355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Шамиль Султанов » Плотин. Единое: творящая сила Созерцания » Текст книги (страница 3)
Плотин. Единое: творящая сила Созерцания
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:06

Текст книги "Плотин. Единое: творящая сила Созерцания"


Автор книги: Шамиль Султанов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

I Мотыльки и поющие тени
Ликополь 204–232 гг.
 
От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне – страна моя родная.
Я знаю все, я ничего не знаю.
 
 
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ,
Я всеми признан, изгнан отовсюду.
 

Порфирий задумался. Небольшой, аккуратный фонтан. Мерные всплески воды, казалось, напомнили о чем-то: «Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике. И из-за такого своего настроения он всегда избегал рассказывать и о происхождении своем, и о родителях, и о родине. А позировать живописцу или скульптору было для него так противно, что однажды сказал он Амелию, когда тот попросил его дать снять с себя портрет: „Разве мало тебе этого подобия, в которое одела меня природа, что ты еще хочешь сделать подобие подобия и оставить его на долгие годы, словно в нем есть на что глядеть?“ Он так и отказался. Но у Амелия был друг Картерий, лучший живописец нашего времени, и Амелий попросил его почаще бывать у них на занятиях (где дозволялось присутствовать всякому желающему), чтобы внимательно всматриваться и запоминать все самое выразительное в облике Плотина. И по образу, оставшемуся у него в памяти, Картерий написал изображение Плотина. Вот каким искусством Картерия создан был очень похожий портрет Плотина без его ведома.

Если отсчитать шестьдесят шесть лет назад от второго года царствования Клавдия, то время его рождения придется на тринадцатый год царствования Севера. Ни месяца, ни дня своего рождения он никому не называл, не считая нужным отмечать этот день ни жертвоприношением, ни угощением. А между тем дни рождения Сократа и Платона, нам известные, он отмечал и жертвами и угощением для учеников, после чего те из них, кто умел, держали перед собравшимися речь».

…Странно, Царь обычно легко схватывает даже самый слабый намек. Но утром, когда вновь начал расспрашивать меня о моем детстве, он так и остался в недоумении. Хотя то, что я сказал, было понятно: память – это сила, озаряющая сегодняшний день, а не способ выкапывать бессмысленные сожаления прошедшего дня. Память – это прозрачный и животворный туман, поднимающийся из извилистых бездн человека, а не карабкание вниз по острым камням прошлых событий в тщеславной попытке добраться до очередной иллюзии. Если я что-либо вспоминаю, то только так я яснее вижу Солнце сегодня…

…Худенький, небольшого роста, с рыжеватыми кудрями мальчик стоит на возделанной земле. Его тень, чуть плавающая в полуденной духоте, падает на черную орошенную почву, но сам он пристально и совсем не по-детски смотрит на пустыню, которая начинается тут же, в трех шагах. В Египте особенно остро и зримо видна граница пустыни и возделанной земли. Дождей здесь по большей части не бывает, даже зимой лишь несколько дней небо ласкает землю моросящей теплой влагой. Только могучие и ленивые воды Нила делают возможной жизнь там, где иначе простирались бы одни бесконечные пространства равнодушного песка и постепенно трескающиеся от зноя скалы.

…Я долго мог так стоять в эти жаркие часы, когда, казалось, даже сама пустыня съеживалась от палящего солнца. Что я думал или чувствовал, давно выветрилось и растворилось, но осталось внутри нечто чрезвычайно важное – ощущение этой резкой, ошеломляющей контрастности – жизнь и нежизнь, совершенно рядом, вместе, объединенные чем-то…

Полная сочной зелени долина Нила, пересекающая безжизненные пыльно-коричневые просторы. И каждое утро солнце встает на востоке, проходит за день небосклон и садится вечером на западе. По узкой дороге, с трудом волоча худенькие ноги, бредет мальчик, весь погруженный в какое-то особое чувство, которое безжалостно поглотило его. В этот день я впервые ощутил холодный, всепроникающий ужас, пульсирующий в странном радостном и трагическом ритме: ежедневное рождение, путь и умирание Солнца. Я был ошеломлен, переполненный величественностью этого ритма: что-то пульсировало во мне, какая-то музыка, обрамляющая ритм Солнца.

Ты сияешь прекрасно на небосклоне, диск живой, начало жизни! Ты взошел на восточном склоне неба и всю землю нисполнил своею красою. Ты прекрасен, велик, светозарен! Ты высоко над всей землею! Лучи твои объемлют все страны, до пределов созданного тобою. Ты Ра, ты достигнешь пределов. Ты далек, но лучи твои на земле. Ты заходишь на западном склоне неба – и земля во мраке, подобно застигнутому смертью. Спят люди в домах, и головы их покрыты, и не видит один глаз другого, и похищено имущество их, скрытое под изголовьем их, – а они не ведают.

Лев выходит из логова своего. Змеи жалят людей во мраке, когда приходит ночь, и земля погружается в молчание, ибо создавший все опустился за край небес. Озаряется земля, когда ты восходишь на небосклоне, ты разгоняешь мрак, щедро посылая лучи свои, и обе Земли просыпаются, ликуя, и поднимаются люди. Ты разбудил их – и они омывают тела свои и берут одежду свою. Руки их протянуты к тебе, они прославляют тебя, когда ты сияешь надо всею землей, и трудятся они, выполняя работы свои. Скот радуется на лугах своих, деревья и травы зеленеют, птицы вылетают из гнезд своих, и крылья их славят душу твою. Все животные прыгают на ногах своих, все крылатое летает на крыльях своих – все оживают, когда озаришь ты их сияньем своим. Рыбы в реке резвятся пред ликом твоим, лучи твои проникают в глубь моря, ты созидаешь жемчужину в раковине, ты сотворяешь семя в мужчине, ты даешь жизнь сыну во чреве матери его, ты успокаиваешь дитя – и оно не плачет, – ты питаешь его во чреве, ты даруешь дыхание тому, что ты сотворил, в миг, когда выходит дитя из чрева в день своего рождения, ты отверзаешь уста его, ты созидаешь все, что потребно ему. Когда птенец в яйце и послышался голос его, ты посылаешь ему дыхание сквозь скорлупу и даешь ему жизнь. Ты назначаешь ему срок разбить яйцо, и вот выходит он из яйца, дабы подать голос в уготованный тобою срок. И он идет на лапках своих, когда покинет яйцо. О, сколь многочисленно творимое тобою и скрытое от мира людей, Бог единственный!

Ты установил ход времени, чтобы вновь и вновь рождалось сотворенное тобою, – установил зиму, чтобы охладить пашни свои, жару. Ты создал далекое небо, чтобы восходить на нем, чтобы видеть все, сотворенное тобою.

Ты, единственный, ты восходишь в образе своем. Атон живой, сияющий и лучезарный, далекий и близкий! Из себя, единого, творишь ты миллионы образов своих!

…Однажды на рассвете меня разбудил какой-то резкий и болезненный щелчок внутри. Я очень плохо спал этой ночью. Накануне вечером отец заставил меня присутствовать на порке одряхлевшего квинтилия, который что-то украл. Раб уже и не дышал, кровь сочилась из его глаз и ушей, но сыромятные бичи по-прежнему свирепо отрывали куски старой кожи, мяса, обнажая кое-где окровавленную кость. Я ненавидел отца, двух здоровых негров в набедренных повязках, эти бичи, жирных, в крови, мух, все вокруг, в голове у меня стучала боль и тошнота: «…Он не умрет, ведь и я никогда не умру. Я никогда не умру. Он не умрет… Я никогда не умру…»

Я незаметно выскочил из дома и зашагал к реке. Я видел, как обезьяны распрямляют онемевшие за ночь члены, спиной и лапами приветствуя солнечное тепло, страусы, оглядываясь по сторонам, разминаются, танцуя величественную павану в первых лучах благодатного солнца. В траве носились огромные рыжие муравьи, отдавая по-своему священный долг богу Солнца И вдруг меня пронзило на мгновение сладостное, окрыляющее ощущение, как молния во тьме, объединившая меня и все вокруг: я, эти растения, эти животные, это божество Великого светила – это Одно, это все Одно, Единственное…

…Память – это нечто глубоко важное, не выразимое словами, связанное с Нилом. Летом река медленно и спокойно течет между потрескавшимися берегами, а поля по сторонам ее пересыхают, обращаются в пыль и улетают в пустыню. Люди и скот худеют и оцепенело смотрят в лицо безжалостному в своем равнодушии голоду.

Но вот, когда жизнь приходит почти в полный упадок, Нил начинает лениво шевелиться и проявляет первые признаки своей силы. Летом он поднимается медленно, но в нарастающем темпе, пока вдруг по нему не понесутся могучие воды. Они заливают берега и бросаются на все пространство плоской земли, лежащей по обе стороны реки. Обширные потоки илистой воды покрывают землю. В год высокого Нила они захватывают маленькие островки деревень, возвышающиеся посреди полей, подмывают домики, сложенные из сырцовых кирпичей. Земля превращается из мертвой, пыльной пустоши в огромный мелководный поток. Затем на затопленных просторах появляются маленькие холмики земли, освеженные новым плодородным илом. Это – первые островки надежды на новую жизнь. Когда на припекающем солнце появляются верхушки первых илистых холмиков, они потрескивают и похрустывают от новой зарождающейся жизни. В иле заключена особая жизненная сила.

Люди сбрасывают оцепенение: они окунаются в густую грязь и торопливо начинают первый сев клевера или зерновых. Жизнь вернулась в Египет. Скоро зеленый ковер молодых ростков на полях завершит ежегодное чудо победы жизни над смертью.

Память – это гармония ритмов, и наиболее явственно – ежедневное триумфальное возрождение солнца и ежегодное победоносное возрождение реки. Но то были ритмы борьбы. Солнце и Нил объединились для того, чтобы возродить обновленную жизнь, но лишь ценой схватки со смертью. Солнце согревало, но летом оно было губительно. Нил давал плодородную воду и почву, но его периодические большие разливы были капризными и непредсказуемыми. Слишком высокий Нил разрушал каналы, плотины и жилища Слишком низкий Нил означал голод. Наводнение быстро наступало и быстро распространялось: требовалась постоянная изнурительная работа, чтобы захватывать, удерживать, а потом понемногу бережно расходовать воду, для того чтобы ею можно было дольше пользоваться. Пустыня была всегда готова завладеть куском возделанного участка и превратить плодородный ил в бесплодный песок. Кроме того, пустыня была местом ужаса, где обитали ядовитые змеи, львы и страшные чудовища…

…Однообразие и симметрия. Посредине долины течет Нил. На обоих берегах его простираются плодородные земли, западный берег – двойник восточного. Дальше начинается пустыня, переходящая в две горные цепи, которые тянутся вдоль долины. И опять-таки западная пустыня – двойник восточной. Люди, живущие на черной почве, видят сквозь прозрачный воздух одну и ту же картину повсюду. Если отправиться в однодневное путешествие на юг или на север, картина останется той же. На широких просторах дельты плоские просторы полей тянутся монотонно, нигде не изменяя своего характера. Единственная земля, имеющая ценность в Египте, однообразна и симметрична.

Но это однообразие магически подчеркивает все, что ломает монотонную регулярность пейзажа. В пустыне бросается в глаза любой холмик, каждый след зверя, мельчайшее движение На фоне всеобщего однообразия меня – подростка болезненного и впечатлительного – особенно поражало все, что его нарушает, вносит оживление. Это – признак жизни там, где господствует полная безжизненность. Любое одинокое дерево, холм необычных очертаний, впадина, образованная бурей, были так редки, что сразу словно обретали индивидуальность. Дети ведь ближе к природе, а потому они наделяют эти исключительные черты жизнью, то есть одушевляют их. Такое же отношение у меня возникало и к животным, с которыми я встречался: меня поражал парящий сокол, движение которого в небе так же загадочно, как и движение солнца, меня поражал шакал, мелькающий, подобно призраку, по краю пустыни, крокодил, глыбой притаившийся на тенистой отмели, или мощный бык, несущий в себе животворное семя.

…Память – это и странно переплетенные слои образов детства. Я слышал многое – рассказывали мне и кормилица, и мать, и бродячие кудесники. Вспоминать – это слушать, как где-то там, глубоко, ритмично дышат и живут далекие, иногда страшно далекие, пришедшие из других жизней образы…

…В древние времена бог Солнца умел свою семью богов. Она – Эннеада, Девятерица, – состояла из четырех родственных между собою пар. Эннеада олицетворяла собой последовательные ступени мирового порядка. Но это не значит, что Атум – бог-творец – победил и уничтожил первоначальный, бесформенный хаос и расставил элементы порядка по своим местам. Нет, напротив, такие боги, как Нун, воды подземного мира, и Кук, мрак, существовавшие до творения, продолжали существовать и после него, но уже не во вселенском беспорядке, а каждый на отведенном ему месте.

Атум возник сам по себе. Атум означает «все», а также «ничего». Атум означает нечто всесодержащее и одновременно пустоту, причем скорее пустоту начала, нежели конца. Эта пустота похожа на то затишье, которое чревато ураганом.

Уже гораздо позднее я встретился с одним удивительным тогда текстом, который, обращаясь к Атуму, прямо утверждал: «Ты выплюнул то, что было Шу. Ты отрыгнул то, что было Тефнут. Ты простер над ними свои руки, как руки ка,ибо твое кабыло в них». Тогда еще, замерший перед открывшейся мне картиной, я представил творение как насильственное извержение первых двух богов, как взрыв, наподобие чихания, ибо Шу – бог воздуха, а его супруга Тефнут – богиня влаги. Но я уже тогда знал, что идея касодержит нечто от идеи глубинной, абсолютной сущности и нечто от личного даймония. Атум потому простирает руки, защищая своих двух детей, что его ка,важнейшая часть его самого, заключена в них.

Атум, переполненная сверх меры пустота, разделился на воздух и влагу. Супружеская пара Шу и Тефнут породила землю и небо – бога земли Геба и богиню неба Нут. Геб и Нут, земля и небо, в свою очередь, сочетались браком и породили две пары, бога Осириса с его супругой Изидой и бога Сета с его супругой Нефтидой. Они олицетворяют существ этого мира, будь то человеческие существа, божественные или космические. Но между богами и людьми не существует четкого и окончательного разграничения.Раз начавшись, творение живых существ может продолжаться, будь эти существа богами, полубогами, духами или людьми…

…Однажды весной – я уже посещал к тому времени школу – на окраине Ликополя встретился со слепым стариком египтянином. Тот сидел, опустив голову, в пыли, под тенью небольшой пальмы. Что-то настойчиво потянуло меня к нему – жалость, сострадание или что-то иное. Старик пришел издалека, был худ, лицо его с неопределенностью и неясностью пустыни выражало смиренную отрешенность. Я подошел к нему и протянул ему сверток с едой и те деньги, которые у меня были. Старик так же спокойно взял все это, положил рядом с собой и молча показал на место справа от себя. Я опустился на желтоватую, сочную пыль.

– Я из Мемфиса, – заговорил старик. – И я последний из рода жрецов Мертсефер. И хотя с детства я слеп, но расскажу тебе нечто чрезвычайно важное о нашем великом и скрытом боге, ибо истина впитывается сердцем, а не глазами. Ты же должен об этом всегда и везде молчать…

Запомни, что бог Птах есть мысль и речь в каждом сердце и на каждом языке. Он – первое созидательное начало, но он таковым является и сейчас.

Птах – велик. Из ничего возникла идея Атума. Идея возникла в сердце божественного мира; этим сердцем или разумом был сам Птах. Затем идея возникла на языке божественного мира; этим языком или речью был сам Птах. Он – сердце и язык Девятки богов. Воплотилось у него в сердце и воплотилось на языке (нечто) в образе Атума.

Старик замолчал и затем, дотронувшись грязным пальцем до переносицы, заговорил быстрее:

– Велик и могуч Птах, который вселил силу во всех богов, равным образом и в их души. Но творческое начало не угасает и с появлением богов. Знай, что сердце и язык управляют всеми членами тела посредством учения. Потому он – Птах – в каждом теле в виде сердца и во всех устах в виде языка всех богов и всех людей, всех животных, всех гадов и всего, что ни есть живого. Знай, те же созидательные принципы, чье действие породило Атума в бесформенном хаосе, действуют и сейчас. Всюду, где присутствуют мысль и повеление, – творит Птах.

Я на мгновение прикрыл глаза. Когда же вновь открыл, то старика уже не было. Солнце обнимало меня своими лучами. В небе по-прежнему парил одинокий сокол. «Мог ли старик внезапно и без причины появиться в моем воображении? И почему этот слепой, когда произнес „Мертсефер“, так неожиданно и резко повернулся ко мне?..»

…В тот же миг, как я очнулся от краткого и неясного забытья, во мне раздался тихий, но ясный звук. Словно какой-то ритмичный, чуть тоскливый треск. Я попытался определить, где именно, но не смог. Но это было точно во мне. Я медленно повернулся, чуть склонив голову влево. Внутри голографического экрана дисплея мелькнул тонкий, острый луч. Замерцала точка, постепенно расширяясь и клубясь безмолвным матовым светом. На экране возникла фигура сидящего в кресле человека. Изображение росло и становилось все четче.

На меня смотрел небольшого роста, полноватый, с огромной пролысиной человек, с черными, из-под розовых очков, глазами, белесыми, чуть заметными бровями и странным, смахивающим на необычайно большую спелую грушу, носом. На нем был очень дорогой, первоклассный костюм со стальным отливом, черная рубашка с элегантно расстегнутой верхней пуговицей.

Он смотрел на меня, но каким-то образом я чувствовал, что он меня не видит. Человек хмыкнул, потер свой весьма живописный, живущий собственной жизнью нос и начал говорить:

– Итак, вернемся к Риму. Хотя еще задолго до Империи в Средиземноморье уже существовали великие государства египтян и вавилонян, малоазиатская держава хеттов, торговые города Финикии. Позднее, на протяжении трех столетий, вперед вышли греки. Из распавшейся монархии Александра возникли греко-восточные государства: Птолемеев в Египте, Селевкидов в Передней Азии, парфянское царство в Средней Азии и другие. Да, да, культуры сходятся, сближаются, сливаются, расстаются, расходятся. Культура не может убить культуру. Культуру может убить только ее собственная цивилизация.

Носатый засмеялся, отпил нечто белое, похожее на молоко, и продолжил:

– Должен напомнить, что все эти древние государства основывались на рабстве. Рабство одних позволяло другим чувствовать себя в течение какого-то времени свободными. Но при этом важно, чтобы кто-то хотел быть рабом.

Без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и греческой науки, без рабства не было бы и Римской империи. Но рабство же и погубило эту культуру. Видите, как все просто.

«Груша» сладострастно почесал свое правое, грязное ухо и даже скривился от удовольствия:

– Кто-то однажды сказал, что народ не может наполовину состоять из рабов, наполовину из свободных. Это замечательно, так же как то, что человек не может двенадцать часов быть зависимым, а затем двенадцать часов свободным. Так вот по поводу Рима…

Постепенно более дешевый рабский труд все более вытеснял свободный труд крестьян. А надо вам сказать по секрету, что именно крестьяне составляют основную силу общества. Да, не рабы, не машины и не компьютеры. Почему? Они связаны с духами матери-Земли… Свободные крестьяне-италийцы обеспечили в конечном счете Риму непобедимые легионы, они питали его не только хлебом, но и безупречной нравственностью, основанной на свободолюбии, они ему дали разум, организацию и своих богов.

Но с течением времени вчерашние крестьяне разорялись и превращались в безнравственную массу люмпен-пролетариев, живших подачками или служивших в наемных войсках.

Рабство исподволь, из поколения и поколение, словно неизлечимая болезнь, разрушало волю свободных людей, порождая самоубийственную паразитическую психологию. Ведь рабство превращает труд в дурную деятельность, то есть в занятие, бесчестящее свободного человека. Но только труд воспитывает у него волю к жизни и личностную ответственность за свою судьбу. Итак, первая и основная причина смертельной болезни Рима к началу III века вашей эры, когда родился Плотин, – интоксикация рабством, первой жертвой которой пал свободный земледелец.

Вторая причина кризиса Рима заключается вот в чем. Любой организм – природа, государство, человек, экономика – должен развиваться. Он должен развиваться за счет своих внутренних творческих стимулов и во взаимодействии с той средой, где он находится. Но рабовладельческая экономика могла развиваться прежде всего за счет расширения рабовладельческих хозяйств. А это требовало все новых рабов. И бесконечно это продолжаться не могло.

Он печально замолчал и покачал головой.

– Третья важная причина острого кризиса Империи, в которой родился, жил и умер ваш Плотин, заключается в перманентном ослаблении центра – самого Рима, императорской власти. Рим потерял свою способность воодушевлять центростремительные силы в государстве. При Септимии Севере Италия была уже окончательно уравнена с провинциями.

Параллельно с ослаблением центральной политической роли италиков шло усиление прав провинциалов. Провинциальные города стали получать освобождение от некоторых повинностей. Многим из них были даны права римских колоний и так называемое «италийское право», означавшее свободу от земельной и подушной подати. Наконец, сын Септимия Каракалла издает в 212 году эдикт, дарующий римское гражданство всем свободным жителям империи.

Одновременно шел процесс ослабления связей между отдельными частями империи. За первые два века в ряде провинций развилось сельское хозяйство и создалось собственное ремесленное производство, сделавшее их независимыми от ввоза. Не случайно в III веке очагами сепаратистских движений стали наиболее развитые в экономическом отношении районы Галлии и Переднего Востока. Теперь многие провинции могли обойтись без Рима. К тому же трудность защиты периферийных областей от вторжений приводила к тому, что зачастую они вынуждены были брать организацию этого дела в свои руки, что также повышало их независимость.

Все это способствовало возрождению местных языков, оживлению местных культов, местных традиций. В Малой Азии в III веке появляются надписи на давно, казалось бы, забытом фригийском языке. В Дакии родители, носившие римские имена, называют своих сыновей в честь старых дакийских правителей: Регебалами и Децебалами. В Сирии и Египте возрождается литература на местных языках. В Галлии вместо роскошной керамики, повторявшей арретинскую, изготовляется посуда старого кельтского образца.

Он опять замолчал, откинулся в кресле и задумчиво повращал зрачками.

– Рост противоречий в Римском государстве привел к тому, что армия становится важнейшей социальной силой в обществе, последней предпосылкой функционирования всего целого социального организма. Но поскольку армия как охранительная социальная группа не способна стимулировать развитие, она неминуемо, рано или поздно, становится фактором обострения кризиса. И хотя в III веке армия остается единственной надежной опорой императорской власти, тем не менее для этого времени характерна чрезвычайно быстрая смена императоров, причем почти все они погибали насильственной смертью.

Рост провинциального сепаратизма делал солдата, несмотря на его преданность императору и римским богам, в первую очередь патриотом родного села и почитателем местного бога. Даже в Риме уроженец Паннонии или Мезии сооружал алтарь местному богу вместе со своими односельчанами, служившими с ним в одной воинской части. Если еще в I веке всякий солдат считал своей родиной Рим и своей семьей – товарищей по оружию, то в III веке он, наоборот, твердо помнил, что он «по рождению» фракиец или паннонец, и не порывал связи с земляками.

Наконец, пятая причина – внешняя. Если во время гражданских войн II–I веков до вашей эры Рим ни разу не испытывал серьезной военной опасности (не считая нашествия кимвров и тевтонов в конце II века), то ситуация в III веке была уже совершенно иная. Активность варварских племен, живших по ту сторону границы, возросла во много раз. Уже во второй половине II века римские границы кое-где не могли выдержать напора и были разрушены В следующем веке положение стало гораздо серьезнее. Натиск на границы настолько усилился, что ни одна из них уже не могла его выдержать. Далеко в глубь империи проникали массы варваров. Сирия, Малая Азия, Балканский полуостров, Африка, Испания, Галлия неоднократно захватывались и опустошались…

Тут я уже не выдержал:

– Черт подери, какое все это имеет отношение к нашей программе?

Тут грушеносый вытянул, напрягаясь, шею и словно несколько даже выглянул из голографического дисплея. Без всякой улыбки, внимательно и торжественно посмотрев на меня, он затем вновь удобно устроился в кресле.

– Нельзя быть таким наивным и думать, что люди – будь то Плотин, Будда или некий Сидоров – случайно рождаются в то или иное – как это – время или в том или ином месте. Нет, нельзя. Наивность чаще всего небезупречна… Есть нечто весьма драматическое и важное в том, как умирает человек, общество, культура… Ведь умирание всегда угасание, но и всегда вспышка, скачок… Другое дело, что вы настолько парализованы умиранием-угасанием, что не видите умирания-вспышки.

Он начал что-то говорить медленно и тягуче. Через минуту он вдруг прекратил свое бормотание, посмотрел прямо на меня – я стоял напротив экрана – и вдруг спросил:

– Надеюсь, ты не думаешь, что Рим безвозвратно исчез… Он существует, но иначе… И там многое, многое иначе…

Я машинально вытянул руку и, отключив экран, у Титана запросил основную хронологию римской истории начала III века. Он уточнил, какие будут ограничения. Я пожал плечами и ответил, что спецификации отсутствуют.

Информация была выдана в виде последовательного текста.

– Накануне 193 года заговорщики под руководством префекта претория Эмилия Лета убили сумасбродного и легкомысленного Коммода – сына императора-философа Марка Аврелия.

Провинциальные войска провозгласили почти одновременно трех императоров: Децима Клодия Альбина в Британии, Гая Песценния Нигера в Сирии и Люция Септимия Севера в Иллирии и Паннонии. Три года между ними шла война. И верх взял Север.

Казалось, что в лице Септимия Севера империя нашла своего спасителя, и суровый солдат железной рукой удержит катившийся в пропасть Рим. Восстановив единство империи и укрепив ее границы, Септимий произвел значительную реорганизацию государственного аппарата, окончательно придав империи военный характер. Умирая, он сказал своим сыновьям: «…Живите дружно, обогащайте солдат и не обращайте внимания на остальных».

Север осуществил значительные реформы в армии: перестал набирать преторианцев из италиков и назначать центурионов из преторианцев. При нем преторианцами становились наиболее отличившиеся легион арии, главным образом из дунайской армии. Центурионы выдвигались из рядовых легионариев, а затем они могли дослужиться и до высших должностей. Солдаты получили право вступать в законный брак и жить с семьями поблизости от лагерей. С этим было связано и разрешение солдатам, находившимся в постоянных лагерях на Рейне и Дунае, арендовать и обрабатывать землю, принадлежавшую их легионам. Таким путем создавалась более прочная связь армии с местами и одновременно облегчалась задача ее снабжения.

В пику римской знати Север приказал объявить Коммода богом и стал называть себя его братом, стремясь установить таким образом видимость династической преемственности с Антонинами. В сенате выходцы из восточных провинций и Африки получили при Севере численный перевес не только над уроженцами западных провинций, но и над италиками. Особое покровительство император оказывал городам Африки и дунайских провинций, многие из которых при нем стали колониями и муниципалиями. Впервые Александрия получила городской совет, а главные города египетских номов – муниципальное устройство.

Сам Септимий происходил из Африки и воспитывался далеко не в духе старых римских взглядов. Примером является его преклонение перед Ганнибалом. Став императором, он всюду воздвигал статуи великому карфагенскому полководцу, смертельному врагу старого Рима Женат Септимий был на сириянке Юлии Домне.

Еще в 196 году Север провозгласил своего восьмилетнего сына Бассиана цезарем под именем Марка Аврелия Антонина, а два года спустя сделал его своим соправителем с титулом августа. В конце царствования он проделал то же самое со своим вторым сыном Гетой.

В 211 году Септимий Север умер в Британии во время войны с местными племенами. Он сочетал в себе здравый ум дельного правителя со столь большой жестокостью, что современники говорили о нем, что ему надо было вообще на свет не родиться, ибо был он очень жесток, или, если уж родился, то не надо было умирать, ибо для государства был он очень полезен. Его очень любили после смерти – то ли потому, что злоба уже улеглась, то ли потому, что исчез страх перед его жестокостью.

В Риме остались два брата, которые, несмотря на пророческое предостережение отца, ненавидели друг друга лютой ненавистью. При дворе и среди населения каждый из них имел своих сторонников. Ненависть и соперничество между братьями росли. «Они уже перепробовали все виды коварств, пытались договориться с виночерпиями и поварами, чтобы те подбросили другому какой-нибудь отравы. Но ничего у них не выходило, потому что каждый был начеку и очень остерегался. Наконец Каракалла (Бассиан любил одеваться в галльский плащ с капюшоном – каракаллу, а потому и прозвали его „Каракаллой“) не выдержал: подстрекаемый жаждой единовластия, он решил действовать мечом и убийством. Смертельно раненный Гета, облив кровью грудь матери, расстался с жизнью». Это случилось в феврале 212 года, когда Плотину, жившему в египетском Ликополе, исполнилось восемь лет.

От отца Каракалла наследовал крайнюю жестокость. Он расправился с действительными или мнимыми сторонниками своего убитого брата. Грандиозную резню Каракалла устроил в Александрии, подозревая ее граждан в мятежных настроениях. В 215 году город был отдан на разграбление солдатам.

Каракалла, мечтая о подвигах Александра Македонского, отправился на Восток воевать против парфян. «Он вел себя совсем как воин: первый копал, если нужно было копать рвы, навести мост через реку или насыпать вал, и вообще первым брался за всякое дело, требующее рук и физической силы. Питался он простой воинской пищей и даже сам молол зерно, замешивал тесто и пек хлеб. В походах он чаще всего шел пешком, редко садился в повозку или на коня, свое оружие он носил сам. Его выносливость вызывала восхищение, да и как было не восхищаться, видя, что такое маленькое тело приучено к столь тяжким трудам».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю