Текст книги "Литературно-художественный альманах «Дружба». Выпуск 3"
Автор книги: Север Гансовский
Соавторы: Юрий Никулин,Радий Погодин,Дмитрий Гаврилов,Аделаида Котовщикова,Аркадий Минчковский,Александр Валевский,Вениамин Вахман,Эдуард Шим,Михаил Колосов,Юлиус Фучик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
– Скажите, верно, что мама многим должна?
– Да, кое у кого она брала товар в долг.
– Я не хочу, чтобы говорили, что моя мама обманула кого-нибудь… Я уплачу.
– Когда надо будет, я тебе всё скажу, а теперь поезжай домой. Впрочем, постой. Верно, мне сказали, что ты живешь одна в своем доме, хозяйствуешь, ждешь мать?
– А она скоро вернется?
Следователь подошел к телефону и, сняв трубку, вызвал прокурора.
– Завтра утром я освобожу Олейникову. Надо найти Юхова. Нет, она не знает и не укрывает его. Но теперь Юхов не уйдет. Я знаю, где его искать. – И, провожая Оленьку из комнаты, сказал: – Так вот, суди сама, – подвела ты свою маму или нет?
47
Оленька с ночи поставила тесто. Утром она испекла пирог, приготовила обед и, прибрав весь дом, ждала возвращения матери. Анисья вошла и, пораженная празднично накрытым столом, невольно остановилась у порога. Не ожидала она встретить сбежавшую от нее дочь, не думала, что Ольга живет дома и ждет ее. Сколько раз ночью в тюрьме ей виделась Оленька! Казалось, нет для нее преград, идет к ней сквозь высокие каменные стены, железные решетки, обитые жестью двери камеры. И вот сейчас, когда Оленька была рядом, не протянула к ней руки, не прижала к себе и даже не сказала ласкового слова. Только сняла платок, пальто и, присев к столу, устало проговорила:
– Продрогла я. Поем и спать лягу.
Встреча получилась совсем не такая, как предполагала Оленька, и она ответила так же безразлично:
– Садись, я борща налью…
Анисью выпустили до окончания следствия и, вернувшись в Шереметевку, она сразу же попросила дать ей наряд на работу. Надо было жить и хотя бы получить небольшой аванс под будущие трудодни. И очень обрадовалась, когда Копылов предложил ей место ночного сторожа на ферме. И заработок постоянный, и всё время одна.
Анисья шла дежурить на ферму.
Сколько ей предстоит еще провести таких ночей до суда и что скажет суд, – об этом она старалась не думать. Что будет, то будет! Да и не всё ли ей равно, что будет, если нет счастья и, наверное, скоро надолго она потеряет свободу!
На ферме уже прошла вечерняя дойка, скотницы кончали уборку. Наконец всё стихло. Дремотная тишина лишь изредка нарушалась бряцанием цепей, бульканием воды в автопоилках да похрустыванием сена.
Анисья обошла скотный двор, проверила, не искрят ли пробки на электрическом щитке, и опустилась на табуретку у двери, чтобы вот так просидеть тут всю ночь. В этом, собственно говоря, и заключалась работа ночного сторожа. Она не требовала большого труда и располагала либо ко сну, либо ко всякого рода размышлениям. Но бездействие угнетало и всё время возвращало к размолвке с дочерью. Анисья пыталась убедить себя, что такая дочь ей не нужна, что у нее не было и нет дочери и, глядя поверх золотистых от электрического света коровьих спин, она негромко говорила, словно где-то рядом, на скотном дворе, была Оленька.
– Живи, как хочешь!
Рано утром по пути к дому она зашла к Юхе. В доме стоял тяжелый воздух. Анисья поморщилась.
– И что вы хату проветрить не можете?
– Где-то сынок мой?
– Ищут, да найти не могут, – зло ответила Анисья. – Сбежал с чужими деньгами.
– Ничего я не знаю, не мое это дело! – Всегда суровая, Юха сейчас выглядела жалкой и словно боялась Анисью. – Сами разбирайтесь!
– На суде всех разберут!
Анисья сама не знала, зачем она зашла к Юхе. Некуда больше идти – вот и зашла. А дома постояла на пороге, подумала: «Одна ночью, одна днем» – и направилась на ферму, к высившейся за Шереметевком силосной башне, которую огибали подковой скотные дворы.
Анисья попала в дневную суету. Неумолчно гудели моторы на кормокухне, слегка покачиваясь, катились вагонетки подвесной дороги, доярки задавали коровам корм. И еще тоскливей стало Анисье. Каждый делает свое дело, всё движется, стучит, работает, а она не знает, куда себя деть, одно у нее теперь будет дело: сиди и сиди ночами на табуретке.
– Иль забыла что? – Анисья оглянулась и увидела деда Мирона. Он шел с артелью землекопов рыть котлован. – Пойдем с нами. – И протянул ей лопату.
Над котлованом высилась стрела самодельной подъемной лебедки. Анисья спустилась вниз и встала рядом со скотником Камышевым. Управляться с лопатой ей было нетрудно, и Камышев, едва успевавший за ней копать землю, даже пошутил:
– Тебе, баба, в землекопы идти, а ты по базарной части вдарилась.
Он сказал и тут же раскаялся. Анисья так зло взглянула на него, что он предусмотрительно отступил в дальний угол.
Дед Мирон, помимо своей основной колхозной нагрузки члена ревкомиссии, выполнял много других обязанностей: чинил сбрую, помогал бригадирам принимать от трактористов вспаханные поля и порой оказывался сам в положении бригадира, когда надо было что-нибудь сделать, очень срочное, причем найти для выполнения этой работы, как ом говорил, «нутренний» резерв. Такой работой оказалось рытье котлована под жижеотстойник. Конечно, на общем фоне большого колхозного хозяйства жижеотстойник вряд ли требовал, чтобы о нем специально докладывать председателю колхоза, но дед Мирон считал всякую работу главной и в обед направился к Копылову.
– Еще денька три-четыре, и отстойник, Семен Иванович, выкопаем.
– Ладно, ты сведения давай животноводу.
– Можно и так, – согласился дед Мирон и продолжал: – Сегодня Анисья Олейникова сама в котлован пришла. Хорошо работает.
– Анисья? – удивился Копылов. – Ну что же, так тому и дальше быть. Пускай работает.
Дед Мирон помолчал.
– Как там у Елизаветы Васильевны с Дегтяревым – не слыхать?
– А это, дед, к ревкомиссии не относится, – сказал неожиданно рассердившись Семен Иванович. – И скажи, пожалуйста, всё тебе знать надо!
– А как же? Мне мой Петяй покою не дает. Что, да как, да почему? Ладно, можешь не говорить. Прощай, председатель! – Но, как бы вспомнив что-то, вернулся от дверей. – Сколько раз я тебе говорил – без весу сено не отпускать! Еще раз увижу, обязательно акт составлю. Тут, брат, хочешь, не хочешь, а отвечать придется…
Анисья и сама бы ушла из ночных сторожей. Быть весь день одной дома, а потом всю ночь одной на ферме она не могла. Но находиться в бригаде землекопов, куда ее взял дед Мирон, было тоже не по душе. Ей было трудно работать рядом с людьми, хорошо знавшими ее горе. Одни высказывали свое сочувствие, другие открыто, не стесняясь говорили, что она сама во всем виновата, третьи не прочь были подшутить над ее неудачной попыткой связать свою судьбу с Юшкой. Тогда она попросилась в карьер, где добывали для дороги песок и гравий. Карьер находился в трех километрах от Шереметевки. Он был открыт для всех ветров, и ничто не защищало там от зимней стужи. Но работа в карьере имела одно преимущество, ради которого Анисья готова была каждый день ходить за три километра и проводить весь день на холодном ветру. В карьере работали совсем не знавшие ее колхозники соседнего хутора, и это давало возможность Анисье быть на людях и в то же время наедине с собой. Правда, вскоре в карьере появился дед Мирон, которому после рытья котлована было поручено наблюдение за добычей песка и гравия, но он не заговаривал с ней об Ольге, больше интересовался ее выработкой, чем семейными делами, и через несколько дней она уже радовалась, что в зимние сумерки шла домой не одна, а с попутчиком.
Зимним полднем карьер выдал последние возы гравия для дороги, и Анисья вместе с дедом Мироном возвращалась в Шереметевку необычно рано. Стоял ясный безветренный февраль. На солнце у придорожных кустов слегка подтаивало, и снег в степи отливал радужной расцветкой. Дед Мирон был очень доволен, что карьер хорошо справился с заданием, советовал Анисье денек-другой отдохнуть, обещал даже подыскать подходящую работу, а потом неожиданно спросил:
– Суд тебе когда будет?
– Не знаю.
– Эх, Анисья, в какое время неладное с тобой случилось! Слыхала, канал уже готов, с весны воду на поля дадут, на ноги колхоз становится, а ты куда вдарилась? Вот всегда так получается: подождем, да со стороны посмотрим, а на деле выходит, – ждать, да со стороны смотреть всё одно, что в другую сторону идти.
– Хотелось получше жить.
– А другим иль не хочется? – спросил дед Мирон.
– Каждый за себя.
– Это всё равно, что никому! Об общем забыл – себе хорошего тоже не жди. Ну, что вот ты от своей торговли получила? Небось, думала, тысячи будут, куда там сравниться с ними колхозным трудодням, и спину в поле не надо гнуть и деньги вон какие! Легко да богато! А вышло что? Где деньги твои? Одни долги! Еще какая прибыль? А с дочкой, иль не вижу, как чужие живете. Теперь вот суд будет. Здорово разбогатела! Потеряла, что имела! Да что я тебе объясняю, сама знаешь. Только не всё знаешь. Что плохо – постигла, а в чем настоящая радость – неведомо тебе еще.
– Да замолчи ты, дед.
Но замолчать дед Мирон уже не мог. Он любил пофилософствовать, а тут к тому же почувствовал, что задел Анисью за живое, и каждое его слово бьет прямо в цель.
– А настоящее счастье, оно, знаешь, в чем? В работе. В согласии! Только это тоже надо понять! Счастье, оно, как и горе, сердцем постигается…
Но последнее наставление Анисья уже не слышала. Она метнулась к обочине и напрямик, через поле, зашагала к своему дому, кажущемуся издали врытым в снег.
48
Оленька была очень удивлена, когда, вернувшись из школы, ома застала дома мать.
– Ты уже с работы?
Она спросила это так, как спрашивают ребят, когда те слишком рано приходят из школы.
Они больше не ссорились, разговаривали, ели за одним столом, ми каждая как будто жила своей особой жизнью; Анисья – работой в карьере, Оленька – школой, юннатовским кружком, где попрежнему и пока что безуспешно юннаты искали способ заряжать большие сифоны, и ни слова между матерью и дочерью не было сказано о бегстве в Ладогу. Они были чужими друг другу, хотя для каждой было бы счастьем, если бы вдруг рухнула стена настороженности и непонимания, которая разделяла их. Они боялись высказать свои чувства, скрывали их за внешней сдержанностью. Анисья считала, что дочь ее бросила, Оленька не могла забыть встречу у следователя и считала, что мать ее прогнала. Они жили настороженно, и больше всего боялись открыть друг другу свое сердце. Но именно сейчас бегство от матери казалось Оленьке таким наивным и глупым, что порой она даже не могла объяснить себе, каким образом она могла так поступить. От чего и от кого она бежала? От позора, от Юшки? Но разве можно уйти от позора? И, убежав от Юшки, разве она не сделала еще хуже? Ведь ее бегство не разлучило, а скорей сблизило его с матерью. Нет, ей надо было поступить совсем иначе. Остаться дома и сделать так, чтобы ушел Юшка. И не обижаться на мать, не стыдиться ее, а убедить ее в том, что нельзя жить так, как хочет жить Юшка.
Оленька видела, что мать старается меньше бывать дома, не занимается домашними делами, и она взяла хозяйство в свои руки. Готовила, покупала что надо на базаре. А мать точно не замечала всего этого, предоставив Оленьке полную свободу. Анисья жила так, как будто была в гостях у дочери и скоро уедет далеко и надолго. В эти дни ее всколыхнуло, вызвало у нее интерес лишь одно событие. Следователь задержал Юшку. Помогло письмо. Хитер Юшка, отправил письмо с поездом, а не сообразил, что почтовый приходит в два ночи, и по штампу сразу узнали, что искать его надо в двух-трех станциях от Шереметевки. Задержали, даже не успел все деньги прогулять… Анисья была рада одному: пусть Юшка втянул ее в свои темные дела, но она не связала с ним свою жизнь, он не стал отцом Оленьки. Впереди всё же был какой-то просвет.
Оленька, не раздеваясь, прошла в свою комнатку, оставила там сумку и вернулась в кухню.
– Ты на работу еще пойдешь?
– Кончили на карьере…
– Тогда обедай и отдохни. А я пойду к Алексею Константиновичу. – И даже не сказала, зачем. Разве интересны маме дела старосты школьного поля, какие-то там планы предстоящих опытов?
Дегтярев жил неподалеку от базарной площади. Его комната очень походила на лабораторию. Добрую треть занимал большой стол, уставленный мешочками с семенами, пробирками, колбами, на стенах вместо картин висели снопы, и собственно жильем можно было назвать уголок, где находилась кровать, застеленная серым солдатским одеялом.
Дегтярев проверял классную работу, когда в комнату постучалась Катя.
– Я пришла как будто слишком рано. – Она сняла шубку и присела к столу. Дегтярев проверял ученические работы. Катя тихо спросила: – Вы ездили в район?
– Всё кончилось очень плохо, очень плохо, – сказал Дегтярев и с шумом отодвинул стул. – Я предпочел бы, чтобы меня уволили. Знал бы за что! А то просто переводят в другую школу. Тихо, спокойно, как будто ничего не произошло, так сказать, в порядке укомплектования. Вы ставите принципиальные вопросы воспитания в школе, а вас не опровергают, с вами не спорят, а просто тихо убирают.
– Подло! Что они не поняли, не разобрались?
– Может быть, – задумчиво произнес Дегтярев. – Теперь я понимаю маневр Елизаветы Васильевны: зачем спорить, рисковать, ошибаться, когда можно сделать вид, что ничего не произошло. Но кто дал право отнимать у меня опытный участок, который я создал вместе с ребятами, отнимать ребят, которые мне дороги и близки? Как это легко всё делается: раз – и перевод в другое место! Школа государственная, опытный участок – школьный, а учитель кто? Частная личность? Нет, школа не только общее дело, это мое личное дело, школьный участок – мой кровный участок!..
Дегтярев вышагивал вдоль комнаты. Он привык бороться смело и открыто, а тут получается чорт его знает что. С кем спорить? Кому доказывать? Его ни в чем не обвиняют, а из школы – вон! Он представлял себе заброшенным и заваленным мусором школьный оросительный канал, заросшие травой делянки, где напрасно что-то пытается вырастить Егорушка Копылов, и директора школы Елизавету Васильевну, которая говорит председателю колхоза: «Возьмите, пожалуйста, от нас эту землю, она только глаза мозолит». Ему даже представилось, как канал, ставший местом для вывозки мусора, называют дегтяревской свалкой, делянки дегтяревскими зарослями, и как каждый раз, когда кто-нибудь из учителей захочет сделать что-нибудь новое, его будут пугать бесславно закончившимся экспериментом бывшего учителя Дегтярева.
И вдруг он понял, что совершенно напрасно боится всего этого. Не такой Елизавета Васильевна человек, чтобы забросить школьное поле, орошение, опыты. Она никому не уступит школьной славы. Он хорошо знает ее. Очень хорошо. В ней есть честолюбие. И не за опытное поле он должен бояться, а за ребят. Разве ее беспокоит сейчас судьба Оленьки? Она забыла о девочке; живет с матерью – и хорошо! А что там у них в семье – Елизавете Васильевне всё равно. Любят ли колхоз ее ученики или нет, останутся ли работать на колхозной земле – это не важно; ей главное – средняя высокая успеваемость, чтобы прежде всего ей самой поставили пятерку за директорство.
Ребята пришли все сразу. Володя, Оленька, Егорушка, Зойка, Петяй.
Дегтярев усадил их за стол и стал рассказывать о плане предстоящих весенних работ на опытном школьном поле. Всё было сложнее, чем в прошлом году: и опытов больше, да и через опытное поле надо пропустить три старших класса. Значит, каждый юннат должен уметь не только сам ставить опыты, но и руководить целой группой ребят. Ну как, Оленька, Зоя, Володя, Егорушка, справитесь? И так надо справиться, чтобы ребята заинтересовались работой на земле и стали мечтать о том, чтобы быть трактористами, комбайнерами, агрономами.
В разгар составления плана опытных работ пришел Семен Иванович.
Председатель колхоза не раз бывал у Дегтярева, но почему-то именно сейчас, войдя в комнату учителя, сказал, осуждая не то Дегтярева не то себя:
– Квартирку-то можно было бы подыскать и получше…
Дегтярев подумал: «Хитрит Семен Иванович. Не для того пришел, чтобы помочь найти более удобную квартиру. Нет, тогда бы начал разговор с чего угодно, а потом уже перешел к комнате. А если начал с комнаты, значит, дело в чем-то другом. Но в чем именно?» А Копылов продолжал:
– Алексей Константинович, а я к вам по большому делу.
– Мои юннаты не помешают?
– Пусть на улице побегают. – Семен Иванович подождал, пока ребята выйдут из комнаты, и сказал, подсаживаясь к Дегтяреву: – Вы уж извините меня, Алексей Константинович, что я лезу в ваши дела, но знаю, – не работать вам вместе с Елизаветой Васильевной, разного вы характера люди.
– Двух одинаковых не бывает. – Дегтяреву не хотелось вмешивать Копылова в свой спор с директором школы.
– Одинаковых, верно, не бывает, – согласился Семен Иванович, – а не сработаются, так врозь!
– И так бывает.
– А мне, по совести сказать, не хочется, чтобы вы уехали из Шереметевки. Не всякий агроном сумеет такой участок сделать, как ваш школьный.
Алексей Константинович весело рассмеялся.
– Вот меня уволят, я к вам агрономом-опытником и пойду. Примите?
– Вы смеетесь, Алексей Константинович, а я серьезно – переходите к нам!
– И дадите опытное поле, гектаров на тридцать?
– Да хоть все сорок возьмите, – охотно предложил Копылов.
– И людей, конечно, выделите.
– Не иначе. Такое дело – да не дать людей. К слову сказать, те же ребята помогут. Вот увидите – во всем колхоз пойдет навстречу.
– А про зарплату забыли? – прищурил глаза Дегтярев. – Я ведь дорогой: ботаник, зоолог, биолог! Да к тому же имею опыт по орошению.
Но, прежде чем Копылов успел его заверить, что и зарплата будет не меньше, чем в школе, а сверх того построят дом и дадут, как полагается по колхозному уставу, большую усадьбу, Алексей Константинович пододвинулся ближе и сказал уже совершенно серьезно:
– Семен Иванович, я, конечно, очень благодарен вам и за доверие, ну и, само собой, за сочувствие… Но если бы вы мне предложили в пять раз больше опытное поле и в десять раз больше зарплату, я бы предпочел всё-таки принять перевод в другую, в самую плохонькую, затерявшуюся где-нибудь в степи, школу, чем остаться в Шереметевке только агрономом. Вы, сами того не подозревая, предложили мне то же самое, что и Елизавета Васильевна: перестать быть педагогом. Вы поймите, Семен Иванович, что на опытном школьном участке я прежде всего учитель! А опытное поле для меня ценно тем, что помогает школе вырастить и воспитать настоящих, преданных колхозу людей. Но может быть, вы считаете меня плохим учителем? Тогда вы правы!
Копылов смущенно опустил голову. Нехорошо получилось. Думал помочь человеку, а вышло – обидел. И как это угораздило его предложить Алексею Константиновичу бросить свое любимое дело? Потом он поднялся и, стараясь не встретиться с Дегтяревым глазами, сказал:
– А всё же жалко будет, если вы уедете от нас.
– Меня не так-то легко выжить, Семен Иванович. Я еще повоюю!
И, проводив председателя колхоза до крыльца, крикнул своим юннатам, превратившим соседский забор в мишень для снежков:
– Заходите, ребята! – И, когда его маленькие друзья снова уселись за столом, Алексей Константинович оглядел их и спросил: – Так что же, продолжим, пойдем дальше?
Оленька вернулась домой вечером. Мать спала, и свет настольной лампы бил ей в глаза. Отгородив свет большим головным платком, Оленька вышла в кухню и растопила плиту. Ей предстояло много дел: подогреть ужин, переписать план участия всех старшеклассников в работе опытного поля, приготовить уроки. Она взяла книгу по географии и подсела к огню. В одной руке она держала учебник, в другой – кухонный нож, чтобы переворачивать картошку. И вдруг, бросив книжку и забыв про картошку, она поспешила к двери, сбоку которой висела роба матери. Оленька потрогала холодный мокрый брезент и с укоризной проговорила, словно мать была рядом:
– Ну, разве так можно! Завтра на работу, а роба не просушена.
49
Елизавета Васильевна рассчитывала, что Дегтярев узнает о переводе в другую школу после экзаменов, когда наступят летние каникулы. Это освободило бы ее от многих неприятностей. Теперь же Дегтярев, конечно, потребует объяснений, попытается привлечь на свою сторону учителей, поведет против нее борьбу, которую она заранее называла склокой. Иной, вообще, она не представляла себе борьбу в школе. Она считала, что уважающие себя педагоги всегда могут договориться по поводу своих разногласий, не будут подрывать авторитет друг друга. Она относила себя к поборникам всех этих правил, а что касается своего желания освободиться от Дегтярева, то, видит бог, разве можно терпеть такого учителя?
Однако Дегтярев не затевал никакой склоки и вел себя мирно. Порой Елизавете Васильевне казалось, что он доволен предстоящим переводом и ради этого старается показать себя поистине умелым воспитателем и хорошим педагогом. Его воспитательский класс, и до этого неплохой, теперь стал просто неузнаваем. Семиклассники были дисциплинированны, всегда подтянуты, внимательны. У Елизаветы Васильевны на истории даже самые шумливые и непоседливые ученики не смели шелохнуться. Но чтобы на немецком было тихо?!
Елизавета Васильевна наблюдала за Дегтяревым, за его классом и терялась в догадках. Дегтярев, как всегда, преподавал ботанику и зоологию, возился с юннатами. Он часто водил своих учеников на машинно-тракторную станцию, на гидростанцию, по колхозным фермам. Лучше желать было нечего. И хоть она смутно подозревала, что всё это не спроста, в конце концов пришла к выводу, что ботаник смирился со своею участью, может быть, рад, что его хоть не уволили, а его питомцы, семиклассники, повзрослели и поняли, что перед окончанием школы надо взяться за ум.
Солнце пригревало. Чернел снег на школьной усадьбе, оседала и бурела посреди улицы дорога, в низинах из-подо льда пробивались первые ручьи. Теперь классы, выходящие на солнце, не надо было топить. Они так нагревались за день, что тепло держалось до вечера. Можно было рассчитывать на благодарность района за экономию топлива. Пожалуй, всё было хорошо.
В один из таких дней, после уроков, Елизавета Васильевна сидела в своем директорском кабинете и, как всегда в такую пору, проверяла классные журналы. Она выписывала колонки цифр, производила подсчеты, одним словом, старалась заранее прикинуть, какой процент успеваемости будет по школе и не снизится ли он, упаси боже, по сравнению с предыдущей четвертью.
И вдруг по столу забарабанили капли. Классный журнал покрылся быстро лиловеющими водяными кляксами. Елизавета Васильевна подняла голову и увидела на потолке, над самым столом большое мокрое пятно. Неужели протекает черепичная крыша? Ведь школа недавно построена. Елизавета Васильевна захлопнула журнал, убрала всё со стола и поспешила на чердак, в мезонин, расположенный над ее кабинетом. И то, что она увидела в мезонине, ошеломило ее.
У полной бадьи стояли Егор Копылов, Ольга Дегтярева, Зоя Горшкова, Владимир Белогонов и окунали в воду изогнутые трубки сифонов.
Школьники не сразу ее заметили, и Елизавета Васильевна имела достаточно времени не только прийти в себя, но и внимательно разглядеть, во что ребята превратили мезонин. С одной стороны у стены лежали туго набитые какими-то семенами мешочки, с другой – были подвешены к стене снопы. Хорошо, это она сама еще летом разрешила устроить здесь склад семян. Но только семян! А кто разрешил втащить сюда бадью с водой? Кто разрешил ребятам над ее кабинетом испытывать сифоны? И к тому же бадья течет! Журнал испорчен.
– Это что за безобразие? – ледяным голосом сказала Елизавета Васильевна.
Ребята растерялись. Разве то, что они делают, безобразие? Верно, они ни у кого не спрашивали разрешения вести в мезонине зарядку сифонов, но ведь мезонин им отдан, и они тут хозяева.
– Молчите? Испортили в моем кабинете весь потолок и притворяетесь наивными!
Только сейчас ребята поняли, чем вызван гнев Елизаветы Васильевны. Как же они не доглядели, что бадья дала течь?
Оленька, сбросив с себя передник, стала вытирать на полу лужу…
– Я недоглядела…
– Дома безобразничаешь и в школе безобразничаешь!
– Дом здесь не причем, – заступился за Оленьку Егорушка.
– Изволь молчать, когда с тобой не разговаривают, – оборвала Елизавета Васильевна.
– Мы не безобразничали, – сказал Володя Белогонов, хотя с ним тоже не разговаривали.
– А вода – это чистая случайность, – пояснила Зойка, чтобы принять на себя, наравне с другими, гнев директора школы.
Елизавета Васильевна окинула взглядом ребят. Они смотрели ей прямо в глаза уже без смущения, смело, готовые защищать друг друга. И тут вдруг она поняла, что седьмой класс – это не просто один из классов школы, где она директор, а Дегтяревский класс, настроенный против нее и показавший себя в последнее время особенно дисциплинированным из желания поддержать Дегтярева, продемонстрировать свою любовь к нему. Так вот где причина тех необычных изменений, что произошли с семиклассниками! Она многое поняла в эту минуту. Но не всё и не самое главное. Любовь к Дегтяреву, желание поддержать его – да, это определяло поведение класса. Но разве была бы у ребят эта любовь к учителю, если бы они не чувствовали и не видели, что правда на его стороне? Они по-своему боролись за эту правду. Боролись, поддерживая своего учителя, боролись своими средствами.
Елизавета Васильевна внешне ничем не выдала себя, если не считать более чем сдержанного, но не терпящего никакого возражения, приказа:
– Убрать отсюда воду!
Она стояла и наблюдала, как ребята, раздобыв где-то ведра, носили воду, потом снова приказала:
– Убрать бадью, здесь не прачечная!
Теперь в мезонине был порядок. На полу аккуратно стояли мешочки с семенами, висели на стене прошлогодние снопы, да под окном была сложена куча поливных сифонов. Но Елизавета Васильевна уже не могла остановиться.
– И всё это – убрать! Чтобы я этого больше не видела!
Через час по Шереметевке двинулась необычная процессия.
Впереди, похожие на музыкантов, с сифонами через плечо, шли Оленька Дегтярева, Зойка Горшкова и еще несколько девочек; за ними, обвешанные снопами, словно живые суслоны, – Петяй, Володя Белогонов и другие ребята; сзади тянулась тройка борзых с коренником – сыном председателя колхоза, Егорушкой. Они впряглись в сани и везли целую гору разноцветных мешков и мешочков, которые могли принадлежать только школьному опытному участку.
Недалеко от правления колхоза процессия остановилась, и ребята стали обсуждать, куда же теперь девать всё юннатовское имущество.
– Везите к нам, – сказал Петяй, вызванный Егорушкой по случаю переезда из школы. – Дедушка Мирон пустит.
– Ты к деду своему всё село готов переселить, – ответил Егорушка. – А ну, заворачивай в правление.
– А где там складывать-то?
– Сифоны в сенях оставим, снопы в красном уголке повесим, а семена сложим у батьки в комнате. Он разрешит! – И, помогая сдвинуть с места сани, Егорка прикрикнул на своих пристяжных. – Но, трогай, поехали!
В правлении шло совещание. Услыхав шум в сенях, Копылов вышел, чтобы узнать, кто ворвался в контору. Через несколько минут он вернулся, вырвал из блокнота листок и, что-то написав, протянул записку выступавшему в то время Дегтяреву.
«Ох, и зол я на вашу педагогику!»
Копылов имел в виду Елизавету Васильевну. «И почему на Шереметевку такая напасть, – подумал он. – Дегтярева убирают, а Елизавету Васильевну оставляют?»
50
Теплым весенним днем Копылов ехал верхом по степи. Он был в райкоме партии, там говорил о директоре школы и теперь окружным путем возвращался в Шереметевку, трассой канала. В низинах еще лежал снег, но насыпи канала уже чернели оголенной землей. Копылов ехал не спеша, опустив повод. Поджарая пегая кобылка усердно месила еще непросохшую полевую дорогу и сама поднималась к бетонным сооружениям, откуда шло очередное ответвление канала в глубь степи.
Всё было готово к орошению: русла каналов, водоспуски, хлопушки, трубы, по которым вода хлынет к временным оросителям, а дальше уже прямо на посевы. Казалось, что всё в порядке и дело только за солнцем, под лучами которого должен стаять ледок на дне канала, тогда поливай, расти. Но Копылов знал, что при всей кажущейся возможности легко получить воду на самом деле вряд ли всё обойдется без серьезных затруднений. На десятки километров растянулось русло канала: каждый метр может дать прорыв, фильтрацию – и вот уже вода пошла не туда, куда надо! Он понимал, какие грозят ему опасности. Он знал, откуда их ждать, и в то же время явно преувеличивал эти трудности. Все, казалось ему, грозило опасностью, начиная от водохранилища, где вода брала свое начало, и до последней поливной борозды, куда она должна была добраться, чтобы вспоить будущий урожай. Но, думая обо всем этом, он нет-нет, да возвращался к своему разговору с секретарем райкома, разговору о Дегтяреве и директоре школы Елизавете Васильевне. Он всё рассказал, не таясь, и не раскаивался в этом. Он поступил так, как велела ему совесть коммуниста, и теперь пусть в райкоме решают, – как быть дальше… Бесспорно, должность директора куда выше, чем учителя. Но разве о пользе человека судят по должности? Только люди равнодушные к жизни колхоза, к его счастью, к его судьбе могут заступиться за Елизавету Васильевну и тем самым заставить уйти из школы Дегтярева. Нет, не может секретарь райкома встать на ее сторону. Не может…
Семен Иванович повернул к Шереметевке. В дымке весеннего дня за теплым струящимся воздухом пригретой земли Шереметевка вставала над степью, словно мираж. Но это ощущение длилось весьма недолго. Какой там мираж, когда, едва успев проехать каких-нибудь несколько сот метров, Копылов увидел жену, которая со своим звеном разбрасывала по полю навоз и весьма решительно заявила ему:
– Мне помощница по поливу нужна!
– Не тебе одной.
– Я Анисью возьму…
– Кого? – переспросил удивленно Семен Иванович. – Ты серьезно? А драки не будет?
– Одна-то против всех? – успокоила мужа Анна.
Он не стал спорить. Анисья, так Анисья! Тем более, что скоро суд, и не известно, чем он кончится. И тронул поводьями.
Хотя Копылов и обещал жене прислать в звено Анисью, всё же при встрече с дедом Мироном он предусмотрительно спросил:
– Как там твоя базарница?
– Чинит дорогу. Нынче весна-то какая – рывком взяла…
– А работает неплохо?
– Не тебе спрашивать, – вдруг расшумелся дед Мирон. – Она как на карьере работала, – плохо? Нет! Почему не премировал? «Подумаю, подумаю», – до сих пор думаешь…
– Значит, рано премировать, – ответил Копылов. – Может быть, она тоже рывком взяла.
– Да не сдала…
– Тогда придется премировать, – уступил Семен Иванович, – а тебе, дед Мирон, – расстаться с ней…
– Не отдам, – решительно отказал старик.
– Правлением решим…
– А я правлению разъясню, что ты мне на полдороге всё дело срываешь. – Пока с дочкой по-настоящему не помирю – не отдам.
– Вон как! – улыбнулся Семен Иванович. – Тогда думаю, что до правления мы с тобой не дойдем.
