Текст книги "Литературно-художественный альманах «Дружба». Выпуск 3"
Автор книги: Север Гансовский
Соавторы: Юрий Никулин,Радий Погодин,Дмитрий Гаврилов,Аделаида Котовщикова,Аркадий Минчковский,Александр Валевский,Вениамин Вахман,Эдуард Шим,Михаил Колосов,Юлиус Фучик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)
Сергей поставил фонарь рядом и опустился на колени перед убитым товарищем. Левая рука Иосифа, откинутая в сторону, была сжата в кулак, правая судорожно уцепилась за борт пиджака. Две верхние пуговицы на ватном пиджаке Иосифа были вырваны вместе с сукном, Разорваны были и петли.
«Это он прятал знамя», – подумал Сергей.
И всё, что было сегодня утром на демонстрации, встало перед ним.
Они идут по главной томской улице – по Почтамтской…
Впереди Иосиф несет знамя.
«Вставай, поднимайся, рабо-чий на-род!
Иди на вра-га, люд го-ло-дный», —
звучит песня в январском морозном воздухе.
«Раздайся, клич мес-ти на-родной.
Впе-ред, впе-ред, впе-ред!»
Из калиток домов выбегают и присоединяются к ним люди. Всё растет и растет демонстрация. Это ответ на злодейский расстрел 9 января рабочих в Петербурге.
Сплошным потоком во всю ширину главной улицы идут рабочие с заводов и фабрик, гимназисты и гимназистки, бородатые и безусые студенты, пожилые и молодые женщины с детьми.
Они дошли до Уржатки. Здесь через речку Ушайку перекинут старый деревянный мост.
Первые ряды демонстрантов вступили на мост.
И вдруг с Воскресенской горы, с улюлюканьем и свистом, с шашками наголо помчались конные полицейские.
Во весь опор скачет на серой лошади жандармский ротмистр.
Всё ближе и ближе оскаленная морда коня и грузная серая фигура жандарма.
Жандарм стреляет! Стреляет в Иосифа!
Иосиф падает на снег, прикрывая своим телом знамя.
– Оська! Друг! – вырвалось стоном у Сергея.
Он стоял на коленях перед убитым. Вот он лежит, его товарищ и их знаменосец, Иосиф Кононов. Светлые волосы его спутаны и падают на лоб; мертвые, широко раскрытые глаза глядят мимо Сергея, куда-то вдаль.
– Эх, Оська, Оська! Мало ты пожил на белом свете!..
Огонь фонаря вдруг стал мутным, расплылся и замигал. Слезы заволокли глаза Сергея. Дрожащими руками он расстегнул на Иосифе пиджак и с трудом вытащил знамя, испачканное кровью. Распахнув тужурку, Сергей спрятал знамя у себя на груди.
Рядом с Иосифом лежали другие убитые на демонстрации.
Сергею бросились в глаза чьи-то ноги, в огромных стоптанных валенках, и белая женская рука с обручальным кольцом на безымянном пальце. Еще запомнился пожилой человек с острой седой бородой, с виду не то учитель, не то врач. Длинное черное пальто на нем было в нескольких местах располосовано шашкой. Клочья ваты торчали наружу.
Под окном послышались шаги и покашливание сторожа.
«Надо идти».
Сергей склонился над Иосифом и поцеловал его.
– Прощай, Осип! Прощай, мой дорогой товарищ! Клянусь, мы, отомстим!
БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
После смерти Иосифа Веденеевну точно подменили. Глядя теперь на эту сгорбленную, молчаливую и часто плачущую старуху, трудно было представить, что совсем недавно, всего три месяца назад, сидя за столом с молодежью, она порой вставляла в их разговор такое меткое и острое словцо, что все смеялись, а Егор, приглаживая усы, говорил:
– Ой, маманя! Занозистая вы у нас!..
Не было минуты, чтобы Веденеевна не думала о сыне: полоскала ли она с соседкой белье на Томи, скалывала ли лед на крылечке дома, щепала ли по вечерам лучину на самовар. Почти каждая вещь в доме так или иначе напоминала ей об Оське. Вот эту бельевую корзину в прошлом году они покупали вместе на рынке; косарь, которым она щепала лучины и скалывала лед на крыльце, был очищен от ржавчины Оськиными руками; обычная сибирская форточка – круглая сквозная дыра в стене над столом – была заткнута деревянной втулкой, которую он раскрасил, ради потехи, в виде смеющейся носатой рожи.
А вот на стене висит его самодельная полка с книгами, а рядом – часы-ходики с засунутой за ними веткой кедровника, которую Оська принес из Басандайки, куда ходил на лыжах за четыре дня до своей смерти… И так без конца вспоминала Веденеевна о сыне.
В один из холодных апрельских дней, после обеда, Веденеевна катала на столе белье. Работа спорилась, но вот Веденеевна вытащила из бельевой корзинки синюю рубашку-косоворотку.
Оськина рубашка!
Вдруг, отяжелев, она опустилась на табуретку и заплакала. Так сидела она, задумавшись, не вытирая слез и не слыша, как в комнату вошла Варя, в жакетке и в белом вязаном платке.
– Здравствуйте, тетя Веденеевна, – сказала она, снимая с головы платок.
Веденеевна не ответила. Варя подошла и заглянула ей в лицо.
– Опять плачете?!
– Оськина рубашка, вот!.. – Веденеевна, не договорив, махнула рукой.
Варя разделась и повесила жакетку на гвоздь.
– Давайте-ка я белье покатаю.
– А я что буду делать?
– Прилягте отдохнуть.
– В могиле наотдыхаюсь.
Ласково, но настойчиво, Варя отстранила ее и принялась за работу. Веденеевна встала рядом и начала расправлять белье. Так работали они молча, ловко и быстро.
– Я ведь тебя, Варя, в мыслях невесткой считала, – сказала, помолчав, Веденеевна. – Бывало гляжу на вас и думаю: поженятся – и буду я, старуха, внуков растить… А вышло… – она горестно развела руками.
– Смерть вышла. Только не убить всех нас, не убить! – почти крикнула Варя.
– Тише ты, Варя! Поплачь лучше, – не совсем понимая, в чем дело, но пугаясь прорвавшейся Вариной тоски, зашептала Веденеевна.
– Не могу, – Варя круто отвернулась. – Не могу!
За окном уже начинало темнеть. Печально и глухо доносился колокольный звон, – в соборе звонили к вечерне.
– Лампу пора зажигать, – сказала Веденеевна и, чиркнув спичку, зажгла над столом висячую лампу.
Варя задернула ситцевую розовую занавеску на одном из окон. В другом окошке раздался стук. Прислонив лицо к стеклу, Варя пыталась разглядеть, кто стучит.
– Сергей это! Бывало Оська с работы идет – и тоже стук в окошко. Убирай, Варя, белье.
Веденеевна открыла дверь, ведущую в кухню, и не успела выйти в сени, как за дверью раздался грохот и голос Сергея.
– Ну, натворил я дел! – сказал Сергей, входя в кухню. – Дрова рассыпал.
– Сейчас подберем. Сам-то не зашибся?
– Целехонек, – засмеялся Сергей. – Можно лампу?!
– Возьми. Да давай я уберу.
– Я сам, – и Сергей стал ловко выкидывать дрова из сеней в кухню.
Веденеевна начала складывать дрова у печки.
– Все до единого подобрал! – сказал Сергей, появляясь в дверях с охапкой дров. – А эти, сухие, на растопку пригодятся.
Взяв из-под печки колун, он ловко расколол поленья и стал срывать с них кору.
– Экий я нескладный, всю поленницу развалил!.. А, Варя, здравствуй! Я тебя и не заметил. Ты давно пришла? – поздоровался Сергей и прошел в комнату.
Веденеевна взяла самовар и вышла, притворив за собой дверь.
– Слушай, Сергей, – косясь в сторону кухни, взволнованно зашептала Варя, – нынче ночью у наборщика Сизова обыск был…
– Я знаю об этом.
– И к Илье, видно, нагрянут… Знамя у меня.
– Где ты его спрятала?
– На чердаке под стропилами.
– Надежно там?
– Ни при каком обыске не найдут.
– А, может быть, лучше у меня.
– Что ты! Из тюрьмы не успел выйти, – за тобой следят, а на меня никогда не подумают.
– Чего, Варя, не подумают? – спросила Веденеевна, появляясь на пороге.
– Да у нас на фабрике форточку сделать; дышать нечем… – не растерявшись, ответила Варя, переглянувшись с Сергеем.
– Разве они о простом народе заботу имеют? – усмехнулась Веденеевна. – Батюшки, в сенях кто-то топчется. Пойти взглянуть.
– Кто там? – распахнув дверь и чиркнув спичкой, крикнула Веденеевна.
– Это я, Аксинья Веденеевна, здравствуйте! Сергея у вас нет?
В комнату вошел худощавый высокий блондин в пенсне, в студенческой шинели, запорошенной снегом.
– Здесь, здесь, Федор Петрович. Снимайте шинельку. Сейчас самовар закипит.
И пока Федор Петрович с медлительной аккуратностью снимал с себя шинель, стряхивая снег с барашкового воротника, между Сергеем и Варей шел тот торопливый разговор, который необходимо было закончить до появления нового гостя.
– Федор Петрович говорит, что оружие нужно перепрятать…
– К чему? – поморщился Сергей. – Оно спрятано в надежном месте.
– О явочной квартире всё беспокоится.
– Квартира не раскрыта, – с легким раздражением на излишнюю мнительность студента сказал Сергей.
– Как начались эти повальные аресты, так он совсем голову потерял. – Варя хотела было еще что-то сказать, но вошел Федор Петрович и, потирая руки, стал здороваться с Сергеем и Варей.
– Батюшки, я ведь ставни забыла закрыть! – заохала Веденеевна. – Порежь-ка, Варюша, хлеб, пока я во двор выйду.
Накинув на голову шаль, Веденеевна вышла.
– Ты знаешь, Сергей, что нынче ночью еще одного арес…
Но Сергей не дал договорить студенту:
– Да, знаю.
– Не кажется ли тебе, Сергей, что мы восемнадцатого января сделали большую ошибку, что выступили с оружием в руках?
– А что, по-твоему, мы должны были позволить полицейским расстреливать демонстрацию?
– Не очень-то мы напугали полицию нашими двенадцатью «бульдожками», – усмехнулся Федор, вытащив портсигар и закурив.
– Значит, надо, чтобы в дальнейшем оружия было больше. После восемнадцатого января полиция прекрасно поняла, что у нас есть организованная сила, с которой приходится считаться. Нам необходимо вооружаться, – резко сказал Сергей.
– А митинги, демонстрации, ты на этом ставишь крест? – не желая сдаваться, попробовал возражать Федор.
Варя, стоя у окна, заплетала растрепавшуюся косу и, не сводя глаз с Федора, пыталась вспомнить, кого напоминает ей его красивый, с тонко очерченными ноздрями, словно принюхивающийся, профиль… Но так и не вспомнила.
– Митингами одними ничего не добьешься, но отказываться от них никто не думает, – попрежнему резко продолжал торопясь Сергей, потому что с минуты на минуту должна была вернуться Веденеевна. – Я считаю, что нам необходимо устроить митинг на могиле Осипа. На могилу нужно возложить мраморную плиту и на ней высечь: «Здесь лежит рабочий, наборщик 18-ти лет, Иосиф Егорович Кононов, убитый 18 января 1905 года». На могилу его будут приходить рабочие.
– Такой шум на реке, – верно, лед ломает, – сказала Веденеевна, сбрасывая с себя шаль. – Давайте чай пить.
– Что ж, это хорошо. Скоро, значит, ледоход будет, – многозначительно переглянувшись с Варей, сказал Сергей. – Самовар нести?
– Неси!
В ЖАНДАРМСКОМ УПРАВЛЕНИИ
Писарь жандармского управления Матвеев сидел за столом и торопливо разбирал бумаги, нет, нет, да поглядывая с беспокойством на круглые стенные часы. С минуты на минуту должен был явиться начальник губернского жандармского управления, полковник Романов.
– Словно сквозь землю провалилась, – удивлялся Матвеев, разыскивая среди бумаг и разных циркуляров нужную ему выписку. – Телеграмма на имя министра внутренних дел. Переписка по 1-му арестному отделению… – пробегая глазами бумажки, читал писарь, – о заключении под стражу. Не то!
От волнения он даже вспотел, и длинное лошадиное лицо его выражало недоумение и тревогу.
– Наконец-то! – облегченно вздохнул Матвеев, раскрыв папку с выведенной на ней каллиграфической надписью: «Дело номер 1066». – Она самая, – и Матвеев перечитал еще раз хорошо известную ему выписку на имя начальника губернского жандармского управления о том, что мещанин Костриков Сергей Миронович участвовал в сходке 2 февраля сего года, от показаний по настоящему делу отказался и что при обыске у него найдено много нелегальной литературы, которую Костриков и распространял.
– Так!.. Ясно… распространял! – бормотал писарь.
Прочитав и отложив в сторону выписку, Матвеев стал приводить в порядок бумаги, разбросанные по столу. В полуоткрытую дверь из коридора доносился приглушенный смех и голоса солдат, пришедших на смену караула. Неожиданно всё смолкло и за дверью раздался звон офицерских шпор. Вскочив из-за стола, Матвеев вытянулся и замер. В канцелярию, разговаривая на ходу, вошли двое: начальник жандармского управления полковник Романов и рядом с ним его брат – высокий франтоватый подпоручик в летнем, отлично сшитом офицерском кителе.
Подпоручик только что вернулся из Петербурга, куда он ездил с новым томским губернатором, бароном Нольде, в качестве его личного адъютанта.
– Обедали только у Кюба, – захлебываясь от восторга, хвастал подпоручик. – Несколько раз с их превосходительством были на скачках. Если бы ты видел, Жорж, какие лошади в Петербурге! – Прищелкнул пальцами адъютант. – Богини! Особенно рекордистка Жанетта.
– Да, это тебе не Томск, а столица российский империи – Санкт-Петербург, – не без зависти протянул полковник, входя с братом в свой кабинет.
В кабинете скоро разговор перешел на скучную и давно известную адъютанту тему. Полковник, по обыкновению, начал жаловаться на свою жизнь. Тяжело отвалившись на спинку мягкого кресла и по-бабьи сложив короткие пальцы на толстом животе, он, вздыхая, ворчал на жену, которая вечно ноет и требует на туалеты деньги, негодовал на двух сыновей гимназистов, которые растут болванами, и сердился на бестолковых, полуграмотных приставов, не умеющих коротко и складно писать рапорты.
– Понимаешь, устал, как сукин сын.
Подпоручик рассеянно слушал брата, следя глазами за неторопливо плывущими по голубому июльскому небу легкими облаками, думая о том, как хорошо бы сейчас поехать верхом за Басандайку. Он знал, что жалобы брата явно преувеличены, потому что два раза в год, на пасху и рождество, а также в дни тезоименитств брат получает наградные. Да купцы подарки носят!
– Ты, Жорж, сегодня просто раздражен, – сказал подпоручик, желая перевести разговор на другую тему. Романов закурил и, позвав писаря, велел ему дать бумаги для просмотра.
– Будешь раздражен, – сердито дернул себя полковник за ус, когда писарь, положив папку, вышел. – Полюбуйся, вот у меня есть дело некоего мешанина Кострикова. – Полковник раскрыл только что принесенную писарем папку. – Парню восемнадцать с половиной лет, а он уже два раза был арестован. Первый раз – за нелегальную сходку. При обыске на квартире были найдены прокламации. После двухмесячного заключения был освобожден. А ровно через год, – перелистав дело и уже начиная сердиться, повысил голос полковник, – по донесению полиции, сего Кострикова снова арестовали уже по 132-й статье. Но и здесь пришлось выпустить на поруки одного либерального идиота. Представь себе, внес за Кострикова двести рублей!
– Двести рублей? – переспросил подпоручик, и на его молодом, свежевыбритом лице промелькнула досада. – Лучше бы на эти деньги шампанского купить!
– А вот теперь, совсем недавно, получаю агентурное донесение, – и Романов наклонился над раскрытой папкой, – на Аполлинарьевской имеется тайная типография, в устройстве которой, я убежден, этот Костриков, конечно, принимал самое деятельное участие.
При этих словах полковник резко выпрямился и весьма выразительно поглядел на пустое, стоявшее перед ним кресло, словно на этом кресле уже сидел арестованный Костриков.
– Ну что прикажете мне делать, господин подпоручик, а? – Язвительно спросил Романов и, не дожидаясь ответа брата, захлопнув папку, ответил сам, отчеканивая каждое слово. – А-рр-рестую, а на Аполлинариевскую пошлю саперов. Из-под земли достанут эту типографию. А ты вот говоришь, – уже обычным тоном добавил Романов, – «не раздражайся, будь спокоен!» При моей работе невозможно быть спокойным. Каторжная работа!..
– Ну, арестуй и посади, – зевнул подпоручик.
– Да, уж будь уверен, – посажу! – разъярился полковник. – В такую одиночку посажу, что… – Романов, не договорив, потянулся за портсигаром.
– В какую, Поль? – оживился подпоручик и даже перестал смотреть в окно.
– Да-а… уж! – осклабился Романов, – не ложа Мариинского театра!
* * *
Спустя полгода после этого разговора, в один из морозных февральских дней, у подъезда Томского окружного суда остановилась тюремная карета, в которой обычно привозили подсудимых. Молоденький солдат-конвоир поспешно отворил дверцу кареты, и из нее вышел Сергей. Одетый в черный ватный пиджак и дешевые темные брюки, заправленные в русские сапоги, он выглядел обыкновенным рабочим-ремонтником. На какое-то мгновение Сергей задержался около кареты и с жадностью вдохнул морозный февральский воздух.
– Чего встал, проходи! – сердито закричал конвоир, испуганно оглядываясь по сторонам. От бывалых конвоиров он наслышался немало страшных историй о побегах арестованных перед самым судом.
Сопровождаемый солдатом, Сергей вошел в подъезд и стал подниматься по затоптанной каменной лестнице, думая о том, что вот сегодня, 14 февраля, в этом самом здании его будут судить как члена Томского комитета РСДРП и что, конечно, надеяться ему на снисхождение нечего.
«Предъявленная статья – серьезная, 129-я, – шагая со ступеньки на ступеньку думал Сергей. – Но ведь явных улик нет, а главное – при обыске не обнаружена типография». От этой мысли Сергей повеселел, представив себе, как, может быть, в это самое время Смирнов и Павел печатают на Аполлинарьевской листовки.
– Здесь, – сказал конвоир, толкнув ногой высокую дверь, обитую черной клеенкой. Они вошли в длинный широкий коридор суда с тяжелыми казенными скамьями вдоль стен.
* * *
Дело разбиралось при закрытых дверях. Выступать и говорить при такой обстановке Сергею не было смысла.
Суд закончился к вечеру. Приговор был суровый: три года заключения в крепости. «Но, принимая во внимание несовершеннолетний возраст подсудимого, – было сказано в приговоре, – срок наказания сократить до полутора лет», и, хотя следовало бы из сокращенного срока вычесть семь месяцев предварительной отсидки, суд этого не сделал.
– Уведите осужденного, – приказал товарищ прокурора конвоиру.
На Пастуховском заводе и на спичечной фабрике Кухтерина во всю мочь ревели фабричные гудки, возвещая окончание дневной смены, когда конвоиры вывели Сергея.
Засунув руки в карманы своего ватного пиджака, Сергей шагал под конвоем к выходу.
«Вот тебе и правосудие! Вот тебе и богиня Фемида! – с усмешкой думал Сергей. – Правильнее было бы сегодняшний процесс назвать не судопроизводством, а расправой при закрытых дверях… Какой же приговор вынесли Михаилу и Ефиму Решетову? Как бы это узнать?!»
– Чего задумался?! А ну, прибавь шагу! – прикрикнул на Сергея конвоир слева, пожилой усатый солдат с угрюмым и обветренным докрасна лицом.
Сергея вывели на улицу.
В наступающих зимних сумерках он увидел опять ту же, хорошо знакомую ему Соляную площадь.
Она была пустынна, тиха и сильно запорошена только что выпавшим снегом, среди которого особенно резко выделялась своей чернотой тюремная карета с железной решеткой на крошечном окошке.
– А морозец-то сегодня знатный! – донеслось откуда-то сбоку до Сергея.
– В самый раз, масляничный.
Сергей повернул голову и увидел двух прохожих, неторопливо, вразвалку, пересекавших площадь.
Заметив тюремную карету, они остановились.
– Чего встали? – закричал угрожающе на них один из конвоиров. – А ну, проходи!
Прохожие, не оглядываясь, припустили вдоль площади.
– Садись, – приказал Сергею пожилой конвоир.
Сергей шагнул на подножку.
Первая вечерняя звезда блеснула ему на прощанье, и дверца кареты захлопнулась.
Лошади разом взяли с места.
За решеткой окошка промелькнули темные фонари перед зданием суда и остались позади.
В КРЕПОСТИ
Карета въехала в крепость и остановилась. Конвоир распахнул дверцу, и пожилой плечистый смотритель грубо выкрикнул уже знакомую Сергею фразу: «Выходи, не задерживайся!»
Взяв у солдата препроводительные бумаги и мельком взглянув на них, смотритель велел отвести Сергея в политический корпус.
Тюремный двор освещался большим висячим фонарем, который был укреплен посередине двора на высоком столбе.
Разглядеть крепость Сергею не удалось. Он успел заметить только длинные ряды скупо освещенных тюремных окошек и высокие каменные стены, теряющиеся во мраке.
Камера Сергея находилась в третьем этаже.
Когда дверь захлопнулась за ним, Сергей отвернул фитиль висячей жестяной лампочки и огляделся вокруг.
Это была мрачная, зловонная одиночка с неизменной для одиночек «парашей». Четыре шага в длину, три – в ширину. Каменные, неоштукатуренные стены от сырости были в темных подтеках. Справа у стены стояла узкая койка, покрытая грубым солдатским одеялом, а неподалеку от нее – маленький деревянный стол и табуретка.
Восемнадцать месяцев! Пятьсот сорок дней просидеть здесь! Кто был до него в этой камере? Кто проводил здесь бессонные ночи, полные тоски о воле? Кто мечтал о побеге, глядя на это полукруглое крепостное окно, за которым желанная свобода, любимое дело и верные товарищи?
И сразу в памяти встала недавняя жизнь на свободе. Горячие споры, смелые песни, тревожная ночная работа в типографии на Аполлинарьевской и последнее подпольное собрание, накануне ареста.
Сергей взволнованно прошелся по камере.
Товарищи! Но и здесь он не один. Нужно узнать, кто его соседи по камере; ведь это политический корпус, – значит, за стеной могут оказаться его друзья-единомышленники.
Перестукиваться Сергей умел. Он прислушался; за дверью было тихо. В «глазок» за ним никто не наблюдал.
Но постучать Сергею не удалось. Неожиданно за стеной, справа, раздалось громкое всхлипывание и протяжный, мучительный стон. Сергей насторожился.
Стоны и плач стали громче, – человек за стеной рыдал. Сергей знал, что жандармы при допросах избивают политических, когда те отказываются давать показания. Видно, и с этим товарищем случилось такое. Избитого, измученного привезли его с допроса и бросили в камеру.
– Пощадите! Простите меня! Я жить хочу! – закричал вдруг отчаянно и хрипло заключенный.
Сергей оторопел. Кто же это так кричит в политическом корпусе? Не подсадили ли ему провокатора, который устраивает эту инсценировку?
Сергей подошел к стене и постучал:
– Что случилось? Кто вы? За что посажены?
Вместо ответа за стеной раздался вопль.
– Пощадите меня, простите!
Сергей постучал громче, думая, что сосед его не расслышал, но и на этот раз, кроме отчаянно исступленных криков, ничего не последовало.
Кто же он? Почему не отвечает?.. Не хочет… или не умеет перестукиваться? Не знает ли что-нибудь о нем сосед слева? И Сергей постучал к соседу.
– Это очень молодой парень, – выстукивал тот в ответ. – Кажется, железнодорожник, приговорен к повешению; об остальном договоритесь сами. В Петербург послано ходатайство о помиловании. Ответ еще не получен.
О себе сосед сообщил, что он сельский учитель и приговорен к трем годам крепости за распространение и хранение нелегальной литературы.
Сергей задумался, стоя у стены.
«Да, поговорить с парнем необходимо. Нельзя, чтобы человек так вел себя. Нельзя, чтобы он унижался перед жандармами, просил у них пощады. Видно, он попал в тюрьму впервые и растерялся. Нужно поддержать его. Но весь вопрос в том, как поговорить, когда заключенный не умеет перестукиваться. Как?»
И Сергей зашагал по камере взад и вперед, то медленно, словно после тяжелой болезни, то взволнованно, почти бегая.
Не попробовать ли крикнуть?. Пожалуй, не услышит, да и в тюрьме не позволяют кричать. Передать записку? Но с кем и как, да и где возьмешь бумагу с карандашом?… А что если провернуть в соединении между кирпичами сквозную дырку, хотя бы самую крохотную? Тогда можно было бы шепотом переговариваться с соседом. Осуществимо ли это?
Сергей внимательно осмотрел стену. Она была сложена, и видимо, недавно. Кирпичи соединены были между собой обыкновенной глиной.
Попытаться продолбить эту глину! Только надо поторапливаться, – каждый день приговор могут привести в исполнение.
И, словно в ответ на его мысли, за стеной раздалось невнятное бормотание и выкрики:
– Не надо! Не хочу!.. Пощадите!..
На улице уже стало светать. Через маленькое решетчатое окошко в камеру пробивался предутренний зимний свет. Огонек в жестяной лампочке мигал и почти гас. В камере запахло керосином. Сергей погасил лампочку. За окном становилось всё светлее и светлее. Начинался день, но Сергей не был ему рад: он был готов хоть сейчас ковырять стенку. Но днем тщательно следили стражники, и приходилось ждать вечера и даже ночи.
И когда настала ночь, Сергей поспешно и осторожно начал отковыривать ногтями глину между кирпичами, расположенными как раз на уровне его подушки.
«Так даже будет удобнее и безопаснее переговариваться», – подумал Сергей.
Но до разговоров было еще далеко. Работа шла так медленно! Ковырять глину ногтями было больно и неудобно.
«Нет, надо придумать что-нибудь другое, – пустыми руками ничего не добьешься».
Сергей вытер выступившую из-под сломанного ногтя кровь.
В шесть часов утра явился стражник убирать камеру. Сергей взглянул на метлу, торчавшую у него подмышкой, и усмехнулся про себя: «Вот он, выход!»
– Хорошо ли спалось, господин студент, на новом месте? – спросил стражник.
– Я не студент. А спалось отлично, – ответил Сергей.
– Ну вот, а все жалуются, что в тюрьме плохо.
Он взял «парашу» и, что-то бормоча себе под нос, вышел из камеры.
Сергей только этого и ждал; когда захлопнулась дверь и стихли шаги стражника, метла очутилась у Сергея в руках. Он сильным рывком выдернул из нее три толстых прута и спрятал их под тужуркой.
Вскоре явился стражник, поставил «парашу» на место и, ничего не подозревая, начал подметать камеру.
В этот вечер дело пошло быстрее, – работать прутом было удобнее.
С тихим шуршанием сыпалась по стене глина и падала на кровать, Сергей подбирал ее и прятал в карман.
Что же делал в это время смертник?
Два дня и две ночи за стеной не смолкали крики и стоны; осужденный ждал, что за ним придут с минуты на минуту. Он то вскакивал с постели и метался по камере, то забивался в углы, словно это могло его спасти. Но на третью ночь его болезненно обостренный слух уловил за стеной странный шорох.
Он приложил ухо к стене. Кто-то настойчиво и упорно царапался в его стену.
И в следующие ночи, после вечерней поверки, за стеной опять слышался шорох, который не смолкал до самого рассвета.
– Может быть, мне хотят устроить побег? Нет! Это невозможно!!. А вдруг?!
И, позабыв о том, что каждую минуту может войти стражник, он с исступлением и яростью начал царапать каменную стену. Скоро он обломал все ногти и, выбившись из сил, охваченный тупым отчаянием, повалился на койку и заснул. Заснул впервые за эти дни.
Осужденный проснулся на рассвете, оглянулся вокруг и вздрогнул, – из стены, как раз над его подушкой, торчал тонкий черный прутик. Может быть, ему померещилось? Но нет, прут шевелился. Кто-то проталкивал его из соседней камеры.
Осужденный дернул прут к себе и припал ухом к крохотной дырочке в стене. Он услышал шопот:
– Как ты сюда попал? Кто ты?
– Меня зовут Алексей. Я железнодорожник со станции Тайга.
Прижавшись губами к стене, задыхаясь от волнения, Алексей шопотом рассказал о том, как два месяца назад к ним на станцию приехала карательная экспедиция и стала пороть рабочих. Он стоял в толпе и смотрел, как расправляются с железнодорожниками. Когда очередь дошла до его дружка – кочегара Володьки, – Алексей не выдержал, бросился на жандармского офицера, наблюдавшего за поркой, и ударил его по лицу.
– Не так надо было действовать, Алексей! Не так! – вырвалось у Сергея.
– Так или не так, а вздернут меня за жандарма. Вздернут! И статью подобрали, чтоб обязательно повесить: за открытое противодействие военным властям… А ведь мне только… – он, не договорив, всхлипнул.
Сергей понял, что прежде всего Алексея нужно отвлечь от этих проклятых мыслей о смерти. Нужно сделать так, чтобы он перестал об этом думать.
– В тебе заговорило человеческое достоинство, возмутилась твоя гордость, когда ты ударил жандарма. А почему же ты теперь плачешь и умоляешь о пощаде жандармов?
– Умирать страшно. Повесят ведь, а мне только восемнадцать лет!
– Перестань! И не стыдно тебе? Рабочий парень, а ведешь себя, как трус.
Алексей молчал.
– Слушай, – снова заговорил Сергей, – не плачь, не надо. Где ты работал?
– В паровозном депо.
– Я на вашей станции бывал. У меня среди железнодорожников знакомые есть, – сказал Сергей и стал расспрашивать Алексея, строгое ли у них начальство, работает ли сейчас на станции помощник машиниста Гаврилов. А под конец задал вопрос, который особенно удивил Алексея: Сергей спросил, есть ли у них речка и любит ли Алексей купаться.
Вначале Алексей отвечал нехотя и безразлично, но потом понемногу разговорился. Этого только и хотелось Сергею, – отвлечь его от мрачных мыслей.
И этот разговор не пропал даром.
На следующую ночь Алексей первый постучал в стену.
– Не спишь, сосед? Ты уж прости. Как тебя звать-то? Я вчера не спросил.
Сергей ответил. И беседа продолжалась.
Они лежали, скорчившись на своих койках, прильнув лицами к отверстию в стене и натянув поверх голов одеяла. Они условились разговаривать по ночам, а днем отсыпаться.
– Теперь я вроде как и не один, – сказал на третью ночь Алексей. – А жаль, что мы с тобой раньше не познакомились. Я ведь тут с пятнадцатого февраля, а сегодня уже третье марта. Весна на носу.
И верно, приближение весны чувствовалось и тут, за стенами крепости. В камеры третьего этажа, выходившие на юг, по утрам заглядывало солнце; снег, лежавший пластами на подоконниках, потемнел. Он таял и с шорохом падал вниз. Маленький кусочек неба, что виднелся в тюремное окно, с каждым днем становился всё прозрачнее, голубее. Пушистые облака, проплывавшие в вышине, были по-весеннему легки и воздушны.
– Весна на дворе. Скоро реки вскроются. Тайга зазеленеет, – с тоской повторял Алексей.
– Да, ледоход скоро пойдет, – задумчиво сказал Сергей.
– Ледоход? – вдруг обозлился Алексей. – Не увижу я ледохода… Ничего не увижу.
– Ну, полно, Алеша!
– Тебе хорошо рассуждать! Не тебе болтаться в петле.
– Слушай, Алексей! Если и на мою шею накинут петлю, то всё равно я не буду просить у них пощады. Слышишь? Не буду. И клянусь тебе, я со своей дороги не сверну!..
– Ну и не свертывай! А я жить хочу! – Закричал Алексей. – Жить!. И замолчи!.. Замолчи!..
На оклики Сергея Алексей больше не отвечал.
Среди ночи Сергея разбудил осторожный стук в стену.
– Это я, – сказал Алексей. – У тебя память хорошая?
– Да, Алеша! А что? – ответил Сергей, не совсем понимая, в чем дело.
– Дай мне слово, что исполнишь мою просьбу.
– Исполню.
– Если меня… – он не договорил страшное для себя слово «повесят»… – так вот, как только тебя выпустят из крепости, поезжай сразу же на станцию Тайга, разыщи там мою мать и расскажи обо мне. Сделаешь?…
– Да, говори адрес.
– Запоминай.
Сергей за Алексеем повторил адрес.
– Может быть, у тебя товарищи есть? Говори, я и к ним зайду.
Алексей сказал адреса кочегара Володьки и кондуктора Никитина, что живет за зеленой водокачкой.
– Ну, спасибо Сергей, я тебе тоже слово даю: больше я кричать не буду, только не оставляй ты одного меня с этими проклятыми мыслями о смерти. И что они мне в голову лезут?!
Последние слова он сказал сквозь стиснутые зубы.
– Ты думаешь, я не знаю, как тебе тяжело? Знаю, Алексей, знаю, дорогой мой товарищ!
