Текст книги "Плотин. Единое: творящая сила Созерцания"

Автор книги: Шамиль Султанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Порфирий неслышно подошел к нему, взял первый небольшой сверток и начал читать письмо, которое Амелий написал ему, задолго до их знакомства у Плотина.

«Америй шлет тебе привет. Если ты здоров – хорошо, я здоров.

Вчера Плотина и меня пригласил Рогациан в восточный терм Агриппы. Человек он молодой, из древнего патрицианского рода, да и сам уже сенатор, несмотря на свою молодость. Некто направил его к нашему другу, как человеку мудрому и благочестивому. Проговорили они почти всю ночь о божественных числах как порождающих принципах ума. Вчера же пришел Рогациан с известием, что в библиотеке, которая сохранилась в термах Агриппы, есть некая древняя пифагорейская рукопись, повествующая об этом же.

Поначалу я предполагал, что наш друг откажется, ибо он не любитель посещать эти шумные, многолюдные места. И более того, не уверен я, что до вчерашнего дня был он вообще там. Предпочитает Плотин домашнюю ванную, массаж и умащения маслом.

Но неожиданно он согласился. Причин тому две, я думаю. Во-первых, природное его любознание. А во-вторых, тот терм, куда пригласил нас Рогациан, был первым в Риме, а ведь известно нам, что все первое многозначно и заслуживает внимания философа.

И я еще добавил вот что в разговоре с Плотином: терм – это своего рода воплощение или зеркало, точнее, где проявляется дух римского народа, его сила и его бессилие. И для примера зачитал я с комментариями один отрывок довольно известного автора:

„Высокий вход с широкими ступенями, скорее пологими, чем крутыми, – для удобства входящих. Посетителя принимает огромный общий зал, достаточный, чтобы там могли ожидать слуги и провожатые, и расположенный слева от ряда роскошно отделанных покоев: и они, конечно, очень уместны в банях, такие укромные уголки, веселые и залитые светом. Далее, примыкая к ним, находится второй зал – излишний, что касается купаний, но необходимый, поскольку речь идет о приеме самых богатых посетителей. За этим помещением с двух сторон тянутся комнаты для раздевающихся, где они оставляют одежду, а посередине расположено помещение высокое и светлое-пресветлое, с тремя водоемами холодной воды. Здесь же два изваяния из белого мрамора старинной работы.

Потом вы попадаете в умеренно нагретую комнату, продолговатую и с двух сторон закругленную, встречающую вас ласковым теплом. За нею, справа, другая – очень хорошо освещенная и готовая к услугам тех, кто хотел бы умаститься, – принимает возвращающихся из палестры. Оба входа в нее облицованы прекрасным фригийским мрамором. К ней примыкает далее новый покой, из всех покоев прекраснейший: и постоять в нем можно, и посидеть с величайшими удобствами, и замешкаться без малейшего опасения, и поваляться с превеликой пользой, – он также весь, до самого потолка, сверкает фригийским мрамором. Сейчас же за этим покоем начинается нагретый проход, выложенный нумидийским камнем. Помещение, в которое он ведет, прелестно, все изобилует светом и как будто пурпуром разукрашено; оно также предлагает посетителю три теплые ванны.

Вымывшись, не надо возвращаться снова через те же самые комнаты, но можно выйти кратчайшим путем в прохладный покой через умеренно нагретое помещение. И повсюду льются обильные потоки света, и белый день проникает во все покои. Главным образом, пожалуй, это достигнуто здесь обилием яркого света и остроумным расположением окон. Ибо помещение с холодными водоемами выходит на север, хотя остается в то же время доступным и южному ветру, а те части, для которых нужно много тепла, – на юг, на восток и на запад…“

Прослушав все это, наш друг молча кивнул в знак согласия. По пути же Рогациан добавил к тому вот что.

Марк Випсаний Агриппа не только возвел в Риме первые термы, но и позволил римлянам в год, когда он был городским эдилом, посещать их бесплатно. В дальнейшем было построено много других терм – роскошных, комфортабельных, позволяющих римлянам провести время с пользой и удовольствием, особенно с тех пор, как при термах были открыты библиотеки: так, при термах Каракаллы их было даже две. За термами Агриппы последовали термы Нерона на Марсовом поле, термы Тита, возведенные близ Золотого дома Нерона, термы Домициана на Авентинском холме, термы Траяна. Внутри терм появились мозаичные полы, стенные росписи, скульптура. Так, статуя Аполлона Бельведерского украшает термы Каракаллы, а знаменитая скульптурная группа Лаокоона располагается в термах Траяна.

Но Рогациан все ж был сильно удивлен впоследствии: хотя Плотин и внимательно осмотрел термы Агриппы и даже посидел несколько минут в тепидарии, после чего сделал ему массаж огромный, обезьяноподобный банщик, тем не менее все же стремился быстрее добраться до той рукописи, о которой говорил Рогациан.

А затем уж, когда мы направлялись в коляске в загородную виллу отца Рогациана, сказал он следующее мерным своим голосом, больше обращаясь ко мне и имея в виду, что я ему говорил по поводу терм и характера римского народа. И постараюсь то, что говорил он, как можно точнее воспроизвести здесь:

„В прошлом году был я с Малюткой в поместье некоего Эгиала, которое когда-то принадлежало Публию Сципиону Африканскому Старшему. И увидел я там усадьбу, сложенную из прямоугольных глыб, башни, возведенные с обеих сторон виллы как защитные укрепления, водохранилище, выкопанное под всеми постройками и посадками, так что запаса хватило бы хоть на целое войско.

Видел и баньку, тесную и темную, по обыкновению древних: ведь им казалось, что нет тепла без темноты. И сейчас я пытаюсь сравнить нравы Сципиона и нынешние… В той Сципионовой бане окна крохотные, высеченные в камне, – скорее щели, чем окошки… А теперь называют тараканьей дырой ту баню, которая устроена не так, чтобы солнце целый день проникало в широченные окна, не так, чтобы в ней можно было мыться и загорать одновременно и чтобы из ванны открывался вид на поля и море. И вот те бани, на посвященье которых сбегалась восхищенная толпа, переходят в число устаревших, едва только роскошь, желая самое себя перещеголять, придумает что-нибудь новое. А прежде бани ничем не украшали: да и зачем было украшать грошовое заведение, придуманное для пользы, а не для удовольствия? А ведь кое-кто сейчас назвал бы Сципиона деревенщиной за то, что его парильня не освещалась солнцем через зеркальные окна и что он не пекся на ярком свету и не ждал, пока сварится в бане“.

И, клянусь, не только сами слова, но и спокойствие, и уверенность, с какой они были произнесены, внутренняя сила, которая звучала в них, повлияли так внушительно на Рогациана, что даже его природная гордость уступила место растерянности. И больше до самой усадьбы не проронил он ни слова.

Но затем я понял и иную природу его смущения. Пригласив Плотина на пир к отцу, Рогациан хотел по молодости поразить его богатством отца, единственным наследником которого был только он. Но уже по пути стал догадываться, что роскошь производит на нашего друга иное впечатление.

И действительно, за все время обеда Плотин почти ничего и не съел из того бесконечного потока изысканных яств, в неимоверном количестве проявлявшихся на большом квадратном столе. Только изредка жевал он небольшие жесткие сливы с кусочками хлеба, с искренним любопытством глядя на распалившихся, с горящими глазами гостей, ошеломленных разнообразием невиданных и неслыханных блюд.

Сначала внесли весьма изысканные закуски: на серебряном подносе стоял ослик из коринфской бронзы с двумя корзинками, в одной из которых были маслины зеленые, а в другой – черные. На серебряной решетке лежали горячие колбасы, под ней – сливы и карфагенские гранаты. Тем временем, пока все еще были заняты закусками, в триклиний внесли на большом подносе корзину, где находилась деревянная курица с распростертыми крыльями, словно высиживающая цыплят. Подошли двое рабов и под звуки музыки начали шарить в корзине, раздавая гостям непрерывно доставаемые огромные павлиньи яйца. Затем были вручены ложки весом в полфунта каждая, чтобы разбить скорлупу. Новички, не привыкшие к таким причудливым угощеньям, не сразу справились с обвалянными в муке яйцами и даже опасались, не выглянет ли оттуда птенец. Но сотрапезники более опытные с возгласами: „Тут должно быть что-то вкусное!“ – разломили скорлупу и обнаружили в усыпанном перцем желтке жирного вальдшнепа.

Под громкие крики одобрения подали еще одно кушанье, которого никто из гостей не ожидал, но которое своей необычностью обратило на себя внимание всех. На большом круглом подносе, где разместили все двенадцать знаков зодиака, создатель этого блюда положил на каждый соответствующую ему пищу: на Овна – бараньего гороху, на Тельца – кусок говядины, на Близнецов – почки, на Льва – африканские смоквы, на Весы – настоящие весы, в чашах которых лежали всевозможные пирожки и лепешки, на Стрельца – зайца, на Козерога – лангуста, на Водолея – гуся и так далее.

Затем принесли на подносе громадного кабана; с клыков его свисали две корзинки, сплетенные из пальмовых ветвей. Одна из них была полна сушеных, а другая – свежих фиников. Это была самка кабана: на это указывали маленькие поросята, сделанные из теста и уложенные вокруг нее так, словно тянулись к ее соскам. Слуга охотничьим ножом взрезал бок кабана – и оттуда вылетели дрозды. Стоявшие наготове птицеловы при помощи прутьев, намазанных клеем, поймали всех птичек. Хозяин распорядился раздать их гостям.

Затем последовало блюдо, называвшееся „щитом Минервы-градодержицы“. Здесь были смешаны печень рыбы скар, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго, молоки мурен. Далее настал черед мелких птиц, обсыпанных пшеничной мукой и начиненных изюмом и орехами. Потом появились плоды айвы, утыканные шипами, так что походили на ежей. Их сменили устрицы, улитки, морские гребешки…

И хотя хлебосольный хозяин не один раз обращался к нашему другу, тем не менее Плотин тихо, но твердо отказывался от того, чтобы даже попробовать все эти лакомства.

А в конце концов и сам Рогациан отказался даже притрагиваться к яствам, беря пример с учителя. Таково воздействие этого человека!

И будь здоров на этом, Малх!»

…Пламя вновь вернулось к своему обычному состоянию. Но Порфирий еще стоял со слезящими глазами…

…Меня словно толкнули: странноносый кивнул мне чем-то похожим на руку и затем нырнул в экран…

Амелий Марциану шлет привет!

Я благодарю тебя, дорогой брат, за твое письмо, которое получил несколько дней назад. Ты льстишь моему тщеславию, хваля меня за мой подробный стиль, которым описал я в прошлом послании то, что отличает, пожалуй, Рим от всех других городов мира. Но, поскольку желание твое читать мои пространные письма пока что не убавилось, разреши мне продолжить, начав с описания знаменитого римского цирка.

В глубокой и узкой долине между Авентином и Палатином со времен незапамятных справлялось в честь бога Конса, охранителя сжатого и убранного хлеба, религиозное празднество, существенной частью которого были бега лошадей и мулов. Бега оказались тем зерном, из которого развились «цирковые игры». Место, где происходили бега, римляне до сих пор называют цирком, имея в виду форму этого места – цирк, если ты знаешь, обозначает всякую фигуру без углов, будь то круг или эллипс.

Лощина между Палатином и Авентином словно самой природой создана для бегов: эта низина по размерам своим (1300 локтей в длину, 320 локтей в ширину) вполне годилась для конских ристаний. Сейчас на обеих длинных сторонах и на одной короткой, полукруглой, устроены в три яруса сиденья для зрителей; в нижнем ярусе они каменные, в двух верхних – деревянные. Крыши над этим огромным пространством нет, но в защиту от солнца можно натягивать над зрителями полотно. Против полукруглой стороны расположены по дуге двенадцать стойл, из которых выезжают колесницы и которые открываются все разом. Посередине между стойлами находятся ворота Помпы, через которые входит торжественная процессия, а над воротами располагается ложа для магистрата, ведающего устройством игр. Он же и дает знак к началу бегов, бросая вниз белый платок. С обеих сторон за стойлами возвышаются башни с зубцами, создающие впечатление крепостной стены, ограждающей город. Напротив ворот Помпы находится Триумфальная арка, воздвигнутая в честь Тита, покорителя Иудеи, через которую выезжает возница-победитель. Платформа (длина ее равняется 750 локтям) облицована мрамором, уставлена алтарями, фигурами зверей и атлетов. Есть еще колонны со статуями Победы наверху, Великая Матерь богов, сидящая на льве, и два «счетчика» для счета туров. Главное украшение платформы – египетский обелиск, поставленный Августом. У обоих концов платформы стоят высокие тумбы, напоминающие по форме половину цилиндра, разрезанного вдоль, и на каждой из них – по три конусообразных столбика Здесь же устроены клетки для зверей – в цирке иногда бывают звериные травли. Однажды Помпей устроил в цирке сражение со слонами; с ними должен был биться отряд гетулов (африканское племя). Двадцать огромных животных, взбесившись от боли, непривычной обстановки и воплей толпы, повернули и попытались убежать, сломав железные решетки – они отделяли арену от рядов, где сидели зрители. Для защиты от диких зверей поставлен был тогда по парапету между ареной и зрителями вращавшийся деревянный вал, облицованный слоновой костью: зверям не за что было уцепиться и не на чем удержаться. Вмещает ныне цирк 200 тысяч человек.

Цирковым играм предшествует торжественная процессия, напоминающая триумф. Она спускается с Капитолия на Форум, пересекает Велабр и Коровий рынок, вступает через ворота Помпы в цирк и обходит его кругом. Во главе идет магистрат, устроитель игр (если это консул или претор, он едет на колеснице, запряженной парой лошадей), одетый, как триумфатор: в тунике, расшитой пальмовыми ветвями, и пурпурной тоге, с жезлом слоновой кости с орлом наверху. Государственный раб держит над его головой дубовый золотой венок; его окружает толпа клиентов в белых парадных тогах, друзья, родственники и дети. За ними идут музыканты и те, кто принимает непосредственное участие в играх: возницы, всадники, борцы, а дальше в окружении жрецов и в облаках ладана несут на носилках изображения богов или их символы, изображение умершего обожествленного императора и членов императорской семьи, пользующихся народной любовью. Их везут в открытых часовенках, помещаемых на особых двухколесных платформах, запряженных четверней. Лошадьми правит мальчик, у которого отец и мать живы. Он идет рядом с колесницей, зажав в руке вожжи; если они падают на землю, это считается злым предзнаменованием; следует начать шествие сызнова от самого Капитолия.

Выезжают обычно четыре колесницы, но бывает и по шесть, и по восемь, и даже по двенадцать. Полагается объехать арену семь раз: победителем считается тот, кто первым достигает белой черты, проведенной мелом, напротив магистратской ложи. Колесницы чаще всего запряжены четверней (на паре выезжают только новички); тройки выезжают реже; особого искусства требует управление большой упряжкой – от шести до десяти лошадей.

И до сих пор, Марциан, несмотря на неспокойные, тревожные времена и болезни, много людей собирается в цирке. Прежде всего захватывающим является зрелище стремительно несущихся, сшибающихся, обгоняющих одна другую квадриг. Прекрасные лошади, лихие возницы, смертельная опасность этих состязаний – этого, пожалуй, достаточно, чтобы глядеть на арену, не отрывая глаз, затаив дыхание. А тут присоединяется еще веселая толпа, в которой пестрота своевольных женских костюмов выделяется яркими пятнами на фоне сверкающей белизны обязательных тог, возможность завязать легкое, ни к чему не обязывающее знакомство, присутствие самого императора, богатое угощение после игр…

Вот еще о чем поведаю я тебе, Марциан, в этом письме – о бесплатной раздаче пропитания бедному населению.

Одна из главных забот императоров – снабжение столицы хлебом. Даровой хлеб сейчас получают свыше двухсот тысяч человек. Ведь стоит только поползти слухам о недороде, о том, что надвигается голод, как население города сразу же начинает волноваться, и удержу здесь часто не бывает.

Со времени Клавдия раздача хлеба происходит в Минуциевом портике, на Марсовом поле. Те, кто занесен в списки имеющих право на даровой хлеб, получают в качестве документа, подтверждающего это право, «хлебную тессеру» – деревянную дощечку с обозначением дня получки и отделения Минуциева портика, где им отпустят их долю зерна – 5 модиев ежемесячно. Эта дощечка является постоянным документом; кроме нее, дается еще контрольная марка, с которой получатель и идет к Минуциеву портику, отдает эту марку тому, что производит раздачу, и получает свой хлеб и другие продукты. Ведь и вино, и оливковое масло ныне раздаются или бесплатно, или по очень низким ценам.

Еще вот о чем я хочу с пристрастием написать тебе, Марциан: Август, включив в городскую черту предместья на расстояние в тысячу шагов от Сервиевой стены, разбил Рим на четырнадцать районов и разделил каждый из них на кварталы. Он же создал муниципальных магистратов. На первых порах ими оказались старые республиканские власти. Между преторами, эдилами и народными трибунами происходит жеребьевка: кому из них ведать в этом году тем или иным районом. Магистрату, которому выпал такой-то район, поручен общий верховный надзор за ним: он дает «начальникам кварталов» разрешение на постройку часовен Ларам и гению императора и ревизует их строительную деятельность, совершает в своем районе положенные жертвоприношения. Император Александр Север создал «муниципальный совет» из четырнадцати кураторов-консуляров с правом совещательного голоса; вместе с префектом города они обсуждают городские дела.

Каждый из четырнадцати районов состоит из кварталов. Во главе квартала – коллегия из четырех начальников, назначаемых на год самим императором или префектом города. Если здесь живут императорские отпущенники, то «начальников» выбирают из их среды, и вообще должность эту замещают людьми простыми. Обязанности их в первую очередь сакральные: в их ведении находится культ императора и Рима; они организуют два праздника Ларов: 1 мая и 1 августа. Но у них, начальников кварталов, и другие обязанности, и тут они выступают настоящими хозяевами своего квартала. Они поддерживают в нем порядок, помогают ночным патрулям пожарников, надзирают за торговлей в своем квартале и являются перед властями официальными его представителями. У них есть свой календарь, и, кроме общего летосчисления, квартал имеет свое собственное.

Управление всем большим городом находится в руках префекта города. Префекта назначает император, и он остается в своей должности столько, сколько угодно императору, – иногда пожизненно, иногда несколько лет. Основной и первоначальной обязанностью префекта города является охрана порядка и спокойствия в Риме и надзор за политической благонадежностью его обитателей. Он не только следит и распоряжается: его юрисдикции подведомствен ряд уголовных преступлений, нарушающих спокойствие и благочиние или создающих им угрозу. Он может произносить приговор один, ни с кем не совещаясь; может приглашать на совет почтенных и сведущих в праве людей.

Префекту города подчинены три городские когорты – римская полиция. Караульные посты этих когорт разбросаны по всему Риму: префект города должен расставить их, дабы охранять покой населения и получать сведения о всех городских происшествиях. В каждой когорте состоит по тысяче человек.

Рим не являлся и тем более сейчас не является городом, в котором имущество и жизнь граждан находятся в безопасности. Город ночью погружен в абсолютную темноту, и уже это одно дает широкий простор всяческим злодеяниям. Помптинские болота и Куриный лес на берегу Кумского залива, протянувшийся на много стадий, весь в зарослях кустарника, песчанистый и безводный, служат убежищем для разбойничьих шаек, совершающих набеги на Рим. Помимо них, в Риме достаточно всякого подозрительного и беспокойного люда. Сюда стекаются со всего света искатели легкой наживы и авантюристы всякого вида и толка. Здесь, в этом людском море, ищут приюта преступники, ускользнувшие от суда и тюрьмы; здесь прячутся беглые рабы; ищут наживы нищие и бродяги. Римской полиции не приходится сидеть без дела…

…Я вижу сбоку луч сумрачного света. Я хочу повернуть голову, но не могу… И я чувствую, что мне еще труднее дышать… и не могу я приподнять невидимую, но тяжелую грудь, чтобы побольше вдохнуть воздуха…

…И я снова лечу в неизвестное, где вращаются все сильнее и сильнее разные цвета…

…Чувство глубочайшей благодарности. Я нахожусь в имении Рогациана. Знакомая мне лужайка. Беззвучный родник. Вокруг меня они – Рогациан, Малютка, Зеф, Амелий. Я и есть это чувство глубочайшей благодарности, ибо они для меня – Учителя. Учитель поистине Учитель только другим Учителям: ведь ты даешь то, что у них уже есть, а они призывают к тому, чтобы ты раскрыл в себе то, что ты сам еще не так явственно, не так ярко помнишь.

…Усталость – от старости и благостного напряжения ума. И вот эта благостность молчания – не как отсутствие слов, а как незримая сверхсловесность.

И беззвучно говорю я, обращаясь к этому молчанию:

– Угроза.

И сразу откликается Рогациан:

– Следует быть предельно смиренным и не иметь ничего, что требовалось бы защищать, – даже собственную тайну пути. Собственный путь должен быть защищенным, но не защищаемым.

И тихий, прерывистый голос Малютки:

– Совершенствующийся никогда не бывает осажденным. Находиться в осаде означает, что имеешь какую-то личную собственность, которой могут угрожать. У совершенствующегося ничего в мире нет, кроме его безупречности, а безупречности ничем нельзя угрожать.

И тут же Зеф:

– Угроза – препятствие. Всякое препятствие – рождение возможности. Но путь совершенствующегося неизменяем. Вопрос лишь в том, насколько далеко уйдет он по этой узкой дороге, каким неуязвимым будет он в этих нерушимых границах. Если на его пути встречаются препятствия, совершенствующийся непоколебимо стремится преодолеть их. Ибо всякое препятствие – рождение возможности. Поэтому благословенны препятствия: через них совершенство!

И вновь я вмешиваюсь, глядя на Амелия:

– С чего же начинать каждое действие?

И он отвечает тут же, не раздумывая:

– С самого необходимого, ибо каждое мгновение имеет свою необходимость.

Поворачиваюсь к Зефу:

– Как возникает очевидность необходимости?

– Нить необходимости проходит через все миры, но не понявший ее останется в опасном ущелье и не защищенным от камней.

Я молчу и слушаю, что говорит мне ветер. Затем я вновь безмолвно говорю:

– Жертвоприношение…

Я чуть прикрываю веки и слушаю:

– Жертвоприношение – отказ от себя.

– Удача следует за жертвой.

– Жертвоприношение – указание о Рождении.

Я вновь обращаюсь к Рогациану.

– Скажи о жертвоприношении.

И он сразу же начинает:

– Трусом назову того, кто уклоняется от трудов, жертв и опасностей, выпавших на долю его народа. Но трусом и предателем вдвойне будет тот, кто изменит принципам духовной жизни ради материальных интересов, ради власти, кто, например, согласится предоставить имеющим власть решать, сколько будет дважды два. Ибо пожертвовать любовью к истине, высшей честностью, верностью указаниям духа ради каких-либо иных интересов есть предательство, есть отказ от прошлых своих жертвоприношений.

Жертвоприношение – это совершенствование самого себя, понявшего, что Благо в себе, а не в понятиях и книгах; что Истина должна быть пережита, а не преподана. Жертвоприношение – это битва, это пробуждение, когда важна реальность и то, как ее пережить, как выстоять. Пробуждаясь, уже не стремишься проникать в суть вещей, в истину, а схватываешь, осуществляешь или переживаешь отношение себя самого, своей души к положению вещей в данный миг. При этом ты обретаешь не закономерности, а решения, проникаешь все глубже в самого себя.

Вот почему то, что при этом чувствуешь, так трудно высказать, вот почему столь удивительным образом это ускользает от слов и понятий. Возможности человеческого языка не рассчитаны на сообщения из той сферы. Если в виде исключения найдется человек, способный понять тебя несколько лучше, нежели другие, – значит, человек этот находится в таком же положении, как и ты, так же страдает или так же пробуждается…

Я перебил его:

– Скажи, что любит быть захороненным?

Он сразу ответил:

– Зерно и намерение.

– Как пробудить намерение?

Я посмотрел на Зефа.

– Надо быть текучим и чувствовать себя легко в любой ситуации. Для этого прежде всего надо оставить желание цепляться за все: за пищу, к которой привык; за горы, где родился; за людей, с которыми нравится разговаривать. Но больше всего за желание быть важным. Чувства создают границы вокруг чего угодно. Чем больше любим, тем сильнее границы, тем сильнее упираемся в них. И тело не что иное, как мысль, выраженная в форме, доступной зрению. Если разбить цепи, сковывающие нашу мысль, то можно разбить и цепи, сковывающие тело. Потому нельзя верить своим глазам: они видят только преграды.

Чтобы пробудить намерение, необходимо потерять форму, за которую цепляешься и которую называешь человеческой: надо освободиться от всего этого балласта Преимущество бесформенности в том, что она дает паузу на мгновение, при условии, что мы имеем мужество, необходимое, чтобы воспользоваться ею. Потеря такой формы приносит свободу – свободу вспомнить себя, каким ты был, есть и будешь. Потеря человеческой формы подобна спирали. Она дает свободу вспоминать, а это, в свою очередь, делает тебя еще более свободным.

Я кивнул. В ветвях раздалось изумительное пение неведомой птицы. Она напомнила о том, что нужно было именно в этот миг. Я чуть приподнял руку и сказал:

– Я буду говорить, а вы повторяйте, без слов и отбросив какие-либо чувства.

Я вновь замолчал, затем стал медленно, беззвучно и очень внятно говорить:

– Не давайте делать другим то, что можете сделать сами, – этим уничтожите внутреннее и внешнее рабство. Не повторяйте дважды то, что можете сказать один раз. Не ходите одной дорогой, если есть иная тропа. Не плавайте, где надо летать. Не оборачивайтесь, где надо спешить. Молчите там, где не готовы к вашему слову.

Думайте, что ничто не принадлежит вам, тем легче не повредить вещь. Думайте, как лучше украсить каждое место, тем вернее уберечься от сора. Думайте, насколько каждая новая мысль должна быть лучше старой, тем утвердите лестницу восхождения.

Думаете, как мала Земля, тем улучшите понимание соотношений. Думайте, как красно Солнце, скрываясь за сферою Земли, тем воздержитесь от раздражения. Думайте, как белы голуби в свете луча, тем укрепите надежду. Думайте, как черна мгла, тем воздержитесь от холода отступления. Думайте, какое счастье проходить под лучами созвездий, являясь средоточием лучей вечности.

Я снова вслух спросил сжавшегося в своем одиночестве Рогациана:

– Так что же такое выбор?

– Смысл этой жизни в том, чтобы в ней достигнуть такого совершенства, чтобы можно было своей этой жизнью показать это совершенство другим. Мы выбираем следующую жизнь в согласии с тем, чему мы научились в этой. Если мы не научились ничему, следующий мир окажется таким же, как этот, и нам придется снова преодолевать те же преграды с теми же свинцовыми гирями на ногах.

Я вдруг почувствовал, что уже навсегда покидаю этот миг и это место. И я повернулся разом ко всем, чтобы сказать то, что когда-то сказал или хотел сказать:

– Если бы оставшиеся считали ушедших посланными к свету и за светом, тогда общение было бы правильным. Совершенная душа чувствует, куда стремится, куда летит, как стрела Потому ценно смелое желание искать себя, ибо каждый ищущий найдет. Если желания души высоки, она может найти великие образы и, возвращаясь к ним, способствовать совершенствованию.

И запомните: все возможно в мире духа. Не выдуманными формулами, но неописуемой мощью, силой духа слагаются новые возможности.

* * *

И даже во всем безобразии и уродстве окружающей нас жизни проявляется идеальное совершенство бытия. Ведь если мы осуждаем убийства, грабежи и прочие преступные деяния людей, то это мы делаем только потому, что знаем о существовании совершенных форм жизни, так как иначе никакое безобразие и уродство не квалифицировалось бы нами как именно таковое, и мы не знали бы, что безобразие и есть именно безобразие. Значит, все безобразия и уродства жизни только подтверждают существование в ней абсолютного совершенства.