Текст книги "Плотин. Единое: творящая сила Созерцания"

Автор книги: Шамиль Султанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

– Если предположить, что душа чужда всякого блага, то она не должна иметь и жизни (жизнь уже есть благо), следовательно, не может быть душой. Но так как она обладает способностью к жизни, то и не может быть признана лишенной добра. Порочность души возрастает пропорционально ее погружению в материю.

– Но, с другой стороны, порок можно назвать и слабостью души. Эта слабость состоит в том, что душа легко возбуждается чувственными желаниями, легко раздражается гневом, быстро соглашается, легко повинуется неясным фантазиям и в общем подобна хрупким произведениям природы и искусства. Способность рассуждения у нее совершенно затемняется. Одновременно с тем ее постигают и бедствия, часто имеющие физический характер: болезни как проявление излишеств или недостатков в теле, не знающем порядка и меры, безобразие, так как форма не получает в ней преобладания над материей, бедность – из-за соединения с материей, в самой природе которой есть признак бедности.

– Сама по себе душа чиста, окрыленна и совершенна. Она, вне материи, обладает множеством потенциальных сил. Материя, как нищая, стоит пред ее дверьми и просит, чтобы ей разрешили войти. То, что занято душой, священно, и все в нем заполнено душой. Но материя освещается душой, хотя и не может уловить самого источника освещения. Она, материя, как абсолютная неопределенность затмевает освещение, поглощает его, делает слабым. Она препятствует силам души. Таким образом, именно материя – причина слабости и порочности души. Порок – это ослабевший свет души в материи.

– Но тем не менее и зло не является абсолютным ничем. Кто отрицает зло, тем самым отрицает добро, стремление к добру, интуицию и разумность. Отрицание зла делает необъяснимой всю нашу душевную и нравственную жизнь: без зла не было бы чувственных желаний, печалей, сердечных вспышек, страхов, ложных представлений. Зло в душе не есть чистое зло благодаря силе добра: оно в ней подобно узнику в золотых оковах…

…И вновь, казалось, все исчезло: нечто словно быстро проваливается, вращаясь сильнее и сильнее, и что-то тусклое, знакомое и близкое тянет меня, невесомого и легкого, в центр бушующего циклона..

…Порывы горячего ветра мерно стихали, а затем так же неумолимо и ритмично усиливались, охватывая все колеблющееся, мерцающее тусклой, адовой пылью пространство. В воздухе носились мириады взбесившихся острых пылинок. Они с ненавистью сталкивались друг с другом, а затем со свистом бросались на небольшую горную гряду. Вращающиеся с ужасающим ревом трубы песка и воздуха поднимались к небу, грозя чуть виднеющемуся солнцу. Мрак постепенно опускался на плоскогорье.

Крохотный оазис был почти погребен безжалостным самумом. Дьявол, как огромная летучая мышь, гулко и радостно завывал, и песчаные волны безостановочно двигались к входу в небольшую пещеру.

Извивающимися струйками песок заполнял пространство. Скоро все должно было закончиться, – он сидел, откинув длинную худющую грязную шею, почти не дыша, уже по пояс занесенный горячим песком. Семь лет отшельничества истекали. Он давно знал, как и откуда придет дьявол, и спокойно готовился к этому. Но он слишком ослаб: уже несколько недель во рту у него ничего не было. Три дня назад он, переваливаясь, в последний раз прополз по песку к маленькому роднику – но не нашел его. Конечно, так и должно было быть: дьявол отнял напоследок и воду. Неизвестно почему он все же вернулся назад в пещеру, – может быть, потому, что там, прислонившись к стенке, он слышал чьи-то все более грозные, гулкие, несущиеся из глубин и хулившие его голоса, с истошным визгом исторгавшие угрозы и все более настойчивые требования спуститься вниз.

Рот был забит сухим песком – слюны давно уже не было. В эти последние минуты или часы у него проносились смутные образы, которые, казалось, он давно забыл и никогда не вспоминал.

…Маленький мальчик у ночного костра… Затем – изрубленный отец, с отделенной головой и почему-то с одним открытым, спокойным глазом… Дорога – его куда-то ведут. Рядом с ним – мать. Но как она выглядела, он все никак не мог вспомнить. Ночью во сне он услышал животный крик – утром ее уже не было… Потом его продали на каком-то невольничьем рынке. Он попал к первому хозяину, в Тире. Город был кем-то захвачен – его хозяина пытали, требуя, чтобы он сказал, где спрятано золото общины.

…Галеры. Пятнадцать лет он провел у пиратов. Там научился не чувствовать боли от тяжелых кнутов, вымоченных в соляном растворе. Потом еще какие-то картины, еще кто-то… Но вот – угрюмый, темный старик. Он называл себя Айрешом и однажды сказал, что родился в горах, к северу от Вавилона. Они пробирались в верховья Нила.

Тогда у костра, за несколько дней до того, как он странным образом исчез – ушел и не вернулся, Айреш открыл ему тайну: «Знай, что бог, создавший этот мир зла, – величайший дьявол. Да, да, он похож на прекрасного павлина с кровавыми глазами. Каждый из нас есть для него орудие нескончаемого зла и зло в себе самом. Этот всемогущий князь тьмы создал образ всемогущего, но доброго бога с особым замыслом: культивируя этот образ, творя зло через нескончаемое многообразие злого, через человека, не подобного ему, проникнуть в Центр тьмы…»

«Я не боюсь – и потому я иду к тебе», – это была его последняя мысль, стучавшая все сильнее и сильнее, пока не вспыхнул свет…

Через несколько часов песчаная буря, столь частая в это время года, стихла. Ровный ковер песка лежал как дорогой бархат. Было тихо, солнечно и спокойно…

– Мир действительно есть бесконечно разнообразное целое. В целом необходимы части. Ведь любое большое состоит из меньшего. Части могут быть различны и сравнительно неравны. Как у художника не все части бюста состоят из одних только глаз, так точно и Нус создал не только одних совершенных богов, но и демонов, людей и животных. И делал он это в силу присущего ему разнообразия. Таким образом, одни части вышли лучше, другие хуже. Ведь и у Аристофана в трагедиях есть роли дурных и хороших людей. Но каждый актер должен делать свое дело, в зависимости от плана, от замысла. Так и в жизни. Но это не все.

Мир по необходимости состоит из частей не только разнообразных, но и прямо одна другой противоположных. Многосложное понятие предполагает противоположность и разнообразие частей, его составляющих. Противопоставление одних частей другим и дало повод к борьбе между ними. Таким образом, возникновение такого мира, каков он есть в настоящее время, состоящего из разнообразных и противоположных частей, стало следствием стремления к совершенству Универсальной Мировой Души, которая в самой себе есть абсолютное целое.

Мировая Душа не могла быть злой, осуществляя эту идею. Несовершенство в конструкции нашего мира, как это может показаться с точки зрения человека, есть естественное последствие всеобщего закона, управляющего происхождением одного существа из другого.

– Да, но зло остается злом, и для этого отшельника все слова оказались бы слишком бесплотными и непонятными…

– Ну что ж, даже признав существование зла в мире, во-первых, не стоит преувеличивать его, даже если чья-то жизнь представляется непрерывной цепью злосчастных страданий и несчастий. Необходимо смотреть на мир как на целое, а не ограничиваться одними только частями. Тогда увидим, что обвинять целое за несовершенство частей несправедливо. Подумай, что было бы, если бы обращали внимание на волосы или пальцы и обходили вниманием целый просветленный образ человека. Или, оставив в стороне весь род человеческий, бесконечно стенали бы по поводу мерзостей Калигулы или Нерона.

Мир полон жизни и украшен многими совершенными произведениями. Нужно только смотреть на него всесторонне, видеть каждое существо – будь это камень, муравей, человек, космос или бог – как целое и не выводить несовершенство одной части из того, что она не такова, как другие. Нос не может видеть, ибо зрение есть дело глаз, а не носа.

Кроме того, иное так называемое «зло» кажется таким только с человеческой, узкой точки зрения, на самом же деле оно есть добро. Одни неудобства имеют очевидную пользу, а положительное значение других может сказаться через некоторое время…

…Гордый и сильный поток, пройдя от своего источника в далеких и загадочных горах через разнообразнейшие препятствия и ландшафты, достиг наконец песков пустыни. Как стремительно пересекал он все остальные преграды, таким же образом поток попытался пересечь и эту, но обнаружил, что чем быстрее течет он в песках, тем быстрее исчезают его воды.

Тем не менее поток был убежден, что его предназначение – пересечь эту пустыню. Но, однако, ему не было пути. И вот скрытый, тихий голос, исходящий из песков, прошептал: «Ветер пересекает бескрайнюю пустыню, и так же может поток».

Поток возразил, что земля поглощает его. Ветер же может летать, и поэтому пересекает пустыню.

– Следуя привычке, ты не сможешь пересечь пустыню. Ты либо исчезнешь, либо превратишься в болото. Ты должен позволить ветру перенести тебя к месту твоего назначения.

– Но как может это произойти?

– Позволь ветру поглотить тебя.

Поток не внял совету. В конце концов, его ведь прежде никогда не поглощали. Он не хотел ни в чем теряться. Если это произойдет, как он узнает, чего он мог когда-либо достичь?

– Ветер, – прошептал голос песков, – выполняет эту задачу. Он поднимает воду, проносит ее над пустыней, а затем позволяет ей выпасть снова. Выпадая дождем, вода достигает своей наивысшей цели.

– Как я могу знать, что это правда?

– Это так, и если ты не веришь, ты не можешь стать ничем, кроме болота, а это, конечно, не то же самое, что поток.

– Но не могу ли я остаться тем же самым потоком, каким я являюсь теперь?

– Ты в любом случае не можешь остаться таким, как ты есть. Твоя сущностная часть уносится и становится всем. Тебя называют тем, чем ты являешься в действительности даже сегодня, потому что ты знаешь, какая часть тебя является сущностной.

Когда поток услышал это, в нем начали возникать туманные отзвуки. Он смутно припомнил состояние, в котором его – или какую-то часть его – держали объятия ветра. Он также вспомнил – или почувствовал, – что это было реально, но совершенно иной реальностью.

И поток устремился паром в радушные руки ветра, который нежно и легко унес его вверх и вперед. Потока не стало, Но он вновь излился далеко от пустыни на спокойную гладь океана. И он стал океаном и обрел свою истинную сущность.

Пески же продолжали шептать: «Мы знаем, потому что мы видим, ведь это случается день за днем, и потому что мы, пески Пустыни, тянемся от берегов реки на всем пути к Океану».

И потому сказал Гермес, что путь, которым Поток Жизни должен продолжать свое движение, записан на песках…

– Потому зло есть в определенном смысле и следствие свободы разумных существ. Если некоторые люди не наслаждаются блаженством, то это является следствием их собственного бессилия, – они не смогли успешно бороться за награду, предоставленную на пути совершенствования.

По самой своей природе люди занимают среднее место между богами и животными. Поэтому и приближение людей к богам, и приближение людей к животным одинаково естественно. Это зависит от них самих. Людям нужно самим бороться, а не молиться богам, чтобы те, нарушая свободу человека, сражались за него. Если ожидать спасения только от богов, а не делать того, что может привести к спасению, то это значит оскорблять законы мира, и жизнь таких людей ничуть не лучше смерти. Просить богов о помощи в каком-нибудь деле – это просто безбожно, поскольку всякий человек обладает силой и возможностями для того, что он должен делать.

Дурные властвуют из-за того, что у подвластных отсутствует мужество оберегать свою божественную свободу.

– Это так: жизнь людей не является следствием строгой и неумолимой судьбы. Они обладают и свободой воли. Потому-то на нее и необходимо обращать внимание, если возникает какая-нибудь неправда и зло в человеческих отношениях.

Кроме того, некоторый объем зла составляет следствие естественного течения событий. Человек, или вообще существо, которое в своей деятельности не противоречит естественному порядку, пожинает благие последствия. Но человек, который хочет идти наперекор этому порядку, необходимо должен столкнуться со злом. Например, для людей существует альтернатива и в виде животного, чувственного существования. Если, например, кто-то свободно сделал такой выбор, то это вполне соответствует мировому порядку.

– Но если чувственная, телесная жизнь является все же источником зла, то, может быть, стоит считать самоубийство наилучшим выходом для идеального человека?

– Нет и нет. Во-первых, самоубийство не является освобождением души, а лишь переменой ею места в мире. Ведь освобождением души мы должны назвать лишь естественное разрушение связи тела с душой как результат совершенствования человека. Во-вторых, насильственное расторжение души с телом сопровождается неподобающими идеальному человеку аффектами недовольства, печали и сердечного раздражения. В-третьих, самоубийство – это проявление трусости перед лицом судьбы. Истинное мужество заключается в том, чтобы принимать спокойно и со всей ответственностью то, что встречается на пути жизни, оставаясь бойцом до конца. Человек не случайно появляется в этом мире, и его задача заключается том, чтобы глубочайшим образом обосновать эту неслучайность себе. Наконец, так как состояние после смерти определяется тем, как умирает человек, то все внимание надо направлять не на ускорение смерти, а на совершенствование души в этой жизни.

– А самоубийство – не есть ли оно высшее проявление свободы?

– Нет. Скорее, в определенном смысле, высшее проявление безответственности и рабского в человеке. И действительно, свободным называют все, что совершается не насильственно, с разумением. И кроме того, действия свободны, когда люди еще и властны в них. Значит, свобода действий определяется тремя условиями: отсутствием какого бы то ни было принуждения, присутствием сознания или пониманием дела, возможностью совершать и не совершать действия.

– Но разве чувства, например, любовь, или желания, или обыкновенный рассудок, не могут вести к свободе?

– Если допустить свободу действий, исходящих из чувств и желаний, то придется допустить некоторую свободу в животных и малых детях, в умалишенных, в людях, действующих под влиянием, например, вина и случайно встречающихся представлений. Но тебе известно, что в таких ситуациях совершающие действия сами в себе не властны.

– Но, наверное, нельзя также считать свободными и те действия, которые берут начало от рассудка, руководившего желаниями. Ведь и в этом случае возникает вопрос, можно ли приписывать свободу заблуждающемуся рассудку или только рассудку, действующему правильно и притом вследствие правильных желаний. Кроме того, в этом случае неизвестно: мышление ли двигает желаниями или наоборот. Если желания возникают естественно из природы человека – то выйдет, что душа только подчинялась в своих действиях природе или необходимости. В этом случае даже понятие свободы было бы недоступно.

– Тогда остается предположить, что мышление предшествует желаниям, и что в этом мышлении отражается весь человек, то есть тело участвует своими чувствами, душа – разумением?

– Да, но ведь внешние чувства только присутствуют при действиях и на их свободу влиять не могут. Таким образом, можно сделать вывод, что собственно знание предшествует желаниям, и оно-то и делает их свободными. Но знание правильное, ибо ложное противоположно свободе.

– Предположим, что человек, совершивший некие свободные действия, правильно предполагал перед тем как действовать. Но ведь он мог поступить так случайно. Кроме того, один и тот же человек в одних и тех же обстоятельствах может по-разному мыслить: когда он сыт или голоден, выспавшийся или после бессонницы, спокоен или раздражен. Таким образом, только правильное представление, верная мысль, приводящая к правильному действию, не может быть источником свободы.

Нужно еще, чтобы человек понимал, почему он поступает именно таким образом, а не иначе. Действительная свобода поведения присуща человеку, который избавлен от гнетущих дух возбуждений тела и который полагается на свой ум. Следовательно, к энергии ума, как высшему началу, истинные люди должны возводить происхождение всех свободных намерений. Свободными могут быть признаны только те желания, которые порождены разумом.

– Но желания всегда направлены вовне – люди желают чего-либо, потому что чувствуют, ощущают какой-нибудь недостаток. Представь, что ты желаешь добра под воздействием ума. Но сам ум действует не иначе как в соответствии со своей природой. Как же он может стимулировать свободные желания, когда сам он действует вполне определенным образом потому, что иначе действовать не может. Другими словами, может ли ум быть источником свободы, когда он несвободен?

– Стремление ума к Единому не имеет в себе ничего принужденного. Он стремится к нему, ибо понимает, знает, разумеет, что Оно есть Благо. Отсутствие свободы заключается только в уклонении от Блага, Добра.Истинное принуждение там, где человек стремится к вещам, для него дурным. Раб тот, кто бессилен решиться на добро.

Свобода, таким образом, есть манифестация, проявление в поведении побуждений ума, стремящегося к Единому. Возможность зла указывает на возможность рабства, а не свободы.

– Все это, конечно, так, но в своей повседневной жизни люди сталкиваются с обстоятельствами, которые очень часто вообще от них не зависят…

– Свободными могут быть действия, зависящие от самих людей, и свободным надо считать человека, исполняющего неуклонно все, что составляет и осознается им как его внутренний долг.

– Да, но и здесь может всплыть понятие долга только из-за чисто внешних обстоятельств; например, храбрость на войне. Не будь войны, не было бы и храбрости во многих случаях, храбрых намерений. Так же точно круг многих действий зависит от разных обстоятельств: не будь больных, не было бы и Гиппократа. Не будь Клеопатры, и Антоний выбрал бы иную судьбу.

– Действия могут быть необходимы, но действительно свободный человек предваряет их ничем не стесненным мышлением. Иначе говоря, свобода должна быть присуща внутренней деятельности человека, прежде всего энергии его ума. Свобода – не столько во внешних действиях, сколько в разуме и мышлении. Только здесь может зародиться свободное желание, в котором человек совершенно властен и которое развивается беспрепятственно, несмотря ни на какие внешние обстоятельства.

Свобода – это не состояние, а процесс. Но процесс не пространственный, не временной, а творческий. Быть в зависимости только от инобытия и ничем эту зависимость не преодолевать, то есть быть абсолютно вне себя – это значит быть неопределенностью, материей. Быть зависимым только от инобытия и преодолевать эту зависимость лишь внешне – это значит быть телом, иллюзией свободы. Быть зависимым от инобытия, но эту зависимость внутренне преодолевать – это значит быть душой, быть свободным от внешнего. Быть зависимым только от себя самого – это значит быть умом, мышлением, свободным для себя. Наконец, быть свободным от себя самого – это значит быть для себя порождающим лоном, быть абсолютной Свободой…

…Ксенофонт, сидя на корточках возле костра, своим тихим голосом рассказывал: «И все же Сократ был осужден на смерть, несмотря на его уверения, что его даймоний дает ему указания, что надо делать и чего не надо делать».

…Сократ улыбнулся своей ясной, доброй, еще совсем не старческой улыбкой и, переведя взор с толпы на судей, продолжал:

– А я, афиняне, прежде всего удивляюсь тому, на каком основании Мелет утверждает, будто я не признаю богов, чтимых государством. Что я приношу жертвы в общие праздники и на народных алтарях, это видали все, бывавшие там в то время. Да и сам Мелет мог бы видеть, если бы хотел. Что касается новых божеств, то как можно делать вывод о введении их мною на основании моих же слов, что мне является голос бога, указывающий, что следует делать? Ведь и те, которые внимают крикам птиц и случайным словам людей, предсказания делают свои, очевидно, на основании голосов. А гром? Неужели будет кто сомневаться, что он есть голос или великое предвещание? Жрица на треножнике в Дельфах разве не голосом тоже возвещает волю бога? Что бог знает наперед будущее и предвещает его, кому хочет, об этом все говорят и думают так же, как я. Но они именуют тех, кто предвещает будущее, птицами, случайными словами, приметами, предсказателями, а я называю это божественным голосом и думаю, что, называя это так, употребляю выражение, более близкое к истине и более благочестивое, чем те, которые приписывают птицам силу богов. Что я не лгу на бога, у меня есть еще такое доказательство: многим друзьям я сообщал советы и ни разу не оказался лжецом.

…Ксенофонт тихо прокашлялся и продолжил: «Сократ выказал силу души и снискал себе славу тем, что во время судебного процесса он говорил в свою защиту правдиво, неустрашимо, честно, как никто не свете, и встретил смертный приговор без всякой злобы и с величайшим мужеством.

После суда ему пришлось прожить еще месяц по случаю того, что в том месяце был Делосский праздник, а закон воспрещает всякие казни до возвращения праздничного посольства из Делоса. В течение всего этого времени он жил, как видели близкие к нему люди, совершенно так же, как и в прежние времена. А в прежнее время его необыкновенно благодушное, ясное настроение возбуждало общее удивление. Можно ли умереть прекраснее, чем так? Какая смерть может быть прекраснее той, когда человек умирает с таким великим достоинством? Какая смерть может быть счастливее самой достойной?»

Ксенофонт вздохнул, поправил на плече черную накидку и чуть придвинулся к костру. Черная бездна неба молчала в мерцании прекрасных звезд. Недалеко тоскливо заржала лошадь. Но десятки глаз продолжали внимать молчащему Ксенофонту.

– Я расскажу еще, что слышал о Сократе от Гермогена, сына Гиппоника.

…Когда Мелет уже подал в суд свою жалобу, Гермоген, по его словам, слыша, что Сократ говорит обо всем больше, чем о своем процессе, сказал, что надо подумать о том, что говорить в защиту.

Сократ сперва спросил:

– А разве, по-твоему, вся моя жизнь не была такой подготовкой?

Гермоген пожелал уточнить, что он имеет в виду.

– Я всю свою жизнь ничем другим не занимался, как только тем, что исследовал вопросы о справедливости и несправедливости, поступал всегда справедливо, а несправедливых поступков избегал. А это для меня лучшая подготовка к защите.

– Разве ты не видишь, Сократ, что судьи в Афинах, сбитые с толку речью, выносят смертный приговор многим людям, ни в чем не виновным, и, напротив, многих виновных оправдывают?

– Нет, Гермоген, клянусь Зевсом, я уже пробовал обдумывать защиту перед судьями, но мне воспротивился голос моего даймония.

– Это поистине удивительно!

– Ты удивляешься, что, по мнению бога, мне уже лучше умереть? Разве ты не знаешь, что до сих пор я никому на свете не уступил бы права сказать, что он жил лучше и приятнее меня? Лучше всех живет, я думаю, тот, кто больше всех заботится о том, чтобы делаться как можно лучше, а приятнее всех, – кто больше всех сознает, что он делается лучше. До сих пор это было моим уделом, как я сознавал. Встречаясь с другими и сравнивая себя с другими, я всегда так думал о себе. И не только я, но и друзья мои всегда имеют обо мне такое мнение, не только из любви ко мне (потому что и любящие других судили бы так о своих друзьях), но вследствие уверенности, что и сами они от общения со мною могут сделаться лучше.

…Ксенофонт огляделся вокруг, и вдруг его голос словно окреп: «Таков был Сократ. Так благочестив, что ничего не предпринимал без воли богов, так справедлив, что никому не делал ни малейшего вреда, а приносил огромную пользу лицам, бывшим в общении с ним, так воздержан, что никогда не отдавал предпочтения приятному перед полезным, так разумен, что никогда не ошибался в суждении о хорошем и дурном и не нуждался для этого в помощи другого, но сам был достаточно силен для решения таких вопросов и способен как сам говорить на подобные темы и давать определения таким понятиям, так и оценивать мнения других, опровергать их ошибки и направлять их к добродетели и нравственному совершенству. Что касается меня, то при этих достоинствах своих он казался мне именно таким, каким может быть человек идеально хороший и счастливый».

…Я медленно умираю… и я так спокоен. Я не могу уже двинуть ни рукой, ни пальцем, ничем. Тело уже почти отторгнуто от меня. Почти, ведь я еще слышу прерывистое, с хрипом, свое дыхание… Я еще осознаю – но не зрением, не слухом, – их нет, а чем-то другим – черное пространство зала, где лежит мое тело… Но потом, то ли вновь прыжок вниз… какой-то резкий, то ли, наоборот, резкий подъем… и вновь все, что было в этой жизни, течет словно перед моим внутренним взором… Но это не совсем так… Все, что течет, это тоже я… И вновь раздается ясный, но беззвучный голос моего даймония…

* * *

–  …Когда Единое растворяет мою душу и она становится абсолютно полной и пустой одновременно, тогда моя душа превращается в свет, унесенный светом. Это и есть пятая, высшая ступень совершенства – великое, не выразимое ни в чем вдохновение, всепоглощающий экстаз радости и света. Это необычайное состояние. И все, что может быть выражено сейчас, когда я ухожу… – все это слишком грубо, относительно, приблизительно для выражения этого переживания. При таком таинственном, необычайном по своей всеобъемлющей силе вдохновении все обыкновенные движения и ритмы души совершенно исключены. Нет никаких чувств и желаний. Я ни о чем не мыслю, ни о чем не помышляю, даже не сознаю самого себя. Словно охваченный невыразимым восхищением, но с глубочайшим спокойствием, неподвижный, замерший в своей сути, никуда не склоняясь, ибо нет ничего, и не обращаясь к самому себе, ибо меня тоже нет, я стою неподвижно вне времени и пространства. Я весь как бы превращаюсь в покой, я растворяюсь в необычайном, беспредельном и добром покое. Я оставляю за собою область прекрасного и жизни, я вне этого. И вдруг… как потрясение и разрыв тишины… я в свете, я становлюсь созерцанием этого необыкновенного света. Это не есть мышление, не есть просто видение – здесь «я» являюсь созерцанием и одновременно предметом созерцания. «Я» не различаю самого себя от того, кто видит, и даже и не вижу ничего. «Я» полностью отказываюсь от себя, от своей оболочки… «Я» объединяюсь с предметом созерцания, как бы совместив центр «я» с его «центром». Это состояние есть неизреченное видение. Это даже и не видение, но какой-то иной способ зрения, исступление, уединение, беззвучный крик восторга, отречение от себя, необычайный полет, стремление к соприкосновению, соприкосновение… С Ним…