодня головомойку. Он не читал Кадырову нотаций, он только задавал вопросы, но в вопросах этих звучали и недовольство и суровый упрек. Каково состояние поздних культур, высеянных на целине? Кто за ними приглядывает? Подготовлены ли силосные ямы для хранения кормов?

Кадыров в ответ бормотал что-то невразумительное и лишь теперь, наедийе с собой, обрел обычную боевую самонадеянность.

Далась же вам эта джугара, товарищ Джурабаев, будто нет у меня, кроме нее, других забот! Что верно то верно, на эти поля я не заглядываю. А что мне там делать? Государство ждет от нас хлопок, о хлопке я и пекусь. Пусть Умурзакова, если ей нравится, днюет и ночует на целине. А мне эта целина – как кость в горле! Не хочу я, товарищ секретарь райкома, чтобы меня, как Умурзакову, пропесочивали в газетах, нет, не желаю! Вы все на первомайцев киваете… А мне они не указ, я еще ни к кому не ходил на выучку. Я и других могу поучить! Вам мой завфермой не нравится? Для кого он, может, и плох, а я на него не в обиде. Дай бог всякому иметь под рукой такого исполнительного помощника! Это верно, о силосных ямах он не позаботился. Он в этом ни черта не смыслит. А зачем вам силосные ямы? Рузы-палван приучил колхозйых коров к соломе, и ничего: жуют, не жалуются. Всем бы вот так: довольствоваться тем, что есть. А вы хотите запрячь меня сразу в три арбы! И придираетесь на каждом собрании: Кадыров такой, Кадыров этакий… Приелась всем ваша критика, как льняное масло.

Не заставите вы меня в одно и то же время петь и плясать и на дутаре играть! Ешь плов, так не жуй руки!

Размышления Кадырова прервал скрип калитки. Он выглянул из беседки и увидел Гафура. Гафур тоже был под хмельком. Ступив под зеленый навес, он вытащил из кармана бутылку и с размаху доставил ее перед Кадыровым.

– Выпьем, раис! Душа горит. Хочу с тобой выпить!

– Разошелся! – сердито осадил его Кадыров и отодвинул бутылку. – С какой это радости?

У Гафура сузились глаза, он злобно прошипел:

– С какой радости, говоришь? Погоди, я и тебя обрадую…

Кадыров хмуро посмотрел на гостя, на лбу у него вспучилась грозная складка.

– Говори, что стряслось?

– Что, ты не слышал?

– Не тяни душу, – Кадыров стукнул кулаком по супе. – Ну!

– Устроили сегодня базар твои колхозники. Грозятся дать тебе отставку!

Кадыров насупился, шея у него побагровела, покрылась потом, глаза налились яростью.

– Что плетешь!..

Гафур рассказал об утреннем «митинге» дехкан, и Кадыров угрожающе протянул:

– Вот ка-ан1 Зна-аю я, кто мутит народ! Только мы еще поглядим, чей будет верх! И уж тогда всем… всем от меня не поздоровится! – Он удрученно помотал головой. – И Муратали туда же, старый шакал! – И, вдруг потемнев лицом, крикнул: – Бездельники! Лодыри! Надо об урожае думать, а они болтовней занимаются!

– Больше всех шумели Бекбута и Керим, – услужливо подсказал Гафур и, с удовольствием выслушав из уст Кадырова новую порцию угроз и брани, добавил: – А Погодин на этом базаре был вроде как за председателя…

– И Погодину не поздоровится! Дадут им по рукам в обкоме – не удержаться ему в МТС!

– А если не дадут? – ехидно спросил Гафур.

У Кадырова сникли плечи, он мрачно буркнул:

– Тогда уж нам… Тогда нам несдобровать! На этот раз мне пощады не будет. А ну, налей-ка водки! Адолят! Адолят, куда ты там провалилась? Живо, еще закуски!

Адолят подала им лепешки, салат из огурцов, помидоров и лука, кавардак – жаркое из бараньего мяса, сюзьму.

– Угощайся, Гафур, – хмуро предложил Ка-.дыров. – Закуска хороша под водку, а водка – под настроение…

Некоторое время пили молча. Совсем захмелев, Кадыров стал жаловаться:

– Вот она, Гафур, людская-то благодарность. Спихнуть ' меня хотят, а? Наслушались сказок Умурзаковой, неугоден им теперь Кадыров!

– Такой у нас народ, раис! – вздохнул Гафур. – Кто больше наобещает, за тем и идут…

– Верно. Верно, Гафур! Задурила она ловы!.. А я разве не мог насулить им горы зрэдрд# и молочные реки? Мог бы, Гафур, да совесть не позволяет! Я не фантазер, я практик. Практик! У меня тр-резвый взгляд на вещи! – Он пьяно икнул. – А они меня… они меня – на свалку!

– Ай, не расстраивайся, раис! С тобой друзья, они тебя не покинут.

– В-верно, Гафур! Я вас тоже не дам в обиду. Х-ха!.. Рузы-палван им пришелся не ко двору! А мне он – друг. И Аликул друг. И ты. Гафур, друг! Дай я тебя обниму, Гафур!

На дворе стемнело. Зажгли электрическую лампочку, свисавшую над супой. Неяркий свет матово заиграл на кистях винограда, уже набухающего прозрачными соками. Тихо шуршали листья над головой. Тихо журчал ручей, словно увещевая полуночников. Но долго еще звучали в беседке пьяные голоса, и в одном слышалась то бурная злоба, то жалость к себе, а в другом – вкрадчивая лесть и злорадство.

Глубокой ночью Кадыров, пошатываясь, проводил гостя до калитки и, не заходя в дом; побрел к кровати, стоявшей на берегу арыка. Он упал на нее, не раздеваясь, -но, хотя и чувствовал хмель-' ную усталость, уснуть не мог. В затуманенном сознании вспыхивали, гасли обрывочные мысли. Одна вспыхивала чаще и жгла больнее остальных. t

Почему отвернулись от тебя дехкане, Кадыров? Что же они, как мухи на мед, падки только на сладкие обещания? А может, глаза у них зорче твоих, и мысль просторней, и крепче вера в то, что задуманное – сбудется? Эй, раис, опомнись, не отбивайся от тех, кто вместе с тобой строил колхоз!

Но поздно отступать!.. Покается он перед дехканами, а ему скажут: «Что ж это ты явился на готовенькое? Целину мы вспахали,' хлопок вырастили, ты нам вставлял палки в колеса, а теперь торопишься к дележу праздничного пирога, который сам же и мешал печь?» Так или иначе, а сковырнут его с председательского кресла. Поздно, раис! Поздно, поздно…

Утром Кадыров проснулся разбитый, ослабевший, нак после приступа малярии. Голова трещала,. будто ее сжимали железными обручами. Ни о чем не хотелось думать, ничего не хотелось делать. Он, кряхтя, слез с кровати, поплескал в лицо водой из арыка и, выпрямившись, крикнул:

– Адолят!

Адолят не отзывалась.

– Адолят!

Жена наконец показалась в дверях. Кадыров уставился на нее очумелым взглядом. На ней было простенькое, поношенное платье, выцветший темный жакет, а голова повязана белым платком. На плече покоился кетмень.

– Это еще что за фокусы! Принеси-ка мне водки, опохмелиться.

Адолят молча удалилась и вскоре вышла из дома со стаканом водки в руках. Кадыров осушил его залпом, вытер губы и, кивнув на кетмень, спросил тоном, не предвещавшим ничего доброго:

– Куда это ты?

– В поле…

– В по-оле? – Кадыров захохотал. – Вон ты какая стала сознательная! А у мужа спросилась?

– Стыдно сидеть дома… – потупив взор, ответила Адолят. – Все работают, а я… v – А твое место дома! Положи кетмень, откуда взяла!

Адолят подняла голову.

– Если вы меня не отпустите… я в сельсовет пойду!

Кадыров сжал кулаки, лицо побагровело, на лбу собрались крупные складки.

– Вот кто сбивает тебя с пути! Опять Умурзакова! Ну, погоди! – Он потряс кулаком перед носом жены. – Ты у меня забудешь дорогу и в сельсовет и в поле. -

Адолят отшатнулась, крикнула дрожащим голосом:

– Вы… вы мне не грозите! Вы председатель колхоза, коммунист! Стыдно вам!

Кадыров устало опустился на кровать, сжал руками голову… Вот до чего дошло, – собственная жена взбунтовалась!

– Принеси водки! – приказал он.

– Пусть Назакатхон поит вас водкой, а мне пора в поле.

Адолят круто повернулась и, страшась оглянуться, направилась к задней калитке, выходящей прямо в поле. Кадыров не остановил ее. Он был слишком потрясен всем, что случилось за эти два дня.

Адолят шла торопливо, кетмень дрожал на ее плече. Она боялась мужа. Кадыров редко бил ее, но и ласки она от него не вйдела. В его повелительном голосе всегда звучало пренебрежение, равнодушная уверенность в том, что каждое его слово – закон для Адолят. Жить было обидно, тяжко! До замужества Адолят была жизнерадостной девушкой, ловкой в труде, веселой на досуге, а попав в дом к Кадырову, зачахла, как цветок без воды. Душой она давно противилась своей сытой, с виду даже благополучной, но тупой жизни, от которой никому не было пользы. А тут еще Назакатхон… Не раз Адолят пыталась усовестить мужа, слишком часто встречавшегося с молоденькой, ветреной секретаршей, но он отмахивался: «Выдумываешь, жена!» Какие же выдумки, когда, пригласив однажды в гости Султанова, Аликула и Назакатхон, муж на глазах у Адолят обхаживал эту бесстыдницу, а она жеманилась и хихикала… Нет, не сладка была жизнь у Адолят. От людей ей приходилось держаться в сторонке. Вынужден– нал отчужденность от общих дел, от общего труда больше всего томила Адолят. Вчера возле калитки она повстречалась со старым Халим-бобо. Он жил неподалеку,, но она давно не бывала у него дома, и старик, попрекнув ее этим, радушно пригласил в гости:

– Заходи, соседка! Угощу дынями с целинной земли!

– Как-нибудь зайду, – уклончиво ответила Адолят.

Халим-бобо покачал головой.

– Нехорошо прятаться от людей, Адолят. Без людей – как без солнца. Ты еще молода, а гляди, какой стала. А почему? Потому что все одна да одна.

– Скучно, тоскливо мне, Халим-бобо! – неожиданно призналась Адолят.

– Скука – дочь безделья.

– У меня хозяйство на руках…

– Ты лишь для мужа стараешься, а постарайся для всего колхоза, и пройдет твоя тоска! Я вон уж стар, да не сижу дома. Молодею в труде, соседка! Взяла бы и ты кетмень, да к людям, в поле!

Слова Халим-бобо запали глубоко в душу Адолят. Когда вечером к ним пришел Гафур, Адолят призадумалась: почему это прежде у них было полно гостей, колхозники запросто заглядывали к своему раису, а теперь из уважаемых людей наведываются только Султанов и Аликул? И ей приходится прислуживать голодному волку – Гафуру да толстому Рузы-палвану, а с остальными дехканами встречаться лишь на улице, стараясь поскорей пройти мимо. Нет, довольно ей жить с опущенной головой!

Так случилось, что тихая, безропотная Адолят, которая только плакала, когда ее бранил муж, утешая себя хлопотами по дому, решилась надерзить Кадырову, впервые за всю свою замужнюю жизнь поступила по-своему. Айкиз тут была ни при чем. Но Кадыров, оставшись один, мрачно размышляя о случившемся, винил во всем Айкиз, крикливую непоседу, взбаламутившую весь колхоз. Дорого бы он дал, чтобы?на оступилась! Однако, он уже чувствовал, что не на нее, а на него надвигается беда. Статья Юсуфия ничто в сравнении с вчерашним' митингом дехкан и сегодняшним бунтом Адолят! Прислушаются к голосу дехкан в обкоме, поддержат Умурзакову, и пожалуйте, почтенный раис, к ответу!