Текст книги "Плотин. Единое: творящая сила Созерцания"

Автор книги: Шамиль Султанов

На этом форуме Август поставил статуи всех римских триумфаторов, начиная с Энея, объявив в эдикте, что «он придумал это, дабы и его самого, и будущих глав народа мерили сравнением с этими людьми».

В этом храме юноши в день совершеннолетия надевают тогу взрослого. Здесь сенат совещается о войнах и триумфах. Отсюда отправляются в провинции наместники, а победители по возвращении приносят то, что украшает их триумф.

Веспасиан выбрал для своего форума место не к западу, а к востоку от форума Цезаря и Августа. Здесь раньше находился Лакомый рынок. Веспасиан увеличил его площадь, скупив соседние дома. Храм Мира, построенный им после взятия Иерусалима, настолько замечателен, что и самый форум этот называют форумом Мира Нерва соединил его с двумя прежними, заняв и расширив нижний конец Аргилета. Этот проход стал называться Проходным форумом.

Проложить удобную дорогу к Марсову полю выпало на долю Траяна, который к северо-западу от форума Августа устроил свой. Чтобы его построить, надо было произвести большие работы по нивелировке почвы: пришлось срезать целый угол Квиринальского холма, вытянутый по направлению к Капитолию. Со стороны входа в форум шла простая колоннада, с трех остальных – двойная. В центре форума стоит конная статуя императора, между колоннами портика – статуи великих полководцев и государственных деятелей. С форума по трем ступенькам желтого мрамора входят в базилику, названную Ульпиевой по родовому имени Траяна, которая возвышается на два локтя над форумом и окружена двойным рядом колонн белого и желтого мрамора. На эти колонны опирается галерея, идущая вокруг всей базилики. Стены также облицованы мрамором, а деревянный остов крыши покрыт бронзой.

За базиликой, выше ее на один метр, находится библиотека, имеющая два отделения – греческое и латинское. Между ними лежит небольшая прямоугольная площадка, а посередине ее возвышается колонна Траяна, воздвигнутая в память побед Траяна над даками. Наверху первоначально находился орел, а сейчас – статуя самого Траяна. По колонне спиральной линией от капители до пьедестала идут барельефы, изображающие главные сцены Дакийской войны.

Украшают город и многочисленные статуи, среди которых немало произведений первоклассных, например, Лисиппова статуя атлета, которую Агриппа поставил перед своими термами. И вот что произошло с ней когда-то. Она так понравилась Тиберию, что он забрал ее себе, а вместо нее поставил другую. Поступок этот возмутил народ: в театре громкими криками потребовал он возвращения Лисипповой статуи, и Тиберию пришлось водворить статую на прежнее место.

И, конечно, великим украшением Рима является вода, наполняющая своим шорохом и шумом весь город, бьющая из фонтанов самого разнообразного оформления, стоящая в широких нимфеях, льющаяся щедрой струей из кранов водонапорных колонок.

Фонтанов в городе множество. На перекрестках, кроме часовенки Лавров, обязательно устроен фонтан. Некоторые из них поистине монументальны. Таков, например, фонтан Домициана, находящийся к юго-западу от Колизея. Это своего рода конус высотой в 4 локтя, с диаметром 12 локтей в основании, облицованный весь мрамором. Из его вершины бьет фонтан, и вода падает в огромный круглый бассейн. Многие фонтаны украшены великолепными скульптурами: фонтан на форуме Веспасиана, например, бронзовым быком работы Лисиппа. А перед храмом Венеры Родительницы на форуме Цезаря вокруг фонтана стоят статуи Нимфы, покровительницы вод.

А еще скажу, Марциан, что совершенными произведениями искусства являются римские акведуки. Поверху идет канал, отделенный от субструкций карнизом, ниже – арки, еще ниже – зрительно обособленные от арок опоры. Длинные непрерывные горизонтали скрадывают высоту и подчеркивают бесконечность уходящего вдаль водопровода. Столь же продуманно оформление опор: они выступают за края арок, потому что несут на себе всю тяжесть конструкции, но это же делает аркатуру зрительно более легкой, а мощь опор, подчеркнутая облицовкой из грубо обработанного камня, создает естественное, эстетически оправданное распределение масс в пределах всего сооружения. Диаметр арки находится к ширине столба в отношении золотого сечения – строители позаботились о том, чтобы многотонные арки и не вдавались зрительно в опоры, и не улетали, а спокойно, легко и естественно располагались на них. Гармоничности целого способствует и продуманная пропорциональность частей – все размеры кратны единому модулю. В Марциевом водопроводе, например, им является ширина канала. Наконец, архитекторы, прокладывая трассу акведука, учитывают обязательно его художественную гармонию с окружающим ландшафтом: поэтому до такой степени свободно и красиво взбегает он на пригорки, противостоит плоскости равнины, исчезает в зелени, отражается в зеркале реки!

Воду городу дают одиннадцать водопроводов. Воду эту надлежит распределить по всему городу, не обойдя и не обидев ни одного квартала, а кроме того, необходимо следить за водопроводной сетью, вовремя производить нужный ремонт, прокладывать трубы к домам, владельцы которых получили разрешение провести к себе воду, чинить мостовые. Кстати, право на отведение воды к себе в дом является правом, которое выдается только лично, прерывается смертью получившего и не переходит ни по наследству, ни при продаже дома новому владельцу.

Основное количество воды распределяется между тремя категориями: императорским двором (парки, дворцы, придворные службы), общественными учреждениями (бани, термы, сады, амфитеатры, склады, рынки), большими фонтанами и частными домами. Говорят, в Риме на каждого гражданина приходится в среднем ежедневно около 36 амфор воды.

Поистине благоговейное отношение в Риме к воде определяется прежде всего тем, что вода для римлян – необходимый элемент отиума, «покоя в сочетании с достоинством», как определял его Цицерон, добавляя, что такое сочетание «самое важное и наиболее желательное для всех здравомыслящих честных и благоденствующих людей». Но скажу в этой связи и несколько слов о римском жилище.

Люди богатые живут обычно в особняке, домусе, который состоит из двух половин – официальной, где комнаты сосредоточены вокруг очень высокого зала, атрия, и семейной, центром которой является внутренний дворик – перистиль. В крышах и атрия, и перистиля проделаны световые колодцы, а под ними – бассейн, куда собирается дождевая вода. Но если в атрии он лишь хранит воду (когда дождей долго нет, его заполняют водопроводной водой), то в перистиле положение более сложное и разнообразное. В центре его располагается большой фонтан, а вокруг – фонтаны поменьше, так что в жаркие дневные часы весь перистиль заполняется шелестом воды и солнечными бликами, отражающимися в ее струях. Иногда здесь располагается садик, и вода бьет в самых разных направлениях из трубок, скрытых внутри заполнявших его небольших скульптур.

Недавно вместе с Плотином пригласил нас сенатор Веттий. Перистиль его дома завершается глубокой нишей, целиком покрытой драгоценными мозаиками и инкрустациями из полихромной стеклянной массы. В глубине ниши – большая вакхическая маска, при выходе – малые бронзовые статуи: мальчик, играющий с птицей, рыбак, ребенок, заснувший возле опрокинутой амфоры. Изо рта маски, из клюва птицы, из горлышка амфоры бьют струи воды, со звоном падающие в омывающий нишу бассейн.

Вода является аккомпанементом отдыха, его условием, темой успокоительного разговора. В необычной любви римлян к воде, в ее изобилии, в широком ее общественном использовании проявляется их особый, гармоничный подход к жизни.

Но, по правде говоря, роскошных особняков в Риме относительно немного. Во всех четырнадцати районах столицы около полутора тысяч, тогда как инсул – около сорока тысяч.

Инсулой здесь, в Риме, называется многоэтажный дом, в котором находится ряд квартир, сдающихся внаем. В нем нет ни атрия, ни перистиля; старый особняк увеличивает свою площадь по горизонтали, инсула растет вверх по вертикали; в особняке место атрия, таблина, перистиля строго определенно и неизменно, в инсуле комнаты могут менять свое расположение по замыслу архитектора или хозяина и свое назначение по произволу съемщика.

Инсула в Риме – четыре, пять и даже больше этажей. В каждый этаж прямо с улицы ведет своя лестница, широкая и прочная, со ступеньками из кирпича или травертина. Если особняк повернут к улице спиной, то в инсуле каждый этаж рядом окон смотрит на улицу или во внутренний двор. Внешний вид инсулы прост и строг: никаких излишних украшений, наружные стены даже не оштукатурены, кирпичная кладка вся на виду. Только в инсулах с квартирами более дорогими вход обрамляют колонны, сложенные тоже из кирпича. Однообразие стен оживляется лишь рядами окон и линией балконов; перед рядом лавок, находящихся в первом этаже, часто идет портик.

Были инсулы маленькие, одноэтажные, двухквартирные с мезонинами. Квартиры в них совершенно однотипны: парадная комната в одном конце, в противоположном конце другая, значительно меньшая, коридор, две маленькие комнатки, которые на него выходят, и кухня с уборной.

В квартирах для людей состоятельных обычно одна или две парадные комнаты. Часто они выше остальных, очень светлы, фрески и мозаики в них лучше, чем в других; они располагаются обычно в противоположных концах квартиры (если парадная комната одна, то она всегда подальше от входа). В такой квартире еще несколько комнат, которые в этот коридор выходят и освещаются от него. Здесь высокие потолки (8–9 локтей обычная высота).

Но, пожалуй, я уж надоел тебе, Марцелл, своими излияниями. Остальное я оставлю на следующее письмо.

Будь здоров.

…За обедом Кастридий почти ничего не ел, если не считать нескольких спелых, нежных маслин с Крита, к которым он издавна имел тягу. Впрочем, и сам Зеф два раза в неделю – на третий и седьмой день – к съестному не притрагивался, но холодную воду из источника пил часто в эти дни, но понемногу.

Затем оба перешли из триклиния в перистиль. Кастриций еще тогда, когда только купил эту усадьбу для Зефа и Плотина, предлагал полностью перестроить перистиль: заменить мраморную облицовку фонтана, привезти с десяток дорогих произведений нескольких модных скульпторов из Рима. Но Зеф не согласился: ему очень понравился старый, позеленевший мрамор фонтана, тихое журчание воды (она вливалась в бассейн из раскрытых ртов серокаменных рыб, которые почти касались поверхности воды), один-единственный, но столь могучий платан.

Хозяин попросил Гермия принести два свертка, которые лежали на столе в таблине. Кастриций, развязав пояс своей туники, возлег на ложе и углубился в чтение писем из Галлии. Он был лет на пятнадцать моложе Зефа, с удлиненными, красивыми чертами лица, с аккуратно постриженной бородкой.

Прочитав, он осторожно отложил папирусные свитки на небольшой круглый столик, стоявший рядом, и углубился в размышления. Зеф снял сандалии и тоже медленно расположился на ложе. Он смотрел, чуть прищурившись, на легкокрылые облака.

Кастриций повернулся к нему и, стараясь сохранить спокойствие, спросил:

– И что ты думаешь об этом?

«Не торопись, но и не забывай; терпеливо жди своего часа, и если он наступил, действуй смело и решительно», – хотел сказать Зеф, но ответил иначе:

– Расскажи все Галлиену. Скорее всего то, что происходит сейчас в рейнских легионах, известно многим в сенате. Но я тебе говорил: звезды свидетельствуют о намечающихся изменениях, и Валериан скорее всего догадывается об этом.

Кастриций кивнул рассеянно: он уже знал, что хочет сказать Зеф. Кастриций давно восхищался прозорливостью своего друга: Зеф был врачом, и каким-то образом способности врачевателя сказывались и на его политической интуиции. И, вероятно, главная причина – Кастриций почувствовал внезапно себя словно в медленном вихре какого-то внутреннего тумана, который то пробуждал его, то мешал его мысли, – в том состоянии, который сам Зеф назвал «быть отстраненным от дождя, когда ливень уже промочил тебя насквозь». Однажды он, словно мимоходом, обронил, что об этом узнал еще от Аммония, но научил его этому искусству вполне только Плотин – уже в Риме.

И вдруг, даже для себя неожиданно, Кастриций спросит:

– На днях сказал мне Амелий мельком непонятную вещь: в первые годы своего пребывания в Риме Плотин весьма странным образом вел занятия – беседы проводил так, словно склонял учеников ко всякому вздору. Когда я попросил его пояснить сказанное, он замялся и перевел разговор на другое…

Зефа словно нечто кольнуло, но он не подал виду. Дело в том, что он сам в последнее время, словно под неким внутренним побуждением, вспоминал эти необычные занятия Плотина. И никому он не хотел бы высказывать своих мыслей и озарений, да и очень трудно было бы это сделать: но вдруг сам этот вопрос словно связал контуры полузабытых образов.

– Я уехал из Александрии за два года до смерти Аммония. Плотина я знал уже тогда, мы довольно часто встречались, но не были близки… Когда он приехал в Рим, прошло три года после нашей последней александрийской встречи… И он сильно изменился за это время: словно был окутан пульсирующей силой; что-то произошло… и многое из того, что он тогда говорил, высказывалось так, что было непонятно.

Так вот: учил он тому, что считал я в высшей степени странным, а Амелий – подобным вздору… Но дело-то, как я позднее догадался, было в нас… Говорил же он о том, что путь к созерцанию один и тот же для всякого жаждущего, но путь к созерцанию для каждого жаждущего различен… Путь один и тот же, ибо есть только один Путь, но он различен, этот Путь, как различны между собой все жаждущие.

Путь к чистому созерцанию требует постоянного развертывания силы творческой потенции, заложенной в каждом человеке. И творчество может быть только как постоянноетворчество, как постоянноевоспроизведение Сотворения, которое и происходит каждый миг. Поэтому творчество – это всегда новое существование, это всегда новая жизнь. Творчество – это свобода не быть тем, кем являешься во времени; творчество – это испытание вечностью…Но такое творчество, как воспроизведение постоянного сотворения, как движение к Созерцанию, есть еще нечто очень важное: это обнаружение в себе самом новых сил и сущностей, демонов и богов, то есть это воссоздание в себе внутреннего человека, реального человека, объединяющего в живой целостности новые реальности с их демонами и богами; возрождение того человека-бога, который, созидая себя, созидает и весь благословенный Космос. Плотин тогда очень часто повторял – я это очень хорошо помню – эту мысль: «Мы должны стараться делать то, что делали вначале боги, в том начале, которое и сейчас».

Он говорил: творчество – это прежде всего жертвоприношение, и что любое жертвоприношение есть, в свою очередь, повторение начала жизни и сущности – не во времени, повторю, а по смыслу. Почему? Ибо существование мира начинается с принесения в жертву Хаоса. (Но Хаос не погибает; он остается – всегда здесь и сейчас – и ждет…) Но это не все: мир и существует потому, что боги, демоны, люди приносят постоянно жертвоприношения, ибо мир этот одушевлен Богом, который в нем, с Душой, распавшейся на части, принесшей себя в жертву, воссоздающий свою целостность, единство. Следовательно, принося жертвоприношение в форме творческого акта, мы не только возвращаемся к тому моменту, когда выпало Время, но и становимся самим этим жертвующим собой Богом, который борется в нас и через нас. Всякий, кто, поняв это, совершает доброе дело или даже удовольствуется осознанием Добра, воссоздает божество, разъятое на части, делая его целым и полным. Плотин особо подчеркивал тогда именно это: при жертвоприношении должно быть именно такое осознанное творческое стремление восстановить первоначальное единство, воссоздать все, что предшествовало Сотворению.

И Плотин утверждал, что именно мифы, правильное переживание и медитация над мифами, могут научить такому целостному творчеству. В один и тот же миг миф обучает разум и пробуждает интуицию, веру как нечто целое, или, иначе говоря, именно миф диалектически объединяет ум и веру в специфическом процессе «видения». Но если только мифы хотят быть мифами, то они должны производить разделения по времени в том, о чем они говорят, и различать одно от другого во многом из сущего, так как последнее хотя и существует вместе, но разделяется в смысле порядка и потенций. Поэтому при изложении такого рода проблем дело идет о рождении нерожденного и о разделении того, что существует вместе. Но, обучая, насколько возможно, того, кто размышляет об этом, мифы тут же дают возможность произвести соединение.

Мифологическое творчество, внутренняя сила мифа не только человеческая, но и божественная, и демоническая, и космическая. Ведь, говорил Плотин, ух мифа определенным образом следует природе, коль скоро и сама природа любит скрываться, играть с человеком в прятки, делая невидимым видимое, чтобы сделать видимым невидимое, давая косвенный ответ на вопрос, на который не существует прямого ответа, показывая подобное через неподобное и истину через ложь.

Зеф внезапно замолчал. Кастриций слушал, слегка наклонив голову. Затем Зеф глубоко вздохнул, словно очнулся, и медленно, чуть приглушенным голосом, продолжил:

– Плотин постоянно тогда, так или иначе, возвращался к орфическим мифам, пытаясь донести различными способами суть излагаемого, которое казалось нам столь странным…

Боговдохновленный Орфей струнами своей кифары донес, что были вначале вода и ил, который затвердел в землю. Плотин же пояснял, что, полагая первыми эти два начала: воду – как склеивающую и связующую, и землю – как рассеивающую по своей природе, нужно впитывать в себя двойку как два полярных начала умопостигаемого мира. А предшествующее этим двум единое начало – единицу – Орфей опускает как неизреченное, ибо ведь уже само умолчание о нем указует на его неизреченную природу. Следующее начало, идущее после двух, родилось из них, то есть из этих противоположных принципов, и являет собой Дракона с приросшими головами быка и льва, а посреди них – первый лик Бога. На плечах у него крылья, имя ему – Нестареющий Хронос, с ним же соединена Ананкэ (необходимость).

Орфей начинает с этого третьего, по словам Плотина, следующего за двумя, как с первого, ибо оно хоть в какой-то мере выразимо в слове и доступно человеческому слуху.

Этот Хронос-Змей рождает тройное потомство: влажный Эфир, безграничный Хаос и Мглистый Эреб (мрак). Этот Хаос – не тьма и не свет, не влажное и не сухое, не теплое и не холодное, но все вместе смешанное; он был вечно, единый и бесформенный.

Эта вторая триада, как учил Плотин, соответствует первой, как потенциальная – отчей. В них – Эфире, Хаосе, Эребе – Хронос родил яйцо, из которого эманирует третья умопостигаемая триада. Сначала оно, это яйцо, было наполнено плодоносностью, как бы способное породить все возможные элементы и цвета, но, несмотря на это разнообразие, выглядело так, как будто состояло из одного вещества и было одного цвета. Подобно тому как павлинье яйцо кажется одноцветным, но потенциально содержит в себе тысячи цветов будущего взрослого павлина, так и рожденное из всей бесконечности живое яйцо обнаруживает всевозможные превращения. Внутри яйца формируется некое мужеженское живое вещество, которое Орфей называет Фанесом, так как когда он явится, то от него осветится вся Вселенная светом самого яркого элемента – огня, созревающего в жидкости.

Плотин говорил об этой третьей триаде так: во-первых, это яйцо, во-вторых, двоица заключенных в нем существ, мужского и женского, в-третьих, бестелесный бог с золотыми крыльями на плечах, у которого по бокам были приросшие головы быков, а на голове – чудовищный змей, принимающий всевозможные обличья зверей. Третий бог – это ум триады, множество и двоица – это вечная потенция, а само яйцо – отчее начало третьей триады. Плотин указывал, что яйцо – это символ единенности, многоликий бог – расчлененность умопостигаемого, а среднее, поскольку оно и яйцо (еще единенное), и бог (уже расчлененное), говоря в целом, находящееся в процессе расчленения.

Фанес, таким образом, – это переход от Нуса к Мировой Душе, это порождающий принцип иерархии богов: царями богов, по преданию Орфея, были Фанес и Ночь, Уран и Крон, Зевс и Дионис.

 
Сей нестареющий Хронос, нетленномудрый, родил
Эфир и бездну великую,
И не было снизу ни границы, ни дна, ни основания.
Все было в их темной мгле…
           Затем сотворил великий Хронос в божественном Эфире
Серебряное яйцо, по безграничному кругу
Оно носилось, не зная покоя,
Двигаясь по неизреченно-огромному кругу…
Бездна туманная и безветренный раскололся Эфир,
Когда начал возникать Фанес,
Ибо зовут его Фанесом,
Так как первый стал он видим в Эфире.
Лелеющий в душе безокую, порывистую любовь,
Фанес – ключ ума
Перворожденного, никто не видел очами,
Разве лишь одна священная Ночь, а все прочие
Дивились, созерцая невероятный свет в эфире:
Так отсверкивало от тела бессмертного Фанеса.
Он создал для бессмертных нетленный дом,
Поставил Солнце надо всем,
И учинил его стражем и велел начальствовать надо всеми.
Сие сотворил отец в туманной пещере.
Фанес творит три Ночи и соединяется со средней:
Первая Ночь прорицает,
Вторую называют почтенной,
А третья рождает Справедливость.
И скипетр свой велелепный
Ночи – богине вручил, да имеет царскую почесть.
Животворный кратер Ночи рождает всякую душу в мире.
Затем она родила Гею и широкого Урана,
Она явила их, из неявленных в явленных.
И стал первым затем Уран царем богов
После матери Ночи.
Гея рождает тайком от Урана тех,
Кого кличут «Титаны» по имени между блаженных,
Семь миловидных девочек, живооких, святых,
Семь мальчиков-владык родила она густовласых.
Дочерей: Фемиду и благосклонную Тефию,
Мнемосину с густыми локонами и блаженную Тейю,
Также Диону она родила, чей вид велелепен,
Фебу да Рею, родительницу Зевса-владыки,
И столько же сыновей:
Кея с великим Крием да могучего Форкия,
Крона с Океаном да Гипериона с Иапетом.
Из всех них Ночь растила и холила Крона.
 

И обрати внимание, Кастриций, что именно Ночь опекает Крона. Крон, символ выпавшего из вечности потока времени, противостоит Вечности. Титаны, под предводительством Крона, захватывают небесный Олимп и оскопляют своего отца, Урана, то есть Уран, манифестация вечности, приносится в жертву. Происходит изменение характера жизненного цикла. При этом к восстанию не присоединяется Океан – символ противоположности дискретному – продолжающий обитать в дивно-великих руслах.

Крон берет в супружество Рею. А поскольку он предупрежден, что тот, кто от нее родится, окажется сильнее его самого и свергнет его с царства, то он проглатывает сыновей, которые у нее родятся. Первым рождается сын, которого нарекли Аидом: отец его проглатывает, то есть стремится сохранить единство кольцевого потока времени. После Аида рождается второй, которого называют Посейдоном, и его он тоже проглатывает. Последним она рождает Зевса. Но мать Рея, жалея сына, хитростью прячет его от отца. А когда отец все же понял, что плод родился, то потребовал его на пожирание. Тогда Рея поднесла ему большой камень и сказала «Его родила». Тот принял его и проглотил, и проглоченный камень потеснил и заставил выйти наружу тех сыновей, что были проглочены раньше. Первым протиснулся и выделился Аид, и занял нижние места, то есть преисподнюю. Вторым – так как во чреве отца он находился выше Аида – выталкивается Посейдон. Третий – Зевс – был выпущен на небо.

Зевс связывает Крона и оскопляет его. Таким образом, вновь заканчивается цикл и начинается следующий эон, где вновь меняется ритм и торжествует вечность. Орфей говорит, что Зевс вскармливается Адрастией (Неизбежностью), имеет спутницей Ананкэ (Необходимость) и рождает Еймарменэ (Судьбу).

Зевс сочетается браком с Герой и затем вновь возвращается и входит в оракул Ночи и вопрошает:

 
Матушка, высочайшая из богов, бессмертная Ночь,
Как – скажи мне это, как мне следует,
Сохраняя неустрашимость, устроить власть над бессмертными?
Как мне сделать, чтобы все вещи были одно
И в то же время каждая отдельно?
 

Великая богиня Ночь советует ему:

 
Охвати все вокруг неизреченно-огромным Эфиром,
Протяни по всему миру крепкие оковы,
Подвесив с неба златую цепь…
 

И вот здесь происходит дальнейшее развертывание Мировой Души: Зевс – это символ единства качественно нового мирового космического разнообразия и при этом манифестация целостности Нуса и Души:

 
Перворожденного мощь вместив тогда Эрикенея,
Тело всего он имел во чреве своем во глубоком.
К членам своим примешал он божью силу и храбрость,
Вот почему с ним все вещи внутри Зевса вновь сотворились.
И просторы эфира, и неба блестящие выси,
И беспредельного моря, земли велеславной основа,
И Оксан великий, и Тартар земли преисподний.
Также и реки, и Понт безграничный, и все остальное,
Все бессмертные боги блаженные, да и богини.
Все, что было тогда, и все, чему быть предстояло,
Стало одно, во чреве Зевеса слилось воедино.
Зевс стал первым, и Зевс – последним, яркоперунный.
Зевс – глава, Зевс – середина, все происходит от Зевса.
Зевс мужчиною стал, и Зевс – бессмертною девой.
Зевс – основанье Земли и звездообильного Неба.
Зевс – дыхание всех, Зевс – пыл огня неустанна.
В Зевсе – корень морей, Зевс – также Солнце с Луною.
Зевс – владыка и царь, Зевс – всех прародитель единый.
Стала единая власть и бог – мироправец великий,
Царское тело одно, а в нем все это кружится:
Огонь и вода, земля и эфир и Ночь с Денницей,
Метис – Первородитель и Эрос многоусладный —
Все это в теле великом покоится ныне Зевеса.
В образе зримы его голова и лик велелепный
Неба, блестящего ярко, окрест же – власы золотые
Звезд в мерцающем свете, дивной красы, воспарили.
Бычьи с обеих сторон воздел он рога золотые —
Запад вкупе с Востоком, богов небесных дороги.
Очи – Солнце с Луной, противугрядущего Солнцу.
Царский же ум неложный его – в нетленном Эфире,
Коим слышит он все и коим все замечает:
Речь ли, голос ли, шум иль молва – нет звука, который
Не уловили бы уши Крониона мощного Зевса.
Образ такой обрели голова и разум бессмертный.
Тела же образ таков: осиянно оно, безгранично,
Неуязвимо, бездрожно, с могучими членами, мощно.
Сделались плечи и грудь, и спина широкая бога
Воздухом широкосильным, из плеч же крылья прозябли,
Коими всюду летает. Священным сделались чревом
Гея, всеобщая мать, и гор крутые вершины.
В пахе прибой громыхает морской, тяжелогремящий,
Ноги – корни земли, глубоко залегшие в недрах,
Тартар гнилостно-затхлый и крайние Геи пределы.
Все сокрывши в себе, на свет многорадостный снова
Из нутра произвесть, творя чудеса, собирался.
 

Но Путь все продолжается. От брака Зевса с земной женщиной рождается человеко-бог Дионис: Зевс назначает его царем всех богов и воздает ему высочайшие почести. Отец сажает его на царский престол, вручает ему скипетр и провозглашает царем всех богов Вселенной. Потому-то Гераклит и говорил, что Солнце ежедневно новое, так как оно причастно дионисийской силе. Недолго владел он престолом Зевса. Гефест сделал Дионису зеркала; посмотрев в них и увидев в них свои иллюзорные отображения, бог выступил из самого себя и изошел во все разделенное на индивидуальные вещи творений. В этот момент Титаны его растерзали на семь частей.

Титаны поставили на треножник некий котел, положили в него члены Диониса и сначала варили их, а потом нанизали на вертела, поджаривали на Гефестовом огне и вкусили их. Но появляется Зевс, поражает молнией Титанов и поручает Аполлону похоронить члены Диониса, оставив только сердце, из которого вновь возродится Дионис. Из копотей испарений, поднявшихся от Титанов (которая стала материей), произошли нынешние люди. Орфей иносказательно говорил о трех родах людей. Первый – золотой, созданный Ураном, второй – серебряный, им правил Крон, а третий – Титанический, его создал Зевс. Мы – дети Диониса, но в нас копоть Титанов.

Ты знаешь, что иррациональную, неупорядоченную и склонную к насилию часть нашего существа, поскольку она не божественного, а демонического происхождения, древние назвали титанами. Именно эта часть и должна пострадать и нести справедливое возмездие в круге перерождений.

Дионис как человеко-бог разрывается на части Титанами, а соединяется с Аполлоном, иначе говоря, он расщепляется на материально-множественное, а затем возвращается к божественному единству. Это число – семь – привходит в душу, чтобы она обладала разделением на семь долей как символом дионисийского ряда и выраженного в мифической форме расчленения, а гармонией между этими семью долями она должна обладать как символом аполлонического ряда. Именно аполлоническая монада должна отвращать человека от эманации в титаническое множество.

После суда Зевса над Титанами и рождения смертных существ души сменяют жизни через определенные периоды времени и многократно вселяются в различные человеческие тела:

 
Одни и те же отцами и сыновьями в чертогах,
Лепыми женами, и матерями, и дочерями
Снова родятся на свет, меж собой меняясь рожденьем.
 

Но возможно переселение человеческих душ и в других животных:

 
Вот почему по кругу времен душа человеков
Поочередно в животных вселяется иногда в разных:
То родится конем, то овцой, то птицей ужасной,
А иногда и с собачьим телом, и с голосом низким,
Хладных породою змей ползет по земле она дивной.
 

Души привязаны воздающим всем по заслугам Зевсом к колесу судьбы и рождений, от которого невозможно освободиться, если не умилостивить тех богов, коим приказ от Зевса: отвязать от круга и дать от зла передышку.

 
А душа у людей когтями растет из эфира.
Воздух вдыхая, мы душу божественную срываем.
А душа, бессмертна и вечно юна, – от Зевеса.
Всех бессмертна душа, а тела подвержены смерти.
 

…Порфирий подошел к огню. Он чуть поклонился пламени и, казалось, о чем-то задумался. Но через минуту, очнувшись, он взял нечто, похожее на тонкий небольшой цилиндр в руки и, наклонившись, прочертил на полу линию, образовавшую полукруг, обнимающий со стороны двери и широкого окна очаг, при этом стараясь не поворачиваться полностью к огню спиной. Порфирий тщательно утолстил линию, а затем, отряхнув в сторону руки, повернулся вновь к мерному, спокойному пламени и замер. Через некоторое время он вытащил небольшой сверток, засунул в него руку и, вытащив щепотку тщательно измельченных трав, бросил в огонь. Казалось, ничего не изменилось. Порфирий стоял, выпрямившись и неотрывно вглядываясь в спокойный клубок пламени. Он что-то произносил, и его лицо быстро бледнело, а глаза чуть сузились и смотрели с растущим напряжением…

В этот миг в очаге что-то треснуло: огонь взметнулся вверх с самыми причудливыми цветами языков. Через несколько секунд они слились в безмолвный, чуть только дрожащий пламенный круг, в котором показалось сосредоточенное лицо Амелия. Он словно оторвался от письма, чтобы взглянуть на пришедшего друга. Кивнув Порфирию, Амелий полулежа продолжил писать.