Текст книги "Сильнее бури"
Автор книги: Шараф Рашидов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
– Видишь, Айкиз? И мою бахчу не пощадила проклятая буря. Я, как улучу свободную минутку, бегу на бахчу, воюю с песком… Навожу здесь порядок, как хорошая хозяйка в новом доме.
В словах Погодина звучала озабоченность, а лицо было благодушное, довольное. Иван Борисович гордился своей бахчой, он сам сажал дыни и арбузы, сам их растил, выхаживал, а буря, подбавив ему хлопот, еще сильнее привязала к бахче: ведь чем больше мучаешься над своим творением, тем дороже оно становится…
Оставив Айкиз у арыка, Погодин прошелся между грядками, заботливо выпрямляя сухие плети, стряхивая с листьев песок. Он ступал с необычайной для него осторожностью, руки его, потемневшие от постоянного общения с металлом, неуклюже-бережно, любовно касались запыленных листьев, атласной кожицы арбузов. Арбузы были еще зелены и малы, как теннисные мячики, дыни тоже пока не созрели, но над бахчой, разогретой солнцем, колыхался слабый, теплый медовый запах.
У одного из растений Погодин задержался, наклонился и, не оборачиваясь, поманил рукой свою спутницу:
– Погляди-ка, Айкиз!
Айкиз поспешила к Погодину. Иван Борисович выпрямился и молча, с победоносным видом, показал кивком головы на желтую-желтую дыньку, размером чуть больше чайника. Это выросла дыня хандаляк, скороспелка. Погодин, сорвав, стер с нее ладонью песок. Дынька засветилась на солнце, как слиток золота, и он протянул ее Айкиз:
– Видишь, вполне доспела! Доспела – назло всем бурям!
Айкиз, приняв ее от Погодина, взвесила в руке, нивнула с одобрительным удивлением: дыня была маленькой, но тяжелой, как булыжник. Поднеся ее к лицу, с наслаждением вдохнула сладкий, неповторимо нежный аромат, исходивший от желтой кожицы.
– Вот и третье блюдо! – сказал Иван Борисович. – Пойдем к арыку, дорогая гостья, по– царски закончим наш обед первой дыней с целинной земли!
На берегу арыка Айкиз села на траву, опустив над водой ноги в маленьких шевровых сапожках, прикрыв подолом простенького ситцевого платья обтянутые чулками колени. Погодин преподнес гостье лепешку, запасенную еще в столовой, достал из-за голенища большой складной нож, разрезал дыню на равные дольки и, когда Айкиз отведала ее, торжествующе спросил:
– Хороша?
Айкиз восхищенно покачала головой: ведь нет ничего вкуснее свежей дыни с лепешкой!..
Сам Погодин быстро расправился со своей долькой и, пока Айкиз доедала дыню, прошел по берегу арыка, отбросил руками несколько комьев из запруды и пустил воду на бахчу. Он остался сидеть над зажурчавшим ручьем, словно завороженный, задумчиво наблюдая за прытким бегом освобожденных струй. " Вода бежала меж грядками с веселым, довольным воркованьем, разливаясь лужицами возле плетей, преграждавших ей путь. Сухая земля впитывала ее ненасытно, яростно, жадно, торопясь передать жизнетворные соки корням, укрепившимся в ее лоне. Так торопливо птицы, раздобыв корм, несут его своим птенцам. бздохнув с сожалением, Погодин снова закрыл воду, вымыл руки и поднялся. Взгляд его мечтательно задержался на молодых деревцах, посаженных Лолой. Сад сквозил, за ним распростерлись необозримые хлопковые поля. Через ближнее поле шел к саду нескладный, долговязый мужчина. Шаг у него был широкий, но переставлял ноги он так, словно ему приходилось вытаскивать их из вязкой грязи. По этой широкой, медленной походке Погодин узнал работника местной газеты Юсуфия.
– К нам, нажется, гость, – сказал он, возвращаясь к Айкиз, и, недоуменно пожав плечами, добавил: – И за каким чертим его сюда несет?
Айкиз укоризненно взглянула на Погодина:
– Иван Борисович!..
– Что «Иван Борисович»? Не люблю этого типа. Это же не человек, а тень! Муха в плове! Уж лучше б черная кошка дорогу перебежала.
Юсуфий, обогнув сад, уже приближался к Айкиз и Погодину. Айкиз встала с травы.
– Салам алейкум, товарищ Юсуфий!
– Салам алейкум! – без особой приветливости повторил Погодин.
– Алейкум ассалам, – сухо ответил Юсуфий и, повернувшись к Айкиз, сказал ей: – Уделите мне несколько минут, товарищ Умурзакова. Где мы можем поговорить?
– Да вот тут! – Айкиз показала на берег. – Чем тут плохо?
– Самое подходящее место для задушевной беседы, – ехидно заметил Погодин. – Природа, нак известно, настраивает на поэтический лад.
Юсуфий и бровью не повел, лишь, скользнув по Погодину скучающим взглядом, намекающе кашлянул и выжидательно уставился на Айкиз.
– Не хотите ли дыни? – дружелюбно предложила Айкиз. – Иван Борисович с удовольствием угостит. Это первые плоды целины.
– Я пришел сюда не угощаться дынями, – сказал гость. Хотя произнесенные им слова выражали раздражение, в голосе этого раздражения не было, голос оставался бесцветным, скучным.
Юсуфий покосился на Погодина, и в его равнодушном взгляде Ибан Борисович прочел терпеливую, настойчивую просьбу: «Уйди, ты мне мешаешь». Погодин решил пренебречь этой просьбой, но за ним прибежал молоденький тракторист: Ивана Борисовича звали к телефону. Он вздохнул и нехотя щел к сборному домику.
Юсуфий опустился на траву и, заглянув в блокнот, приступил к допросу. Тон и строгий вид Юсуфия не оставляли сомнений: это был именно допрос, но Айкиз никак не могла понять его цели. Сведения, интересовавшие журналиста, не имели друг с другом прямой связи, вопросы были разрозненные. Казалось, что он руководствовался четким, но ясным лишь для него одного планом, что статья, ради которой он прибыл в Алтынсай, уже готова, и в ответах Айкиз Юсуфий искал лишь подтверждение известных ему фактов. У него еще до разговора с Айкиз сложилось «свое», подсказанное Султановым и Кадыровым, мнение о ее действиях. Беседуя с Айкиз, он мысленно подбирал фразы, которые должны были придать его статье-надлежащую убедительность: «Сама товарищ Умурзакова признала…», «Из слов самой Умурзаковой со всей очевидностью явствует…» Он не старался разобраться в причине поступков, предложений, решений Айкиз, это не входило в его планы. Ему важно было одно: чтобы Айкиз признала факты, которые он сумеет преподнести в невыгодном для нее свете. Айкиз и не оспаривала этих фактов. Она не понимала, куда клонит газетчик. В ее голосе, когда она отвечала Юсуфию, сквозило недоумение, но факты, о которых он ее расспрашивал, были, и она спокойно их подтверждала. Да, земли, которые сейчас осваивал колхоз, до сих пор считались неплодородными. Да, здесь часто бывают бури и суховеи. Да, недавняя буря нанесла колхозу немалый урон. Но…
Однако, как только возникало это «но», газетчик прерывал Айкиз и предлагал ей следующий вопрос. Айкиз пожимала плечами и отвечала, – больше ей ничего не оставалось делать. Она так и не могла объяснить Юсуфию, что мнение о неплодородности целинных земель опровергнуто многократными исследованиями и самой жизнью, что по ее предложению Халим-бобо отвел участок своего сада под хлопок, и хлопок на этом целинном участке начал уже цвести, что от бурь не застрахован ни один район этого края, что последствия недавней бури почти сведены на нет. Обо всем этом Юсуфий не дал ей рассказать. Но стоило ли настаивать на разъяснении того, что и так должно для всех быть ясным? Айкиз знала Юсуфия по его статьям и фельетонам. Ее коробило порой от их развязного тона, но это не давало оснований не верить ему. Лишь одно обстоятельство насторожило ее: Юсуфий не записывал ее ответов, а только подчеркивал что-то в своем блокноте…
– Скажите, пожалуйста, – продолжал между тем Юсуфий, скосив глаза на страницу блокнота, – вас трудно застать в сельсовете, вы иногда по целым дням пропадаете на целинных землях. Разве освоение целины – главная ваша функция как председателя сельсовета?
Айкиз улыбнулась.
– Вы сами, конечно, понимаете, председатель сельсовета не должен быть кабинетным работником. Народ выбрал нас для того, чтобы мы помогали ему в самом главном, насущном. А главное сейчас – поднять новые земли. И это не мешает мне…
– Понимаю, понимаю, – снова перебил ее Юсуфий и, перевернув страницу блокнота, спросил: – Говорят, это вы настояли, чтобы часть колхозников, работавших на хлопковых полях, была переброшена на целину и на строительство нового поселка? '
– На это пошли сами колхозники. Мне только удалось доказать им, что в колхозе «Кзыл Юлдуз» неправильно, неэкономно сформированы полеводческие бригады. Там, где хватало бы одного, Кадыров из перестраховки ставит двух. К технике он тоже не благоволит. К тому же…
– Что же все-таки важнее, по-вашему: растить хлопок или строить поселок?
– Да разве можно одно противопоставлять другому? Чем скорей мы построим поселок, тем скорее колхозники-переселенцы получат возможность работать в полную силу, и работать^именно на хлопковых полях.
– Возможно, возможно, – невнятно буркнул Юсуфий и опять что-то отметил в блокноте. – Я слышал, на одном из участков… м-м… кажется, в бригаде Молла-Сулеймана, хлопок все же погиб?
У Айкиз потемнели глаза, она глухо сказала:
– Да, тут мы, видно, не доглядели… Этой бригадой давно нужно было заняться. Вы бы, товарищ Юсуфий, разобрались в причинах отставания отдельных бригад. Они – как кляксы в чистой тетради. Колхоз сказал бы вам спасибо.
Но Юсуфий уже не слушал Айкиз. Закрыв свой блокнот, он угловато, деревянно (так развертываются складные метры) поднялся с земли и, как бы между прочим, спросил:
– Скажите, секретарь здешней парторганизации, Алимджан, – это ваш муж?
– Да-а… Но каное это имеет отношение.
– Все имеет отношение. Так учит нас диалектика, – наставительно произнес Юсуфий. – Он тоже выступал за освоение целины?
– Все коммунисты колхоза проголосовали за наш план. Вон, кстати, возвращается Погодин, один из авторов этого плана. Он вам расскажет обо всем лучше, чем я.
Юсуфий резко обернулся: к ним действительно приближался Погодин. Раздумчиво пожевав губами, газетчик поднес к самым очкам часы и торопливо проговорил:
– К сожалению, я должен спешить. С Погодиным я поговорю в другой раз. Спасибо вам, товарищ Умурзакова, вы многое помогли мне выяснить.
Он вяло пожал руку Айкиз и, не дожидаясь, пока подойдет Погодин, зашагал прочь от арыка нескладной, ломкой, как у цапли, походкой.
Айкиз смотрела ему вслед. Лицо ее было напряженным. К концу беседы она уже чувствовала какой-то подвох, но защитить себя она могла только в споре, а от спора с ней Юсуфий укло-» нилсл.
Он не давал ей даже высказываться – он спрашивал, она отвечала. Его это, видимо, устраивало. Но выгодно ли это было для Айкиз?
Погодин пришел с хорошими вестями. Его широкое, открытое лицо радостно сияло: на МТС прибыли новые хлопкоуборочные машины. Он собирался обрадовать и Айкиз, но, взглянув на нее, нахмурился. Кивнув на удаляющуюся фигуру Юсуфия, спросил:
– Что ему было нужно?
– Странно как-то… – медленно, словно размышляя, произнесла Айкиз. – Он расспрашивал меня о целине, о буре. У меня такое ощущение, будто он… будто ему хотелось в чем-то меня уличить. Он разговаривал со мной, словно следователь, для которого уже ясен состав преступления. Только вот, в чем оно?..
– Так… А меня он, значит, не пожелал дождаться? И впрямь странно.
– Может быть, я не права,-сказала Айкиз, – он ведь со всеми так говорит.
– И добром это никогда не кончается. – Погодин с дружеской заботливостью поглядел в глаза Айкиз и ласково предупредил: – Будь начеку, Айкиз. Почуешь недоброе, кликни друзей, мы всем миром поспешим тебе на выручку. Непременно расскажи обо всем Алимджану.
– Мы с ним теперь так редко видимся, – с горечью сказала Айкиз и, словно оправдывая мужа, торопливо добавила: – Он все время занят, он и бригадир и парторг. А завтра должен ехать в город, вызывают зачем-то в институт.
– Все мы люди занятые, – ворчливо проговорил Погодин. Заметив в глазах Айкиз озабоченность и печаль, он поспешил перевести разговор на другое: – Я вижу, тебя все-таки расстроил этот тип.
– Ой, Иван Борисыч, ты, кажется, относишься к журналистам не лучше гоголевского городничего. Все они «щелкоперы», a?
– Ну, положим, не все. Но этого опасайся. Не бойся его, правда на нашей стороне, но… Ты говоришь, он тебя о целине расспрашивал? -. Погодин повернулся лицом к распаханной целинной степи и широко расставил руки, словно хотел обнять эту землю. – Вот она – целина! Бывшая целина! Она жаждет воды, жаждет семян, жаждет труда человеческого!.. Ей самой надоело быть в плену у бурь и зноя. Все живое хочет жить, а ведь земля – она живая, Айкиз. Для нее противоестественно быть бесплодной. Она должна рожать и кормить деревья, пшеницу, хлопок, цветы. Мы с ней поладим, Айкиз, мы поможем ей обрести древнюю живородящую силу. Это всем нам нужно, всей стране!
Погодин стоял на берегу арыка, прорытого человеком, на виду у степи, распаханной человеком, гордый, сильный, уверенный. Ворот белой рубахи был расстегнут, степной ветерок обвевал открытую грудь. Над необозримым земным простором раскинулась сверкающая синева неба.
Глава двадцать первая СТАТЬЯ
От Айкиз Юсуфий пошел домой к Аликулу и остаток дня провел там. Неизвестно, о, чем они говорили, но в статье, появившейся через несколько дней в местной газете, имя Аликула упомянуто не было: об этом, видимо, попросил сам Аликул.
Статья называлась по-фельетонному хлестко: «Горе-администратор». Изобличительный ее пафос был направлен против Айкиз, но при этом опорочивалась сама идея освоения целины. Ссылаясь на письмо Назакатхон и Молла-Сулеймана, на беседы с Кадыровым, с Айкиз, даже с Муратали, Юсуфий тщился доказать, что попытка наступления на пустыню, предпринятая по инициативе Умурзаковой, Погодина и Смирнова, оказалась слишком рискованной и, судя по всему, несостоятельной. «В свое время авторам проекта освоения целины, – писал Юсуфий, – указывали на полную его бесперспективность и экономическую нерентабельность. Возня горе-прожектеров с целиной отвлекла колхозников от их главного дела, от ухода за основными хлопковыми массивами. Смешно было бы отрицать важность такого мероприятия, как освоение новых земель. Но это мероприятие– предельно ответственное, и в данном случае вполне применима мудрая поговорка: семь раз примерь, один раз отрежь. Наши же доморощенные «новаторы», погнавшись за дешевой славой, не рассчитали сил, 'и пустыня, вместо того чтобы дать хлопок, – съела хлопок. Умурзакова и другие решили открыть, так сказать, «второй фронт» и – оголили главный, распылив рабочую силу, лишив колхозников возможности с «полной отдачей» трудиться на основных, уже освоенных, хлопковых полях. Засеяв целину, они, так сказать, «пожали бурю», погубившую хлопок на одном из участков колхоза «Кзыл Юлдуз». Основная тяжесть вины падает, конечно, на Умурзакову, которая в данной ситуации действовала нак зарвавшийся администратор и в самую тревожную для колхоза пору настояла на малоэффективном перераспределении рабочей силы».
Доставалось в статье и Алимджану, которого Юсуфий обвинял в том, что он, в силу родственных отношений, попустительствовал Умурзаковой, своей жене, и как партийный руководитель колхоза не дал отпора вмешательству председателя сельсовета во внутриколхозные дела, ее увлечению экономическими преобразованиями.
Лишь один из горячих сторонников плана освоения целины оказался «помилованным»: это был Джурабаев, на которого Юсуфий не осмелился поднять руку…
Айкиз получила газету со статьей Юсуфия только к вечеру (газеты в сельсовет доставлялись поздно). В этот день она принимала посетителей, долго беседовала с Уста Хазраткулом, раздумывая вместе с ним, как быстрее закончить строительство поселка; весь день был заполнен важными делами, заботами, встречами. Читая газету, Айкиз еще жила инерцией этого напряженного, честного трудового дня. Может, потому до ее сознания не сразу дошло то, о чем писал Юсуфий… Это казалось слишком нелепым, несправедливым, слишком не вязалось со всем тем большим, честным, светлым, чем жила сама Айкиз. Это был подлый, неожиданный удар в спину. Айкиз ощутила почти физическую боль от мысли, что есть еще вокруг нее люди, способные наносить такие удары. Ей припомнилось все, что говорил о Юсу– фии Погодин. Директор МТС оказался прав. Он больше знал жизнь и лучше, чем Айкиз, разбирался в людях. А она молода, доверчива… Но и она права, права в этой своей доверчивости: ведь доверие к людям – закон нашей жизни. Нужно только быть зорче. Нужно быть и доверчивой и зоркой.
Айкиз отложила газету и задумалась… Как отнестись к этой статье? Пока она чувствовала лишь горькую грусть, даже боль, но не негодование. Горько ошибиться в человеке. Горько сознавать, что тебя не поняли, что на пути твоем неожиданно появилась новая помеха. Но стоило ли из-за этого расстраиваться? Статья обидная, злопыхательская. Но что она может изменить в судьбе Айкиз? Ровно ничего! Айкиз как была, так и осталась убежденной в своей правоте. Она боролась за то, чтоб дехканам жилось лучше, и не -перестанет бороться. Сейчас в нее кинули грязью. Но грязь, брошенная нечестной рукой, не прилипнет к честному имени. А если и прилипнет, – что ж? Пусть Кадыров дрожит над своим авторитетом, а она не боится хулы, – не замарали бы только ее светлых целей…
Она снова взяла в руки газету, внимательней перечитала статью. Юсуфий в каждой строчке склонял ее фамилию, но теперь Айкиз вдруг резко и ясно увидела: атака-то ведется не на нее, а на ее план, рожденный и выношенный в гуще народной. Статья ничего не меняла в судьбе самой Ай– киз, но могла повлиять на судьбу целинных земель, на судьбу колхоза, на будущее простых дехкан! Противник, обнажив меч, использовал в своих недостойных – да, недостойных! – целях партийную трибуну, силу печатного слова. Это, наверно, только первая его атака, – и нужно отразить ее, приготовиться к тому, чтобы отразить следующую. А ока-то беспечно отмахнулась от мысли о защите! Если бы речь шла только о ней, если бы статья грозила' только ей, Айкиз, пожалуй, вправе была отмолчаться. Но статья опасна не для нее одной… Она обязана защищаться – нет, не защищаться, а всеми своими силами защищать то дело, за которое борются и Айкиз, и Погодин, и старый Халим-бобо, и молодой экскаваторщик, и Бекбута, и Керим, и Михри! Если в обкоме поверят хоть одному слову Юсуфия, тогда не только Айкиз, но и всем станет труднее!
Айкиз отшвырнула газету и, встав из-за стола, вонзив руки в карманы своей жакетки, взволнованно прошлась по комнате. Надо хорошенько продумать, как бороться, от кого защищаться. За спиной Юсуфия, конечно, стоит противник посолидней. Может быть, Султанов? Или Кадыров? Или кто-то из их покровителей? Но их позиции, казалось бы, разбиты. Почему же они не складывают оружия? Что заставляет их так яростно противиться ясным и нужным для всех планам? Неужели они не понимают, что идут против воли народа? Или именно потому, что они явно не правы, они с особой ожесточенностью нападают на правых? Не всегда угадаешь, на что они решатся, что предпримут, ослепленные неправотой и бессильной яростью! А главное, видя, чему они противятся, не всегда понимаешь, почему они это делают. Какими побуждениями они вдохновлены? Трусостью? Тупостью? Упрямством? Жаждой мелкого благополучия и покоя? Стремлением остаться у власти при полной неспособности руководить людьми, при явном нежелании заботиться о нуждах народа?..
Вот Кадыров… До сих пор не удалось Айкиз разгрызть этот орешек. А нужно, нужно понять Кадырова, чтобы определить, как же действовать по отношению к нему, – помочь или оттеснить с дороги, убеждать или драться. Что движет Кадыровым? Ненависть к Айкиз? Но сама она всегда старалась оправдать Кадырова, веря в его честность и добросовестность. Даже теперь она не хочет поверить, что он руководствуется корыстными, мелкими целями. Он, наверно, искренне предубежден против их плана. И, в сущности, его можно только пожалеть… Страшно и горько, когда руководитель думает, будто народу нужно одно, а народ для своего счастья желает совсем другого. Для руководителя, вожака народа, если только этот руководитель искренен, это подлинная трагедия…
Или дело сложней, чем она представляет, и не нужно торопиться с выводами? Одним решением бороться, защищаться делу не поможешь. Нужно во все это вникнуть поглубже. Не спеши, Айкиз… Разберись, подумай.
За окном темнело. Солнце клонилось к западу. Тень от горы Кок-Тау наплывала на склоны соседних гор, падала в долины, старалась догнать другие быстро бегущие тени, и казалось – движется вдоль гор караван легконогих великанов– верблюдов.
Айкиз зажгла свет и подошла к нарте сельсоветских земель. Через хлопковые массивы, заштрихованные зеленым карандашом, струились, как синие жилки по запястью руки, тонкие линии каналов и арыков. Горы на карте – желтые, поселки и кишлаки – скопление красных квадратов и прямоугольников. Только целинная степь лишена была красок. «Белое пятно на карте, – подумала Айкиз и провела пальцем по пунктиру, отделяющему целину от хлопковых полей. – А на карте не должно оставаться белых пятен! Ради этого я буду защищаться. – И повторила про себя: – Нужно только все хорошенько обдумать… – Взгляд ее упал на телефон. – Не позвонить ли Джурабаеву? Нет, подожду до завтра. Дело терпит. Не бог весть что стряслось».
Домой Айкиз вернулась поздно. Алимджан еще не приехал из города, Умурзак-ата спал. Он дышал во сне тяжело, прерывисто. Айкиз тихо подошла к кровати. С нежностью, с тревогой всмотрелась в его лицо. Оно чуть осунулось, под глазами вспухли лиловые мешки. Старику последнее время нездоровилось, и сегодня Айкиз не пустила его в поле. Днем между делами она заглянула домой, накормила отца обедом, заставила выпить лекарство. Умурзак-ата, не любивший лечиться, на этот раз подчинился дочери; ему хотелось поскорее стать на ноги. Врача вызвать он не позволил. Рано заводить знакомства с докторами, ему ведь нет и восьмидесяти!..
Стараясь не потревожить сон отца, Айкиз проскользнула в свою комнату. Она не заметила, что Умурзак-ата, едва она отвернулась, приоткрыл глаза, поднял голову и посмотрел вслед дочери тоже нежным и тревожным взглядом. Он уже успел прочитать сегодняшнюю газету…
Глава двадцать вторая
ТРУД -НАШЕ ОРУЖИЕ
Айкиз спала крепко, проснулась поздно. Солнце уже провело своей желтой указкой по стенам, расцветило их веселыми зайчиками… Она прошла в комнату отца, но Умурзак-ата там не было. Постель его была аккуратно скатана. Айкиз встревожилась: неужели он ушел на работу? Ведь ему нельзя выходить из дому! Он должен лежать, ему нужен покой, отдых.
Айкиз закусила губу и выглянула в сад, словно могла задержать, остановить неугомонного старика. Отец стоял, склонившись над ручьем, и умывался. Халата на нем не было, ворот белой длинной рубахи открывал шею с твердой, сухой, морщинистой кожей. Движения Умурзак-ата были медленными, он с трудом нагибался над арыком, зачерпывал ладонями воду, медленно выпрямлялся и – тоже медленно – растирал лицо, шею, грудь. Заслышав позади себя шаги, он обернулся и ласково поздоровался с дочерью:
– С добрым утром, Айкиз! Я рад, что душа у тебя спокойна: так крепко спят только с чистой совестью.
Отец, нак всегда, говорил немного нараспев, чуть велеречиво, но сердце подсказало Айкиз: он обо всем уже знает!
– Отец! Почему вы не в постели?
Вытирая дпею и лицо полотенцем и, как показалось Айкиз, стараясь это делать с нарочитой бодрой непринужденностью, Умурзак-ата улыбнулся:
– Я уже стар, доченька! Если б аллах отпустил мне побольше дней, я, пожалуй, мог бы пустить иные из них на ветер… Но путь мой короток, и остаток дороги хочется пройти широким шагом, а не ползком. Только молодежь не дорожит временем. Пойдем попьем чаю. Я уже вскипятил чайник.
– А потом ляжете?
Старик пристально посмотрел на дочь и покачал головой:
– Нет, дочка, не время сейчас разлеживаться. .– Но вы больны. Видите, у вас руки дрожат.
– Это не от болезни. Неспокойно у меня на душе, дочка… Боюсь за тебя.
– За меня нечего бояться.
Но старик, не слушая ее, продолжал:
– Я ведь все знаю, Айкиз. Соседи вчера показали мне газету, ее привез из района Керим. Я положил ее под подушку и не спал всю ночь. Она жгла мне сердце!
– Эта статья не должна вас волновать, отец. Вам нельзя волноваться.
Умурзак-ата, уже подходивший и айвану, остановился:
– Тольно горы в любую погоду могут оставаться спокойными. У них каменные сердца, дочка. А наши сердца, как цветы, – трепещут под первым ветром. Недаром же говорит пословица: «Человек тверже камня, нежнее розы»,
Айкиз удивляло спокойствие отца. В душе он, видно, возмущался, страдал, но не давал воли ни горю, ни гневу, словно хотел передать Айкиз мудрое свое спокойствие. Взгляд его, по-прежнему ласковый, ободряющий, как бы говорил: «Крепись, дочка, надо достойно, с гордо поднятой головой, пройти через испытание, посланное нам судьбой. Крепись, я верю в тебя».
Она снова просила отца лечь в постель, но он, казалось, не слышал ее слов. Молча принес он чайник, разлил чай в пиалы. Неторопливо отпивая терпкую, душистую, горячую влагу, он задумался. На лицо набежала тень, но он тут же согнал ее и все так же спокойно, ласково заговорил с дочерью:
'– Слова клеветы, дочка, это отравленные стрелы. Они могут больно ранить. Я боюсь за тебя… Ты думаешь, верно, что давно выросла из детского платья, что ты сильная, умная, зоркая. И люди стараются убедить тебя в этом. Не верь им, дочка! Для меня ты как была, так и осталась маленькой озорницей Айкиз. Маленькой и слабой. И я должен защитить тебя от отравленных стрел.
У Айкиз защемило сердце от благодарной нежности, от жалости к отцу, старому, хворому, но, как в молодости, отважному и воинственному, от ощущения собственного бессилия. Она чувствовала, что, как она ни старайся, а отец не останется дома, не откажется от своего, еще неясного для Айкиз, решения…
• – Отец! – с мольбой сказала Айкиз. – Я сама сумею защититься. В статье говорится только обо мне, я сама дам отпор!
– Камень, брошенный в тебя, это камень, брошенный в меня, – возразил, поднимаясь, Умурзак-ата. – А злые люди замахнулись не только на тебя! Они подняли руку на всех нас. На нашу мечту, на наше счастье. Я защищу от них наше счастье и доброе имя моей дочери. Я сказал – ты слышала. Принеси мне кетмень, Айкиз.
Айкиз радовалась непримиримости отца, его пренебрежению к клевете. Он словно 'угадал ее мысли. Но она не могла допустить, чтобы он из-за нее жертвовал покоем и здоровьем.
– Подождите, отец! Что вы можете сделать один, да еще в таком состоянии?
– И одинокий ручей приносит пользу, – ведь в конце пути его вода смешивается с водами реки. А я, дочка, не один. У меня звено. И Алимджан, когда уезжал, просил меня приглядеть, как справляется с делом его помощник. На моем участке много людей и много работы. Хлопок уже цветет, Айкиз…
– Ничего страшного не случится, если вы еще денек пробудете дома. Вам нужен покой!
Умурзак-ата нахмурился:
– Дома мне не будет покоя. Когда у человека задета честь, он берется за оружие. У нас одно оружие – наш труд, наше усердие. Клеветники говорят: Айкиз накликала на хлопковые поля песчаную бурю. А мы докажем, что дехкане сильнее бури. Они пророчат: хлопок погибнет. А мы уже спасли хлопок, и я выращу на своем участке такой урожай, какого и не видывали в Алтынсае! Они говорят: у вас не хватит сил, чтобы поднять целину и выходить хлопок на старых полях. Да, дочка, этого и нельзя было бы сделать, если бы в Алтынсае жили лодыри да трусы. Но алтынсайцы умеют видеть, что для них хорошо и что худо… Дай кетмень, Айкиз, мне пора в поле.
Последние слова он произнес тан, будто приказывал дочери: «Дай винтовку, я пойду воевать». Голос его звучал уже не ласково, а властно и твердо. Айкиз не посмела его ослушаться. Скрепя сердце, браня себя за малодушие, за то, что не сумела удержать старика дома, она принесла кетмеиь, тельпак из белого войлока, поправила на отце выцветший поясной платок и, проводив отца за калитку, долго смотрела ему вслед?.. Он шел по дороге размашистой, упрямой походкой. Кетмень подрагивал у него на плече. «Забегу в сельсовет, а потом в поле, к отцу, – решила Айкиз. – Одна не смогла его уломать, другие помогут. Алимджана опять нет рядом! Когда нужно, его не бывает рядом… Ведь, наверное, вчера еще прочитал газету. Мог бы вернуться!..»
К концу пути Умурзак-ата притомился, замедлил шаг. Когда он добрался до поля, работа была уже в разгаре. Вдоль грядок с бодрым рокотом двигались маленькие трехколесные «универсалы»: одни волокли за собой культиваторы, другие – окучники. Дехкане занимались подвозкой удобрений, пускали воду в нарезанные тракторами борозды, рыхлили кетменями землю, окучивали •хлопчатник.
Хлопок цвел… Поле было пестрым, розово-белым, и порозовевших цветов стало больше, чем два дня назад. Белые оставались только у верхушек кустов. Опавших мало, значит, мало будет пустоцвета. Хлопок цвел дружно, словно и не проносилась над этими полями песчаная буря. «Как хорошо, уверенно работают люди! – счастливо подымал Умурзак-ата. – Разве трудились бы так, если бы сомневались в своей правоте. И в правоте дочки! Это поле не превратилось бы в разноцветный ковер, если б мы были неправы! Народ всегда прав». Дехкане из звена Умурзак– ата повернули к нему головы. Поздоровавшись с ними издалека, старик махнул им рукой: продолжайте работать. Он не подошел к ним, опасаясь, что и они примутся уговаривать его лечь в постель. А накой он больной? Правда, левое плечо ноет, и голова кружится, и трудно дышать… Это, верно, от того, что он вчера целый день провалялся в постели. Отдых расслабляет, лечит работа. Умурзак-ата в годы гражданской войны был солдатом. Он помнит, как тяжело, совершив многокилометровый марш, подниматься после короткого привала с земли, снова трогаться в путь. Лучше шагать без передышки, вперед и вперед, к дальней, но непременной победе!..
Солнце висело над горизонтом. Умурзак-ата, вступив в междурядья своего участка, широко, равномерно взмахивая кетменем, двинулся навстречу солнцу. Земля мягко приникала к стеблям хлопчатника, листья чуть колыхались, как под дуновением ветерка, из-под листьев задорно, приветливо поглядывали на старика белые, розовые цветы. Порой Умурзак-ата задерживался, разбивал кетменем почву вокруг упрямого сорняка гумая, выбирал руками из земли длинные белые корни и шел дальше. Идти становилось трудней. Рубашка взмокла, а старика почему-то знобило, ноги казались ватными, и все сильней ныло левое плечо. Солнце стояло уже высоко, жара стала тяжелой, оглушающей. Земля прогрелась, и под ударами кетменя взлетала пыль.
Скоро старик почувствовал себя обессилевшим. Он остановился. Посмотрел в сторону неутомимых тракторов, с горечью подумал: «Когда же мы и кетмень заменим машиной? От омача 1 вон давно избавились, молодежь даже не знает, что это такое. А кетмень… Привык я к тебе, дружок, а рад-радешенек был бы с тобой распроститься. Всю руку отмахал!»
