Текст книги "Сильнее бури"
Автор книги: Шараф Рашидов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Здание райисполкома утопало в зелени, вдоль широкой аллеи, ведущей к дому и усыпанной гравием, тянулись низенькие скамеечки, прикрытые зелеными зонтами пышной листвы. Здесь все было приспособлено для того/чтобы… ждать. В приемной Султанова было удобно и чисто, как в парикмахерской; на отдельном столике лежали журналы,– читай, коли соскучишься! Сад манил чистотой и тенью; душно станет в здании – иди в сад, отдохни на скамейке, поразмысли в тени, может, с таким пустяшным делом, как у тебя, и не стоило идти в райисполком, тревожить председателя, у которого всегда дел по горло. Нет, никто не мог бы упрекнуть Султанова в том, что он не заботится о посетителях! А что дел у него по горло, в этом легко можно было убедиться: ведь если бы он не был так занят, разве заставлял бы людей часами дожидаться приема?
Был уже полдень… У подножья деревьев лежала ровная, круглая тень. Кадыров привязал коня к одному из тополей, стороживших текущий вдоль тротуара арык, прошел через калитку в исполкомовский сад и, поглядывая с чувствам превосходства на томившихся просителей, зашагал, хрустя гравием, к зданию, двери которого всегда были открыты перед Кадыровым. Он был здесь своим человеком. Секретарша председателя райисполкома, пышная и грозная, решительно останавливала случайных посетителей неизменной фразой:»«У товарища Султанова совещание!», но Кадырова она всегда встречала приветливой улыбкой:
– Да, да, у товарища Султанова совещание, но вас он ждет… – И конфиденциально добавляла: – У него сейчас машинистка, он диктует доклад…
Прошествовав в комнату, где восседала секретарша, Кадыров поздоровался и кивнул на дверь, обшитую щегольской черной кожей и перекрещенную светлым шнуром, словно офицерский мундир ремнями:
– Здесь?..
– Сам-то? – почему-то шепотом переспросила секретарша. – Домой пошел. Голова разболелась…
– М-да… От такой работы заболит!..
– Врачи говорят: ум у него переутомился. Он мне сам сказал! Видали, сколько посетителей? Отбоя нет! Тут и здоровый сляжет… Вы идите к нему домой, вам-то он обрадуется.
Кадыров скользнул привычным взглядом по красочным плакатам, развешанным на стенах, зовущим на самые лучшие дела, и вышел из комнаты.
Дом Султанова находился в конце этой же улицы. Он был обнесен новой кирпичной оградой, скрывавшей от посторонних взоров личную жизнь председателя райисполкома. Ограда была такой высокой, что не только с лошади, но и с верблюда нельзя было заглянуть во двор.
Кадыров, спешившись, постоял перед воротами в немом изумлении: эту ограду Султанов воздвиг недавно, 4 Кадыров ее еще не видел. С краю от ворот белой мишенью блестела кнопка звонка. Кадыров осторожно нажал ее: раз, другой. Отворила ему молодая жена Султанова и тут же исчезла, стыдливо прикрыв лицо краем платка…
До прихода Кадырова Султанов, видно, возился с цветами, посаженными вокруг новой беседки. Он любил цветы и ревниво отбирал для своего сада самые редкостные, привозные. Облаченный в шелковую пижаму радужной, полосатой расцветки, переливавшейся в лучах солнца, как павлинье перо, он, прищурившись, смотрел на гостя, помахал алой розой, которую держал в руке, и весело крикнул:
– Салам алейкум, председатель! Рад тебя видеть! Коня привяжи вон там, во-он к тому дереву… Э, да ты опять с гостинцем!.. Эй, жена! Возьми-ка у Кадырова нашего барашка, дай бог всем овцам быть такими плодовитыми! Сюда его, мошенника, тащите, сюда, в подвал! Тут прохладно, как в раю!
Переутомление выражалось у Султанова своеобразно: он был оживлен, весел, магниевые вспышки его улыбок спорили с лучистым сверканием солнца, шутливые команды сменялись шутливыми изречениями… Кадыров, подойдя к нему, почтительно поздоровался, пожав руку Султанова обеими руками, и, заражаясь его настроением, пошутил:
– Ты думаешь, в раю прохладно, товарищ Султанов?
– Когда на улице жара, я говорю: прохладно, как в раю. Когда на улице холод, рай мне представляется огромным сандалом! А когда меня потчуют жестким шашлыком, я в мечтах вхожу в рай, как в шашлычную, где шашлык сочный и мягкий, как уста красавицы… Рай, председатель, это то, чего недостает нам на данном отрезке времени. – Султанов засмеялся и хлопнул Кадырова по плечу. – Но мы, люди, сами творим рай на земле. Так ведь, дорогой товарищ?
От дома, от двора, ор слов, от самой фигуры Султанова веяло прочным благополучием, радостным жизнелюбием. На истерзанную душу Кадырова снизошел теплый покой… Он обвел восхищенно-завистливым взглядом новые постройки, новые цветники в султановском дворе, и хозяин, проследив за его взглядом, самодовольно улыбнулся:
– Видал, раис? Рай на земле!.. Нет, ты посмотри на эту беседку – это ж восьмое чудо света!
Беседка радовала глаз: голубая масляная краска еще не успела потрескаться, цветы расстилались вокруг ярким ковром с искусными узорами. Невысокая решетка, оплетавшая беседку, была украшена тончайшей резьбой; веселые тона и оттенки чередовались на ней с причудливым разнообразием. Под потолком, расписанным пестрым орнаментом, висела, угрожая жизни гостей и хозяина, массивная хрустальная люстра. Такую же люстру Султанов видел однажды в квартире одного из городских руководителей… И хотя в люстре, красовавшейся в султановской беседке, светилась по вечерам всего лишь одна лампочка, хозяина это не смущало. Все во дворе Султанова свидетельствовало о широкой натуре, и если бы вещи умели говорить, они, выдавая тайные мысли хозяина, воскликнули бы хором: «Знай наших!»
Впрочем, Султанов умел совмещать роскошь с удобствами. Основанием беседки служил бетонный подвал, стены которого наполовину покоились в земле. В подвале можно было хранить любые продукты: даже в зной там царил спасительный холод. Неподалеку от беседки, на пути быстрого прозрачного арыка, зеркально сверкал небольшой водоем, хауз, тоже бетонированный. Вода в нем всегда была ледяная: виноград и напитки, опущенные в ту воду, становились для жаждущих желудков во сто крат благодатней…
Беседка являлась предметом хозяйской гордости. Султанов ораторствовал, не отрывая от нее удовлетворенно поблескивавшего взора:
– Славно ведь? А, раис?.. Ты-то это понимаешь, ты знаешь толк в жизни! А в райкоме мне в нос тычут моим домом: негоже, мол, тебе жить так широко, – что люди скажут! А какие люди? Сплетники, завистники… От их языков все равно никуда не денешься: скромно ли ты живешь, нормально ли, по-человечески. Зачем нам прибедняться, раис? Мы боремся и трудимся не затем, чтобы нам жилось плохо. Мой отец в двадцатые годы гнал отсюда богачей в три шеи. Неужели же я позволю им смеяться над собой? Отец, мол, отдал жизнь за прекрасное будущее, а сын, хозяин района, живет бедней последнего батрака?.. Нет! Пусть все видят, что мне, сыну простого дехканина, дала советская власть! – Султанов горделиво оглядел свои владения и, повернувшись к Кадырову, доверительно сообщил: – Меня – слышишь, раис? – меня однажды феодалом назвали. Так и брякнули: у тебя, мол, товарищ Султанов, феодальные замашки! " Ха!.. Да ведь при коммунизме все будут жить так, как я. Разве это значит, что все превратятся в феодалов? К тому же во всем, что ты здесь видишь, есть и мой пот, и моя трудовая нопейка! Думаешь, эту беседку мне колхозники отгрохали? Я сам, сам помогал им – видишь мозоли на ладонях? А если я и попросил пособить мне, так что в этом зазорного? Разве сам я мало для других стараюсь? Вон каким районом руковожу! Это, брат, немалая нагрузка. _ – Султанов на минуту задумался, а потом, спохватившись, быстро проговорил: – Да что я тебе голову разговорами морочу! Как говорится, больше дела, меньше слов. Пойдем в беседку, раис. Посидим, отдохнем, молодая хозяйка угостит нас ароматным пловом!..
Они поднялись по деревянной лестнице в беседку. Султанов, не дожидаясь, пока сядет Кадыров, с наслаждением растянулся на полу, на роскошном одеяле из маргеланского шелка, и, опершись локтем о мягкую пуховую подушку, пригласил гостя на такое же одеяло.
– Устраивайся поудобней, раис. Будь как дома!
В беседке все располагало к дружеской, откровенной беседе. Усадив гостя. Султанов снова заговорил так, будто спорил – то ли с невидимым противником, то ли с собственной совестью. «Нагорело ему, видно, в райкоме, – подумал Кадыров, – вот он и оправдывается». Но слушал он Султанова по-прежнему с почтительным вниманием, не перебивая, лишь изредка понимающе и сочувственно кивая своей круглой головой. . – Да, дорогой раис, – продолжал хозяин, – не все еще живут так, как я или, скажем, как один из наших обкомовских секретарей, товарищ Абдуллаев. Ты бывал когда-нибудь у него на квартире? Нет? Э, дорогой, много потерял! Хоромы, а не квартира! Так вот, говорю, не все еще так живут. К сожалению, не все!.. Но нас-то, руководителей, само положение обязывает вести, так сказать, представительный образ жизни. На нас весь народ смотрит!.. Да и гостей в районе бь^ает немало, и из области, и из центра, и даже из-за рубежа! А у кого они останавливаются? У председателя райисполкома! Потому что дом у меня – лучший в районе. Да что там в районе: в области! Джурабаев вон и тот, если пожалует к нам высокий гость, рад бы сам принять, да негде, ко мне его посылает. И представь себе, Кадыров, что подумает такой гость, если председатель райисполкома примет его в тесном, старом домишке? «Э, скажет, видно, и район-то у него из захудалых! Какая уж там забота о народе, если он о себе не сумел позаботиться!» Нет, председатель, авторитет руководителя должен опираться на крепкий фундамент! Ты пойми: народ доверил нам высокие посты, поставил над собой хозяевами… Случайно это? Нет, не случайно. Нас выделили из общей массы, потому что, -я тебе прямо скажу, – есть люди, которым самой судьбой предназначено быть хлопкоробами, инженерами, писателями, а есть люди, словно рожденные для руководящей работы, – вот, как мы с тобой… Ты себя можешь представить, ну хотя бы инженером? Или агрономом? Нет?.. Вот и я тоже. Мы – руководящие работники, и нас немного, потому что руководить-то не каждый годится. Ты только вслушайся, дорогой, как звучит это слово. – Султанов поднял палец и в каком-то упоении произнес: – Ру-ко-во-ди-тель! Подумай– ка о нашем месте в жизни!.. Есть масса, так сказать, рядовые труженики. Есть вожаки, застрельщики: их выдвигает масса, и они ведут ее за собой… Но есть – руководители. Номенклатура. Вожаки впереди массы, а руководители – над ней. Это как на войне: командиры подразделений увлекают солдат в атаку, а войсковое начальство наблюдает за боем с холма или следит за ним по карте. Оно все должно видеть, все должно охватить проницательным взором!.. Потому что ответственности на нем больше! Сказать по секрету, я иногда завидую простым людям… Отработал свое – и свободен. Делай, что хочешь, думай, о чем хочешь. А у меня рабочее время не нормировано. Ответственность с себя ни на минуту . t нельзя свалить: кончился, мол, рабочий день, кончилась и ответственность. Не-ет, дорогой1.. Порой ночами не спишь, все ломаешь голову: как бы не опозорить свой район, как бы свести концы с концами, половчей отчитаться перед областью? Или готовишься к ответственному выступлению, сел за тезисы, а дело не ладится! Значит, опять тебе не до сна… Вот и выходит, что ты на своем посту бодрствуешь и днем и ночью. Так имею я право в свободную минуту отдохнуть? Ведь мне отдых нужен для дела. Мне такая жизнь по должности положена] Золотое кольцо должен унрашать рубин, так ведь, дорогой раис? Иначе не стоит и стараться.
Вкрадчивая речь Султанова навевала дремоту. Кадыров уже слушал хозяина вполуха, а сам исподволь рассматривал богатое убранство беседки, переводя лениво-рассеянный взгляд с хорезмских новров на люстру, с люстры на зеркало, примостившееся в одном из углов беседки, с зеркала на высокую этажерку, уставленную книгами подозрительно девственной свежести. Можно было догадаться, что избрали они своим местопребыванием такое неподходящее для них помещение, как беседка, чтобы авторитетно свидетельствовать о высоких культурных запросах хозяина.
Когда Кадыров заметил приближавшуюся к беседке молодую хозяйку, он еле сдержал вздох облегчения: в разглагольствованиях Султанова Кадыров не совсем разобрался, он предпочитал пищу более осязаемую. Заметив жену с блюдом, Султанов прервал свою речь и, птирая руки, воскликнул:
– Готовься, раис, сейчас к нам пожалует уважаемый товарищ плов!..
Хозяйка поставила перед ними блюдо с пловом, принесла мелко нарезанную сладкую редьку в фаянсовой чашке и сюзьму, кислое молоко, сдобренное перцем, солью и душистым райхоном. Двигалась она быстро, бесшумно. Казалось, миски, чашки, тарелки возникают на ковре сами по себе, без ее содействия. Подав угощенье, она так же бесшумно скрылась, словно ее и не было…
Гость и хозяин принялись молча, сосредоточенно поглощать плов.
Ел Султанов со вкусом. Он все делал со вкусом: ел, пил, отдыхал, произносил речи, распекал по телефону и на совещаниях проштрафившихся работников, давал указания, составлял отчеты и сводки, прогуливался по саду, сажал цветы, принимал гостей, охотился… Даже если он спорил, оправдывался или каялся, он и тогда испытывал удовольствие: со вкусом выговаривал каждое слово, любуясь собой, радуясь своему умению лепить, как пельмени, гладкие, вкусные, с острой начинкой фразы…
Султанов любил жизнь. Вернее – себя в жизни. Ради этой нежной и самоотверженной любви он отказался от обывательского покоя, решился взвалить на себя тяжкий груз партийности и ответственности. Но и работая, он ни на минуту не забывал о себе, усердно стараясь разрешить в свою пользу острый конфликт между собой и работой. На этот счет у него тоже была своя – практическая – философия, которая при некотором упрощении сводилась к следующему: чтобы удержаться в должности, надо создавать видимость дела. Он, 'конечно, не исповедовал, свою «теорию» открыто, он следовал ей иногда даже бессознательно, побуждаемый жаждой жизни, любовью к своей особе, подчиняясь инстинкту самосохранения.
«Где бы ты ни работал, прежде всего заручись поддержкой лиц подчиненных и особенно лиц вышестоящих», – такова была его первая заповедь. Дилемму: быть хорошим работником или только считаться таковым Султанов без раздумий решил в пользу последнего, ибо быть – несравненно трудней, чем считаться… Какой для тебя толк, если ты стараешься, а твоих стараний не замечают, если ты честный, а тебе не все верят, если ты настоящий коммунист, а прозябаешь на низовой работе? За уважение, за доверие можно, конечно, бороться, все это можно завоевать, но можно и приобрести. Верный путь к этому – отчет, доклад, совещание. Все это весомо, заметно и дается Султанову легко, а результат поразительный: он все время у всех на виду, все видят его работу! Ну, съездил бы он в колхоз… Со сколькими колхозниками можно поговорить за день? С десятью – пятнадцатью? А на совещании его слушают сразу десятки, сотни людей, и все ему аплодируют, и каждое его слово стенографируется! Вот это – вещественное, наглядное, зафиксированное доказательство неутомимой его деятельности на благо района!
Джурабаев порой поучает его: «Вникайте в каждую мелочь, будьте внимательны к каждому посетителю». Но кто будет знать об этой его внимательности, кроме самого посетителя? И может ли он, при своей должности, тратить время на мелочи? В обкоме, в облсовете видят султанов– ские сводки, отчеты, протоколы, а не приемную Султанова, где он ублажал бы жалобщиков. Джурабаев, тот «вникает в мелочи», а вот отчетность у него бывает порой запущена, он часто ввязывается в безрассудный спор с обкомовскими работниками, и Абдуллаев недовольно морщится, когда речь заходит о Джурабаеве. Вот у кого можно поучиться ведению дел, у товарища Абдуллаева! Когда однажды срочно понадобилось представить отчет о ходе уборки хлопка, Абдуллаев сел в самолет и с воздуха оглядел все поля области, за какой-нибудь час охватил своим вниманием весь фронт работ. Вот это размах! Первый секретарь подивился оперативности своего соратника, но, кажется, так ни о чем и не догадался. -
А Султанов знает об этом. Они с Абдуллаевым давно нашли общий язык. Это Абдуллаев предложил и Отстоял кандидатуру Султанова в председатели райисполкома…
Конечно, о работе председателя райисполкома судят не только по отчетам и докладам, в первую голову судят по конкретному положению в районе. Но дела у него в районе идут, в общем, неплохо: стараются же колхозники! Да и райком не дремлет. До сих пор в смысле хозяйственного руководства районом райком многое брал на себя, и это вполне устраивало Султанова. Ему очень не нравились разговоры о расширении прав местных Советов. Он и так проявлял немало инициативы, -когда приходилось в сводках сглаживать острые углы. Расширение прав грозило повышением ответственности, а об ответственности все– таки приятней было рассуждать, чем нести ее. Этак и должность председателя райисполкома могла потерять свою привлекательность…
Но пока она была Султанову по душе и, оберегая ее от посягательств со стороны, он сумел добиться того, что и в районе и в области о нем говорили как о заправском ораторе (а это ведь ценится в руководителях), как о человеке крайне загруженном. Если не все могли воочию убедиться, сколь он загружен, то все знали об этом. Абдуллаев, к тому же, всегда подчеркивал, что Султанов очень-исполнительный работник…
Султанов и не заметил, как блюдо с пловом опустело до дна, до выведенной на дне фамилии хозяина. Весело взглянув на тяжело отдувавшегося Кадырова, он предложил:
– Повторим, раис? Плов-то – пальчики оближешь.
Кадыров устало отвалился на подушки, подставил побагровевшее лицо легкому ветерку, насквозь продувавшему беседку:
– Погоди, товарищ Султанов… Дай отдышаться.
– А мы не спеша, полегоньку…
– Погоди. Я ведь не обедать приехал. У меня к тебе разговор.
– Вот за пловом и потолкуем. Или… Нет, давай уж сначала с делами покончим. Выкладывай, что там у тебя?
– Недовольны у нас в колхозе председателем сельсовета.
– Умурзаковой? – Султанов усмехнулся и стукнул себя кулаком по шее. – Вот где она у– меня сидит, ваша Умурзакова!.. Ну-ну?
– Много она о себе возомнила, вот что, – Мрачно продолжал Кадыров. – Распоряжается в колхозе, как дома… И не видит ничего, кроме своей целины.
– Упрямый фанатизм, – определил Султанов.
– Вот-вот! Только и слышишь от нее: целина да целина1 А эта целина уже все соки из колхоза высосала! Мы так план можем сорвать!
– Вот как?
– И сорвем! Буря нас так приласкала, что до сих пор не можем опомниться. Тут уж не до целины!..
– Верно, раис. Надо было весь народ мобилизовать на борьбу с последствиями бури.
– Я и мобилизовал. Да мне же за этр влетело.
– От Умурзаковой?
– От нее и от Джурабаева.
– Так… Ну-ну?
– Чтобы спасти хлопок, я снял людей со строительства поселка, отозвал с целины. В общем, принял решительные меры. Умурзакова накинулась на меня как коршун! Ты, говорит, не ^ веришь в народ. У народа, мол, хватит сил и целину поднять, и хлопок выходить!..
– Демагогия.
– Ясно, демагогия. Только мне-то от этого не легче. Умурзакова добилась-таки того, что все осталось по-старому: на полях людей не хватает, а мы развлекаемся тем, что поселок строим.
Султанов слушал Кадырова, а сам подыскивал формулировку, под которую можно было бы подвести действия Умурзаковой. Формулировки успокаивали Султанова, он верил в их силу и знал, что иная формулировка эффективней длинной цепи доказательств и обоснований: навесишь на человека ярлык, и уж не тебе, а ему придется что-то домазывать.
– Так, так… А знаешь, раис, как это называется? Самоуправством! Умурзакова возомнила себя этаким маленьким диктатором: что ей взбредет в голову, то и хорошо! А с остальными можно не считаться. Вспомни-ка, как началась эта целинная эпопея. Умурзакова даже со мной не посоветовалась, хотя подчинена непосредственно именно мне. Помчалась со своим планом к Джурабаеву! Решила через голову действовать! А что получилось? Райком принял постановление, а выполнять его поручил нам, райисполкомовцам, председателям колхозов! Это тоже штучки Умурзаковой! Она больше всех разоряется: мол, у местных Советов мало хлопот, подбавьте еще! Вот райком и поделил с нами эту обузу… М-да… Так, говоришь, сумела она настоять на своем? – Султанов потянулся, раскинув руки, зевнул сладко и бросил с насмешливым небрежением: – Растяпы вы все, раис… Растяпы! С девчонкой сладить не можете.
– Так ведь она всем головы задурила! Народ тоже словно взбесился: вынь да положь ему целину!
– Ну, народ у нас такой, ему только дай пошуметь. Народ любит сказки… В сказках-то – все богатыри!.. Ты лучше вот что скажи: неужели нет у тебя в колхозе трезвых, рассудительных людей?
Кадыров посмотрел на Султанова с недоверчивым удивлением: тот словно догадался, с чем пожаловал к нему неурочный гость. Мысли у них, выходит, сродни друг другу… А раз так, то стесняться нечего. И Кадыров решительно отрубил:
– Эти люди и послали меня к тебе, товарищ Султанов. Допекли нас наши «активисты», лопнуло наше терпение! Не знаешь, что делать, – то ли колхоз поднимать, то ли с Умурзаковой сражаться. Эти споры только 'от работы отвлекают. Вот мы и решили… . – Кто это «мы»?
– Не бойся, товарищ Султанов, люди все достойные. Они и посоветовали пропечатать про все махинации Умурзаковой в районной газете. А потом, может, в областной. Я вот письмо привез… Заметку, так сказать…
Кадыров расстегнул карман гимнастерки, достал аккуратно сложенный лист бумаги, протянул Султанову.
– Ого! – оживился Султанов. – Вы уж, оказывается, обо всем позаботились! Кто писал?
– Писали-то все… А подписались Назакатхон, наш правленческий работник, и Молла-Сулейман, бригадир. Его участок как раз больше всех пострадал от бури. Пропал там хлопок!
– Пропал, говоришь? Вот и отлич… – Но тут Султанов осекся и принял печальный, сожалеющий вид. – Шаль, очень жаль. За это кой– кому здорово может нагореть.
– Еще бы!..
– Так, – раздумчиво сказал Султанов. – Значит, один из авторов этого письма работает в колхозном правлении, другой – пострадавший бригадир. Что ж, это не плохо. Они-то в курсе всех дел, им должны поверить!
И Кадыров опять удивился: на этот раз тому, как точно совпали соображения Султанова и Аликула. А Султанов продолжал размышлять вслух:
– Отец Назакатхон тоже показал себя с самой лучшей стороны. Прекрасный работник! Гм… А знаешь, раис, неплохая идея. Клянусь аллахом, неплохая! Жаль даже, что не мне пришла в голову. Как же это мы про прессу забыли? Вот теперь мы эту вашу Умурзакову за ушко да на солнышко! Обожди, обожди, я сейчас…
Султанов, живо поднявшись, шагнул к телефону, который укреплен был на одном из столбов, подпиравших крышу беседки.
– Мне редакцию. Вы что, оглохли? С редакцией меня соедините. Это Султанов говорит. Вот то-то… Редакция? Позовите-ка Юсуфия… Салам алейкум, дорогой! Ну да, а то кто же? Ха-ха… Слушай-ка, ты ко мне можешь ненадолго забежать? Вот и ладно. Что? Да так, темка есть интересная… Ха-ха!,. Подарю, если будешь себя хорошо вести! И скоренько-скоренько, а то у нас плов стынет.
Когда Султанов вернулся на место, Кадыров, кивнув на письмо, белевшее на подушке, напомнил:
– Ты бы прочел, что мы там нацарапали…
– Сейчас-сейчас, председатель, всему свое время.
Султанов не спеша водрузил на нос очки в светлой роговой оправе, поднес к самым глазам письмо, привезенное Кадыровым, й углубился в чтение. Читал он тоже со вкусом, смакуя каждую строчку, подчеркнуто выражая свое отношение и к тем местам, которые ему нравились, и к тем, которые вызывали сомнение. То он недовольно сдвигал черные, как уголь, брови, то заливался одобрительным, победным смешком, то восклицал, восхищенно причмокивая: «Ай, молодцы! Круто завернули!» Дочитав письмо, он с минуту размышлял о чем-то, зло прищурив глаза, а потом пригрозил, ни к кому не обращаясь:
– Ну, погоди… Это тебе так не пройдет! – Но тут же встрепенулся, сверкнул улыбкой и весело посетовал: – Что-то не торопится этот титан газетной мысли!. А сказал: одна нога здесь, другая там. Ноги-то у него – знаешь, раис? – словно ходули!
Юсуфий, однако, явился вовремя, к той минуте, когда блюдо снова наполнилось пловом.
Газетчик казался каким-то червеобразным… Длинный, тонкий, как червь, скучный и серый, как червь. Глаза его ничего не выражали, да к тому же их надежно прикрывали толстые стекла очков. Лицо Юсуфия узкое, очки огромные, и потому через стекла видны не столько глаза, сколько приплюснутые к черепу уши. Тонкие, бескровные губы, казалось, не знали, что такое улыбка. Волосы, щетинившиеся ровным ежиком, были какого-то серого, пыльного цвета… Старенький серый пиджак болтался на Юсуфии, как на вешалке; просторные брезентовые сапоги казались слишком свободными для его длинных, тощих ног; при ходьбе нога толклась в сапоге, как бревно в маслобойке [14]. Трудно угадать возраст Юсуфия, но еще труднее – его склонности, и совсем невозможно – чувства и мысли. Эта бесцветность, невыразительность, неопределенность его облика пугали собеседника.
Держался Юсуфий при высоком начальстве не совсем независимо, но и без угодничества. Обменявшись вялым рукопожатием сначала с Султановым, а потом с Кадыровым, он уселся на одеяле так ловко, что нескладные его ноги никому не мешали. Отпустив дежурную шутку о теще, у которой он, видно, любимый зятек, Юсуфий бесцеремонно накинулся на плов. Ел он жадно и много, по подбородку стекал жир, но он не вытирал его, и жир капал на засаленные пиджачные лацканы.
Султанов, хотя и чувствовал над ним свою власть, однако, желая задобрить газетчика, разговор начал с шутливых похвал, адресованных «титану газетной мысли».
– Ты не смотри, раис, на его скромность!.. Он недаром подписывает свои фельетоны грозным псевдонимом: Утныр [15]. На кончине его пера – яд! А?.. Ведь наповал убиваешь? Верно? Я и сам, грешным делом, его побаиваюсь… Ха-ха…
По тонким губам газетчика скользнула тень усмешки. Откровенно говоря, он был очень польщен, что Султанов принял его как почетного гостя, но не выдал своей радости.
Беседа постепенно оживлялась. Султанов сообщил гостям, что им получен долгосрочный прогноз, обещающий наступление погожих дней, просмаковал несколько пикантных историй из частной жизни ответственных товарищей, которые покровительствовали ему на.том или ином этапе его плодотворной деятельности. Кадыров с подъемом поведал, как под его неусыпным руководством боролись колхозники с недавней бурей. Даже Юсуфий рассказал о нескольких читательских письмах, из которых он, Юсуфий, сделал «конфетку»,
Анекдоты сменялись забавными историями, хвастливые рассказы – взаимными восхвалениями…
И только об одном не говорили собеседники: о письме, из-за которого приехал Кадыров и вызван Юсуфий. Газетчик ни о чем не расспрашивал Султанова. Он понимал: зря Султанов не вызвал бы его. Раз пригласил, значит, поручение серьезное, значит, надо это поручение выполнить. Такой обед стоил того, чтобы потрудиться во славу хозяина. Кадыров тоже помалкивал, целиком положившись на Султанова; он чувствовал себя перед Султановым кроткой, неопытной овечкой. У хозяина с гостями установилось молчаливое взаимопонимание…
В конце пиршества Султанов, будто вспомнив о чем-то незначительном, небрежным жестом передал Юсуфию кадыровское письмо:
– Вот, дорогой, ознакомься.
Юсуфий «по диагонали» пробежал глазами письмо, взглянул на подписи, хмыкнул неопределенно:
– Хм… Две подписи?..
– Что-нибудь не так? – с беспокойством спросил Кадыров.
– Да нет… Письмо звучит убедительно. Но две подписи…Маловато! Хм… А что, если я состряпаю из этого статейку?
– Делай, как лучше, дорогой, – лениво отозвался Султанов. – Поезжай в колхоз. Поговори с людьми. Там есть товарищи, заслуживающие доверия. Аликул, например, председатель совета урожайности. Еще… м-м…
– Можно с Муратали побеседовать, – подсказал Кадыров.
– Да, поговори с Муратали. А кто это?
«– Один из лучших наших бригадиров. Крепко обижен на Умурзакову. Не хочет перебираться в новый поселок.
– Что ж, подходяще… – протянул Султанов. И, обращаясь к Юсуфию, нетерпеливо воскликнул: – В общем, незачем тебя учить! «Ученого учить – только портить». Сам во всем разберешься. Кадыров тебе поможет. А покончим с этим делом – съездим все вместе на охоту. Много в степи джейранов, раис?
– Еще ни один охотник не возвратился без добычи! Джейраны сами под выстрел лезут.
– Вот и отлично! Поохотимся… А пока, друзья, предлагаю соснуть часок-другой. Мне ведь вечером работать.-
Предложение было принято единогласно.
Вечером, провожая Кадырова, Султанов положил ему на плечо руку и хвастливо сказал:
– Видишь, как все устраивается? Пока я жив, можешь ни о чем не беспокоиться. Все будет в порядке!
У Кадырова опять заскребли на душе кошки. Он вздохнул:
– Ладное ли мы задумали?
– Э, дружок, ты что же, сам заварил кашу и в кусты? Не-ет, так не пойдет… Отступать поздно. И запомни, дорогой: в белых перчатках не воюют. ^ '
Глава восемнадцатая
МИХРИ И КЕРИМ
В один из летних воскресных вечеров в Алтынсае должен был состояться концерт с участием артистов из Ташкента.
Молодежь Алтынсая потеряла покой: шутка ли, артисты из самой столицы! Многих алтын– сайцы слышали по радио, но видеть их у себя в колхозе доводилось не часто. Хотя написанные от руки афиши оповещали о дне концерта, но парням и девушкам, видно, не терпелось, и, улучив свободную минутку, они спешили к Алимджану, Кериму или Айкиз с одним и тем же вопросом: не прибыли ли артисты? Айкиз терпеливо объясняла, что до концерта осталось столько-то дней, что об этом ясно объявлено в афишах. Когда к ней в сельсовет заглянул Алимджан, она устало пожаловалась:
– Видишь, парторг, концерт для наших дехкан целое событие!.. Не слишком-то, видно, мы их балуем.
– Разве мы виноваты? Так повелось: прославленные артисты выступают в колхозах поименитей… – Алимджан усмехнулся. – Будто дехканам, чьи колхозы еще не отличились, песня и танец не так дороги, как передовикам. Смешно… Искусство мы порой превращаем в премию за трудовые успехи. А ведь это как хлеб, в этом все нуждаются!
/Айкиз положила ладонь на руну мужа:
– Верно, верно, милый… Песня, танец, пьеса – это такая радость для людей! Вот отец… Он в эти дни места себе не находит: все ждет артистов. – Она задумалась. – А ты не заметил, он за последнее время похудел, осунулся…
– Работы много, Айкиз. Сейчас у всех много работы.
Айкиз помолчала, потом как-то неуверенно и грустно, то ли упрекая, то ли спрашивая, промолвила:
– Наверно, из-за этого мы с тобой так редко бываем вместе…
Алимджан чуть нахмурился:
– Не нам жаловаться, Айкиз. Мы по доброй воле приняли на себя заботу о многих людях и не должны сетовать, что все время, до последней минуты, заполнено у нас работой.
