Текст книги "Литературно-художественный альманах «Дружба». Выпуск 3"
Автор книги: Север Гансовский
Соавторы: Юрий Никулин,Радий Погодин,Дмитрий Гаврилов,Аделаида Котовщикова,Аркадий Минчковский,Александр Валевский,Вениамин Вахман,Эдуард Шим,Михаил Колосов,Юлиус Фучик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)
Едва Зойка успела занять свое место, как в классе появилась Елизавета Васильевна, за ней математик Антон Антонович, потом учительница географии Надежда Георгиевна, и, наконец, последним вошел Алексей Константинович. Такого наплыва учителей, если не считать дней экзаменов, семиклассники еще не видели! Что случилось? Чем это вызвано? Но вот все сели. Только Алексей Константинович продолжал стоять у стола. Стало очень тихо. И тогда он проговорил:
– Сегодня мы с вами будем говорить об орошении.
Первое занятие, связанное с изучением орошения, было решено провести в седьмом классе. Строго говоря, это занятие вряд ли можно было назвать первым. Ведь орошаемый школьный участок уже многому научил ребят. Но, во-первых, в работе школьного участка принимали участие лишь юннаты, а во-вторых, каждый из них хорошо знал главным образом свои опыты.
Дегтяреву хотелось, чтобы на этом первом занятии школьники почувствовали всю важность того нового, что отныне входит в их жизнь и будет иметь большое значение для всей их дальнейшей судьбы. Ничто не должно разделять школу и жизнь, они должны быть едины. Жизнь наполняет собой учебу, а учеба становится жизнью маленьких граждан страны, познающих опыт и законы близкой, окружающей их природы. Так думал Дегтярев и продолжал свой урок, слегка волнуясь не столько оттого, что каждое его слово проверяется другими учителями, сколько тревожась, понятно ли он рассказывает ребятам.
– Вы живете в счастливое время, – продолжал он. – Я хорошо помню, как, бывало, говорили: «Да чего с него спрашивать, он недавно из деревни! Что он там видел?» А сейчас говорят: «Ты же из колхоза, должен понимать». Сейчас сельское хозяйство – средоточие огромной техники и самых различных наук. На шереметевских полях работают трактора, сеялки, самоходные комбайны. Мы молотим на токах электричеством, мы подкармливаем посевы с самолетов; сельское хозяйство – это современная физика, химия, биология. А какие великие возможности открывает перед нами орошение!
Егорушка слушал Алексея Константиновича, не спуская с него глаз. Он жадно ловил каждое его слово. Привычный, будничный мир, который окружал Егорушку и который он порой не замечал, вдруг стал таким значимым и огромным, словно вся жизнь на земле сосредоточилась в Шереметевке. Но чем больше захватывал Егорушку этот новый, раскрывающийся перед ним мир, тем острее он переживал всё, что произошло с ним за последние дни. Работать бы и работать ему на опытном поле. А он отказался, решил, что не будет юннатом. А Алексей Константинович, как казалось Егорушке, дразнил его: он одной рукой распахивал перед ним двери в неизведанное и прекрасное, а другой отталкивал от двери, не пускал войти в новый, раскрывшийся перед ним мир. И в Егорушке росло страстное желание доказать Дегтяреву, что он, Егорушка, не сдался, еще поборется с ним. И это чувство протеста достигло своей высшей точки, когда Дегтярев заговорил об орошении, рассказал о не обыкновенной делянке, где вырос очень большой повторный урожаи овощей. Егорушка громко сказал:
– Это от живой земли такой урожай.
– Живой земли? – переспросил Дегтярев. – Я такую в науке не встречал.
– Ну и что ж, – возразил Егорушка. – В науке нет, а у Волчьего оврага есть.
– Ты поменьше придавай веры всяким разговорам. Нет живой земли…
– Нет есть!
Неожиданый спор, возникший между Дегтяревым и Егорушкой, явно затягивался, и Елизавета Васильевна сочла необходимым в него вмешаться. Она встала, подошла к столу и твердо сказала:
– Копылов, изволь помолчать! А вас, Алексей Константинович, прошу продолжать урок…
Елизавета Васильевна дала понять Дегтяреву, что она явно не одобряет его спор с учеником, что он нарушает методику ведения урока. Но у Алексея Константиновича было на этот счет свое мнение. Он считал, что лучше нарушить методику и доказать ошибку ученика, чем сохранить методику и оставить класс в полном недоумении: прав ли учитель, если, ничего не доказав, он заставил ученика замолчать. И потому Дегтярев, вместо того, чтобы продолжать урок, начал объяснять химический состав почвы. Но Егорушка снова его перебил:
– Состав составом, а это живая земля!
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, – нахмурился Дегтярев.
Егорушка побледнел. Это он не понимает, о чем говорит? Да он сам ходил к Волчьему оврагу, сам нарыл черной земли, рассыпал ее на делянке под овощи. И там, где была живая земля, вон какой второй урожаи собрали! Так кто же имеет право сказать ему, что он не понимает, о чем говорит? И, забыв обо всем, Егорушка крикнул:
– Сами вы не понимаете!
Крикнул и тут же осекся. Осекся, растерянно оглядел класс и сраму понял, что сделал что-то непоправимое. И испугался наступившей тишины. Что же теперь будет? Только бы скорее прошло это зловещее молчание.
И в тишине он услыхал, как Елизавета Васильевна, словно задыхаясь, произнесла:
– Копылов, выйди из класса!
Егорушка вышел, захлопнул за собой дверь и остановился в коридоре, не зная, что же теперь ему делать, куда идти. Домой, в степь, на речку? А может быть, к Волчьему буераку, где он нашел эту самую живую землю?
Егорушка ждал, – его вызовут в учительскую, сообщат отцу, начнут прорабатывать на пионерском сборе. Он ко всему готов и меньше всего расположен к раскаянию. У него было такое ощущение, что он совершил, если не совсем позволительное, то во всяком случае необыкновенное и нечто близкое к героическому. Поспорить с учителем, да еще при всем классе да к тому же на глазах у всех учителей и самого «дирика»! Он твердо решил не отступать и стоять за правду. Какова его правда, он вряд ли мог бы сказать. В голове его всё перемешалось: вражда с Оленькой Дегтяревой, недовольство Дегтяревым, который сделал ее старостой, обида на класс, вставший на сторону Алексея Константиновича, злость на Елизавету Васильевну, выгнавшую его с урока.
Однако никто его никуда не вызывал, не прорабатывал, и чувство единоборства одного со всеми скоро сменилось чувством отверженности. Вокруг словно образовалась пустота. Всё отвернулось от него, осуждало, не принимало к себе. И хоть он, как заученное, еще повторял одно и то же: «никого я не боюсь, ничего мне не страшно», в нем вдруг пробудилось страстное желание вернуть потерянное. Он бросился искать защиты у отца. Ведь его отец – председатель колхоза!
25
Егорушка шел к колхозной конторе. Он не представлял себе, что скажет отцу. Но он уже видел его стоящим рядом с Алексеем Константиновичем, и даже чудилось, как тот отвечает отцу: «Не беспокойтесь, всё будет в порядке». Что под этими словами надо понимать, Егорушка и сам не знал. Самым важным было вмешательство отца. А остальное всё само собой устроится, и беда его минует. Только в правлении ли отец? Не уехал бы в степь!
Еще издали Егорушка увидел у ворот председательскую бричку. Он облегченно вздохнул. Теперь еще надо, чтобы у отца не было никакого заседания. Егорушка заглянул в окно председательской комнаты. В комнате, кроме отца, никого не было. Отец стоял у карты орошения шереметевских полей и, слегка согнувшись, смотрел на нее задумчиво, словно видя что-то свое, особое, никем другим не замеченное.
Егорушка вдруг почувствовал, что отцу не до него, и, как часто, бывало, говорил ему, так и сейчас скажет: «Разбирайся-ка ты сам в своих делах, а у меня свои заботы!»
Егорушка отошел от окна и медленно побрел к дому. Он больше не надеялся на чью-либо защиту. Но неужели ему даже некому рассказать о своей беде? Неужели никто не поддержит его? Ему вспомнились его маленькие детские горести… Отец подарил ему заводной автомобиль, а он перекрутил пружину. Тогда его утешала мать. Подумаешь, пружина сломалась, но ведь автомобиль-то цел! А потом первая двойка в школе. Он говорил себе: двойка ведь одна, а зато три четверки, две пятерки. Но эта арифметика мало помогла ему. Он был безутешен. Тогда мать, посадила его рядом с собой и сказала: «А мы сейчас прогоним твою двойку».
Они стали учить стихотворение. То он читал, то она. Ее голос был ласков, и каждое слово, которое она произносила, хорошо запоминалось. А потом она сказала: «Теперь мы твою двойку прогнали». И верно, на следующий день он получил за стихотворение пятерку! Он хорошо помнил всё это. И в ту самую минуту, когда Егорушке казалось, что никто его уже не поддержит, он подумал о матери. Как он мог забыть о ней? Она всегда его выслушивала, всегда была ласкова с ним, – так к кому, как не к ней, он должен пойти? Пойти, чтобы услышать ее доброе слово и не чувствовать себя беспомощным и одиноким.
Он застал мать дома. Она только что приехала на машине с поля. Взглянув на сына, встревоженно спросила:
– Что у тебя?
Он опустил голову и тихо ответил:
– Все на меня. А за что? – И рассказал, что произошло на уроке – о том, как он поспорил с Алексеем Константиновичем.
Он ждал ее утешающего слова, казалось, что вот-вот он услышит: «Не кручинься, сынок, мы сейчас найдем, как горю пособить». Но мать молчала. Ему чудилось, что без слов она шагнет к нему, обнимет его голову, проведет рукой по волосам, и он услышит, как бьется ее сердце ровно и спокойно, и так же ровно и спокойно станет у него на душе. Но она стояла, не двигаясь с места и опустив руки. Ну, значит, она молча смотрит на него, улыбается своими большими ласковыми глазами, и в ее взгляде он найдет поддержку и помощь.
Егорушка поднял голову. Мать смотрела на него сурово, и в ее взгляде не было ничего, что говорило бы о сочувствии. Но ее глаза скрывали то, что было у нее на душе. Ей хотелось прижать к себе Егорушку, утешить его, сказать, что не так велики его горести, как это ему кажется. Кто-кто, а она знала, что Егорушка честен и правдив, она понимала, что все его беды от мальчишеской заносчивости, и был бы не большой грех, если бы она приласкала его, сказала, чтобы он не очень-то сокрушался, что всё обойдется как нельзя лучше. Но она чувствовала и другое. Как маленький зеленый росток пробивается сквозь землю, так в эту минуту растет от детства к юности ее сын. И от того, как она направит его в жизнь, будет во многом зависеть, каким он будет в этой жизни: стойким в бедах, умеющим отвечать за свои поступки, правдивым перед людьми. И, подавив в себе такое понятное и простое желание утешить сына, она сказала ему строго:
– Не все против тебя, а ты против всех! И это перед тем, как вот вот в комсомол вступать. Нехорошо. Что думаешь делать?
– Не знаю, – ответил Егорушка и почувствовал, как на глаза навернулись слезы. – Не знаю.
– Тогда слушай меня. – Она была попрежнему сурова и требовательна, и она приказала ему: – Иди к Алексею Константиновичу. Он скажет тебе, что ты должен сделать! Ступай!
26
Жизнь в школе начиналась с первыми проблесками утра. Еще вокруг всё спало, редко, редко где в Шереметевке горели огни, а на широкое крыльцо, кряхтя, поднималась школьная сторожиха. Звеня ключами, она открывала двери, входила в вестибюль и, включив свет, заводила стенные часы, словно давая завод школе на весь день. Часы били с хрипотцой шесть раз, и следом, словно пробуждаясь, где-то в коридоре начинали поскрипывать половицы. Поздней осенью и зимой вслед за сторожихой в школе появлялись две истопницы, они же уборщицы и нянечки в раздевалке. А когда заканчивалась топка печей и из раскрытых классов веяло теплом, из своей квартиры показывалась Елизавета Васильевна. Она медленно проходила по коридору, и ничто не могло ускользнуть от ее взгляда. Хорошо ли убраны и проветрены классы? Есть ли у досок чистые тряпки и мел? Подготовлен ли к общешкольной утренней зарядке физкультурный зал? В школе всегда был порядок.
Но эта жизнь школы до начала занятий мало была известна ребятам. Ее, пожалуй, хорошо знал лишь сынишка истопницы, которому в сильные морозы приходилось помогать матери топить печи и носить из сарая лузгу или уголь. А для других ребят школьная жизнь начиналась с той минуты, когда они приходили в раздевалку, бросали нянечке пальто, пиджак или шубейку и, независимо от того, было ли до начала урока полминуты или полчаса, неслись сломя голову в класс.
Школьная жизнь – это тишина уроков и шум перемен, горячие споры и задушевные беседы. Чего только не изведаешь за долгие школьные годы: радость дружбы и горечь мимолетной обиды, веселье пионерского похода и тайные слезы после полученной и почему-то всегда кажущейся незаслуженной двойки. И очень серьезная вещь – эта школа! Тут перед уроком истории какой-нибудь Петяй с товарищем обсуждают ошибки Наполеона. И тот, который грозил всему миру, как бы стоит незримый рядом и слушает, как должное, поучение ребят. И ничего не поделаешь! А рядом с историками ведут свой разговор географы. Их порой прерывают естествоиспытатели. В школе чуть ли не все науки: русский язык и литература, химия, ботаника и зоология, математика и физика. Тут своя академия, где каждый должен овладеть всеми ее знаниями, чего, как известно, не требует даже большая академия наук от своих ученых. И гудит, и шумит, и жужжит, словно улей, эта маленькая академия:
– На Чудском озере русские разбили ливонских рыцарей.
– Квадрат первого числа плюс удвоенное произведение…
– По реке Амур проходит граница между Китаем и Советским Союзом.
И в то же время кто-то в кого-то запустил бумажную стрелу, кто-то в разгар урока заиграл натянутой струной, а кто-то, забыв об уроке, смотрит в окно и мечтает о будущем, которое сам себе еще смутно представляет. Нет такого класса, где бы не витала легкокрылая детская мечта. И нет такого урока, на котором бы не раскрывались перед ней души ребят. И всё это вместе укладывается в одно, очень короткое слово «школа»!
В эту школьную жизнь и втянулась Оленька. Она училась, подружилась с Зоей, Володей и другими одноклассниками, снова стала юннаткой. Временами она как бы забывала, что учится в шереметевской школе. Всё вокруг было, как в Ладоге. Такие же школьники, учителя, а главное, ома сама стала такой, какой была в Ладоге: спокойной, веселой, радостной. И чем больше она сближалась с окружающей ее школьной жизнью, тем всё чаще и чаще думала: «Ну какой я была дурехой, когда приехала в Шереметевку! Со всеми поссорилась, ото всего отгородилась, даже свои опыты на огороде затеяла». Теперь ей было ясно, как должна она была поступить с Егором Копыловым. Ссора – ссорой, а она всё равно должна была работать на опытном поле. И это воспринималось ею как открытие какого-то неведомого ей ранее закона жизни. Она даже записала его. Правда, в тетрадке по алгебре, но от этого он не потерял в ее глазах своей значимости. «Никакая личная ссора не должна отрывать пионера от общего дела».
– Дегтярева, что ты делаешь? – спросил Антон Антонович и заглянул в ее тетрадку.
– Извлекаю корни, – машинально ответила Оленька.
Антон Антонович взял тетрадь и прочитал открытую Оленькой жизненную мудрость:
– Корень, пожалуй, извлечен правильно, – улыбнулся он, – ищи теперь неизвестное.
А неизвестным для Оленьки было многое. Прежде всего сама она: почему, например, она стала часто думать о Егорушке? Он совсем ей не нужен, а она всё-таки думает о нем.
После школы Оленька возвращалась домой и готовила уроки. Она сдружилась с Володей Белогоновым и любила бывать в его доме. Володю она учила читать ноты, пела под его аккомпанемент. Часто вместе обсуждали самые волнующие вопросы: о долге, дружбе, чести. Ох, уж эти извечные проблемы для всех, вступающих в юность! Сколько поколений их решало, а вот решить до шереметевских семиклассников не смогли! А может быть, и им не суждено их решить? Конечно, каждый обязан хорошо учиться! Но кто это выдумал отнести учебу к долгу? Настоящий долг – захватывающий и героический, как подвиг Зои Космодемьянской. А разве настоящая дружба только в том, чтобы помочь товарищу выучить уроки или прочитать ему наставление, как вести себя в классе? А что такое честь? Неужели и здесь не обойтись без этой самой хорошей учебы? Стоит кому-нибудь получить двойку, – и сразу заговорят о чести класса, пионерского отряда, юннатовского кружка. Да что же это такое? Долг – учеба, дружба – учеба, честь – учеба. Всё учеба! А где же настоящая жизнь – героические поступки, захватывающие испытания, увлекательное вторжения в неведомее?
И вдруг сквозь эти мысли пробивалась тревожная дума. Оленька помнила, как в Ладоге говорили, что одним огородом не проживешь, и спрашивала себя: «Когда же мама пойдет на работу? На что же она надеется?» Но так как ответить на этот вопрос не могла, то волей-неволей приходила к выводу: мама лучше знает, что делать.
27
С тех пор, как начались занятия в школе и Оленька перестала ходить на участок Анны Копыловой, у Анисьи исчезла обида на дочь. Теперь она не ревновала ее к звеньевой и даже сама себя упрекала: и чего ради расстраивалась по пустякам? Скучно стало без подружек – вот и потянуло на люди!
И она была очень рада, что наконец-то Егорке Копылову попало в школе. Довоевался с базаром, негодник! Нынче базар в почете. Навес обшили досками, чтобы ветром не обдувало, кругом вымостили, обхождение самое лучшее. А бывало еще товар не разложишь, а сборщик кричит: «Плати!». Участковый тут как тут, подозрительно смотрит, комендант норовит оштрафовать. А сейчас не то. Пожалуйста, милости просим, торгуйте! Вежливость, уважение, почет. Даже приятно. Сидишь за прилавком и чувствуешь себя, как на важной службе. Одно плохо. Ох, плохо! Что и делать, ума не приложишь. Ночью не спишь, всё думаешь и думаешь. Вот уж верно говорят: не велика разница между умным и дураком: что умному ясно сегодня, то дураку – через две недели.
Впервые с тех пор, как приехала Оленька, Анисья не готовилась к базарному дню. Днем обошла все гряды – какие уж там гряды: всё рыто-перерыто. Посчитала, сколько самой потребуется на зиму, и увидела: продавать нечего, хоть покупай! Как же дальше жить? Выходит, без колхоза не обойтись. Не надо было слушаться Юшку. Хоть и не очень-то велик трудодень, а всё в дом. А теперь придется тратиться даже на хлеб. Деньги, которые еще недавно ей казались немалыми, а главное, свидетельствовали о всех преимуществах торговли перед тяжелым колхозным трудом, эти самые деньги рядом с предстоящими расходами оказались уже не столь значительными. Всё шло к весьма серьезным затруднениям, и выход из этих затруднений Анисья видела один: хоть пора самой выгодной колхозной работы прошла, надо идти за нарядом к бригадиру. И куда ни пошлют: на ферму дежурить или копать ямы под силос – выбирать не приходится. На тяжелую работу даже лучше. Всё-таки заработать можно. Октябрь, ноябрь, декабрь. Три месяца. Не меньше ста трудодней. По килограмму зерна – центнер хлеба! А картошки, овощей и того больше! Худо ли, хорошо, а как-нибудь с Оленькой проживут. И подумала об Оленькиной сберкнижке. Нет, ее деньги она не возьмет. Еще внесет, сколько сможет. Эти деньги Оленьке нужны будут, когда кончит семилетку, поедет в техникум.
Да, а всё-таки жалко, что в такое время, когда и сборщик, и участковый, и комендант базара стали такими обходительными, ей приходится отказаться от торговли. Всё хорошо, одно плохо: продавать нечего!
Анисья скрывала от Оленьки свои невеселые мысли. Зачем девочке всё это знать? И, словно успокаивая себя, говорила:
– Всё будет хорошо, доченька!
– Обязательно, мама, – отвечала, ничего не подозревая, Оленька. – И сейчас всё хорошо.
Еще было тепло и временами словно возвращалось бабье лето, в голубом небе проплывали белые паутинки, но уже шел октябрь, и Анисья представляла себе, как через неделю-другую легкие утренники начнут стеклить прозрачным ледком лужи. И вот еще беда: не по сезону Оленьке ее бархатная жакетка, а зимнюю шубку, что она привезла, не наденешь. Надо покупать осеннее пальто. Отправляйся, Анисья, в сельмаг!
Шереметевский сельмаг представлял собой большое одноэтажное бревенчатое здание. В одном конце сельмага пахло духами и мылом, а в другом – сыромятной сбруей. Здесь можно было купить посуду и одежду, шелковые нитки, конские скребницы, толщенные пеньковые веревки. Чего только не было на полках и прилавках! Правда, среди этого разнообразия товаров попадалась и заваль: то чувяки, сшитые из кусочков кожи, то какие-нибудь дерюжные пиджаки, да и случалось, вдруг в магазине обнаруживалась недостача. Но всё это не могло умалить значения шереметевского сельмага в глазах шереметевцев. Они любили свои универсальный магазин и с удовольствием толпились у его прилавка. Были и такие, которые приходили сюда не только для того, чтобы выбрать и купить себе какую-нибудь вещь, но и не спеша, обстоятельно осмотреть полки, полюбоваться товарами и поговорить глубокомысленно и многозначительно о том, что с каждым днем всего становится больше и больше, и товар, нечего грешить, не плохой и ноский, и вид имеет, а это что-нибудь да значит.
В сельмаге Анисья увидела Юшку. Он стоял у прилавка перед пылесосом и допытывался, а можно ли этой машиной быков чистить? Анисья поздоровалась, прошла в глубь магазина и попросила показать ей бобриковое пальто. Пальто было добротное, темносинее и стоило недорого. Но купить его без Оленьки не решилась. Да и зачем спешить? Не те времена, что бывали раньше. Не надо бояться, как бы другие не переняли товар. Оно даже лучше день, другой подождать. Может быть, еще что нибудь завезут или цену снизят.
Она вышла из сельмага вместе с Юшкой.
– Как здоровье, Анисья?
– Спасибо, хорошо.
– А я думал, не заболела ли?
– С чего это?
– Я в область ездил за частями для машины, а как вернулся – сразу на базар. С утра в воскресенье где еще тебя искать? А тебя нет, и мать ничего не знает.
– Нечем торговать.
– Было бы желание, а товар найдется. Я вечером приду, поговорим.
Воскресный этот день тянулся для Анисьи бесконечно долго. На базаре она не торговала, а Оленька с утра ушла на опытное поле. Анисья коротала время, как могла: подмела двор, стирку затеяла. И думала: надо решать с Павлом. Да так да! Нет так нет!
Оленька вернулась вечером. Алексей Константинович уехал зачем-то на опытную станцию, и ей пришлось просидеть одной весь день, чтобы составить отчет о работе юннатов. Она прилегла в своей маленькой комнатушке. За окном пела ставня. Если вслушаться и самой чуть-чуть подпевать, то получится колыбельная песня… «Баю-бай, спи-усни». И Оленька уснула.
Ее пробудил чей-то громкий голос. Оленька подняла с подушки голову и сквозь дверную щель заглянула в кухню. За столом, прислонившись к стене и вытянув вперед свои короткие ноги, сидел дядя Павел. Было похоже, не то он только что вылез из-под стола, не то хочет спрятаться под стол. И Оленька слышала, как он сказал, не вынимая изо рта папиросы:
– Трудно тебе, Анисья, из последних сил выбиваешься. Оно и понятно. Огород и есть огород. Одним словом, подспорье или палка, чтобы опереться на нее. А палка и есть палка. Ног она не заменит.
– Трудно зимой будет…
– Надо вывод сделать… Оценить, так сказать, обстановку. Без колхоза никак нельзя. Это всё равно, что ездить на машине и не иметь шоферских прав. Одним словом, минимум. Только мой совет: не идти на постоянное место! На скотный куда-нибудь или на птичник. Нет лучше разной работы. Сегодня у веялки, завтра корзины плести, а потом куда бригадир пошлет. Кто всюду, тот нигде. Отработал день, другой – неделю себе хозяин. Хочешь на базаре торгуй, хочешь дома сиди.
– А дальше? – Анисья пристально взглянула на Юшку. – К чему весь этот разговор? Тянешь, тянешь, вытянуть не можешь!
Но Юшка не спешил.
– Так вот о палке и о ногах у нас разговор, – снова начал он издалека.
– Тьфу ты, господи! – рассердилась Анисья. – Брось ты свою палку.
– На собственном огороде свет клином не сошелся. Кто хочет, пусть растит. А нам бы с тобой, Анисья, покупать да продавать. Круглый год урожай!
Анисья боязливо ответила:
– Да ведь чужим, Павел, торговать, – спекуляция. Так говорят.
– Сказать – не доказать! Поди угадай, какой помидор свой, какой чужой.
– Нет, не по мне такое дело, Павел. Свое не продашь – дома пригодится, а чужое?…
– Ничего, – успокоил Юшка. – Я в торговле разбираюсь. Только для начала оборотные средства нужны.
Анисья пристально взглянула на Юшку. Не целится ли он на Оленькину сберкнижку? Ну нет! Даже если одной семьей будут жить, Оленькины деньги не отдаст ему. Юшка продолжал:
– Но в торговле доверие да знакомство важнее денег. И не бойся. Думаешь, каждый день на базар ездить придется? Пусть другие ездят! А мы раз в недельку махнем в район, раз в месяц в область, нам и хватит. Редко да метко. У нас покупатель особый! Ему ящиками товар подавай, целой машиной… Большого полета покупатель…
Они замолчали.
– Так подумай, Анисья, – вновь заговорил Юшка.
– Что люди скажут? – еще сопротивлялась Анисья.
– А что люди! – рассмеялся Юшка: – Люди всегда завидуют: и тому, кто на комбайне лучше всех сработал, и тому, у кого в саду много яблок выросло… – И снова спросил: – Так как, Анисья?
– Не знаю…
Оленька не всё слышала, да и не всё поняла. Но смысл разговора для нее был ясен: спекуляция! Дядя Павел уговаривал мать заняться спекуляцией. Так вот какой дядя Павел! А она-то думала, что он хороший. Ну, а мама? Мама согласилась?
Когда после ухода Юшки Анисья вошла в комнатку дочери, Оленька схватила ее за руки, усадила на кровать и проговорила умоляюще:
– Мама, не надо, не слушай его. Он плохой, дядя Павел…
– Да что с тобой, ласточка моя? Ты успокойся, всё хорошо будет.
– Скорее бы бабушка приезжала! – невольно вырвалось у Оленьки.
Анисья отстранила дочь, поднялась и сурово сказала:
– Надо ужинать да спать!
28
Дегтярев приехал поздно вечером, а на другой день, придя в школу задолго до начала уроков, направился не в учительскую, а в дальний конец коридора, где находилась квартира Елизаветы Васильевны.
Она усадила Дегтярева за стол и, наливая чай, спросила:
– Как съездили? Благополучно? – Но ее совсем не интересовала его поездка на опытную станцию; и, не ожидая ответа Дегтярева, сказала: – Надо что-то решить с Копыловым. Мы слишком затянули, а такие поступки оставлять безнаказанными нельзя.
– И всё же придется.
– Только не в моей школе.
– Елизавета Васильевна, не к чести моей, но я должен признать, что в споре с Егором Копыловым прав он, а не я.
– Ничего не понимаю! – воскликнула Елизавета Васильевна. – Откуда вы это взяли?
– Привез с опытной станции, – улыбнулся Дегтярев. – Послушайте меня, и вы поймете. Вы знаете, что я поехал на опытную станцию посоветоваться насчет плана работы нашего школьного поля. И вот во время беседы с директором станции я рассказал ему про живую землю Копылова. Я рассказывал улыбаясь, а всё обернулось против меня. Оказывается, есть живая земля. Земля, насыщенная азотными бактериями. Если ее внести в истощенную почву, то там начнется бурный процесс размножения бактерий, а это способствует повышению урожая.
– Но как же вы не знали этого? – удивилась Елизавета Васильевна. – Ведь вы биолог!
– Что поделаешь! Да и название – «живая земля» – смутило. А в общем всё это подтверждает одну истину. И в средней школе и в вузах нас меньше всего учат приглядываться к многовековому опыту крестьян.
Елизавета Васильевна встала из-за стола, молча прошлась по комнате, потом сказала спокойно и с сочувствием:
– Я понимаю вас, Алексей Константинович, вам, наверное, не легко… Но вы молодой педагог, и поэтому я не считаю нужным делать эту историю предметом широкого обсуждения.
– Меня не это беспокоит.
– Я думаю, вы сами сумеете сделать вывод из собственной ошибки.
– Вы правы. Я об этом думал всю дорогу, думал о живой земле и о том, что любознательный ум мальчика заметил то, мимо чего прошел учитель биологии. Я проявил свое незнание и назвал глупостью то, что было проявлением пытливости. Что же теперь делать? Конечно, учитель может ошибаться. Но ошибка ошибке рознь. Я настаивал на ней. И сам толкнул Копылова на резкий ответ. Теперь речь может идти не о наказании ученика, а о признании учителем своей ошибки!
Елизавета Васильевна перебила:
– Вы хотите сказать в классе, что прав Копылов, а не вы?
– Я хочу, чтобы мои ученики уважали меня не только в школьном возрасте, но и тогда, когда они станут взрослыми.
– Я запрещаю вам это делать. Слышите, запрещаю! – крикнула Елизавета Васильевна. – Вы можете не дорожить личным авторитетом, но обязаны беречь престиж школы. Да ведь завтра вся Шереметевка будет говорить о том, что Егор Копылов учителям нос утер. – Елизавета Васильевна остановилась около Дегтярева, положила руку на его плечо и спросила дружелюбно: – Скажите, Алексей Константинович, разве я не помогла вам создать школьный опытный участок? А скажите, разве я не пошла вам навстречу, когда вы подняли вопрос об изучении орошения в старших классах? Пошла, несмотря на грозящие мне неприятности. Ведь всё это самостийно, без согласования. Ради школы я готова на всё. Для меня нет ничего дороже, чем престиж, доброе имя моей школы. И за эти годы я добилась, что о ней говорят не только в районе, но и в области. А вы хотите, чтобы она стала посмешищем.
Дегтярев поднялся.
– Я понимаю, вам дорога школа. Но неужели вам не дороже те, кто в ней учатся?
Елизавета Васильевна не ответила и встала. Разговор окончен.
Этот школьный день начался в седьмом классе уроком геометрии. В Ладоге этот предмет Оленька не то, что не любила, – он просто не особенно интересовал ее, и часто, решая теоремы равенства сторон или подобия треугольников, думала: да зачем всё это доказывать, когда и без доказательства видно, что стороны равны, а треугольники подобны! Но в Шереметевке она увлеклась геометрией и нередко дома до глубокой ночи решала заданные Антоном Антоновичем задачи.
Умел Антон Антонович такую, казалось бы, отвлеченную науку, как математика, так подать ребятам, что часто при взгляде на дом, полевые участки, скирды хлеба, – куда бы ни обратился их взор, – они вспоминали какую-нибудь теорему и начинали мысленно измерять углы и устанавливать равенство сторон. Часто на уроках, как бы по пути, Антон Антонович решал с классом головоломки, рассказывал о жизни известных математиков, и это не только не отвлекало от урока, наоборот, углубляло и оживляло его, делало увлекательным и вызывало у ребят большой интерес к математике.
Но сейчас Оленьку не интересовала геометрия. Мучило, не давало покоя одно: согласилась ли мать с дядей Павлом? Надо было прямо спросить у нее, спросить, ничего не боясь. Но, может быть, лучше самой проследить? Не показывать виду и проследить. Тогда всё будет наверняка. Если сомнения напрасны, она своими подозрениями не обидит мать, а если нет, ну что ж, она увидит всё своими глазами. И снова тревожная и беспокойная мысль: «Согласилась или нет?»
Так прошла математика, а за ней литература. Третьим уроком в седьмом классе была история. Класс подтянулся. Ждали Елизавету Васильевну. Она вошла в класс; еще не доходя до стола, успела сделать несколько замечаний и, приказав дежурной собрать домашние работы, приступила к уроку. Оленька обошла класс, собрала тетради и положила их на стол.
