Текст книги "Сильнее бури"
Автор книги: Шараф Рашидов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Не слишком ли далеко зашла ты, Айкиз, в своих раздумьях? Невольной причиной гибели старого хлопкороба были и те, о ком ты сейчас думала, но если бы они оказались при твоем разговоре с отцом, если бы знали о его намерениях и о его болезни, они сами помогли бы тебе сохранить отцу жизнь и здоровье… Все это сложно, Айкиз! Помни одно: твой отец пал, как воин в бою.
Верная его памяти, ты продолжишь сражение. У тебя теперь ожесточены разум и сердце. Ты будешь биться еще яростней, расчетливей, чтобы избежать новых жертв, пусть даже скромных, и скорей достичь победы, которая принесет дехканам счастье. Ты будешь биться, не жалея сил. Но одной тебе не справиться, Айкиз. Ты знаешь это. Зачем же ты убежала, спряталась от людей, без которых ты – как капля дождя в пустыне. Они, может быть, уже ищут тебя, ждут твоего совета, сами собираются что-нибудь делать! Алтынсайцы не из тех, кто любит сидеть сложа руки. Ты хотела успокоиться? Но нужен ли тебе покой? Тебе сейчас нужно окрепнуть духом, а это приходит только в труде, в борьбе, на людях. «Всегда будь с людьми, дочка, – говорил тебе отец. – Они – забота твоя и опора…» Спеши к ним, Айкиз! Твое горе – это и их горе, их победа и радость будут твоей победой и радостью.
Айкиз поднялась с камня. Да, она должна быть с дехканами,, с Погодиным, Керимом, Михри, Бек– бутой, Смирновым, старым Халим-бобо. Но сначала она зайдет к Джурабаеву. Напрасно не позвонила она ему в тот вечер, когда прочла статью. Ей ведь есть о чем поговорить с Джурабаевым, старшим своим братом. Она потребует от него решительных действий, а он подскажет ей, как лучше поступить, предостережет от возможных ошибок, скажет, верны ли выводы, к которым она* пришла.
Айкиз освежила лицо водой из родника и ушла. Долго слышала она за собой самозабвенную песнь ручья, песнь о вечном, неиссякаемом торжестве жизни.
Глава двадцать пятая
СЛОВО ЗА ДЕХКАНАМИ
В это же утро старый Халим-бобо, поднявшись спозаранок, поспешил в сад, заложенный возле нового поселка. Смерть давнего друга, Умурзак– ата, отвлекла садовода от сада. Надлежало наверстать упущенное.
Халим-бобо шел по пустынной улице нового кишлака, уже ожидавшего новоселов. На улицах, перед кирпичными зданиями клуба и сельсовета нежно зеленели первые деревья. Их вырастил и пересадил сюда сам Халим-бобо. Как рачительный хозяин, он старался украсить новый поселок зеленью, чтобы порадовать будущих хозяев кишлака. И сад он им подарит такой, что никому не захочется расстаться со своим новым жильем.
Сад оправился от бури. На яблонях, грушах, урюковых и персиковых деревьях распушилась зелень, деревья быстро шли в рост. Напоминанием о буре остались лишь мелкие дырочки на «старых» листьях, изрешеченных, словно дробью, колючим песком.
Деревья еще не обзавелись раскидистыми ветвями, стволы были еще тонки, и Халим-бобо, используя каждый свободный, незатененный клочок земли, посадил в саду дыни, арбузы, лук, помидоры, пахучие травы. В одном из уголков сада, на маленьком, не больше гектара, участке рос у него хлопок: Халим-бобо высеял его здесь, дабы доказать маловерам, что и на степной целине при хорошем уходе хлопок почувствует себя не хуже, чем на старых полях. Хотя хлопок этот посеяли поздно, хотя навалилась на него песчаная буря, но уже зарозовели на кустах первые цветы. Не так давно, когда в саду последний раз в жизни был Умурзак-ата, Халим-бобо показал ему зацветающий хлопок. Умурзак-ата торжествующе воскликнул:
– Вот видишь!
Халим-бобо тогда не удержался от улыбки; Умурзак-ата говорил с ним так, будто это он, Халим-бобо, сомневался, что на целине может расти добрый хлопок.
Он предложил Умурзак-ата вместе ухаживать за хлопком на этом участке. С каким удовольствием принял старик это предложение!
– Приходит в дом молодой, – вспомнил он народую пословицу, – берется за работу, а старик – за еду. Не знаю, как ты, дорогой, а я стариком себя не считаю: работе радуюсь больше, чем самому жирному плову.
Он тут же пустил воду из арыка в междурядья и долго не уходил из сада. Его лицо выражало горделивую радость и раздумье…
Не наведается больше Умурзак-ата в этот сад, не придется ему убирать первый целинный хло– нок…
А на кустах уже появились белые цветы. «Надо показать хлопок дехканам, – подумал Халим– бобо. – У них спокойней станет на душе». Он решил навестить бригады Бекбуты и Керима, но больше всего ему хотелось похвалиться «своим» хлопком перед Муратали: после покойного Умурзак-ата он был самым иснусным, опытным хлопкоробом и самым близким другом Халим– бобо.
Лолы еще не было; она или ушла вместе с Айкиз, или возилась в эмтээсовском саду, над которым взяла добровольное шефство. Старик решил не ждать ее, выкопал один из самых крупных кустов хлопчатника, спрятал его под широкую полу белого халата и зашагал к Старым полям…
Туда же этим утром держал путь и Погодин. Он часто сам объезжал полеводческие бригады, выяснял у бригадиров, чем может помочь им МТС, советовался с ними, как лучше и в какое время удобней провести обработку участков тракторами, окучниками, культиваторами.
По дороге на полевой стан Погодин встретил Суванкула. Тракторист, улучив часок, свободный от работы, шел проведать своего друга Бекбуту, посмотреть, как трудится его бригада. Друзья, правда, виделись накануне, на похоронах Умурзак-ата, но там было не до разговоров и, тем более не до шуток, а им обоим давно хотелось потолковать, побалагурить, сойтись в дружеском 'поединке, где оружием служила острая, как клинок, шутка.
Погодин остановил свой мотоцикл.
– Садись, Суванкул. Подвезу.
Суванкул окинул мотоцикл критическим взглядом и, вздохнув, пробасил:
– Пожалей свою машину, директор!
– Ничего, ради такого героя я готов рискнуть даже мотоциклом!
– Тогда пожалей меня.
– Ты-то чем рискуешь?
Лицо тракториста расплылось в широкой, довольной улыбке. Радуясь поводу пошутить, он пояснил:
– Ведь мне придется нести на себе твою машину, если я попробую на нее сесть!
Погодин, сделав вид, что перепугался, торопливо завел мотоцикл и, махнув Суванкулу рукой, крикнул:
– Не буду испытывать судьбу, еду один. Догоняй!
Мотоцикл быстрее джейрана помчался вперед, а Суванкул широким шагом двинулся следом…
Так получилось, что в то утро, когда Айкиз наедине со своим горем и своими думами сидела у родника, на полевом стане, общем для трех бригад: Муратали, Бекбуты и Керима, собрались многие из ее друзей.
Но первыми явились сюда Муратали и Михри. Старик считал, что бригадиру и звеньевой стыдно приходить в поле, когда все остальные дехкане уже в сборе. «Не бригада должна меня встречать, а я – бригаду», – часто говорил он дочери. В эту ночь ночевали они не дома, а в Алтынсае, но Муратали, по давней привычке, чуть свет уже был на ногах. Они пришли на полевой стан даже раньше обычного.
Полевой стан казался островком в море дружно цветущего хлопка. Ближе к краю обширной, с притоптанной травой, площадки высилось простое, но красивое в своей простоте строение под легкой шиферной крышей. В одной из его половин, закрытой, размещались обычно дети, которых матери брали с собой на работу. Другая половина напоминала по виду просторную, открытую с трех сторон террасу. Здесь всегда было свежо, уютно, на столах лежали газеты, журналы, книги, от столба к столбу тянулся яркий кумач лозунгов. Позади строения прятался хауз, окруженный ивами, молодыми, но уже дающими тень. Неподалеку лоснился под утренним солнцем ровный, асфальтированный прямоугольник хирмана, где во время сбора складывали хлопок. Перед строением разноцветными огнями горели цветы. Рядом с цветником находилась доска, на которую кнопками прикрепляли свежие номера газет. Сейчас там висела уже успевшая пожелтеть от солнца газета со статьей Уткыра. Михри до этого удалось посмотреть ее только мельком, до конца статью она так и не прочитала, а разговоров вокруг статьи за эти дни не было: о другом думали, о другом говорили алтынсайцы. Теперь же Михри, поджидая колхозников из своего звена, подошла к газете и внимательно прочитала статью. Чем дальше она читала, тем строже, суровей сдвигались ее брови. Наконец широкие их концы слились на переносице в пушистое темное пятнышко.
Муратали, сидя на скамейке, точил кетмень. Михри слышала ровный скрип бруска. Дочитав статью, она резко повернулась к отцу и, еле сдерживая слезы и возмущение, тихо сказала:
– Отец! И не стыдно вам?..
Муратали положил брусок на скамейку и непонимающе уставился на дочь.
– Ты о чем? Мне, слава аллаху, нечего стыдиться.
Он все еще не опомнился от событий последних дней. Вид его был печален, сосредоточен, задумчив. Он ответил спокойно, без обычной своей ершистости. Но Михри это спокойствие показалось вызывающим.
– Как, отец? В вас и теперь не заговорила совесть? Как же это вы одним говорите одно, дру– тим – другое? Вы же всегда хвалили Айкиз за то, что она надумала поднять целину! Вы же… ;– Постой, дочка! Я ведь и не отказываюсь от своих слов.
Михри приложила пальцы к губам и с каким– то испугом посмотрела на отца. В глазах у нее блестели слезы, слезы обиды, боли, недоумения. Она любила отца за прямоту, за непоколебимую честность, а он, оказывается, способен на лицемерие. Он кинул камень в Айкиз, а теперь прячет руки за спину. Чуть не рыдая, Михри воскликнула:
– Значит, вы не побрезговали заведомой клеветой, чтобы досадить Айкиз,. отомстить ей – уж не знаю за что!
Муратали наконец не вытерпел, раздраженно стукнул кетменем о землю.
– Что ты плетешь! Какая змея тебя ужалила?
– Ложь и клевета страшней змеиного яда!
Михри показала рукой на газету. – Что вы наговорили Уткыру, отец?
Муратали еще не читал газету со статьей «Пси– донима». Он пожал плечами и, опять успокоившись, ответил:
– Я сказал ему, что нош моей не будет в новом кишлаке. И тебе говорю: старый халат, пусть с сотней заплат, милей нового…
– Айкиз не заставляла вас переселяться!
– Верно, – миролюбиво согласился старик. – Не заставляла. И не может заставить. Так я и сказал Уткыру.
– Так и сказали? Так и сказали?.. А это что? Тут черным по белому написано, – и Михри вслух прочла: – «Действия Умурзаковой, продиктованные ее административным рвением, осуждают лучшие хлопкоробы Алтынсая. Один из прославленных бригадиров, Муратали, жаловался, что Умурзакова превышает свои права. «Умурзакова гонит нас с земли предков», «Буря чуть не погубила хлопок», – эти слова скупого на речь бригадира звучат как суровый приговор всей деятельности Умурзаковой, не считающейся с интересами дехкан».
Муратали не верил своим ушам. Он подошел к дочери и сам прочел то место в статье, которое только что прочла Михри. На стане уже начали собираться дехкане. Пришли Керим, Погодин, Бекбута, Халим-бобо, Суванкул… Когда Муратали оторвался от газеты, он увидел устремленные на него глаза односельчан, строгие, недоумевающие. Михри тоже оглянулась и, опустив голову, прошептала:
– Стыдно перед людьми, отец…
Муратали растерялся. В первые минуты он не нашелся даже что возразить. Тем, Кто читал статью, старый бригадир мог и впрямь показаться соучастником, единомышленником недругов Айкиз. Уткыр приводил его слова, и слова эти – или почти такие же, как эти, – действительно были им сказаны. И все-таки то, что написал о нем газетчик, было неправдой – неправдой от начала до конца1 Муратали хотел объяснить дехканам, как все было на самом деле, но подумал: «Если дочь ему не верит, поверят ли остальные?» Он обвел собравшихся просящим о доверии взглядом и, заметив в толпе Керима, почему-то решил обратиться к нему:
– Ты читал эту статью, Керим?
Юноша молча кивнул. Кивок был сочувствующим, ободряющим.
– И ты веришь тому, что там сказано обо мне?
– Нет, Муратали-амаки, – твердо произнес Керим. – Я не верю ни одному слову Уткыра.
Муратали облегченно вздохнул и продолжал:
– Ты же знаешь, старый Муратали никогда не кривил душой. Я могу накричать, поспорить, а лгать я не умею, Керим. Ложь – страшнее змеиного яда. Так сказала моя дочь, а слова эти я вложил з ее сердце. Помнишь, Керим, ты пришел ко мне с умным советом, а я прогнал тебя прочь? Так вот, я все-таки сделал, как ты говорил, и не стыжусь в этом признаться. Я всем готов повторять: Керим – хороший хлопкороб, не грех иной раз послушаться его совета!
Муратали сейчас не был похож на себя, он не требовал, не ворчал сварливо и несговорчиво, а оправдывался… Он дорожил своим' честным именем, ему хотелось убедить всех, что он ничем не запятнал это имя.
– И слышишь, Керим? Слышите, люди добрые? Клянусь своей честью, клянусь честью своих предков, этот длинноногий Уткыр возвел на меня напраслину!
Но Муратали не дали договорить. Из толпы, откуда ни возьмись, вывернулся Гафур и, встав перед своим бригадиром, неодобрительно покачал головой и произнес елейным уличающим голосом:
– Ай-яй, дорогой Муратали… Что же это ты валишь с больной головы на здоровую? Я тебе друг, я очень уважаю тебя, но… – Он повернулся к дехканам и ударил себя кулаком в грудь. – Но правда для меня дороже дружбы! Я и под мечом говорил бы только правду! Я видел – и все видели, – как наш уважаемый бригадир беседовал с уважаемым Юсуфием…
– Он приходил ко мне. Верно. Но…
– Ага! – торжествующе воскликнул Гафур. – Вы беседовали! И если ты наговорил ему бог весть что, так зачем же от этого отрекаться? Ты держись своих слов, расскажи нам, за что ты оклеветал мою несчастную племянницу.
– Ты же не слышал, о чем мы говорили, Га– / ФУР, – как-то беспомощно произнес Муратали. -
У меня и в мыслях не было того, что приписал мне этот нечестивец…
Гафур язвительно ухмыльнулся:
– Никто, и вправду, не слыхал, о чем вы толковали. И никому не дано узнать, что у тебя были за мысли. Может, праведные, а может, и нечестивые… Ты не обижайся на меня, дорогой, за правду, но как ты докажешь…
Однако Гафуру не удалось закончить свою обличительную речь. Вперед выступил Погодин. Он дружелюбно улыбнулся Муратали и сказал, адресуясь не столько к Гафуру, сколько к дехканам:
– А Муратали-аМаки и не надо ничего доказывать. Мы верим ему. Я было подумал сначала, что Муратали-амаки попался на удочку Юсуфия, но если он говорит, что Юсуфий вывернул его слова наизнанку, значит так оно и было. Я убежден, что этот борзописец, не сумев заручиться поддержкой дехкан, постарался выдать желаемое за действительное.
– Эй, эй, директор! – крикнул Гафур. – Легче на поворотах! Не клевещи на партийную печать!
– Мы уважаем партийную печать, – возразил Погодин, – это наш голос, голос народа. Вот потому-то наш прямой долг – срывать маски с клеветников и газетных лихачей, пробравшихся в редакции и позорящих звание советского журналиста!
– Ай, директор, ты говоришь так потому, что Юсуфий погладил кой-кого против шерсти.
– Юсуфий выступил по вопросу, в котором и не пытался разобраться. Кто-то, видно, насовал ему за пазуху пустых орехов! Его беседа с Умур– заковой была какая-то странная. В вопросах Юсуфия чувствовалась явная предубежденность. Со мной он и совсем не захотел разговаривать. Он поет с чужого-голоса, друзья. Вместо того чтобы поддержать алтынсайцев в их смелом начинании, он бросил камень на дорогу, по которой вы идете к счастливой, зажиточной жизни.
– Верно, Иван Борисович! – откликнулся из толпы Бекбута. – Уткыр метил в Айкиз, а попал в нас!
– Еще неизвестно, в кого он метил!
– Айкиз для нас старалась!
– Она/нам добра желает!
– Уткыр писал с закрытыми глазами!
– Не дадим в обиду Айкиз!
– У него очки темные, мешают видеть!
На скамейку вспрыгнул Керим, заговорил, стараясь перекричать расшумевшихся дехкан:
– Да что вы заладили: Уткыр, Уткыр! А не приложил ли к этой статье руку наш уважаемый раис? Он вцепился нам в халаты и хочет оттащить нас от целины! Он показывает всем бурю, о которой мы уже и думать забыли, через увеличительное стекло: глядите, мол, какая страшная, дехкане перед ней – букашки!
– Он нас не только бурей стращает!
– Он-то, наверно, и толкнул под локоть этого Уткыра!
– Раису самому страшно, вот он и нас пугает!
– Разве мы слабей и трусливей ферганцев и мирзачульцев?
– Эй, Бекбута! – прогремел раскатистый бас Суванкула. – Ты был в Фергане, видел, какие там кипят бои, вот и провел бы политбеседу с Кадыровым.
– Бекбута, расскажи, что ты там видел.
– Я рассказывал. Там тоже наступают на пустыню. А в пустыне соль, как в шурпе у плохой хозяйки! Ферганцев это не пугает. Я видел хлопок в пустыне. Видел новые кишлаки. Видел сады, – там, где недавно рос только камыш, в котором. бродили кабаны.
– Уж кабанов-то, верно, распугал наш храбрый Бекбута! – сказал Суванкул, и все расхохотались.
– А помните, – снова вступил в разговор Керим, – помните, что говорил нам Джурабаев об освоении Голодной степи?.. На штурм Мирзачуля двинулись герои-дехкане из Ташкента, из Кашка– Дарьи и Сурхан-Дарьи, из Ферганы и Самарканда! Им тоже пришлось несладко. А теперь недавние пустыни превратились в хлопковые поля, в цветущие сады, и живут новоселы так, что позавидуешь! И верно тут кто-то сказал: что же, мы хуже других, что ли?
– Михри! – одернул дочь Муратали. – Что ты на него так уставилась? Срам1
А со всех сторон уже неслись взволнованные выкрики:
– Это только Кадыров считает, что мы хуже!
– Уткыр и Кадыров забыли, видно, о подвигах наших соседей…
– Дырявая у них память!
Погодин поднял руку, призывая дехкан к тишине.
– Спокойней, спокойней, друзья! Мы так раз– митинговались, что нас, наверное, в горах слышно. Значит, вы думаете, что у Кадырова плохая память? А по-моему, дело посерьезней. Еще в прошлые годы я предлагал ему подумать о механизации большей части полевых работ. Кадыров тогда возражал: у нас, мол, земли от большого пальца до мизинца, зачем нам механизация, зачем бить из пушек по воробьям? Обойдемся и кетменем, это штука надежная, проверенная. Кетмень кормил наших дедов и прадедов, кетмень помогал им выращивать' первосортный хлопок. Об этом, как видите, Кадыров помнит! Теперь же, когда говоришь с ним об освоении новых земель, он начинает плакаться: сил у нас мало, рабочих рук не хватает. В каждом из этих случаев возражения раиса вроде и резонны. Если мало земли, то и впрямь не к чему расходовать на нее технику. Слабоват колхоз – так ему, конечно, не до целины! А сши– бите-ка лбами эти высказывания Кадырова, и вы убедитесь, что он сам себе противоречит! Земли мало? Так осваивай новые! Рабочих рук не хватает? Так добавь к их силе стальную мускулатуру техники! Если поднатужимся, друзья, и поднимем в этом году целину, в будущем я двину на ваши поля всю эмтээсовскую технику. Тогда вы увидите, как мудро и предусмотрительно мы поступили, подготовив под хлопок новые земли! Мы соберем невиданные урожаи. А кетмень, за который так держится раис, сдадим за ненадобностью в музей.
– Туда ему и дорога!
– Скорей бы, директор!
– Пускай раис приходит в музей любоваться кетменем!
– У него-то небось не болят плечи после работы…
– А мы изберем другого раиса. тогда Кадыров и хлебнет лиха.
– Верно! Засиделся он в председателях.
Погодин замахал руками, успокаивая дехкан, и с улыбкой предупредил:
– Не горячитесь, друзья. Такие дела с маху не решаются. Вы это обсудите между собой, обдумайте, закиньте аркан подальше!..
Но Погодина, на правах старшего, перебил молчавший до сих пор Халим-бобо:
– Чего же тут думать, сынок? Дехкане смотрят в одну сторону, а председатель в другую. Мы однажды хотели с ним распроститься, да нас уговорили повременить. Сам раис тогда бил себя в грудь, клялся горой стоять за новое! Помнишь это собрание? Нынче новое опять подпирает, а раис, забыв о своих клятвах, снова пятится от него, как рак… Я старик, я многое видел в жизни, я дал бы нашему раису три совета. Я бы сказал ему: сидя на верблюде, гляди вперед, а не назад. Не отбивайся от народа, без него ты, как рыба без воды. Одна лошадь пыли не поднимет, а поднимет, так похвалы ей за это не дождаться. И еще бы я ему сказал: пока не поздно, уступи свое место другому, а себе попроси работу по силам.
– Верно. Халим-бобо!
– Рахмат, Халим-бобо! Спасибо за мудрые слова1
Погодина радовала горячность дехкан, радовала готовность защитить от клеветы тех, кого они считают правыми. Радовала уверенность в своих силах – уверенность хозяев, подлинных хозяев колхоза. Погодин не предполагал, что они так ожесточены против Кадырова. Об этом надо сообщить Джурабаеву. А сейчас надо подсказать дехканам, как отвести угрозу, нависшую над планом освоения целины. Он, подождав, пока уляжется шум, спокойно посоветовал:
– Как поступить с председателем, вы потом решите. Давайте подумаем, как добиться, чтобы этот вот выстрел, – он кивнул на газету, – оказался холостым.
– Напишем опровержение!
– Пусть наш парторг пойдет к Джурабаеву и скажет ему, что думает народ об этой статье.
– Где Алимджан?
– Он у себя в бригаде.
– Идемте к Алимджану1
– Так все сразу и пойдем? – засмеялся Погодин. – А, может, поручим это двум-трем дехканам, а остальные примутся за работу? Вон где солнце-то!
Муратали посмотрел на небо, озабоченно сдвинул брови и шагнул к дехканам из своей бригады.
– Директор дело говорит. Пора за работу.
– А кто пойдет к Алимджану?
– Бекбута.
– Керим1
– Иван Борисыч!
– Халим-бобо!
– Муратали-амаки!
– Нет, я не пойду, – возразил Муратали, – у меня и в поле дел хватит. Пусть идет Бекбута, он партийный. Я присмотрю за его участком. Пусть Иван Борисыч идет. И Халим-бобо. – Он обернулся к садоводу и строго молвил: – Ты про все расскажи Алимджану. Потребуй, чтобы они с Джурабаевым пристыдили Псидонима Уткыра. И пускай Уткыр напишет это самое… как оно зовется… провражение.
– Опровержение, Муратали-амаки? – поправил его Погодин.
– Я и сказал: опровражение.
Халим-бобо лукаво усмехнулся и зачем-то потрогал халат на груди.
– А оно уже есть, дорогие. – Он достал из-за пазухи куст хлопка и, как знамя, поднял его над головой. – Вот оно – опровержение! Это, дети мои, целинный хлопок.
Радость и восхищение загорелись в глазах Погодина.
– Вот мы и отдадим его Алимджану, а он Джурабаеву. Это лучшее из всех опровержений! А разве это, – он показал на хлопковые поля, где кусты были уже по колено, а от цветов рябило в глазах. – разве эти поля не опровержение?
Бекбута подмигнул дехканам, потряс в воздухе кулаком и воскликнул:
– Богатырская сила наших дехкан – тоже опровержение!
Дехкане начали расходиться по своим участкам. Погодин отвел в сторону Муратали, а потом Керима и о чем-то посовещался с ними. Бекбута, распределив работу среди дехкан из своей бригады, поискал Суванкула, нагрянувшего к нему «в гости» в такое неурочное время.
Тракторист, чуть нагнув крутые плечи, уперев в бока огромные кулачища, стоял у доски с газетой и читал статью. Читал он ее впервые. До этого только слышал о ней краем уха, и потому, шумя, протестуя и негодуя вместе со всеми, чувствовал себя неловко: что ж это он шумит и возмущается статьей, которую в глаза не видел? В разгар общего разговора о статье, о целине, о Кадырове он, нахмурившись, подошел к газете. За что ни брался Суванкул, все он делал увлеченно, сосредоточенно. Статью он тоже читал вдумчиво, забыв обо всем, шевеля губами, как школьник, заучивающий наизусть трудное стихотворение. Он настолько забылся, что не заметил даже, как закончился стихийно возникший митинг.
Бекбута подкрался к Суванкулу и хлопнул его по плечу ладонью. Тракторист вздрогнул от неожиданности и оглянулся, растерянно и оторопело…
– Ай, какой ты стал нервный, Суванкул, -«сочувственно произнес Бекбута, – какой пугливый! До тебя и дотронуться нельзя. За что только тебя называют богатырем? Сердце у тебя прыгает, как у зайца. Загнанного охотником…
Дехкане, оказавшиеся поблизости, встретили шутку Бекбуты одобрительным смехом. Смех этот подстегнул Суванкула, тракторист посоветовал:
– Не выкраивай мне рубаху по своей мерке, Бекбута. Не тебя ли я испугался? Да ты сам из тех героев, у которых, стоит вспорхнуть воробью, выскакивает на губах лихорадка.
– Ты хочешь сказать, что у меня заячье сердце?
Суванкул поощряюще улыбнулся:
– За что я тебя люблю, друг, так это за догадливость.
– Какой храбрец! – с ироническим изумлением воскликнул Бекбута. – А положишь ему руку на плечо, так он дрожит всем телом.
Но и Суванкул не полез за словом в карман:
– Я думал, это муха села. Хотел ее согнать. Смотрю, а это болтун Бекбута, который работает больше языком, чем руками!
Бекбута самодовольно надулся и покровительственно потрепал Суванкула по плечу.
– Э, друг, вы там, на целине, потому и спите так спокойно, что я тут тружусь, как вол! Пока я жив – можешь опираться на меня, как на гору.
– Спасибо, Бекбута. Ведь на гору способен опереться только великан.
– До великана тебе далеко, дорогой друг, – вздохнул Бекбута, смерив тракториста скептическим взглядом. – Ты больше похож на медлительный верблюжий караван: путь, какой ты проделаешь за месяц, я успеваю пройти за день.
– И, как пулемет, выпаливаешь за день столько слов, сколько другому хватило бы на месяц!
– Верно, дорогой. Я успешно справляюсь и с этой нагрузкой. Не то, что ты: пока выжмешь из тебя четыре слова, лето уже сменяется осенью.
У друзей достало бы пороха на долгий словесный поединок. Это были люди веселой богатырской силы и полнокровной жизнерадостности. Они могли шутить даже в самые горькие или серьезные минуты. Но дехкане начали уже расходиться по участкам, а сражаться без зрителей не было интереса. Погодин позвал Бекбуту:
– Закругляйся, бригадир! Идем к Алимджану.
– Ты не обождешь меня? – спросил Бекбута Суванкула. – Я скоро.
– Нет, дорогой, пора работать. Я не такой лодырь, как ты.
Довольный, что последнее слово осталось за ним, Суванкул повернулся к Бекбуте спиной и отправился восвояси, а Бекбута, Халим-бобо и Погодин по тропинке, пересекающей хлопковые поля, двинулись на участок к Алимджану.
Они рассказали ему о стихийном митинге ал– тынсайцев, передали их просьбу: известить обо всем Джурабаева, настоять на разборе этой истории со статьей и на привлечении клеветников к партийной ответственности.
Алимджан задумался. Он стоял перед Погодиным, покусывая губы, брови его, сросшиеся на переносице, нависли над глазами сплошным черным карнизом.
– Что тут думать, Алимджан! Пока осторожный рассчитывает, решительный свершает задуманное. Бери мой мотоцикл и дуй в район.
– Понимаешь, Иван Борисыч…
– Нет, не понимаю.
– Видишь ли, в чем дело… Я ведь, в сущности, должен защищать Айкиз?
– В статье говорится именно о ней и именно за нее хотят вступиться дехкане. А ты, как партийный руководитель, обязан потребовать от их имени, чтобы все, что насочинял Юсуфий об Айкиз, было всенародно признано клеветой.
Алимджан мялся.
– Так-то оно так… Но для дехкан Айниз председатель сельсовета, а мне она – жена.
– Жена-то, сынок, родней всех на свете, – заметил Халим-бобо. – Жена тебе самый близкий друг. А за друга ты должен в огонь и в воду…
– А потом тот же Юсуфий напишет, что партийный секретарь колхоза «Кзыл Юлдуз» выступил в роли адвоката собственной жены!
– Пусть напишет! – разозлился Погодин. – На каждый чих не наздравствуешься. Народ поверит тебе, а не ему. Статья-то клеветническая?
– Что ты на меня кричишь? Ну, клеветническая. Так не в этом же дело.
– Только в этом! А все остальные соображения – по боку. Защищая Айкиз, ты выступишь не как адвокат, а как друг и как принципиальный коммунист, которого должна возмущать любая клевета, кого бы она ни касалась.
– Меня и так уже обвинили в семейственности.
– Кто обвинил-то? Партия? Товарищи? Клеветник же и обвинил, а ты перепугался. Выходит, если на меня кто поклеп возведет, ты тоже от меня шарахнешься? Мол, Погодин мне друг, как бы не сказали, что я защищаю его из дружеских чувств. А дружеские чувства – великое дело! И если друг твой не прав, ты, из дружеских чувств, обязан осадить его. А если прав, дерись за него, как лев! Так я говорю, Халим-бобо?
– Твоя правда, сынок. Жизнь наша вся на дружбе замешана. Есть, дорогие, старая восточная притча. Спросили одного мудреца: «Что дороже золота?» – «Дружба», – сказал мудрец. «А что крепче железа?» – «Дружба», – снова сказал мудрец. «А что сильнее бури?» И мудрец воскликнул: «Дружба сильнее бури». Так за кого же еще и драться, как не за друзей?
– И еще учти, Алимджан, – вставил Погодин, – статья бьет не только по Айкиз. Смотри на это дело шире!
Алимджану ничего не оставалось, как согласиться. Он и сам начинал понимать, что его щепетильность может быть истолкована как трусость – трусость равнодушия. А он не был ни равнодушным, ни трусливым.
Когда они возвращались на полевой стан, где Погодин оставил свой мотоцикл, Иван Борисович тронул Алимджана за локоть. 4
– Отстанем немного, ты мне нужен на пару слов.
– Опять будешь распекать? – засмеялся Алимджан. – Я все, все понял, Иван Борисович!
– Все ли, Алимджан? Ты прости, что я вмешиваюсь в твои семейные дела. Но мне кажется– обижаешь ты жену…
– Чем же это?
– Своим невниманием. Мне Лола рассказывала: когда Айкиз подолгу не видит тебя, ходит, словно в воду опущенная. А не видит она тебя порой целыми сутками. Где она сейчас?
– Она всю ночь не спала, просидела у окна… Утром я зашел к ней, а ее уже нет… И в сельсовете тоже нет.
– Эх, ты! Сам-то небось спал, как сурок?
– Я на ногах еле держался. Сам понимаешь: такой был день…
– А я бы не смог уснуть, – задумчиво и как– то мечтательно проговорил Погодин, – и подолгу не видеться с Лолой тоже не смог бы. И нигде не задерживался бы, если бы договорился с ней о встрече. Вот женимся, только о ней, кажется, буду думать…
– А работа?
– И работать станет легче!
– Смотрю я, Иван Борисыч, нрепко же ты влюблен в Лолу! Повезло сестренке.
– А ты уже не любишь Айкиз?
– Что ты, Иван Борисыч! – Алимджан покраснел и, доверительно взяв Погодина под руку, признался: – До сих пор влюблен! Как мальчишка…
– Только стесняешься проявлять свои чувства? Боишься уронить мужское достоинство?
– Да нет… – Алимджан крепко потер ладонью затылок. – Дел до черта! Как уйдешь в них, обо всем забываешь!
– Так… Не дружат, значит, у тебя личное и общественное. А когда ты в докладах призываешь к слиянию сих начал – наверно, соловьем разливаешься? Говорить-то ты умеешь красно, складно.
– Погоди, Иван Борисыч! Вот ты, положим, обещал Лоле встретиться с ней в два часа ноль– ноль минут. А у тебя – дела. Что же, ты бросишь все и побежишь к своей невесте?
– Нет. Постараюсь управиться со всем побыстрее и не побегу, а полечу! Ведь у Айкиз, Алимджан, дел не меньше, чем v тебя. Но у нее почему-то остается время и на встречи с тобой, и на тоску, когда тебя нет…
Алимджан молчал. А когда они пришли на полевой стан, он бросился к мотоциклу, торопливо завел его и помчался в район к Джурабаеву.
