Текст книги "Литературно-художественный альманах «Дружба». Выпуск 3"
Автор книги: Север Гансовский
Соавторы: Юрий Никулин,Радий Погодин,Дмитрий Гаврилов,Аделаида Котовщикова,Аркадий Минчковский,Александр Валевский,Вениамин Вахман,Эдуард Шим,Михаил Колосов,Юлиус Фучик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)
Полиция сбилась со следа
«В городке ночная дрема,
Дождь к стеклу приник.
Тихо вышел он из дома,
Поднял воротник.
Он идет порой осенней
Улицей ночной.
Не должно быть даже тени
За его спиной.
…………………..
Он идет настороженно,
В сумраке скользя…
Только песню вне закона
Объявить нельзя».
Михаил Матусовский.«Поэт», из цикла стихов«Они удостоены премии мира…»
Над Сант-Яго взошла луна.
Она осветила квартал безликих многоэтажных домов в центре столицы. Здесь жили люди с достатком, правительственные чиновники, богатые иностранцы.
Простые рабочие люди ютились в отдаленных кварталах или по берегам реки Мапочо. В рабочих кварталах жизнь не прекращалась даже ночью. Приходили и уходили люди: одни окончили работу, другие шли им на смену. Длинные узкие бараки были разгорожены на клетки; в каждой такой клетке, где могла поместиться одна кровать, спало по восемь-десять человек. У водоразборных колонок на перекрестке улиц толпились женщины с ведрами, кувшинами, чайниками; нужно было напоить горячим кофе мужа, сына. Слышались голоса: «Моему опять сбавили…» Из крошечного оконца доносилась тихая песня: мать укачивала сына.
Прошел последний автобус. В нем было темно и грязно. Он громыхал, точно груда жестянок, связанная веревкой, и грозил рассыпаться на части. Люди в нем задыхались от духоты и темноты. Это был «микро» – автобус для тех, кто не мог платить много.
А навстречу «микро» плыл большой вместительный и комфортабельный автобус, прозванный «гондолой»; развалившись на подушках, в нем сидели два человека в форме офицеров североамериканской армии.
Когда улеглась пыль, продавцы со своими тачками, нагруженными оранжево-красными апельсинами и крупными полосатыми арбузами, продолжили свой путь с базара, они так и не сумели распродать товар: у простых чилийцев было слишком мало песо.
Продавцы остановили тачки – две женщины в черных платьях, с красивыми, но прежде времени увядшими лицами, медленно переходили дорогу. Они шли, и слезы катились по их лицам; кто знает, – оплакивали они мужей, угнанных в ссылку, сыновей ли, погибших на рудниках? В каждой рабочей семье было свое горе.
У памятника чилийскому генералу женщины невольно замедлили шаг и со вздохом посмотрели наверх – туда, где под самыми копытами вздыбленного генеральского коня, свернувшись в клубок, спал мальчик.
Мальчик спал бы там еще долго, но его разбудил острый запах сочных эмпанада – пирожков, которыми так любят лакомиться чилийцы. Он повел вокруг глазами и, увидев такого же, как и он, мальчугана с лотком в руках, спрыгнул с памятника и стал подбираться к спешившему домой лотошнику. Вдруг его схватила за вихор рука в перчатке – и карабинер, выразительным жестом показав на окна Каса де ла Монеда, вблизи которых не разрешалось шататься маленьким оборванцам, потащил мальчишку в сторону.
Каса де ла Монеда, иначе говоря, монетный дом, где ныне помещалось чилийское правительство, напоминал в этот лунный вечер тюрьму: решетки на окнах, часовые, расхаживающие от угла к углу.
И вся страна в эту тревожную ночь казалась огромной страшной тюрьмой, запертой между Андами и океаном.
Полицейские давно были на своих местах. Дом на улице Патрисио Линча был окружен ими. Они получили приказ не спускать глаз с поэта.
Время от времени полицейские проходили мимо окон, не защищенных ставнями, и пытались разглядеть среди гостей знакомое лицо поэта.
С другой стороны улицы за каждым шагом полицейских следили рабочие.
Было странно, что гости так засиделись. Но вот открылась дверь, и большая группа людей вышла из дома. Они сразу же разошлись в две стороны, потом каждая из этих групп снова раскололась на две части. И прежде, чем полицейские успели что-либо сообразить, улица опустела.
Впрочем, насчет гостей у агентов тайной полиции никаких инструкций не было. Им нужен был хозяин дома. И разве могли они догадаться, что с одной из групп ушел и хозяин!
Опасаясь провокаторов, партия заставляла поэта каждые сутки менять место ночлега. Рикардо заявил Неруде от имени Центрального Комитета партии, что он обязан хотя бы на месяц выехать из Чили.
– Моя родина – Чили, мой народ – чилийцы, – сказал поэт, – я не могу оставить мой народ в это тяжелое время.
Рикардо возразил:
– Пабло Неруда не сложит оружия, где бы он ни был.
Мексиканский посол предоставил поэту свою личную машину.
– Я сам вас доставлю к границе, – сказал этот человек, умеющий ценить подлинную поэзию. – В моей машине никто не поднимет на вас руку.
И вот они едут по северным провинциям, откуда Неруда был послан в сенат. Они направляются к границе, которая проходит по вершинам Анд. Никто здесь не знает, что в машине, на которой развевается мексиканский флажок, едет Неруда. Но иногда в горняцких поселках, где люди останавливаются, чтобы отдохнуть от езды или перекусить, к машине подходит человек и приветливо сообщает:
– Возьмите влево. Нам сообщили, что по шоссе справа разгуливают карабинеры.
Граница уже близка. Машина въезжает в главный город одной из провинций; последние формальности – и они окажутся по другую сторону границы. Посол оставляет машину на окраине, а сам идет в муниципалитет. В это время к машине направляется несколько ленивой походкой человек в светлом костюме, неожиданно распахивает дверцу и встречает насмешливый взгляд Неруды. В ту же секунду шофер, стоящий рядом, захлопывает дверцу и схватывает человека за плечо.
– Убери руку, – цедит тот сквозь зубы, – ты что, не узнал?
И показывает на жетон.
Потом агент тайной полиции бежит к ближнему телефону и набирает номер муниципалитета.
– В машине мексиканского посла – Пабло Неруда, – сообщает он. – Не вздумайте пропустить их на ту сторону… Распоряжение президента.
Послу любезно сообщают, что в настоящий момент его машину не могут пропустить через границу: дорога в горах разбита, там ведутся ремонтные работы. Надолго ли? Неизвестно.
Посол возвращается и предлагает перебраться через границу южнее или севернее. Неруда, улыбаясь, говорит:
– Мой дорогой друг, неужели вы не догадываетесь, что ремонтные работы идут уже полным ходом и южнее и севернее? Полицейским снимут головы, если они пропустят меня в вашей машине.
Посол внимательно всматривается в Неруду.
– Вы как будто бы обрадованы… Но чему? Тюремной камере, которая вас может ожидать в Сант-Яго?
Неруда продолжает улыбаться. Прикрыв глаза, он думает о своем народе, о своих друзьях, с которыми он будет вместе в эти тяжелые для Чили месяцы. И, может быть, о серебряных ночах Сант-Яго. Ему не нужно сейчас иных ночей, иного воздуха, чилийский воздух – самый благодатный для него и его поэзии.
– Я заберу вас к себе, – предлагает посол. – И вас и Делию. Гостей мексиканского посла вряд ли посмеют тронуть.
Известие о том, что Неруда принял гостеприимное предложение мексиканца, привело Гонсалеса в замешательство. В его планы совсем не входило осуществить свое грязное дело на глазах иностранцев.
Между тем о травле поэта с возмущением заговорили и в Сант-Яго, и в селитренной пустыне Атакаме, и в угольной зоне. В адрес правительства поступали письма от рабочих, ученых, служащих, домашних хозяек, от коммунистов, от людей, не состоящих ни в какой партии, и даже от представителей радикальной партии, к которой принадлежал и сам президент. И каждое письмо обязательно заканчивалось требованием: «Свободу – Неруде».
Эти слова были подхвачены во всем мире. Советские писатели заклеймили презрением палача и иуду Гонсалеса, замахнувшегося на лучшего поэта Латинской Америки. Передовые французские поэты посвятили стихи своему боевому другу, сражавшемуся в одних рядах с ними за мир на земле. В Европе и Америке раздались возмущенные голоса: поэта преследуют только за то, что он требует свободы для шахтера Лоты и патагонского пастуха!
Московские пионеры на своих сборах с волнением говорили:
– Свободу Назыму Хикмету! Свободу Пабло Неруде!
Несколько позднее в польском городе Вроцлаве собрались на конгресс в защиту культуры представители всех народов – они поставили свои имена под протестом против травли чилийского поэта.
Чилийские предатели поняли, что сделали промах. В своем усердии к американским хозяевам они перестарались.
Видела лицемерно заявил, что Неруде ничто не угрожает. Поэт может свободно ходить по чилийской земле или уехать куда ему угодно. Он, Видела, чист перед Нерудой, он ничего против него не замышляет. Зачем Неруде было переселяться в дом мексиканского посла, когда у него есть свой собственный дом, где его никто не тронет?
О том, что с его ведома дом поэта несколько раз пытались поджечь, Гонсалес умолчал.
И о том, что он отдал тайный приказ усилить слежку за Нерудой, он тоже не сказал и боялся, что узнают о полицейских, посланных на все пограничные пункты с фотографиями Неруды и приказом «не пропускать».
Неруда, узнав о заявлении президента, сказал мексиканскому послу:
– Итак, дорогой друг, простимся: сегодня я уезжаю в Аргентину. Президент подтвердил мое право на выезд.
Посол усмехнулся:
– Вы понимаете так же хорошо, как и я, что вас никуда не выпустят.
– Да. Я это понимаю, – сказал поэт. – Но это должны понять и увидеть те простые люди моей страны, которые еще сохранили хоть искорку веры в нынешнего президента.
Члены Центрального Комитета партии обдумывали решение Неруды.
– Его остановят, – говорили одни.
– Его могут задержать, – говорили другие.
Неожиданно Рикардо, всегда такой осторожный и предусмотрительный, принял сторону Неруды.
– Остановят? – переспросил он и сейчас же решительно заявил: – Да, остановят. Нам это и нужно. Так будет еще раз разоблачено двуличие Гонсалеса Виделы. Задержат? Это у них не выйдет. Мы пошлем с Нерудой наших товарищей. Кроме того, мы пригласим в эту поездку журналистов – наших и иностранцев. А арестовать такого человека, как Пабло Неруда, на глазах у представителей печати, да еще зная, что рядом с ним стоят самые отважные и решительные люди Чили, – на это не решится президент.
В Центральном Комитете решение Неруды было одобрено. Поэт готовился к выезду. Предусмотрительные друзья укрыли Делию в другом доме.
– Ты едешь на мою родину, Пабло, – смеясь, говорила Делия. – Не забудь привезти оттуда букет полевых цветов.
Она была родом из Аргентины.
– Цветы будут, в крайнем случае пограничные, – ответил Пабло.
Он и не предполагал, что случай поможет ему выполнить просьбу Делии.
У подъезда его ждали друзья и приглашенные журналисты. Они сели в машины. Мимо проносились «королевские» пальмы с их гордыми кронами, маленькие, отгороженные друг от друга деревцами или виноградными лозами крестьянские посевы. С гор летел свистящий ветер.
У подножья гор путешественники пересели на лошадей, которые их здесь ожидали. Навстречу по большим круглым камням бежали шумные струи воды, которые ниже, в долине, соединялись в реку. Горы поднимались вверх террасами. Казалось, кто-то высек в этих древних каменных громадах ступени. Шум воды, грохот падавших камней, увлекаемых потоками, ржанье лошадей, возгласы погонщиков сливались воедино.
У пограничного пункта спутников остановили чилийские карабинеры. Их начальник, вглядевшись пристально в приезжих, остановил свой взгляд на смуглом спокойном лице поэта и отдал ему салют.
– Сожалею, сеньор Неруда, – сказал он, – но вам придется вернуться обратно.
– Ремонт дороги? – с усмешкой спросил поэт, жестом руки показывая журналистам на карабинеров. – Беспокоитесь за нашу безопасность?
Начальник был в затруднении. Приказ, врученный ему два дня назад, составлен в туманных выражениях: не препятствовать открыто, но и не пропускать! Начальник был простой человек, он всех этих хитростей не понимал.
– Мое дело повиноваться начальству, сеньор Неруда! – упрямо повторил он.
– А что же вам приказало начальство?
Журналисты вынули блокноты. Карабинер вдруг понял, что проговорился, и резко сказал:
– Я не обязан отвечать на ваши вопросы, сеньор. Говорят, вы человек опасный.
– Может быть, и опасный, – очень мягко сказал Неруда. – Но я опасный для тех, кто торгует своей родиной. Только для них. Подумайте об этом на досуге, сержант.
В это время к ним подошел офицер аргентинской пограничной стражи и, обращаясь к поэту, проговорил:
– Сеньор Неруда, мне не нужно вашего паспорта. Я знаю вас в лицо. И я пропустил бы вас без всякой визы. Но вон за тем домиком стоят агенты американской федеральной разведки. Они присланы, чтобы помешать мне это сделать.
– И это солдат? – вдруг пробурчал чилийский стражник.
– Я солдат, – резко ответил аргентинец. – А рабом быть не желаю. Дед мой был раб, и отец бежал с табачных плантаций. На мою семью хватит ошейников. Одним словом… я хочу, чтобы этот сеньор свободно разгуливал по свету.
Аргентинец отколол от пояса букетик полевых цветов и положил их в руку Неруде.
– Возьмите, – сказал он. – Пусть в ваших стихах будут цветы аргентинской пампы.
Неруда и его спутники молча повернули обратно.
Протягивая Делии цветы, Неруда грустно пошутил:
– Цветы выросли в Аргентине. Им легче было перейти границу, чем мне.
Партия позаботилась, чтобы чилийцы узнали о происшествии на границе. На другой день об этом говорил весь Сант-Яго. Мальчишки распевали песенку о том, как Уолл-стрит преподнес в дар Гонсалесу лживый язык.
Пойманный с поличным, Гонсалес Видела вызвал к себе министра внутренних дел Ольгера:
– Если этого человека, – сказал он, – нельзя заставить замолчать, пусть говорит в тюрьме. Ордер я подпишу лично.
Но президент запоздал. Пабло Неруды уже не было в доме мексиканского посла. Его не было и в своем собственном доме. Его не было ни в одном из тех домов, куда врывалась полиция. Напрасно по всему Сант-Яго и окрестностям были расставлены патрули с приказом задерживать каждого человека, хотя бы издали напоминающего Неруду. Напрасно была усилена пограничная стража.
Неруды нигде не было. Партия надежно укрыла своего поэта.
Десятки друзей поэта были задержаны. Всех их спрашивали одно и то же:
– Назовите место, где в последний раз вы виделись с Нерудой.
И, словно сговорившись, они отвечали:
– Авенида Патрисио Линча.
А поэт Хувенсио Валье со смехом добавил:
– Но тогда я видел там и сеньора президента. Возможно, у него более точные сведения. Помнится, до выборов он называл себя близким другом поэта.
Полиция объявила награду за малейшие сведения о местожительстве поэта.
И вот однажды в полицию явился старик – разносчик почты.
– Я знаю, где находится Пабло Неруда.
Старика обступили полицейские и потащили его в кабинет начальника.
– Где Неруда?
– Он – в Венесуэле.
И старичок показал венесуэльскую газету, в которой была напечатана новая поэма Пабло Неруды – «Хроника. 1948 год».
Старика вытолкали из полиции. А он лукаво посмеивался:
– Как же, дотянутся они до Неруды!
Говорили, что в этот день растянутая улыбка сошла с лица Гонсалеса Виделы. Но через несколько дней среди чилийских властей опять переполох: новая поэма Неруды напечатана и в столице Аргентины. Значит, ему всё же удалось перебраться через границу и сейчас, переезжая из страны в страну, он рассказывает обо всем, что твориться в Чили?..
Но пока агенты североамериканской разведки искали Неруду по другую сторону Анд, на просторах южноамериканского материка, он, как ни в чем не бывало, продолжал жить в столице Чили Сант-Яго. Он никуда не выезжал. Просто он применил маленькую военную хитрость.
Свою новую поэму Неруда написал в первом же доме, где укрыла его партия после возвращения с аргентино-чилийской границы. В этом доме жили простые люди. Они знали лишь простую грубую пищу. Но они с удовольствием поделились ею с поэтом и освободили стул и стол, чтобы он мог работать. Они ходили в носках, чтобы не шуметь, когда он писал. А когда он окончил поэму и перепечатал в пяти экземплярах, они отнесли ее на почту и отправили в столицы пяти государств Южной Америки.
Так поэту удалось пустить своих врагов по ложному следу.
Поэт называл 1948 год – годом карабинов. Грабители народных богатств, поджигатели новой мировой войны заливают землю кровью простых людей.
В южные моря прибывает мистер Трумэн. Он собирается омыть кровавые пальцы в воде голубых морей. Только что он предал смерти двести юношей – греков.
Теперь Трумэн хочет, чтобы на этих берегах говорили лишь на его языке.
Обрати свои взоры к чилийской земле. Глубоко под землей лежит город Лота. Человек выбивает киркой черный уголь из мрачного пласта.
«Я бродил по дорогам
и городам
Я по свету немало бродил,
Но нигде я
такой нищеты
не видал,
Не видал я страданий таких».
И поэт рассказывал о трагедии шахтеров Лоты. Сотни шахтеров идут на каторгу Патагонии, в антарктический холод, в пустыни Писагуа. Тиран Чили растоптал их надежды.
Поэт спросил себя:
«Что сделал ты?
Пришли твои слова
На помощь брату
в темной глубине?
Разрушил ты губительный обман?
И словом пламенным
сумел ли защитить
Ты свой народ?»
Так он спросил себя и ответил: он рассказал народам Америки правду, и тогда сбежались предатели-министры, сбежалась вся стая полицейских псов, чтобы очернить имя поэта. Они закрыли ему выход у Кордильер, чтобы правда не перешла границу. Но не хочет умирать слово поэта, и его сердце свободно, чтобы обвинять.
Он знает: его народ победит, все свободолюбивые народы победят. Уж близится победа.
«Придет тот миг!
К нему моя любовь.
Нет знамени другого у меня!»
В конце поэмы было указано, что она писалась «где-то в Америке». Так Неруда еще раз заставил своих преследователей в поисках автора поэмы метаться по всему американскому континенту.
Но поэма писалась совсем не «где-то»: не вдали от чилийцев, не в чужой стороне. Она писалась в гуще чилийского народа, в самом сердце Чили, в простом, ничем не замечательном доме, в простой рабочей семье.
Сергей Воскресенский
Полярное лето
Записки полярника
Рис. Н. Кустова
1. ДОРОГИЕ ГОСТИ
Самолет проходил над островом, закрытым широким ледниковым щитом. Зимними метелями снег на леднике был собран в гребни, – заструги.
Была ночь. Солнце стояло на севере, невысоко над горизонтом. Вершины застругов освещались косыми лучами, а во впадинах между гребнями лежали голубые тени.
Там, где ледник широкими языками спускался к морю, его бороздили трещины, вытянувшиеся вдоль краев языка, по течению. Лед, снег, черные скалы.
Самолет снизился. Теперь пилот мог рассмотреть на берегу пролива сложенные в кучу ящики и бочку, стоявшую поодаль. От ящиков через пролив тянулись, как показалось пилоту, следы саней.
Штурман не спускал глаз с приборов, радист ловил позывные, посылаемые с маленького островка, к которому они держали курс.
Нет, следы, пересекавшие пролив, были оставлены не санями, а тяжелыми гусеницами вездехода.
Пилот повел самолет прямо над ними.
Следы вездехода пересекли второй остров – он был гораздо меньших размеров – и протянулись двумя ровными нитями через другой пролив. У противоположного берега следы обрывались. Здесь же, покосившись набок, стоял и вездеход. Далее в глубь маленького островка тянулись неровные цепочки человеческих следов.
Летчики понимающе переглянулись. То, что они видели, было красноречиво без слов.
Внизу мелькнула крыша дома, черная на южном скате и еще белая от снега на другой стороне. Сразу же за ней проплыли радиомачты, потом баня и, наконец, флажки посадочной площадки.
Самолет сделал над зимовкой круг и пошел на посадку.
По ровному снежному полю, огражденному флажками, носилась небольшая собака с гладкой светлой шерстью. Все ее движения выражали радость и нетерпение.
– Смотрите, – крикнул бортмеханик, – Бельчик! Запомнил нас!
Тяжелая двухмоторная машина пронеслась над посадочной площадкой. Затрепетали красные флажки. Заколебался и пополз в сторону косой дым костра. Попятились назад люди, вышедшие встречать самолет. А широкие лыжи самолета уже коснулись уплотненного ветрами снега. Машина заскользила, вздымая вихри тончайшей пыли.
Бельчика запорошило снегом. Но он без страха подбежал к самолету и приветственным лаем встретил бортмеханика, первым соскочившего на снег. Высокий и сильный человек внимательно вгляделся в наши лица, крепко пожал протянутые руки, потом достал из кармана кусок ветчины и протянул собаке.
– Память-то какая! – восхитился бортмеханик. Он поставил легкий наклонный трап, и на снег спустились еще четыре человека.
Летчики вынесли с собою пачки газет и журналов, письма и целый ящик лимонов.
Мы провели дорогих гостей в дом. В большой комнате, которая называлась у нас кают-компанией, стояли два длинных стола, застланных яркой клеенкой. Один стол пустовал, а на другом высились блюда с пышным белым хлебом, ярко начищенные чайники, сахар и масло, и чайным сервиз, который обычно появлялся только по праздникам.
Когда все расселись, командир машины, невысокий и плотный человек в форменном кителе, посмотрел на пустующий стол.
– Уже работают? – спросил он, кивнув в сторону стола.
– Да, две наши партии уже полмесяца как выехали на работу на дальние острова. На зимовке осталось только девять человек. Пятеро из них составляли мою партию, а остальные являлись обслуживающим персоналом зимовки: повар, радист и кладовщик. Теперь к ним присоединялся и водитель вездехода, потерпевшего аварию.
Рядом со мною сидела Анна Сергеевна – мой постоянный спутник и жена. Напротив устроился Ушаков, молодой помор из-под Архангельска, – рабочий нашей партии. Остальные расселись между летчиками, наполняли чаем их чашки, пододвигали то варенье, то масло.
– Что у вас, рассказывайте! – попросил командир машины, принимаясь за чай.
Я стал рассказывать. Нам оставалось исследовать два острова. Один из них отделял от зимовки пролив шириной около тридцати километров. За ровной гладью заснеженного пролива виднелись плоские берега этого острова, тоже покрытого выпуклым щитом ледника.
Дальше, за пределами видимости, располагался еще один остров, он был гораздо больших размеров. От нашей зимовки до крайнего северного мыса дальнего острова было около двухсот пятидесяти километров.
Прежде чем приступить к исследованиям, мы должны были завезти на острова продуктовые базы. Каждая база состояла из двух или трех ящиков, куда были уложены всевозможные продукты: сахар и масло, крупа и сушеные овощи, консервы и соль, сгущенное молоко и сухари. В маленьких металлических бочках или бидонах около каждой базы мы оставляли керосин.
Продуктовые базы обычно складывались на приметных и видных издалека местах. Чтобы они были еще заметнее, из широких плит известняка или песчаника поверх ящиков мы воздвигали надстройку. Поэтому наши базы издалека напоминали гурии – опознавательные знаки из камней, обычно выставляемые на пустынных берегах.
На сильной машине – вездеходе – он мог одинаково продвигаться по снегу, глинистой тундре и по каменистым россыпям, мы развезли базы по ближнему острову, достигли его северного берега, пересекли еще один пролив и вступили на большой остров. Здесь на крутом склоне глубокой промоины вездеход потерпел аварию. Нечего было и думать продвигаться дальше. Мы оставили на берегу груз и очень медленно, с частыми остановками, необходимыми для того, чтобы заставить работать пострадавшую машину, добрались до берега своего зимовочного островка. Здесь вездеход встал окончательно. Повреждения были настолько серьезными, что не в наших силах было их устранить.
Оставалась последняя надежда на собак. Вокруг зимовки бродило около десятка взрослых собак, но таких, от которых отказались другие партии, уже выехавшие на работу в тундру: или очень старые и больные, или очень молодые, еще не приученные к работе.
У дальнего конца стола сидел Крутов, пожилой человек с красноватым от ветра лицом, с которого не сходило выражение озабоченности. Но у этого человека были на редкость добрые голубые глаза.
Крутов работал в экспедиции второй год. Он умел плотничать, ремонтировал обувь, был хорошим охотником на морского зверя и знал обращение с собаками.
Он долго прислушивался к нашему разговору с летчиками, потом твердо и убежденно заявил:
– Упряжку я всё-таки соберу!
2. СОБАКИ
Крутов привел в порядок старенькую расшатавшуюся нарту, разыскал упряжь, а потом одну за другой стал подбирать собак.
Первым на его зов пришел Серый – старый вожак, приземистый, с широкой грудью и большой головой. У него были умные, чуть усталые глаза. Левое ухо стояло, а правое висело, – было прокушено в одной из драк.
Повинуясь многолетней привычке, он подошел к нарте и сел. Крутов надел на него упряжь и крикнул Найду.
Небольшая черная собака, легко перепрыгивая через высокие заструги, подбежала к Крутову.
– Лапки поправились? – спросил Крутов.
Собака повела своими маленькими стоячими ушками, у которых только самые кончики слегка свисали.
Он внимательно осмотрел ее лапы, потому что знал, – от Найды отказались из-за хромоты.
– Поправились лапки! Умница! Будешь бегать рядом с Серым.
Потом прибежал Бельчик, совсем еще молодой пес, ходивший в упряжке только один год. Его короткая шерсть имела цвет сухого речного песка. Прозвище осталось за ним со щенячьего возраста, когда он действительно был белым. Бельчика оставили из-за его шерсти, – она не защищала собаку от холодов, особенно в дальних поездках. Когда приходилось ночевать под открытым небом, собака сильно мерзла.
Глаза у Бельчика были светлокарие, зоркие и беспокойные. Он примчался с громким лаем. Этот лай был требовательным и настойчивым, призывающим. Бельчик призывал других собак к нарте.
– Организатор! – улыбнулся каюр и ласково погладил уши собаки. – Полай еще, а то Сокол и Нордик не слыхали.
Бельчик тявкнул еще раз, остановился позади Найды и дал надеть на себя упряжь.
– Тузя, Тузя! – закричал Крутов. – Тузя, сюда!
Игривой, легкой побежкой приблизилась к каюру крупная лайка. Темнобурая шерсть собаки была густа, как у медведя. На широкой спине ее лежал загнутый кольцом пышный хвост.
Собака бросилась каюру на грудь так стремительно, что едва не сбила его с ног.
Эту лайку Крутов привез с собой с дальних промыслов, часто ходил с ней на охоту и очень любил ее за веселый нрав. На Тузю никто не посягал, и собака оставалась всегда вместе со своим хозяином.
– Сокол! – позвал Крутов черную собаку, которая дремала у входа в дом. – Соколушка, поди сюда; наверно, устал лежать-то!
Сокол закрыл глаза, притворился спящим.
– Сокол! – громче крикнул Крутов. – Ко мне!
Собака недовольно пошевелилась, вздохнула, но продолжала лежать.
– Сокол! – в третий раз, уже грозно позвал каюр, взял с нарты бич и показал его собаке.
Сокол встрепенулся, встал, сделал несколько шагов и опять лег.
Крутов молча погрозил бичом.
Тогда собака, повизгивая и скуля, поползла к нарте. Она ползла по снегу, точно у нее отнялись ноги, ползла и скулила. Так она подползла к нарте, медленно поднялась, покосилась на бич и понурила голову.
– Придется поработать, Сокол, – сказал Крутов, – положение у нас очень тяжелое. Надо помочь людям, – они тебя кормят. Ишь ты, какой жирный! Тяжело будет бегать. – Каюр запряг собаку.
– А где твой братец? – спросил он Сокола. – Ну, конечно, на своем посту против кухонного окна. Ожидает, когда повар выбросит косточку. Нордик, ко мне!
Черная собака, очень похожая на Сокола, – ее отличали только несколько белых пятен на груди и лапах, – услышав окрик, быстро скрылась за домом.
Каюр бросился за Нордиком, но собака удрала на морской берег и спряталась среди торосов. Долго за нею гонялся Ушаков, пытался соблазнить куском хлеба, но Нордик был хитер.
Теперь в упряжке насчитывалось пять собак, но для длительных поездок с тяжело нагруженной нартой этого недостаточно. Надо восемь, а то и десять.
Крутов задумался. Можно было бы взять Розу, но она кормила целый выводок щенят. Старый Букет был таким дряхлым, что только спал.
– Ли́са возьмем, – посоветовал Ушаков и побежал за собакой в котух – низенький теплый сарай, где зимовали наши собаки.
Лис – небольшая, но сильная собака рыжеватой масти, с широкой грудью и выразительными глазами. Висячие и широкие уши делали ее голову совсем круглой.
Во время дальней зимней поездки собака сильно поморозила лапы. До сих пор на подушечках не зажили ранки. Правда, лапы уже не кровоточили, на ранках успели нарасти корочки, но собака еще ходила так осторожно, точно училась ходить.
– Хочешь в поход, Лис? – спросил Крутов.
Собака ласково потерлась о его колени.
– Лапы забинтуем, – посоветовал Ушаков, – сошьем чулки и будем надевать до тех пор, пока ранки не закроются совсем.
– Дело, – согласился Крутов, – попробуем.
В пару Ли́су каюр подобрал собаку, которую все звали Старухой. Она попала в экспедицию, очевидно, случайно, – никто не знал ее настоящего имени. По всем признакам, ей было очень много лет. В экспедиции ее любили за кроткий нрав и честную – из последних сил – работу.
– Нам на рысях ездить не придется, – сказал Крутов, – упряжка подбирается спокойная, – значит, и Старуха не отстанет от других. – Повозившись около нарты, Ушаков снова отправился на ловлю Нордика. Через несколько минут он передал в руки каюра упирающуюся собаку.
– Лень всё еще держится, – с укоризной заговорил каюр. – Ладно, постараюсь и тебя приучить к трудовой жизни. Будешь ходить в одной паре с Соколом, в самой последней паре, чтобы вас можно было бичом достать! – Крутов показал Нордику бич.
Каюр заставил собак подняться, еще раз осмотрел упряжь. Впереди к нарте прикреплен семиметровый потяг – толстый сыромятный ремень из шкуры моржа. От потяга попарно идут лямки упряжи, которая охватывала шею и грудь каждой собаки.
Крутов сел на нарту. Бельчик оглянулся на него и залаял. Сокол переступил с ноги на ногу, зевнул. Нордик покосился на бич. Серый насторожился, налег грудью на лямку. Подтянулась и Найда.
– Пошел, Серый! – скомандовал Крутов. – Пошли, ребятки!
Скрипнули полозья. Нарта развернулась и заскользила по снегу.
– Поть! – крикнул каюр. Серый повернул налево, объезжая угол дома.
– Та! – еще раз крикнул Крутов, и упряжка вслед за передовым повернула направо.
Вожак хорошо помнил слова команды и быстро выполнял приказы каюра.
Крутов направил собак вдоль островка, прикрикнул, и нарта понеслась с такой скоростью, что за ней трудно было бы угнаться даже хорошему лыжнику.
Вскоре к дому, около которого мы стояли и разговаривали с летчиком, лихо подкатила упряжка. Разгоряченные собаки легли. Жирный Сокол стал хватать снег.
– Пойдет, – коротко, но убедительно сказал Крутов.
– А что собаки будут есть? – спросил Гришин.
– Будем охотиться. А на первое время возьмем небольшой запас мяса и рыбной муки.
– До северной оконечности дальнего острова двести пятьдесят километров, – напомнил нам штурман. – Сколько времени вы протащитесь туда на упряжке?
