Текст книги "Сильнее бури"
Автор книги: Шараф Рашидов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
– Может, ты и прав… – тихо сказала Айкиз.
В день концерта кишлак принарядился, приубрался. На центральной площади, перед памятником Ленину, вырос дощатый помост; решено было провести концерт под открытым небом. Комсомольцы всю площадь заставили скамейками, вытащенными из клуба. Дул легкий горный ветерок, трепетала листва тополей, обступивших площадь, и казалось – кроны деревьев покрыты рябью…
Колхозники трудились в этот день особенно споро, хотелось пораньше управиться. Девушки перекликались звонкими голосами, парни подгоняли друг друга хлестними шутками…
Лишь Михри была печальна и озабочена, а с приближением вечера ее беспокойство возросло. Тоскливо посматривала она на свои запыленные поношенные сапожки, на простенькое старое платье, вылинявшее на солнце… Ей бы сейчас домой, в Катартал; умыться, заплести волосы в мелкие косички, надеть синее, в белый горошек, платье, которое так нравится Кериму. Но до Ка– тартала далеко, и нет крыльев, чтобы долететь туда, и нет машины, чтобы доехать. Был бы поблизости Погодин, она уговорила бы его отвезти ее домой на мотоцикле. Но Погодин на целине и катает теперь на своем «вороном», как он ласково называет мотоцикл, только Лолу. А Керим мотоциклом не обзавелся, да с Керимом отец ее и не отпустил бы.
Михри взглянула искоса на отца, сдвинула брови. Брови у нее широкие к переносице, узкие у висков. Когда она хмурится, широкие их концы сливаются в темное пушистое пятнышко. Сегодня это пятнышко на переносице появлялось особенно часто… вз
Муратали, как нарочно, не спешил с поля. На соседних участках уже не осталось ни души, своих колхозников Муратали тоже отправил по домам приодеться. В поле остались только он да Михри. Идти сейчас в Катартал уже было поздно. Муратали видел, что дочь недовольна, и понимал ее: неудобно девушке явиться на такой вечер в будничном наряде. Но старику трудно было признать правоту дочери, и он упрямо доказывал себе: ничего, рабочая одежда – почетная одежда, а на вечере будут все свои люди, такие же труженики, как он и Михри. Все знают, как далеко им до дома. В горячую пору им и ночевать-то приходится в Алтынсае, на полевом стане или у родных. Так было в бурю, так было в первые дни после бури. Муратали за это время не мог даже поливать свое урюковое дерево, а стоял зной, дерево чуть не зачахло. Надо завтра полить его… Завтра?.. Выходит, после концерта ему и Михри опять предстоит долгая ночная прогулка? Ничего, – ноги у них крепкие, а короткий сон – самый сладкий.
Муратали взглянул на солнце, стоявшее над самыми горами. В кишлаке делать еще нечего. Михри, чтобы не терять времени даром, рыхлила землю, окучивала хлопок. Сам же он решил, прежде чем отправиться в Алтынсай, проверить, надежно ли закрыты выходы из главного арыка.
Он выпрямился и позвал дочь:
– Михри!
Михри сделала вид, что не слышит.
– Михри! Дочка!..
Михри, не подняв головы, быстрей, усердней заработала кетменем.
Муратали укоризненно покачал головой. «Ай, дочка!.. Даже разговаривать не желает. В кого она уродилась такой упрямой?»
Он вздохнул и направился к арыку, а потом вдоль арыка, к главному каналу. Вскоре он скрылся за невысоким холмом…
Михри продолжала окучивать хлопок. Но теперь она взмахивала кетменем все реже и реже. После каждого взмаха с тоскливым нетерпением поглядывала то на дорогу, то в сторону участка, где еще недавно работал со своей бригадой Керим. Сейчас Керим, наверно, уже в кишлаке… Если бы не отец, он бы непременно зашел за Михри. Но отец, когда видит Керима, ощетинивается, словно еж. И отчего он так не любит Керима? Не считает ли, что это Керим уговорил ее переселиться на целину? Но это неправда! Ей самой надоело жить вдали от кишлака. Сколько у нее из-за этого лишних хлопот и огорчений! Вот и сегодня… Но лучше уж не думать об этом! Или, может быть, отцу не по душе, что они с Керимом не скрывают своей любви? В старину судьба девушки не зависела от нее самой. Все делалось по слову старших: на кого они укажут, тот и жених. Вольную любовь воспевали только поэты, а простые люди, отравленные ядом темных обычаев, зорко оберегали своих детей от греховных помыслов. И любовь по кишлакам цвела, словно дикий цветок: и зной 4 ее палил, и секли колючие ветры, и сухой снежок обжигал трепетно-нежные лепестки. Встречались любимые тайком, расставались не по своей воле… Сейчас иная жизнь, но старым людям трудно отречься от старых обычаев. Вот и Муратали: трудится по-новому, а жить хочет по старинке. Он, конечно, не выдаст Михри замуж за нелюбимого, он дорожит счастьем дочери. Но и на любовь она не имеет права, пока отец не освятит эту любовь своим согласием. Выходит, сначала нужно договориться о любви, поставить в известность родителей, и только потом – любить, да и то скрывая это ото всех. У отца, верно, просто не было такой любви, как у нее и Керима. Потому он и осуждает их. Он не понимает, что любовь для них – как рассвет, постепенно наливающийся сиянием солнца. А рассвет нельзя подчинить никаким обычаям! Он – сам по себе, у него свои законы. Прознав о ее встречах с Керимом, отец сказал: «Смотри, дочь, осрамишь ты меня на весь кишлак». Но разве любить позорно? Ведь за невест теперь не дают и не берут калыма; парень и девушка за любовь платят друг другу любовью. Придет время, Михри и Керим сами явятся к Муратали, попросят его благословить их на долгую, дружную жизнь. Но может быть, как раз этого-то отец и боится? Боится, что Михри уйдет к Кериму, а он останется один? Он любит Михри. Как говорится в пословице, она для него – и белок и зрачок. Кроме дочери, у старого Муратали никого нет.
Михри перестала рыхлить землю, устремила вдаль задумчивый, рассеянный взгляд. Вздохнула, словно всхлипнула. Вдруг ей стало жаль отца… Он добрый, хороший, ему сейчас не легче, чем ей. Старику суждено расстаться с родным очагом, а тут еще и дочь собирается его покинуть. Но ведь его опасения напрасны. Если даже Михри и выйдет замуж за Керима, – а это еще неизвестно, она ему ничего пока не обещала, – замужество не разлучит ее с отцом. Она и Керим возьмут Муратали к себе. Он будет жить вместе с ними в новом поселке. Только согласится ли он на это? Он добрый, хороший, но и упрям за троих! Вот он ушел, и ему дела нет до забот и огорчений Михри! Он старик, ему не' стыдно прийти на вечер в старом халате. А каково ей, молодой девушке? Ее подруги разрядятся в пух и прах, а она из-за отцовского упрямства будет среди них, как куст полыни среди ярких цветов!
Р-раз!.. И Михри, взмахнув кетменем, с яростной силой вонзила его в землю. P -раз, р-раз!.. Она чувствовала себя такой несчастной, что только работа могла утешить ее и успокоить. Р-раз, р-раз!..
А дальше все случилось как в сказке. До Михри донеслось прерывистое тарахтенье мотоцикла. Треск мотора становился громче. Но вот он оборвался, и Михри услышала знакомый голос:
– Михри! Едем!..
Михри бросила на землю кетмень и стремглав кинулась к дороге. В седле мотоцикла, упираясь ногами в землю, важно восседал Керим. Он, видно, тоже не успел переодеться: на нем был повседневный светло-желтый костюм из каламянки, ферганская тюбетейка с порыжевшими от времени узорами и видавшие виды хромовые сапоги. За озабоченностью, написанной на его лице, угадывалась неудержимая мальчишеская радость и гордость.
– Садись, Михри! Едем!
– Куда?
– Как «нуда»? В Катартал! Я, когда уходил с участка, видел, ты еще в поле. А тебе надо принарядиться.
– Спасибо, Керим… А откуда у тебя мотоцикл?
– Я забежал к эмтээсовцам, выпросил у Ива– на-ака. Он сегодня может обойтись и без «вороного». А для нас с тобой, – Керим с шутливой многозначительностью поднял палец, – это вопрос жизни и смерти!
– Ой, спасибо, Керим! Еще раз спасибо!
Керим печально вздохнул;
– Значит, только за спасибо я и старался?
– А тебе мало моей благодарности?
– Я комсомолец, не должен успокаиваться на достигнутом!
Михри, с опаской оглядевшись, не вернулся ли отец, наклонилась к Кериму, поцеловала его в щеку и, зардевшись, отпрянула в сторону. Керим тоже покраснел, но он был мужчиной, а мужчине не подобало теряться ни при каких обстоятельствах. И Керим дерзко промолвил:
– Я мчался к тебе, как ветер, Михри! Я заслужил бблыную награду!
Михри отступила еще на шаг и, смеясь, ответила;
– Ты комсомолец, Керим, и должен знать, что нельзя жить былыми заслугами!
– Михри!..
– Подожди меня, Керим, я захвачу кетмень.
Не успела Михри добежать до грядни, у которой она оставила кетмень, как из-за холма показался Муратали. Михри остановилась в нерешительности, оглянулась на дорогу, снова посмотрела в сторону холма… Если она дождется отца, нечего и думать о поездке в Катартал. А уехать без его разрешения,– не миновать отцовского гнева. Что же делать?..
Муратали помахал дочери рукой. Михри не двигалась. Но вот она рванулась вперед, подняла с земли кетмень и тут же побежала обратно. Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, она уселась, не говоря ни • слова, на мотоцикл позади Керима и поторопила;
– Едем скорей!..
Керим обернулся, лицо у него было растерянное:
– А как же Муратали-амаки? Он рассердится и на тебя и на меня.
Брови Михри упрямо сошлись в темное пушистое пятнышко:
– Едем, Керим! Отец сам виноват. Он не хочет жить, как все люди живут!.. Он не хочет понять меня! Едем же, едем, Керим!
Керим приложил ладонь рупором ко рту и крикнул:
– Э-эй, Муратали-амаки… Мы в Катартал съездим! Скоро вернемся!..
Ни Керим, ни Михри с дороги не видели, как потемнело лицо Муратали, каким гневным блеском вспыхнул его непрощающий взгляд…
Глава девятнадцатая ПРЯМАЯ ДУША
Утро следующего дня было ясное, тихое… Природа, словно спеша загладить недавнюю вину, расщедрилась: она подарила людям безоблачное небо, спокойное сияние солнца, освежающий ветерок…
Но Муратали ничто сегодня не радовало, ни ветер, ни солнце. С лица не сходила мрачная тень, он часто задумывался. На Михри он старался не смотреть. Михри тоже не поднимала виноватого взгляда. Весь вчерашний вечер, все сегодняшнее утро отец и дочь не разговаривали. Молча, хотя и рядом, сидели они на концерте: молча шли домой: ни словом не перемолвившись, пришли на работу. И сейчас молчали…
Муратали ни к кому не придирался, но все были какими-то подавленными; бригаде, видно, передалось настроение бригадира.
Муратали отличался крутым и упрямым нравом, и дехкане его побаивались. Побаивались и любили: крутоват он, но справедлив и честен. Он не лебезил перед сильными, не отыгрывался на слабых, у него была открытая, прямая душа, и если что-нибудь возмущало его, он резал правду в глаза, без оглядки и без опаски. В бригаде он никого не выделял, был со всеми строг, требователен, не давал поблажек лодырям и даже Гафуру, хотя и считал его приятелем, не прощал нерадивости. Но, спрашивая с других, Муратали не щадил и себя, трудился не за страх, а за совесть. Опытный, искусный хлопкороб, он знал и самозабвенно любил свое дело, и вся бригада любовалась старым умельцем, когда он показывал кому-нибудь, как надо ухаживать за хлопком.
Недолюбливал бригадира только Гафур, но он умел скрывать свои чувства и мысли…
И теперь лицо Гафура, как и лица остальных дехкан, выражало озабоченное сочувствие, а в глубине души он откровенно злорадствовал: «Что, бригадир, не сладко приходится? Поделом тебе, старый придира!»
Гафур был из тех, кому хорошо только тогда, когда плохо другим…
Муратали обошел все звенья, взыскательно проверил работу хлопкоробов и двинулся к полевому стану: там находился учетчик, с которым надо было поговорить. Старик шел – и все спорил, спорил с самим собой… Сердце его винило дочь, а разум – оправдывал. Сердце оправдывало все его решения и поступки, а разум – не одобрял.
Не доходя до стана, Муратали остановился, и взгляд его невольно устремился в ту сторону, где рождался новый поселок. Он не хотел смотреть на поселок. Поселок не должен был интересовать старого Муратали. Но все-таки лицо его оказалось обращенным к новому кишлаку.
Муратали мысленно не мог не похвалить строителей. Споро работают! Еще недавно в степи белела одинокая палатка, и Муратали помнит день, когда возле нее появился высокий, кряжистый, как дуб, Уста Хазраткул. Теперь палатки нет. Где она когда-то стояла, выстроились новорожденные домики – ровненько, аккуратными рядами, словно пионеры на своих сборах, куда часто приглашали и Муратали порассказать новому поколению о тягостном прошлом. Даже отсюда видно, как приглядны эти дома: стены из кирпича, шиферные крыши, большие окна. В комнатах, должно быть, светло, как на улице, а зимний студеный ветер не отыщет ни щелочки, чтобы пробраться в теплое жилье. И от полов не дует, полы деревянные, их не надо устилать соломой. А домишко в Катартале вот-вот развалится… Летом в нем темно, а зимой холодно; ледяные вьюжные струи проворными змеями ползут в комнату из-под двери, из крохотных окон, из щелей в одряхлевшей крыше. Одно спасение – сандал. Надо бы сладить новый дом… Но он, Муратали, и ста– рый-то домишко не променяет на весь этот степной кишлак1 Дочку, понятно, тянет сюда. А Муратали привык к горам, он горный житель, он, словно вековое дерево, ушел корнями в катарталь– скую землю. Для него в Катартале все родное: каждый камень, каждая ветка, каждая трещинка в прокаленной солнцем земле; там все напоминает ему о пережитых горестях и радостях, о близких, которых он потерял… Жизнь в Катартале течет, не меняя своего русла, годы же у него такие, что поздно отказываться от привычного покоя. Муратали кажется: проснется он однажды, не увидит над собой зеленых ветвей урюка, и тогда случится беда… Он вот смотрит на новый кишлак, а перед глазами у него – урюковое дерево, краса и гордость Катартала, дерево, выхоженное самим Муратали, хранящее частичку его души. Михри этого не поймет: молода, легко– думна. И Айкиз не понимает старого Муратали. У них свой мир, у него – свой. И уж лучше бы отстали они от него, позволили бы ему дожить стариковский век тихо и беззаботно. Нет, все хотят думать не только за себя, но и за него, будто жизнь не одарила его^собственной мудростью. Керим и тот, вместо того чтобы принять его сторону и заслужить этим снисходительность будущего тестя, тоже при случае его агитирует. Это он и сбил с толку Михри, это он настраивает ее против родного отца! Вчера вот увез ее в Катартал; стыда у него нет! Молодежь нынче ни с кем не считается. Сами себе хозяева! Что хотят, то и творят. Много воли им дали, ой, много им дали воли.-
Но не успел Муратали подсчитать все грехи нынешней молодежи и в особенности Керима, как за плечом его вырос… сам Керим! Старик, занятый своими невеселыми мыслями, и не заметил, как тот подошел.
– Муратали-амаки, я к вам…
Муратали строго взглянул на юношу и ничего не ответил.
– Муратали-амаки, мне надо поговорить с вами.
– Что тебе? – неприветливо буркнул Муратали.
Керим покраснел, замялся… Больше всего ему хотелось сейчас или уйти, или провалиться сквозь землю. Но он был мужчина, а мужчине не подобало останавливаться на полпути. Он пришел к старому бригадиру с важным разговором, и следовало перебороть смущение, довести дело до конца.
– Вы не сердитесь на нас за вчерашнее, Муратали-амаки. Михри не успела бы переодеться… Я же кричал вам!
– Ты бросил работу лишь для того, чтобы повиниться перед брюзгливым стариком? Это можно было сделать в другое время. А можно было вовсе не делать… Кувшин уже разбит, поздно теперь каяться!
– Муратали-амаки! Я не только за этим… Я пришел поучиться у вас, посоветоваться… Ведь мы соседи, и оба – бригадиры. Верно, Муратали– амаки?
– Это ты ловко подметил, проницательный юноша, – без улыбки сказал Муратали.
Но Керим пропустил насмешку мимо ушей и так же сбивчиво продолжал:
– И потом… У нас на участке хлопок уже дал бутоны! Знаете, как мы этого добились, Муратали-амаки? Произвели подкормку одновременно с первой обработкой.
– Та-ак… – протянул Муратали, недобро прищурившись. – Ты, значит, пришел учить меня?
– Что вы, Муратали-амаки! Я просто хотел сказать, что такой уход за хлопчатником дает хорошие результаты. Это очень выгодно!
– Вот и держал бы свои секреты при себе! Не совал бы свой нос, куда не следует!
Керим не догадался, что Муратали сказал это только от злости и раздражения, и всерьез принялся растолковывать ему пользу обмена опытом:
– Как же так, Муратали-амаки!.. Мы должны помогать друг другу. Я расскажу вам о способе, ноторый применила наша бригада, а вы воспользуетесь нашим опытом и обгоните нас. Вы же лучший хлопкороб в колхозе! А, глядя вас, и мне захочется подтянуться. Так мы и будем равняться друг на друга, а колхоз будет богатеть! Трудно плыть без маяка, Муратали-амаки. А ведь сам себе маяком не. послужишь.
Муратали слушал Керима молча, и в душе его закипала слепая, упрямая ярость. Его раздражала и мальчишеская пылкость Керима, и мальчише– ски-поучительный тон. Парень, конечно, дело говорит… Но Муратали не позволит этому желторотому птенцу учить себя! Какой прыткий! Завел шашни с дочерью, а старика отца наставляет, как надо жить и работать. Муратали сам как-нибудь разберется! Обходился без молокососов-учителей, обойдется и впредь!..
Сдвинув жесткие, как щетина зубной щетки, брови, Муратали, еле сдерживая гнев, резко сказал:
– Послушай, уважаемый комсомольский бригадир, я старше тебя, я в сто раз больше тебя износил рубах! Когда я впервые взял в руки кетмень, тебя и на свете не было. А теленку, как говорит пословица, дальше хлева не уйти! Не тебе, щенку, учить старого Муратали! Я и старым способом выращу хлопка больше, чем ты новым. Возвращайся на свой участок, бригадир. Не заставляй бригаду ждать себя.
Неожиданно в разговор вмешалась Михри. Она работала неподалеку и слышала весь спор отца с Керимом. Выпрямившись и повернувшись к Муратали, девушка выкрикнула напряженным, полным слез голосом:
– За что вы с ним так, отец? Что он сделал вам? Он же с добром к вам пришел!..
– Помолчи, дочь! – прикрикнул на нее вконец разъяренный Муратали. – У меня и без того хватает советчиков! Ну, что ты стоишь, бригадир? Я сказал – ты слышал.
Но Керим был не из тех, кто унывает. Прежде чем уйти, он остановил долгий взгляд на Михри, но не в поисках поддержки, а чтобы ободрить ее этим взглядом: «Держись, Михри! Не падай духом! Я отступаю, но не сдаюсь». Так же безмолвно Михри ответила ему легким кивком согласия: «Не волнуйся за меня, Керим. Отец упрям, но неизвестно, кто кого переупрямит. Мое-то звено последует примеру твоей бригады. И все будет так, как мы захотим!»
Муратали, даже не попрощавшись с Керимом, зашагал на полевой стан. Тут его нагнал незнакомый человек, длинный и тощий, в больших очках с толстыми стеклами.
– Мне сказали, что ты – бригадир Муратали, – произнес длинный и вопросительно, но без особого любопытства уставился на старого хлопкороба.
– Верно сказали… Я Муратали. А ты сам кто такой?
– Я из газеты. Из вашей, из районной газеты. Ты, верно, не раз встречал мою подпись: Юсуфий. Псевдоним – Уткыр,
Муратали задумчиво пожевал губами. Районную газету он читал редко и не знал по фамилии ни одного корреспондента.
– Псидоним Уткыр? Чудное у тебя имя, сынок… Нет, я не слышал такого имени.
Юсуфий не счел нужным объяснять старику, что псевдоним не имя, он даже не улыбнулся.
– Ты мне нужен на пару слов, бригадир. :– Я на работе, сынок.
– Ничего, работа црдождет, – пренебрежительно бросил газетчик. – У меня дело поважнее.
– Тогда пойдем к хаузу, Псидоним, – обреченно вздохнув, предложил Муратали, – там есть скамейка.
Он отвел газетчика к хаузу; такие хаузы, в ноторых отстаивалась вода, имелись на каждом полевом стане.
Лицо старика по-прежнему оставалось неприветливым, хмурым. Этот длинный строгий газетчик с причудливым именем и упрятанным под очки взглядом пришелся ему не по душе, но, как– никак, он был человеком официальным. Муратали, сев рядом с ним на скамью, приготовился отвечать на его вопросы.
Юсуфий достал блокнот и сказал требовательно и сухо, словно следователь:
– Я должен задать тебе несколько вопросов. У вас, говорят, была недавно песчаная буря. Когда это было? Большой ли она причинила ущерб?
Муратали посмотрел на гостя с некоторым недоумением:
– Буря была, это верно. И бед она наделала немало. Но только это дело прошлое… Хлопок поднялся, урожай мы собираемся снять хороший. Тебя ведь это интересует, сынок?
Карандаш Юсуфия, начавший было скользить по блокноту, с разбегу остановился и повис в воздухе.
– Меня все интересует, бригадир! И прежде всего действия председателя вашего сельсовета Умурзаковой. Ведь это по ее указанию дехкане из полеводческих бригад были переброшены на целину и на строительство поселка?
Муратали насторожился. Что надо от него этому человеку с блокнотом? Почему, упомянув про Айкиз, он так пристально и испытующе взглянул на Муратали?
– Айкиз тут ни при чем, сынок… Не в ее воле давать нам такие указания. Это мы сами решили. Сами колхозники…
– Ив результате этого бригады оказались ослабленными? Ведь в твоей, например, бригаде теперь наверняка не хватает людей. Так?
Муратали обвел рукой расстилающееся перед ними хлопковое поле:
– Видишь, Псидоним Уткыр? Этот хлопок вырастили люди из моей бригады. Загляни через год-другой, и ты увидишь, какой хлопок вырастим мы на целине. Пиши, Псидоним Уткыр. Пиши.
Я расскажу тебе о наших дехканах. О каждом из них можно написать целую книгу.
Карандаш Юсуфия оставался неподвижным…
– Может, ты хочешь, бригадир, чтобы я написал хвалебный очерк и об Умурзаковой?
– От Айкиз мы видели много добра. Ведь это она взяла нас за плечи и повернула лицом к нетронутому, бесценному кладу…
– И к новому поселку, который она строит вашими же руками, чтобы силой переселить туда жителей горных кишлаков? Скоро тебе придется справлять новоселье, бригадир!
У Муратали побелели губы.
– Ноги моей не будет в этом поселке! Никто не заставит меня покинуть землю предков. Разве есть у Умурзаковой такие права, Псидоним Уткыр?
– Кто ее знает… Я слышал, Умурзакова склонна к администрированию. И напрасно ты ее защищаешь. Совершенно напрасно. Умурзакова мягко стелет, да жестко спать… Ты, наверно, знаешь, что на участке Молла-Сулеймана хлопок уже не спасти?
– На месте нашего председателя я бы давно прогнал этого лодыря из бригадиров. Айкиз не раз ему это советовала!..
По губам Юсуфия скользнула сострадательная усмешка:
– С тобой не договоришься, бригадир… То ты бранишь Умурзакову, то хвалишь… Или ты еще не научился разбираться, кто твой друг и кто враг?
Муратали некоторое время молчал, потом поднялся и поглядел прямо в лицо газетчику. Даже стоя, он был только чуть выше сидящего Юсуфия.
– Жизнь многому научила меня, Псидоним Уткыр. Она научила меня видеть и говорить правду. Чужие наговоры и свои обиды – как пыль; они могут запорошить человеку глаза. Но у меня глаза стариковские, зоркие! И я вижу лучше, чем ты через свои очки. Напиши в своей газете, Псидоним, что старый Муратали никогда не будет жить в степном кишлаке. Это ты можешь написать. А про Айкиз напиши так: она во всем советуется с народом, и народ уважает ее. Прости, сынок, но мне пора заняться делом.
Юсуфий закрыл свой блокнот.
– Мне тоже нужно торопиться. Ты не знаешь, где сейчас можно найти Умурзакову?
До сих пор Муратали сдерживался только из уважения к гостю. Но тут не вытерпел и насмешливо отрубил:
– Она передо мной не отчитывается, Псидоним Уткыр. Поищи ее на целинных землях. Но помни: Умурзакову мы в обиду не дадим. Ее обидишь – нас обидишь.
Муратали заспешил на полевой стан. Юсуфий, проводив его злым взглядом, снял зачем-то очки, долго протирал их носовым платком не первой свежести и, лишь немного успокоившись, зашагал своими длинными ногами в ведрах-сапогах к каналу, чтобы по его берегу пройти к целине.
Глава двадцатая
ЧЕЛОВЕК-ТЕНЬ
Айкиз пришла на полевой стан к Погодину, когда трактористы, которым предстояло работать во второй половине дня, принимали смену от намаявшихся за утро товарищей. Тракторы, оставленные в степи, выглядели без людей непривычно сиротливыми, заброшенными, словно бы лишними среди этих просторов… Землй, ждущая плуга, и тракторы, стоящие в неподвижном бездействии, – в этом было что-то противоречивое, неестественное.
Вернувшиеся с работы трактористы, шумно фыркая, умывались в арыке, подставив жгучему полуденному солнцу мускулистые, с бронзовым отливом спины. Иные, успев переодеться, уже спешили в столовую. Прежде это был длинный навес, защищенный от пыли простой марлей, но после бури столовую огородили легкими фанерными стенами.
Айкиз подробно расспросила Погодина о ходе работ, поговорила с трактористами, не обошла вниманием и худенького, задорного героя-экскаватор– щика, полюбившегося ей с первого знакомства. Паренек торопился к своему экскаватору. Его лицо, совсем юное, с едва пробивающимся светлым пушком, было озабочено,.пышная, круглая, как перекати-поле, копна белесых волос золотилась на солнце. «Одуванчик!» – опять ласково подумала Айкиз. Она поинтересовалась, как идут дела у экскаваторщика. Паренек, больше всего на свете боявшийся, как бы его не посчитали слишком молодым, напустил на себя важность и солидно пообещал:
– Скоро, товарищ председатель, свой участок канала я сдам. Теперь дело за вами: подавайте воду.
– А как у тебя с качеством работы? – спросил Погодин.
– Ого! – Паренек не выдержал серьезного тона, глаза его загорелись, в голосе прорвалась мальчишеская гордость. – У меня лучший экскаватор и самый красивый участок! Мой «костромич» прорыл его ровненько, как по линейке. Дно – как паркетный пол, стены глаже стекла! Посмотрите сами, товарищ Умурзакова.
– Я видела, – успокоила его Айкиз и с улыбкой добавила: – Молодчина твой «костромич»! Передай ему большое спасибо.
Беседа с Погодиным и трактористами принесла Айкиз радостное удовлетворение. Буря не устрашила эмтээсовцев: они перепахали занесенные песком участки и упорно продолжали надвигаться на Кзыл-Кум, отвоевывая у степи новые плацдармы для нового наступления.
У Айкиз с утра крошки не было во рту. Погодин, видно, понял это и позвал ее в столовую. Они помыли руки в арычной воде и вскоре уже сидели под навесом за одним из вкопанных в землю столов. В столовой стоял прохладный сумрак, даже не верилось, что снаружи, за фанерными щитами, жарко пышет достигшее зенита июньское солнце.
Напротив Айкиз оказался старый ее знакомый Суванкул. Он, отработав свою смену, теперь с тем же богатырским энтузиазмом, с каким пахал землю, опустошал вторую чашку шурпы. Айкиз, покончив со своей порцией, подняла голову и сказала Суванкулу:
– Я вчера видела Бекбуту, он просил передать тебе пламенный привет. Мы, говорит, не виделись уже неделю. Это первый в истории случай…
Суванкул сокрушенно помотал головой:
– Ай-ай, мы и вправду давно не виделись. Как он там, без меня? Мы с ним каждую изюминку делили надвое.
– Он спрашивал, как ты без него обходишься. Друг мой, говорит, неповоротлив, как Кок-Тау. Пока он натягивает сапоги, проходят весна, и лето, и осень. – Айкиз невольно улыбнулась и продолжала: – На целине у него, говорит, дело едва ли ладится. Передай ему, что я готов взять на себя его долю работы и управлюсь с ней попроворней. Вот как он сказал.
– Ай, какой замечательный человек! – Су– ванкул даже языком зацокал, словно не веря, что у него такой заботливый друг. – О себе может забыть, а обо мне печется, как о родном! Слушай, Айкиз, правду ли говорят, будто во время бури Бекбуту унесло ветром километров за тысячу? Ай-ай! Ведь кушает он столько, что слону впору, да недаром, видно, молвится: как бы ни жирел воробей, пудового веса не нагуляет.
– Вот дьяволы! – с восхищением воскликнул Погодин. – Ведь дышать друг без друга не могут, а встретятся – сцепятся, словно петухи. Ты, Суванкул, даже на расстоянии без промаха разишь Бекбуту.
– Куда ему со мной тягаться! – пренебрежительно произнес Суванкул. – Мозги у него жиром заплыли. Ты ему скажи, Айкиз, пусть не налегает так на еду.
Молвив это, Суванкул, кряхтя, вылез из-за стола и отправился за добавкой.
Айкиз, засмеявшись, взглянула на Погодина:
– Это ты, Иван Ббрисович, сманил к себе Суванкула, разлучил верных друзей.
– Разлука закаляет дружбу, Айкиз! И не будем считаться, кто кого куда сманил. Одно дело делаем. Не проявляй местнических настроений!
После того как состоялась его помолвка с Лолой, Погодин стал мягче, добродушней. Он по– прежнему непримиримо относился к промахам своих работников, но теперь, если случалось бранить кого-нибудь, смотрел на провинившегося с жалостливой укоризной, словно досадуя, что кто– то нарушил его душевное равновесие, заставил повысить голос, стать непохожим на того Погодина, какого любила Лола: доброго, застенчивого, упоенного своим счастьем.
Управившись с обедом, Погодин вытер носовым платком губы и, заговорщически взглянув на Айкиз, пробасил:
– А на сладкое, дорогой председатель, я приготовил тебе сюрприз… Ты еще не видала моей бахчи?
– Той, с которой ты возился перед массовым выходом? Ты мне ее показывал.
– Это были еще цветочки, Айкиз! Полюбуй– ся-ка на нее теперь. Всем бахчам бахча!
– Ты расхвастался, Иван Борисыч, – рассмеялась Айкиз. – Чувствую влияние нашего уважаемого раиса.
Погодин надул щеки и, подражая Кадырову, самодовольно, напыщенно произнес:
– Это моя бахча, товарищ Умурзакова! – Он ударил себя кулаком в грудь. – Я сто потов пролил, трудясь на благо своих эмтээсовцев. Сам председатель сельсовета одобрил в свое время мое смелое начинание!
– А вы не думаете расширить свою бахчу, товарищ Погодин? – подлаживаясь к его шутливому тону, спросила Айкиз. – Народу на целине все прибавляется, всем захочется попробовать ваших дынек.,
– Расширить бахчу? – изумился Погодин и, сдвинув брови, решительно отрубил: – Безумное прожектерство. Гигантомания! Сто веков назад не было даже и этой бахчи, и народ не роптал. Печенка, которая варится в котле…
– …лучше курдюка, болтающегося на баране! – весело закончила Айкиз и поторопила Погодина: – Хватит, пойдем, покажи бахчу.
Миновав сборный домик, в котором размещался «штаб» тракторной бригады, и аккуратные зеленые вагончики, отвоеванные директором МТС у Смирнова, Погодин и Айкиз вышли к арыку, огибавшему полевой стан, и направились к видневшимся невдалеке стройным рядам молодых деревьев, убранных робкой, нежной листвой. Этот маленький сад, заложенный неутомимой помощницей старого Халим-бобо, Лолой, возник возле тракторного стана недавно. Лола не зря старалась: в награду за свои труды она получила возможность чаще встречаться с Иваном Борисовичем…
Бахча, на ноторую Погодин привел Айкиз, раскинулась между садом и полевым станом. Здесь тоже были заметны следы недавней бури: темнозеленые, с чуть приподнятыми краями листья дынь и арбузов пожухли, потускнели от пыли. Кое– где между плетями растений на листьях еще лежал песок-. Погодин огорченно покачал головой:
