Текст книги "Плотин. Единое: творящая сила Созерцания"

Автор книги: Шамиль Султанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Следовательно, этот принцип есть чистая потенция, о которой ничто не может быть сказано. Причем Единое не простое самотождество сущего (тогда в нем все различия погасли бы в абсолютном смысле), но такое самотождество, которое порождает из себя и все различия. В этом смысле оно потенция, источник бытия и ума, корень мирового растения жизни, превышающее всякое отдельное оформление. В этом Единое есть Благо.

– То есть Благо изначально не есть человеческая, моральная категория, но принцип оформления всего и всякого бытия в законченные вещи и существа, принцип связи всех вещей. В этом смысле Благо выше Нуса, так как Ум состоит из эйдосов, Благо же есть принцип всех эйдосов и каждого эйдоса…

…И я вижу, там, в этой пульсирующей точке, где я и нахожусь, как прекрасен Нус; и он прекраснейшее из всего, покоясь в чистом свете и чистом сиянии и охватывая природу сущего, в отношении которого этот прекрасный мир есть только тень и образ. Он покоится во всяческой красе – ведь в нем нет ничего ни бессмысленного, ни темного, ни безмерного, и он живет блаженной жизнью. И охватывает меня великое изумление, по мере того как погружаюсь плавно в упругом свете в него и становлюсь одним с ним. И подобно это тому, как воззревший на небо и увидевший свет звезд имеет в душе и ищет создавшего, так и я, видящий и с изумлением переживающий чистейшую красоту вселенной Нуса, в своем изумлении, в окружающем меня свете ищу его творца. Где тот, кто породил такого сына? Будучи ближе к безущербному и уже нисколько не нуждающемуся в мысли, Нус как сын имеет истинное наполнение и мышление, потому что он имеет это первично. То же, что раньше него, и не нуждается, и не имеет. Иначе оно не было бы и Благом.

– Итак, все истинно-сущее возникает из Созерцания и есть Созерцание, а возникшее из него возникло вследствие того, что оно созерцает и само есть созерцательные реальности – одно путем ощущения, другое – путем знания или мнения. Вообще все, будучи подражанием Творящего, творит созерцательные реальности и лики. Становящиеся субстанции, будучи подражанием сущего, указывали на Творящее, сделавшее своей целью не самые акты творчества и не акты деятельности, но созерцание продукта. Если Первичное состоит в Созерцании, то необходимо и всему прочему стремиться к этому, раз целью для всего является Начало.

– Действительно, когда живые существа рождают, то движут этим эйдосы. И это есть энергия созерцания и мука созидания многих эйдосов и многих созерцательных данностей, наполнения всего смыслами и как бы постоянного созерцания. Ибо творить какое-либо бытие значит творить эйдос, а это значит наполнять все созерцаниями.И ошибки в возникающем ли, или в действующем суть уклонение созерцающего от предмета созерцания.

– Следовательно, Созерцание,лежащее в глубине природы, есть принцип осмысления всякогоживого самосознающего предмета. Это Созерцание – иерархийно, от неодушевленного, казалось бы, предмета до Единого. По сравнению с чистым Созерцанием всякое действие есть только ослабление, отчуждение от себя самого, самозабвение. Когда созерцание ослабляется, потемняется, забывает себя и переходит в инобытие, оно превращается в действия, из которых состоит жизнь природы…

…И вновь я слышу безмолвный шепот… шепот музыки… мерцающий ритм…

…Если кто-нибудь из нас не в состоянии созерцать самого себя, когда выносит вовне для созерцания предмет своего видения, тем самым себя выносит вовне и видит себя как изукрашенный образ божий. Когда же он отбросит этот образ, хотя и прекрасный, придя к единству с самим собою и уже не раскалываясь, тогда он есть вместе все единос этим безмолвно присутствующим Богом и существует с ним – насколько может и хочет. Если же он обратится к двойственности, то, будучи чистым, он непосредственно рядом с ним, так, чтобы опять наличествовать при нем прежним способом, когда он снова к нему обращается. В обращении же этом он имеет следующую пользу. Вначале он воспринимает самого себя, пока он – другой. Обратившись же вовнутрь, он обладает всем. И, отбросив назад чувственное восприятие, он, вследствие страха пред бытием в качестве другого, оказывается там единым. Даже если он захочет увидеть Бога существующим в качестве другого, чем он сам, все равно вовне созидает его в качестве себя самого. Тому, кто обучается, необходимо, пребывая в некоем его отображении, точно разузнать при помощи исследования, во что он погрузился; и, убедившись и поверив, что это – предмет, достойный почитаться блаженным, он должен предать себя самого во внутреннее и стать вместо только созерцающего видением другого созерцателя, самому изучающим при помощи мыслей, каковым он оттуда непосредственно является…

…Порфирий перестал писать и прислушался. Ему показалось, что он в глубокой ночи слышит чьи-то крадущиеся шаги: кто-то приблизился к его комнате и притих. Порфирий незаметно даже для самого себя усмехнулся… Он вспомнил нечто, случившееся в доме у Гемины…

Несмотря на раннее утро, за стенами уже раздавался привычный шум улицы. Но никто, казалось, не обращал внимания на это, слушая Сабинилла.

– Гностики допускают четыре принципа: сущее, ум, душу и создателя. Сущее делится на потенциально сущее и актуально сущее. Этому соответствует и деление ума на ум в молчаливом спокойствии и ум в движении, то есть первым принципом является первый бог – потенциально сущее, которое есть ум в молчаливом спокойствии.

Ум в движении есть ум, созерцающий самого себя (с него и начинается актуально сущее). Движение ума далее приводит к душе-мудрости и душе-рассудку. Эти четыре принципа, таким образом, выстраиваются в следующую цепочку: 1) первый бог, потенциально сущее, ум в молчаливом спокойствии; 2) самосозерцающий ум; 3) душа-мудрость; 4) душа-рассудок, который и есть создатель.

Процесс творения для гностиков есть «погружение», «падение» души-мудрости и созидающей души-рассудка. Душа-создатель постепенно созидает наш мир посредством неясного воспоминания об интеллигибельном мире ради желания почета. Творческая сила не присуща ей, но она творит размышлением, иными словами, творческую силу душа-создатель заимствует от души-мудрости. Именно восприняв рассуждение мира и став, в силу этого, потентной, душа-создатель освещает темную материю. Вследствие этого в материи возникает подобие, затем – подобие подобия и т. д., вплоть до «создателя», состоящего из материи и подобия. Этот «создатель» есть «материалистическое подобие», «мысль души», «другой вид души», – не разумный, состоящий из материальных элементов. Вот этот «плохой» создатель посредством неясного воспоминания об интеллигибельном мире и создает уже непосредственно наш, очевидно, также «плохой» мир и прежде всего огонь. Когда душа-создатель раскается и отдельные души достигнут совершенства, этот мир погибнет. С другой стороны, душа-мудрость – это «новая», «чужая» земля, родина душ гностиков, прообраз нашего мира, презираемого гностиками, которых ждет «там» «новая земля».

Сабинилл замолчал. Но тут же в своей торопливой манере заговорил Зотик:

– Совершенно неправильно, как мне представляется, отождествлять ум с «Первым» и ум с душой. Это три разных принципа. Так же неправильно различать Нус в спокойствии и Нус в движении, так как ум всегда находится в спокойствии, и только душа движется. Далее, как можно говорить о дроблении душ – существует одна Мировая Душа со многими способностями. А каждая так называемая индивидуальная душа есть именно определенная способность Мировой Души, и причем такая способность, в которой целокупно проявляется или может проявиться вся единая Мировая Душа.

Но вот о чем мне хотелось бы сказать подробнее: совершенно неприемлемо утверждение христиан о возникновении и уничтожении мира во времени. Мы знаем, что мир вечен.

Они объясняют возникновение мира из падения души Вселенной. Но это объяснение непонятно. Ведь если мыслить это падение в вечности, то душа и пребывает вечно падшей, а если мыслить его во времени, то непонятно, почему оно произошло именно в данный момент. «Погружение» души не может быть причиной творчества, скорее наоборот, такое «погружение» ослабляет некую первоначальную творческую силу. Кроме того, с этим погружением, естественно, должно быть связано забвение, но тогда душа не может создавать, а если нет забвения, то нет и полного погружения, но скорее есть устремление вверх.

Наивно объяснять создание мира жаждой почета! А с другой стороны, совершенно неясно, когда же будет кончина мира, так как непонятно, почему душа медлит с раскаянием и почему отдельные души еще не познали зло этого мира. Несостоятельно и введение другой души, состоящей из элементов: как она возникла из них, раз она то, что связывает их? И как такая душа может иметь жизнь?

Подхватывая мысль и направление Зотика, продолжил его речь Рогациан:

– Нельзя отождествлять Мировую Душу с душой, например, человека, ибо Вселенская Душа не связана с телом и, имея свою собственную жизнь, независима от тела. Во-вторых, вопрос о том, почему душа создала мир, или, что то же, почему существует душа и почему некий создатель создал мир, предполагает две ошибочные предпосылки – что вечное имеет начало; что изменение создателя есть причина создания, а это противоречит природе умного мира.

Но рассмотрим еще далее. Непонятно, почему сама душа не создала мира, а стала ждать «создателя», и почему «создателем» не является то, что потентней души. Еще более непонятно, как материальное подобие может быть мыслью. Как может этот пресловутый творец обладать воспоминанием? Как он творит и почему он творит именно в данной последовательности, а не все сразу, как мыслит его? Откуда, наконец, взялась тьма и прочее?

Тут уже вмешался Амелий:

– Таким образом, суммируя, можно утверждать, что христиане не знают системы принципов, их взаимосвязи. В этом корень их искренних заблуждений.

Сказав так, он с улыбкой посмотрел на меня, зная мое неприязненное отношение к иудейским и христианским учениям.

Я ему тотчас ответил:

– Наше отношение к ним, проистекающее от божественного Платона, зиждется на знании того, что создатель мира не есть Мировая Душа и ее производное. А то, что они называют творением, для нас не есть акт во времени. Но не о том покуда хочу я говорить, а вот о чем, памятуя об «искренности их заблуждений».

Кто же такие эти гностики-христиане, ученики Демострата и Лида, Адельфия и Аквилина? Наш друг Плотин в прошлый раз убедительно показал, что часть их учения взята у Платона: о восхождении из пещеры к истинному созерцанию, о правосудии, реках в аду и перевоплощениях, об интеллигибельном мире, о падении душ, о демиурге. Но не поняв учения божественного Платона об умственной реальности, душе, демиурге и утверждая, что, мол, Платон не проник в глубину умственной сущности, они перечисляют массу существ умной реальности, вместо того чтобы стремиться к возможно меньшему числу их и тем самым мир Нуса делают копией мира чувственного. И вот это в какой-то степени могу я отнести к искренности их заблуждений.

Но совершенно другое дело их невежественная наглость по отношению к традиционной мудрости, эллинской морали. В противоположность их фанатизму наш Плотин призывает нас быть возможно более сдержанными и терпимыми, возражать им «иным способом».

Но как можно быть вполне спокойным, когда они, гностики, заявляют тем, кто идет за ними: «Ты будешь лучше всех, не только людей, но и богов»; или так: «Ты – дитя бога, а остальные, которым ты удивлялся, не дети его; также не дети его и светила, почитание которых перенято от отцов, а ты, ничего не создавший, могущественней даже неба». Они, в своей безмерной гордыне, утверждают нагло, что только они обладают способностью постичь умственный мир, что только они имеют бессмертную и божественную душу из божественной природы, что только они способны достичь высшей цели и стать богами и что только они предмет промысла божьего. Это ли искреннее заблуждение?

Плотин присел на ложе: голос его уже ослабел, но был еще чистым и звучным. Он чуть взмахнул слабой рукой:

– Какой бы ни был благородный повод, Порфирий, раздражение не должно даже тенью своей коснуться тебя. Ты Малх, и должен вести себя как малх.

Все рассмеялись искренне и с одобрением. Вздохнув, учитель продолжил:

– Позвольте и мне сказать вот о чем. Заповедь гностической морали гласит: «Устреми взоры к Богу». Профан может сказать: «А что тут плохого?» Но ведь, открыто и скрыто, эта заповедь как бы избавляет их, гностиков, от напряженного дела нравственного совершенствования, внушает им презрение к миру, телу и всем делам человеческой жизни, даже добродетелям. Но мы можем спросить далее: что мешает устремлять взоры к богу и не воздерживаться от наслаждения или быть несдержанным в гневе, помня об имени божьем, но находясь во власти всех страстей и не пытаясь от них избавиться? Нет, мы знаем, что без подлинной добродетели произносимый бог – лишь слово.

С другой стороны, вовсе не хорошо презирать Космос, богов, находящихся в нем, и все прекрасное в мире: кто любит отца, детей отца не презирает. Конечно, мир людей есть копия, но копия самая лучшая.

Представьте себе, что это был бы за музыкальный человек, который, увидев гармонию в умственной реальности, не был бы взволнован, услышав отображение этой гармонии в чувственных звуках? И что это был бы за знаток геометрии и чисел, если бы он не получил удовольствия, увидев глазами симметрическое, пропорциональное и упорядоченное? Это удовольствие бывает, конечно, только в том случае, если те, кто смотрит на область искусства чувственными глазами, не видят все те же самые предметы (даже и в изобразительных искусствах), но в чувственном узнают подражание находящемуся в мышлении, как бы приходя в трепет и вспоминая истинное. От такого аффекта, как известно, приходят в движение и чувства любви. Поэтому увидевший красоту, хорошо воспроизведшую себя в человеческом лице, от этого лица устремляется к самой тамошней красоте. И нужно быть слишком недеятельным в отношении мысли и ни к чему другому не двигаться, чтобы при виде всей красоты в чувственном мире, всей симметрии, этой великой благоустроенности и картины, являемой звездами (несмотря на их отдаленность), не тронуться от этого сердцем и не проникнуться величием, от всего этого исходящим. Такой человек, значит, ни этого мира как следует не понимал, ни того умного не видел.

Однако если гностикам и приходится ненавидеть природу тела, поскольку они слышали, что Платон во многом порицает тело как то, что доставляет препятствие душе и, по его мнению, вся телесная природа – худшая, то, абстрагировавши ее мысленно, нужно было бы видеть прочее, а именно умную сферу, которая охватывает эйдос, проявляющийся в Космосе. И стремиться ли мыслить эту сферу в движении, когда она водится потенцией Бога, содержащего начало, середину и конец всей сферы, или мыслить ее в покое, когда она еще ничего не приводит в порядок, все равно одинаково хорошо это служит для понимания Души, приводящей в порядок здешнюю Вселенную.

Если же гностики отрицают то, что прекрасное на них действует, то они должны сказать, что вообще не воспринимают раздельно безобразные и прекрасные тела. Однако так они не смогут различать и безобразных, и прекрасных занятий, а также наук, также, конечно, и зрелищ, и даже самих богов, потому что все это зависит от первичного. Ведь если это не прекрасно, то и то умное также не прекрасно, поскольку это прекрасное, конечно, после того и из-за того прекрасно.

Правда, если христиане говорят, что они не признают здешней красоты, то это они делают хорошо, если презирают ее в мальчиках и женщинах, чтобы не снизиться до распущенности. Однако их не за что превозносить, если они просто презирают безобразное, поскольку они к тому же презирают то, что раньше называли прекрасным, – в таком случае как они различают то и это? Также необходимо иметь в виду, что красота – не одна и та же в частях, в целом, во всех частях и во всем; что такая красота находится и в чувственных вещах и в частичных, как, например, в демонах, так что приходится удивляться создателю и верить, что все это – оттуда, и на этом основании называть тамошнюю красоту непреодолимой, не хватаясь за это чувственное, но от этого идти к тому, хотя и не порицая этого. И если внутреннее прекрасно, то нужно говорить, что то и другое согласуется между собою. Если же внутреннее плохо, оно страдает своими лучшими моментами. Кроме того, невозможно, чтобы прекрасное внешне действительно оказалось внутренне безобразным, потому что, если у кого все внешнее – прекрасно, то это благодаря главенству внутреннего.

Однако Вселенной, если она прекрасна, что же мешает ей быть прекрасной и внутренне? Конечно, кому природа не дала совершенства с самого начала, этому, может быть, и невозможно дойти до совершенства, так что он может стать и дурным. Что же касается Вселенной, то ей невозможно быть несовершенной наподобие младенца, и ничто не прибавилось к ней в процессе ее развития, и ничто не присоединилось даже к ее телу. Да и откуда могло бы что-нибудь присоединиться? Она ведь и без того всем обладает. Однако и к душе никто не смог бы что-нибудь примыслить.

Я могу сравнить христианина и себя с двумя людьми, которые живут в одном и том же прекрасном доме. Один из них порицает и устройство дома и архитектора и тем не менее продолжает в нем жить, в то время как другой не порицает, а восхваляет создателя, но все-таки живет и знает, что живет в этом доме временно, так как он оставит этот дом и вообще не будет нуждаться в доме.

И вот что еще мне хотелось бы сказать, опровергая измышления христиан о том, что создана Вселенная по предварительному замыслу и обсуждению.

Мы знаем уже, что все происходящее, будь то произведения искусства или природы, создает некая мудрость – софия, и творчеством везде водительствует софия, и если кто творит согласно самой мудрости, то таковыми же софийными надо считать, очевидно, и искусства. Однако художник опять, в свою очередь, приходит к мудрости природы, соответственно которой он и сам появился на свет и которая уже не получена из теоретических положений, но цельно является чем-то единым, не составлена из многого в единое, но скорее разрешается из единого во множество. Поэтому если кто-нибудь признает ее первичной, то этого уже достаточно.

Если же скажут, что смысл заключен в природе и, с другой стороны, природа является его принципом, то мы спросим: откуда же природа его получит? Но мы успокоимся, если скажут, что он возникает из себя же самого. А если будут восходить к уму, то необходимо посмотреть, ум ли породил мудрость. А если из самого себя, то иначе не может быть, как то, что сам он и есть мудрость. Следовательно, истинная мудрость есть бытие, и истинное бытие есть мудрость. При этом достоинство для бытия – от мудрости, и, поскольку от мудрости, оно есть бытие истинное. Потому и те сущности, которые не содержат мудрости (хотя они и произошли через мудрость), но мудрости в них не содержится, не есть суть истинные сущности.

Постараемся понять, что я хочу сказать, на одном, зато значительном примере, который можно применить и ко всему. Именно – относительно Вселенной, хотя мы и соглашаемся, что она в своей качественности происходит от другого. Так неужели мы станем думать, что ее творец замыслил в самом себе Землю и то, что ее следует поместить в центре, затем – воду, и притом как на Земле, так и в прочих местах по порядку до неба, затем – все живые существа, и для каждого из них те формы, что теперь, внутренние их органы и внешние части, затем, все распределив у себя в отдельности, осуществил это на деле? Однако такой замысел невозможен, потому что откуда бы он появился у того, кто сам этого никогда не видел?

В действительности вся эта Вселенная в совокупностипроисходит оттуда;и там оно прекрасно в большей степени. Здешняя Вселенная с начала и до конца сдержана эйдосами. Прежде всего уже материя сдерживается эйдосами элементов. Над одними эйдосами существуют другие эйдосы, а затем опять другие. Поэтому и трудно найти материю, скрытую под многими эйдосами. А так как и сама она есть некий крайний эйдос, то и это Все есть эйдос, и все вещи есть эйдосы. Эйдосом был и сам прообраз. Творит же он это бесшумно, так как все творящее есть сущность и эйдос. Потому-то и творчество это точно так же свободно от трудов, то есть оно относится ко Всему, как будто бы и было Всем. Не было, стало быть, для творчества и препятствий. Да и теперь оно владычествует над происходящим, хотя одно происходящее препятствует другому.

Ведь не положено, чтобы образ прекрасного и сущности не был прекрасным. Известно, он повсюду подражает первообразу. К тому же он обладает жизнью и есть сущность, как подражание, и есть красота, как происходящее оттуда. И он вечно существует в качестве образа. Но всякий образ, являющийся таковым по природе, пребывает, пока пребывает образец.

Вследствие этого не правы те христиане, кто считает преходящим чувственный мир, когда пребывает умный, и порождает его так, как будто бы творящий некогда замыслил его создать. Они не хотят понять способа подобного творчества и не знают, что, поскольку тот освещает, никогда не убудет и другое. Ибо с каких пор существует то, с тех пор и это. А то всегда было и будет…

Порфирий словно очнулся, чуть кивнул головой неведомому и вновь начал писать:

«Против христиан Плотин высказал на занятиях очень много возражений, записал их в книге, озаглавленной нами „Против гностиков“, а остальное предоставил на обсуждение нам. Амелий написал против книги Зостриана целых сорок книг, а я, Порфирий, собрал много поводов против Зороастра, доказывая, что книга его – подложная, лишь недавно сочиненная, изготовленная самими приверженцами этого учения, желавшими выдать собственные положения за мнение древнего Зороастра…»

Порфирий встал, прошелся по комнате и затем вновь вернулся к столу. Стоя, он задумался: неясные тени каких-то образов виделись ему, требовали чего-то, но, как он ни напрягался, не мог уловить их намерения.

И вновь слова стали ложиться на пергамент, облегчая внутреннее напряжение:

«Слушателями Плотина были даже многие сенаторы, из которых более всех преуспели в философии Орронтий Марцелл и Сабинилл. Из сенаторского сословия был и Рогациан, который проникся таким отвращением к своему образу жизни, что отказался от всего имущества, распустил рабов, избегал всех знаков своего достоинства: в звании претора, когда он должен был выступать в сопровождении ликторов, он и с ликторами не выступал и об устройстве зрелищ не заботился; дом свой он покинул, ходил по друзьям и близким, там ел и спал, а пищу принимал через день. От такого воздержания и нерадения о себе он заболел подагрой, ослабел до того, что не мог встать с носилок и не мог поднять руки; но пальцами владел куда искуснее, чем ремесленники, ручным трудом зарабатывающие на жизнь. Плотин его очень уважал, отзывался о нем всегда с великими похвалами и ставил его в добрый пример тем, кто занимается философией.

Были при нем женщины, всей душой преданные философии: Гемина, у которой он жил в доме, и дочь ее, тоже Гемина, и Амфиклея, вышедшая за Аристона, сына Ямвлиха…»

…Кто-то осторожно и слегка обтер мне лицо влажной и мягкой тканью и дал напиться холодной воды… Но я все равно не могу открыть глаза и увидеть его… День или ночь… Впрочем, все равно… И странно, я по-прежнему чувствую, ощущаю тот же вкус воды. Это было, было когда-то…

…Император сосредоточенно провел своей правой рукой над серебряным, инкрустированным камнями персидским кубком. Затем молча протянул воду мне – она была прозрачна, чиста, холодна и чуть, казалось, кипела. Маленькие пузырьки появлялись на поверхности и медленно начинали вращаться. Я сделал два глотка и кивнул. Галлиен просиял.

– Ты видишь, дорогой Плотин, что я прав, прав. Что-то произошло со мной… я чувствую в себе новые силы.

Он улыбался и даже чуть притоптывал ногой. Кудри его разметались на вспотевшем лице. Но глаза были напряжены, словно что-то давило на него, и отражалось это только в его глубоко посаженных глазах. Тогда я еще не знал, что незадолго до этого он потерял своего сына.

Я впервые у Галлиена. Неоднократно звали меня в императорский кружок, превознося молодого соправителя Валериана, и Сабинилл, и Марцелл, и другие. Но я отказывался под разными предлогами. Да и не хотел встречаться и говорить с придворными философами: зла им не хотел, и о зависти их догадывался.

В этот же раз я согласится приехать с Рогацианом. И была причина на то: хотел переговорить с императором после того, как его суровый отец отправился к восточным легионам.

Наступил подходящий момент, и заговорил я:

– Император, хочу обратиться к тебе с просьбой.

Все замолчали в зале, во-первых, я только сегодня познакомился с Галлиеном, а во-вторых, многие знали, что редко я обращаюсь с просьбой, тем более к имеющим власть.

Галлиен чуть улыбнулся, искоса посмотрел на меня и кивнул:

– Я прошу тебя о милосердии: ты только можешь отменить эдикт твоего отца против секты христиан.

Несколько почтенных сенаторов, которым было уже немало лет, бурно запротестовали. Но скоро вновь воцарилась тишина. Все ждали, что скажет император: о натянутых отношениях между отцом и сыном было известно многим.

Галлиен сделал несколько шагов, подошел к своему ложу и возлег на него. Остальные в зале последовали его примеру. Император чуть взмахнул рукой, и чернокожий раб подал ему кубок с вином.

– Ты, дорогой Плотин, симпатизируешь последователям этой иудейской секты?

– Нет, но они заблуждающиеся; а ведь и злым, и добрым, и заслуживающим смерти должен сочувствовать мудрый, ибо нет человека без вины.

– Закон карает их не за их веру и их убеждения; они несут наказание как граждане Рима, отказывающиеся подтверждать свою лояльность жертвоприношением богам и святыням этого государства. Издавая этот эдикт, император Валериан действовал в интересах великого Рима. Не будешь же ты оправдывать преступников?

Галлиен внимательно смотрел на меня.

– Люди заблуждаются, ошибаются, совершают неправедные дела и преступления в соответствии со своей судьбой и своей свободной волей. Закон должен быть справедлив, но эта справедливость должна соответствовать Нусу. Можешь ли ты защищать эдикт против христиан, объявляя его соответствующим Благу?

– Но опасность поведения этих христиан для государства слишком очевидна, чтобы закрывать глаза на это…

– Как император и как человек ты волен поступать как хочешь: свобода абсолютно имманентна каждому – императору и рабу. Соответствует ли твоя воля, твоя свобода намерению Блага? Это гораздо важнее, чем некая абстрактная забота об абстрактных христианах.

– Ты хочешь сказать, что как император в своей воле я сталкиваюсь с противоречием: благо государства, благо подданных и благо христиан. Только здесь это противоречие неразрешимо. Нужен еще один шаг; мое благо и Благо как таковое: их соотношение, их связь. Я прав?

– Да.

Галлиен, казалось, забыл обо мне. Он вскочил с ложа и направился к двум сенаторам, сидевшим у фонтана.

…Эдикт формально не был отменен, но казни христиан, их высылка на принудительные дорожные работы, продажа их в рабство, конфискация имущества – все это прекратилось…

Да и я, Порфирий, не понял его, когда в самый первый раз услышал. Я даже взялся писать ему возражение, стараясь показать, будто и вне ума существует умопостигаемое. Плотин попросил Амелия прочесть ему это возражение и, выслушав, улыбнулся и сказал: «Ну что же, Америй, придется тебе разъяснить Порфирию его недоумения, возникшие от незнания наших мнений!» Амелий написал тогда немалую книгу «О недоумениях Порфирия», я сочинил на нее возражение, Амелий и на него ответил, и тут, с третьего лишь раза, и я, Порфирий, понемногу понял сказанное.

А какого мнения о Плотине держался Лонгин, судивший главным образом по тому, что я сообщал о нем в письмах, это виднее всего из одного отрывка послания Лонгина ко мне. Написано в нем вот что. Он приглашает меня приехать из Сицилии к нему в Финикию и привезти с собою книги Плотина. «Можешь, если захочешь, послать их с кем-нибудь, – пишет он, – но лучше привези их сам. Писцы здесь так редки, что за все это время, клянусь богами, я с трудом сумел достать и переписать для себя остальные сочинения Плотина, да и то писцу пришлось бросить все дела и заниматься только этим. Теперь, кажется, у меня есть все, что ты в последний раз прислал, но в очень несовершенном виде, потому что ошибок там безмерное множество. Я было надеялся, что друг наш Америй сам выправит ошибки писцов, но он предпочел заниматься чем угодно другим, только не этим. Поэтому хоть мне и больше всего хотелось бы разобраться в книгах „О душе“ и „О бытии“, но, как это сделать, не знаю: они больше всего пестрят ошибками. Поэтому мне очень хотелось бы получить их от тебя в надежном списке: я их только сверю и отошлю обратно. Но повторяю еще раз: не присылай их, а лучше сам приезжай и с ними и со всеми остальными книгами, которые ускользнули от Амелия. Все, что привез Амелий, я, конечно же, постарался приобрести: как же было не приобрести сочинений такого человека, достойных всяческой чести и уважения? Ведь я об этом и прямо тебе говорил, и писал тебе в Тир и в дальние твои поездки: в содержании с ним я далеко не во всем согласен, но и слог его, и густота мыслей, и философичность исследований бесконечно дороги мне и любезны, так что я считаю, что книги эти должны быть в великом почете у всех питателей истины».

А вот еще одна выписка из книги Лонгина «О пределе».

«Много в мое время, Фебион, было на свете философов, особенно же много в пору ранней моей молодости. Нынче в этой области такое оскудение, что и сказать трудно; а когда я был мальчиком, то еще много было мужей, отличавшихся в философских занятиях, и мне со всеми ними довелось видеться…

Подлинное же писательское рвение обнаружили как в изобилии затронутых ими вопросов, так и в особенном своем способе их рассмотрения лишь Плотин и Амелий Гентилиан. Первый из них, как нам кажется, достиг в разработке платоновских и пифагорейских положений гораздо большей ясности, чем было до него, далеко превзойдя подробностью своих сочинений и Нумения, и Крония, и Модерата, и Фрасилла. А второй, следуя по его следам и занимаясь теми же положениями, что и он, был неподражаем в отделке частностей и особенно усердствовал в обстоятельности слога, в полную противоположность своему учителю. Только их сочинения мы и считаем заслуживающими изучения».