Текст книги "Литературно-художественный альманах «Дружба». Выпуск 3"
Автор книги: Север Гансовский
Соавторы: Юрий Никулин,Радий Погодин,Дмитрий Гаврилов,Аделаида Котовщикова,Аркадий Минчковский,Александр Валевский,Вениамин Вахман,Эдуард Шим,Михаил Колосов,Юлиус Фучик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)
– Уступишь?
– Не я, а ты! Хочешь, чтобы на полдороге твое деле не сорвалось, отдай-ка лучше Анисью в звено Анны, – там они быстрей договорятся…
После разговора с Копыловым дед Мирон разыскал Олейникову ни дороге у электростанции и сказал:
– Тебе, Анисья, перемена наряда. В звено Анны Копыловой пойдешь.
Анисья присела на сваленный у обочины дороги гравий и, поправив платок, спокойно ответила:
– Нечего мне в ее звене делать.
– Правлению видней, – возразил дед Мирон, – а распоряжению не подчиняться не имеешь права. – Он присел рядом и сказал, нахмурив стариковские брови: – Я всё понимаю, Анисья, только ты себя переломи… Так надо!
Старик думал, что Олейникова его поймет с полуслова, поймет, что, чем ближе она будет к Анне, тем скорей она вернет себе любовь дочери, но Анисья даже не слушала, о чем он говорил ей. Ее обожгла обида, и кроме этой обиды она ничего не чувствовала. Что же это такое – издеваются над ней? Куда посылают, к кому? К разлучнице! И закричала на деда Мирона:
– Ты, старый, всё выдумал! Ты! Хоть из колхоза исключайте, всё равно не пойду! – И неожиданно заплакала: – За что же это меня так? Мало вам моего горя?
Старик разжалобился, он готов был сказать, что еще поговорит с Копыловым, может быть, другого человека пошлют в звено, но сделать это не успел. Анисья поднялась, утерла слезы и спросила зло, как бы грозясь, что она еще покажет, как над ней издеваться:
– Сейчас, что ли, идти?
– А чего тянуть, Анисьюшка? – обрадовался дед Мирон неожиданному ее согласию. – Худа не будет… Да и я в обиду тебя не дам. Чуть что – ты ко мне. Я ведь ревизионная комиссия.
Анисья, расспросив у деда Мирона, где работает звено, направилась на другой конец села. Увидев Анну Копылову, она подошла к ней и, не здороваясь, резко спросила:
– Чего делать-то надо?
Копылова оглядела поле:
– Думала, на разброску навоза поставить, да, пожалуй, сама справлюсь. – Ступай на парники, – поможешь Лукерье на теплых грядах.
– Далась я вам, что ли – взад и вперед гонять меня? С села и поле, с поля на парники. А с парников, гляди, еще куда погонят.
Но Анна лишь коротко приказала: «Ступай», – и Анисье ничего не оставалось, как двинуться в обратный путь…
Она шла на парники злая, раздосадованная. Надо было сказать Анне: «Не дам над собой измываться; не торговка теперь, не лодырь. И вообще ничем не испугаешь. Что мне выговор перед тюрьмой?» Но смолчала. Ну, ничего, еще скажет: все обиды припомнит ей.
На парниках весна была в разгаре. Зеленела рассада, дышала теплом земля, солнце, отражаясь в сотнях стеклянных рам, казалось, светило совсем по-летнему. То там, то здесь, склонившись над котлованами, овощеводки пикировали рассаду. Они так осторожно распутывали тоненькие корешки, так бережно опускали в землю почти невесомые, нежные стебельки, что со стороны могло показаться, что труд этот очень легок. Но Анисья знала, что пикировка растений требует большого напряжения, – она невольно остановилась, когда увидела, как быстро, четко и слаженно пикировщицы работают. Одни копали и подносили рассаду, другие подготавливали для пикировки лунки, третьи вели высадку. И, оглядывая своих знакомых односельчанок, видя, как они работают, Анисья скорее почувствовала, чем поняла, что в Шереметевку пришли какие-то новые времена. Она постоянно сталкивалась с их приметами. Никогда не было, чтобы люди сами требовали у бригадира наряды на работу, а сейчас требуют. И еще далеко до нового урожая, еще не известно, каков он будет, а все верят в него. Откуда эта вера в колхоз, в урожай? Прорыт канал? Будет орошение? И чувствовала, что дело не только в этом. Что-то изменилось в самих людях. Да и сама она какая-то другая. А какая, – сказать не может. Не понимает себя.
Анисья прошла на теплые гряды и увидела лежащую на соломенных матах Лукерью Камышеву. Лукерья спросила:
– Тебя Анна помогать прислала?
Анисья опустилась на соломенные маты и с усмешкой взглянула на Лукерью. Обида за то, что ее послали в звено Копыловой, загорелась в ней с прежней силой, и она была рада случаю выместить на ком-нибудь свою обиду.
– Лежать-то весь день, поди, не легко?
– Васька уехал за навозом, и нет его… – стала оправдываться Камышева. – Вот уж третий час.
– Значит, дело так поставлено, – полдня навоз везут.
Анисья ничего не имела против того, чтобы Камышиха не только два часа, – хоть весь день не работала бы. Но к ней ее послала Анна Копылова, послала та, которая отняла у нее дочь. Анисья была зла и раньше, а теперь ожесточалась всё больше и больше, и она заговорила о самой Копыловой. А что Анне тревожиться? Ей трудодней мужик наработает. И за звено ей нечего бояться! С нее разве спросят, коль она председателя жена? Анисья хотела еще как-нибудь «подковырнуть» Анну, но для этого у нее уже не хватило спокойствия, и, вскочив, она набросилась на свою беспечную односельчанку.
– Ишь, разлеглась – не устали бока? Поднимайся, нечего на солнышке загорать.
Анисья увидела неподалеку привязанную к бестарке лошадь, подвела ее к теплым грядам и приказала Лукерье ехать немедленно на поиски пропавшего Васьки. Один вид Олейниковой был так гневен, что Камышева не посмела ослушаться, поспешно села верхом на неоседланную лошадь и погнала вскачь к селу. Возможно, на этом бы Анисья успокоилась, но едва Лукерья скрылась, как неожиданно вновь появилась, и на этот раз еще усердней пришпоривая своего коня, чтобы уйти от едущей сзади бестарки. И теперь за всю нелюбовь Анисьи к Анне Копыловой пришлось расплачиваться Ваське.
– Ты где пропадал? – накинулась она на молодого вихрастого парня. – Халтурку сбивал? – Она приперла его к оглобле, а он, не зная как отбиться от нее, испуганно спрашивал:
– А ты кто, бригадир, что ли?
– Я вот тебе! – Анисья потрясла кулаком у носа Васьки. Узнаешь, как по три часа пропадать нивесть где. А ну, давай, срывай навоз на гряды. И чтобы через полчаса обратно. Я вам покажу!
Анисья даже не дала Ваське перекурить и, прогнав его обратно за перегноем, принялась за работу. Она ожесточенно орудовала то лопатой, то мотыгой, как будто воевала с врагом, с Анной.
– Разве так рыхлят, – придиралась она к Лукерье. – Сильней бей, не бойся, руки не отвалятся… А чего мусор не убираешь? Иль мне за тобой с метелкой ходить?
Чтобы умилостивить Анисью, а может быть для того, чтобы отвлечь ее внимание в другую сторону, Лукерья всплеснула руками и неожиданно спросила:
– Про море-то слыхала? Пересохло, говорят, море!
– Какое море?
– Ну, откуда вода в реку и по каналу пойдет…
– Когда у тебя в горле пересохнет и ты болтать языком перестанешь? – отмахнулась Анисья и тут же прикрикнула: – Сильней рыхли, рученьки не отвалятся.
Под вечер, еще издали, Анисья увидела идущую на парник Копылову и, подхватив подмышку свой ватник, демонстративно пошла стороной в Шереметевку.
Анна проводила ее глазами и спросила Камышеву:
– Как новенькая, ничего?
– Уж так-то всех честила, уж так-то честила! – пожаловалась Лукерья. – И тебе попало.
– Вижу, – ответила Анна, оглядывая набитые гряды и гору подвезенного перегноя. – Каждый бы день так!
51
Над степью гудели самолеты. Они делали заход и шли над озимью чуть ли не бреющим полетом. Сидя на крыльце полевого вагончика, Семен Иванович говорил Дегтяреву:
– Вот подкармливаем озимь с самолетов, не удивляемся этому, как будто век так было. Мало этого. Смотрю я на работу самолетов и критикой занимаюсь: не дело, что они находятся в ведении аэрофлота, пора уж передать их в МТС.
– Куда? А, в МТС… Что-то я не пойму. Как это вы еще рассуждаете, – удивился Дегтярев. – Меня сон с ног валит.
– После этой ночи, Алексей Константинович, только и рассуждать.
Последнюю неделю Копылов каждый день выезжал в степь. Всё смотрел, как солнце смывает остатки снега, как подсыхает еще не разбуженная весенним тракторным гулом земля. В один из таких дней он вернулся из степи и сказал Дегтяреву:
– Алексей Константинович, а что если полить некоторые поля до сева? И землю влагой зарядим и канал испытаем. В страду исправлять поздно, каждый час полива дорог.
На следующее утро трактора уже нарезали по зяби поливные борозды, а потом в канал дали воду. Она шла сначала медленно, пенясь ручейком по узкому руслу и смывая на ходу остатки донного ледка. Но чем дальше она продвигалась, тем всё выше поднимался ее уровень и быстрей становилось ее течение, пока, наконец, шумный поток не забурлил под щитами внутрихозяйственных каналов.
Копылов находился на одном из сооружений магистрального канала и, вместе с инженером участка и прорабом, через каждые полчаса получал донесения о ходе воды. На магистральной трассе канал был широк, и на зорьке здесь опустилась утиная стая, видимо, приняв его за речку у Шереметевки…
Семен Иванович не спал всю ночь. Теперь он знал, что под вечер степная вода багровая, ночью кажется стальной, а при свете солнца мутно-желтая. Он наблюдал за водой, такой необычной здесь, в степи, и ему казалось уже, что все его опасения были напрасны, – орошение действовало, тем более, что на отдельных участках уже велась влагозарядка. И вдруг галопом примчался посыльный и, спрыгнув на ходу с коня, протянул короткое донесение:
– Прорвало на повороте насыпь… Вода, что бешеная, ничем не удержать!
А следом сообщили с другого участка:
– Заупрямилась и не идет. Хоть кнутом ее бей!
И еще:
– Назад пошла!
Степная вода в одно и то же время была бешеная и неподвижная, она то пятилась назад, то, как вскоре донесли, просто исчезала на глазах, словно проваливалась сквозь землю. Она оказалась живой, с каким-то особым своим характером. Не так просто было ею управлять.
Весь день и всю ночь на трассе работали бульдозеры. Они заделывали размытые насыпи, едва успевая за натиском воды. Но уже чувствовалось, что с каждым часом она становится покорнее и всё больше слушается стальных табунщиков, загоняющих ее в русло канала. Еще кое-где она прорывалась сквозь бровку насыпи, но ее бег уже потерял свою буйность, да и не упрямилась она так, как вначале, не пятилась назад, а текла ровно, едва слышно урча во временных оросителях и выводных бороздах. Копылов, несмотря на усталость и бессонную ночь, был в самом лучшем расположении духа:
– Еще недельку придется нам повозиться со степной водицей, а потом, шалишь, взнуздаем, как полагается. Оно конечно, просачивания и прорывы могут быть всегда! Но не тот конь страшен, который норовист, а тот, которого повадки не знаешь!
Дегтярев поднялся со ступеньки вагончика и зашагал к коновязи.
– Давайте седлать – и к дому.
– Уроков сегодня у вас нет, – куда спешить? А нашему брату не часто приходится вот так сидеть и любоваться степью. Всё на рысях да в заботах.
– Мне в район надо, по делу Олейниковой.
– Это как понять?
– Я буду выступать на суде ее защитником, – ответил Дегтярев и, словно не заметив удивления Копылова, стал седлать свою лошадь.
Дегтярев и Семен Иванович ехали молча. Вскоре показалась Шереметевка, а потом на околице они увидели темносинюю «Победу» секретаря райкома. В селах ее знали не только председатели колхозов, но и все ребята. Они давно заметили, что у райкомовской «Победы» есть отличительная способность ходить по таким дорогам, где другие «легковушки» из опасения застрять в грязи возвращаются обратно, на большак.
Дегтярев несколько раз мельком видел секретаря райкома, но не был с ним знаком. Это был человек невысокого роста, с коротко подстриженной под ежик головой. Он ходил в длинном кожаном реглане, и звали его не по фамилии – Назаров – и не Сергеем Сергеевичем, а просто Сергеичем.
Копылов заметил, что машина секретаря райкома свернула на школьный двор, и, повернувшись к едущему сзади Дегтяреву, сказал:
– Начальство в школе. Езжайте туда, а то наговорит на вас ваша Елизавета Васильевна.
– Не могу. Да и не к чему. Вот расседлаю – и спать!
Секретарь райкома Назаров сидел в кабинете Елизаветы Васильевны и, рассматривая чернильницу, спрашивал:
– А где ваш биолог?
– Не могу сказать. Возможно, в степи, а возможно, в суде. Ведь он у нас стал адвокатом… То оправдывал бегство девочки от матери-спекулянтки, а тут вдруг стал на защиту самой спекулянтки. Нет, мне с ним вместе не работать.
– Да, я кое-что слыхал об этом… Так, значит, в школе Дегтярева нет? Жалко…
– Вы, может быть, хотите побывать на уроках?
– Нет, нет, благодарю, – поспешно отказался Назаром и стал прощаться с Елизаветой Васильевной. – Без особой необходимости в классы не хожу. Стараюсь делать это как можно реже. Знаете, мне почему-то кажется, что каждое вот такое неожиданное посещение класса стоит здоровья учителю.
Назаров разыскал Дегтярева на колхозной конюшне. Алексей Константинович расседлывал свою лошадь.
Они присели в сторонке на старые дрожки, и секретарь райкома сказал:
– Наконец поймал. Из степи?
– Надо когда-нибудь отдохнуть от школы, в другом месте побывать, – весело ответил Дегтярев.
– Так, – понимающе кивнул Назаров. – Ну, а предстоящее выступление на суде в качестве защитника Олейниковой, это тоже для разнообразия?
– Правда, выходит как-то не так: учитель, коммунист и вдруг в роли защитника спекулянтки… Но вот верно – нужно. А вы, что, против?
– Да как вам сказать…
– И приехали, чтобы предупредить, предостеречь меня?
– Нет, просто узнать, почему вдруг решили ее защищать.
Это решение возникло у Дегтярева недавно и, как показалось ему, даже внезапно. Но на самом деле он шел к нему давно, сложным, извилистым путем, с того дня, как Оленька пыталась бежать в Ладогу. Да, он оправдывал бегство девочки. И считает, она поступила правильно. Но сейчас ему важно другое. Не кто прав: он или Елизавета Васильевна, а судьба Оленьки, судьба многих Оленек и судьба их отцов и матерей. Как случилось, что колхозница Олейникова, движимая лучшими чувствами дать счастье своей дочери, принесла ей много горя, разрушила свою маленькую семью? Произошло это потому, что она пошла за Юшкой. Он подбил ее бросить колхозную работу, втянул в спекуляцию.
А кто такой Юхов? Спекулянт. Он очень быстро приспосабливается ко всяким новым условиям, находит в них какую-то лазейку и использует в своих интересах. Подобного рода люди могут открыть под государственной вывеской частную торговлю или взять государственные дефицитные товары и продать их как свой товар. Но вот этот делец почувствовал, что усадьбы колхозников создают излишки товарной продукции, и он бросился в эту сторону. Если хотите, тут действовать спекулянту даже не так опасно, хотя здесь, как мне кажется, он особенно опасен. Он подрывает самое главное – веру в колхоз.
– Но всё это еще не оправдывает Олейникову, – сказал Назаров, – и не делает ясным вопрос, – почему вы решили выступить на суде на ее стороне.
– На суде я не думаю во всем ее оправдывать, но на суде я буду вправе задать такой вопрос: а не толкнули ли мы Олейникову в лапы Юшки? Я говорю о себе, о Копылове, о вас, Сергей Сергеевич. Вы посмотрите, что у нас получается. Раньше вот мы беспокоились, как бы усадьба не отвлекла колхозника от колхоза, а теперь отстранились от нее и как бы говорим колхозникам: что хотите, то и делайте! Торгуйте своим, а колхозная торговля – дело председателя. Вместо того, чтобы взять в колхозные руки торговлю излишками приусадебного хозяйства, мы отдаем ее всяким Юшкам. И вот вам – Олейникова! Простая колхозница! Разве наша цель не в том, чтобы жизнь таких простых людей, как она, сделать лучше, счастливее? Но по дороге к этой лучшей жизни, на крутом повороте Анисью Олейникову вышибает из коляски. И не потому, что не по седоку коляска или не приспособлена коляска к поворотам, а потому, что мы с вами такие возницы: о седоке частенько забываем! Знай гоним да на повороты всю вину валим!
Они некоторое время сидели молча. Потом Дегтярев сказал:
– И еще, Сергей Сергеевич, учтите одно новое обстоятельство: нынче трудодень будет большой! Так что же, по-вашему, пусть и здесь как кто хочет торгует своим товаром? Зачем это? Чтобы было где развернуться таким спекулянтам, как Юшка?
– Когда суд?
– Следствие закончено. Думаю, недели через две-три. Моя цель не столько оправдать Олейникову перед судом, сколько защитить в жизни от Юхова. И я тем более обязан выступить, что вижу, как хорошо работает Олейникова в колхозе сейчас. Я вижу перед собой уже не спекулянтку, а настоящую колхозницу.
– А может быть, она из страха?
– Работает-то? Нет! Много пережила, перечувствовала, передумала. Не может не ценить труд тот, кто познал в нем радость. Но он в два раза ценнее для того, кому он помог в горе.
Назаров спрыгнул с дрожек и, прежде чем направиться к своей машине, сказал:
– Я-то приехал по другому делу. На днях мы занимались вашим конфликтом с директором школы. Елизавета Васильевна считает, что вам вместе не работать. Что ж, она права! Ее, пожалуй, переведут в другую школу. – Назаров помолчал: – А вас вот директором, – как вы думаете?
52
Весна в степи была иной, чем в Ладоге. Без привычных для Оленьки заморозков и холодов, буйная в цвету, но короткая и опаленная солнцем. За всю весну не было ни одного дождя. Только по ночам спадала жара. Но они проходили, как в тумане. Беспокойные и тревожные. На улице среди ночи вдруг поднимался шум, и по взволнованным голосам можно было понять, – опять что-то случилось. То канал прорвало, то вышел из строя трактор, то с вечера уехал куда-то кладовщик, и не у кого получить семян для посева. И тогда в сон врывалось беспокойство о колхозе, и Оленьке чудилось, что она то на самолете срочно доставляет в колхоз трактор, то копает землю и ищет там куда-то запропастившийся дождь, то поднимает к небу подсолнух и не знает, что с ним делать, потому что этот подсолнух жжет немилосердно землю, и, вообще, это не подсолнух, а солнце.
Близились выпускные экзамены. Оленьке нравилось заниматься в большом шереметевском саду. Там, у воды, в тени недавно распустившихся кленов и старых ив можно было спастись от жаркого солнца и знойного дыхания степи. Готовилась она к экзаменам то одна, то с Зойкой. Однажды к ней подсел Камыш.
– Эх ты, – сказал он не то с сочувствием, не то с насмешкой, – бежала, бежала из дома и обратно в дом вернулась.
– Не твое дело! Захотела и вернулась!
– Ну и дура! – изрек, не задумываясь, Камыш. – Я бы никогда не вернулся.
В это время на повороте аллеи показался Дегтярев. И когда он поровнялся со скамьей, Камыш поспешно поднялся и сказал уже не так храбро:
– Алексей Константинович, мне ответ пришел из лесной школы. Там с семилеткой принимают, только характеристика нужна.
– Сдашь экзамены, обо всем договоримся.
Дегтярев постепенно входил в обязанности директора школы.
Теперь ему приходилось преподавать, вести опытное поле, заботиться о предстоящем летнем ремонте школы и даже лодочной станции, куда он сейчас шел через сад. Но при всей своей занятости он не мог не думать о Камышеве. Судя по четвертным отметкам, «птичий царь» всё же закончит семилетку. Но именно это и беспокоило Дегтярева. Нет, не познания Камышева в математике, ботанике или литературе, – другое тревожило: судьба будущего лесника. У Дегтярева было такое ощущение, что впереди Кольку Камыша ждет несчастье, и в этом будет виноват он, его классный воспитатель, человек, который, не научив его жить, бросил в самую гущу жизни. И чем ближе был день окончания школы, тем это чувство ответственности за Камышева становилось всё сильнее, и сейчас Дегтярев не знал, – что же ему делать? Выпустить его из школы вот таким, как он есть, не любящим свой колхоз, презрительно относящимся к его людям, одиночкой, мечтающим уйти в лес лишь потому, что там над ним не будет агронома или председателя колхоза, означало обречь его на многие беды, которые будут идти за ним по пятам всю жизнь. Нет, он не даст ему характеристики! Парня не успела и не сумела воспитать школа, значит, надо воспитать в колхозе. Но обязательно дома, где все его знают и где его проступки не будут казаться преступлением, а отсталость – враждебностью.
Когда Алексей Константинович ушел, Колька Камыш спросил Оленьку:
– А ты что будешь делать, когда кончишь школу?
– Не мешай мне заниматься.
– Хуже нет, как остаться в Шереметевке. Всё над тобой батька с маткой! Покурить и то нельзя. А один, – сам себе хозяин…
Оленька не ответила. Она смотрела куда-то вдаль сада. Там по аллее шла возглавляемая Егорушкой ватага ребят. Они, словно под конвоем, вели Петяя и, увидев Оленьку, издали замахали руками.
– Дегтярева, давай сюда! Петяй изобрел, как заряжать настоящий сифон.
Оленька закрыла книжку и вместе со всеми двинулась на колхозное овощное поле, где было решено провести испытание открытия Петяя. Что он придумал, – ни она, да и никто из ребят не знали. Петяй на все вопросы отвечал: «Придем, покажу, увидите».
В эту пору начала лета ребята очень болезненно воспринимали свою беспомощность там, где, как казалось им, они должны были быть особенно полезны колхозу. Хоть теперь вода канала была покорна человеческим рукам, но их-то, этих рук, явно не хватало, чтобы поливать поля. И хотя шутя, но нет-нет колхозники спрашивали юннатов:
– Что же вы, ребята, не поможете? А еще опытники.
Юннаты хорошо понимали, что в этом они совсем не виноваты, и всё же чувствовали себя неловко. Ведь каждый из них умеет хорошо поливать, иные даже куда лучше, чем взрослые колхозницы, которые окончили специальные курсы. А вот помочь колхозу они не могут. Не выйдешь же на поле с маленькими школьными сифонами. И вдруг Петяю удалось зарядить большой сифон! Да еще своей маленькой рукой. Что же он придумал? Крышку, заслонку, что-нибудь вроде пробки?
По пути в поле они зашли за Дегтяревым на лодочную станцию.
– А может быть, испытаем у себя на опытном участке? – предложил он.
– В поле! Обязательно в поле! А то еще скажут, что у нас борозды не такие…
– В поле так в поле. Это еще лучше, – не стал возражать Дегтярев. И, поманив к себе Петяя, спросил у него тихо, словно по секрету: – Помнишь, как мы однажды оскандалились на речке, помнишь? Так не выйдет?
– Нет, – успокоил Петяй. – Я бы вам и сейчас показал. Только мой способ не научный. В корыте не покажешь. А в поле – другое дело…
Дегтярев шел с ребятами и думал, – неужели они смогут заряжать сифоны? Он улыбнулся. Да разве важно само изобретение? Разве обязательно, чтобы Петяй что-нибудь открыл? Разве это больше страстного желания ребят проникнуть в неведомое, их преданности и любви к родной земле? Так вот когда он увидел, наконец, первые плоды своих трудов! Вот он уже видит, он ощущает их в большом и настоящем, в самом характере ребят.
Овощеводки были удивлены и не совсем довольны нашествием ребят. Чего глазеть, когда люди сбиваются с ног. Но, когда узнали, что ребята еще раз хотят попробовать зарядить сифоны, не без любопытства окружили их. А Дегтярев уже командовал Петяю.
– На выводной борозде двадцать труб! А ну, начинай с первой!
Петяй минуту стоял в нерешительности. Казалось, он старается справиться с охватившим его волнением. Но вот он круто повернулся и, ничего не говоря, нагнулся к крайнему сифону, отверстие которого было куда больше его ладони. Все видели, как он опустил изогнутую трубу в воду и, когда один конец вынырнул на поверхность, вода хлынула в поливную борозду. Всё это произошло так быстро, что никто не заметил, как всё-таки Петяю удалось зарядить сифон. Для ребят это было значительней, чем открытие. Это было настоящее чудо! Петяй, у которого руки меньше, чем у иной девчонки, – и вдруг зарядил трубу. А Петяй, пока ребята да и сам Дегтярев не опомнились от изумления, уже успел зарядить второй сифон, за ним сразу третий. И самым удивительным было то, что действительно он прикрывал отверстие трубы рукой и только держал ее как-то по-чудному – горстью – и почему-то она у него была вся в грязи…
– Да подожди ты, – пытался остановить Петяя Егорушка, чтобы разглядеть, как тот делает зарядку сифона. Но Дегтярев сделал знак Егорушке не мешать и сказал Петяю:
– Заряжай на всю силу! Что к чему – потом разберемся.
И Петяй постарался показать себя. Согнувшись над бороздой, он быстро опускал в нее сифон, мгновенно вытаскивал один конец и, словно волшебник, вызывал из трубы воду.
Наконец он дошел до конца борозды и разогнулся усталый, раскрасневшийся, счастливый, что хорошо выдержал испытание. Все двадцать сифонов подавали в поле воду, словно она шла из кранов водопровода. И вместе с Петяем, словно зачарованные, смотрели, как идет вода, ребята.
Но вот изобретатель немного отдышался, и Дегтярев сказал ему:
– А теперь раскрой свой секрет ребятам.
– Тут и раскрывать нечего, Алексей Константинович. Сами видели, какую задвижку я придумал.
– Да у тебя ее и не было, – закричали ребята.
– Нет, была.
– Какая такая задвижка?
– Сама земля! Я ее со дна в горсть возьму, прикрою трубу – и всё в порядке! Плотнее всякой ладони. А вытащу трубу, пальцем проткну – вода и землю выбивает, и сама хорошо идет. Осенью я так случайно зарядил, а теперь всё понял. Да вы сами попробуйте.
Теперь Оленька вела полив. Хоть с меньшей сноровкой, чем Петяй, но всё же достаточно быстро она заряжала сифоны, и овощеводки, следуя за ней вдоль борозды, весело подбадривали:
– С матерью вас будет пара. Одна теперь у нас водой в звене ведает, а другая поливать будет.
Из-за крайнего дома на околице Шереметевки показался верховой.
Он ехал не спеша, оглядывая поле и словно высматривая кого-то. Все сразу узнали в нем участкового.
– Анисьи Олейниковой нет тут?
– В правление пошла, – ответила одна из овощеводок.
– Нет ее там.
– Тогда на парниках ищи!
– Есть у меня время за ней ездить! – Он хотел было сказать: «Передайте Олейниковой, завтра ей суд»; но увидев Оленьку, повернул своего коня в Шереметевку и совсем не строго проговорил:
– Да уж ладно, заверну и на парники.
53
Шереметевка изнывала от жары. Всё дышало зноем: крыши домом, земля, воздух. От солнца не спасали ни ставни, ни тень деревьев. Даже вода на реке не освежала, она была теплая.
А вот в степи только дорога с пожженными травами обочин и потрескавшейся землей кюветов напоминала о жаре и засухе. Вокруг всё зеленело, буйно росло, за пределами дороги знойная жара уже потеряла власть над степью.
Анисья шла краем овощного поля, и ей было странно сознавать, что, не будь вот этих узеньких оросительных каналов, по которым уже дважды давали воду, огромная степь выглядела бы совсем иначе. И, пожалуй, самым странным было для нее то, что она, Анисья, которая боялась орошения, не верила в него, теперь ведет в степь воду, обманывает палящее солнце. Днем слишком много солнца, оно быстро уносит из земли влагу и, образуя корку, лишает растение не только воды, но и воздуха. Анисья решила вести полив ночью, вернее, начинать предвечерними сумерками и кончать к утру. Ночью вода не будет так быстро испаряться, глубоко пропитает землю, и, когда взойдет солнце, растения уже напьются.
С того дня, как Анисья вернулась в Шереметевку и снова начала работать в колхозе, она стала задумываться над такими вещами, мысль о которых раньше совсем не приходила ей в голову. Она испытала тяжелый труд карьерщицы на добыче гравия и познала не одну беспокойную, бессонную ночь на поливе овощей… И хоть всё это не приносили ей особых заработков, таких, как те барыши, которые сулил ей Юшка, было в ее новом положении нечто такое, чего не могла ей дать самая большая базарная прибыль: уважение среди своих односельчан. Только тот, кто испытал настоящее большое горе, может понять, как важно это и что для человека не всё равно: трудится он в колхозе или что-то скупает, что-то продает и всегда наедине со своими боязливыми мыслями, а вдруг завтра всё рухнет? Так оно и случилось. Барыши высокие, да ножки у них тонкие! Подогнулись, сломались. И не увидела она того, на что рассчитывала.
Анисья попрежнему считала, что Оленька не любит ее. Но теперь бегство дочери представлялось ей в ином свете. Всё, что Анисья старалась делать ради дочери, потеряло свое значение и уже не казалось чем-то важным, что должно было принести счастье Оленьке. Всё вышло совсем не так. Деньги, Юшка, торговля принесли с собой несчастье, лишили ее дочери.
Теперь ей было ясно, почему так неудачно сложилась ее жизнь с Оленькой. Разве правда Оленьки не была и ее правдой? Но она изменила ей, отказалась от нее и тем самым оттолкнула дочь. Как могла она забыть, что пережила сама в оленькины годы! Она была пионеркой, а отец долго и упорно не хотел вступать в колхоз. А потом, перед самым вступлением зарезал корову и продал лошадь. Сколько горя было в этом для нее! И всё забыла. Забыла и сама не поняла дочь.
Анисья жила надеждой, что пройдет время, и Оленька забудет и тот вечер, когда она ее ударила, и Юшку забудет, и всё, что привело ее к бегству от родной матери. Она хотела выстрадать свое право на любовь, и страдание облегчало ее душу, принималось ею безропотно, как искупление своей вины.
Анисья миновала последний овощной участок и уже свернула было на тропку, ведущую к парникам, когда услышала сзади конский топот. Оглянувшись, она увидела участкового и сразу всё поняла, еще до того, как тот протянул ей повестку. Участковый давно скрылся из виду, а она всё стояла ошеломленная, хотя ничего неожиданного в повестке с вызовом на суд для нее не было.
Анисья знала, что ее будут судить. Но заботы о поливах и та повседневная жизнь, что сразу окружила ее в Шереметевке, отодвинули суд на задний план, он как-то не тревожил ее и представлялся ей чем-то таким, что не имело отношения к ее настоящей жизни. Это ощущение было понятно, потому что ведь под суд была отдана совсем другая Анисья, та, которая помогала Юшке, а не та, которая давала воду на поля и поливала овощные участки. И вдруг оказалось, что ей надо предстать перед судом после того, как она сама осудила себя. Рушилась жизнь, добытая ею на вьюжном карьере и в беспокойстве за воду, заставлявшую ее метаться по насыпям каналов. И только теперь, когда она подумала о том, что, может быть, через день она на годы покинет Шереметевку, расстанется с дочерью, ей стало ясно, что счастье было с ней и что она сама его потеряла. Но как же без нее останется Оленька? Одна, без матери, среди чужих людей? И впервые с надеждой Анисья подумала о Ладоге. Есть Ладога, есть бабушка Савельевна. Оленька не пропадет. Только надо, чтобы скорее написали туда, вызвали Савельевну, пусть быстрее приезжает. Кого бы попросить? Анну, Алексея Константиновича, Катю? Ближе всех жила Катя, и Анисья забежала к ней.
– Господи, Катенька… Позаботься об Оленьке. В Ладогу напиши. – Анисья с трудом выговаривала слова, мысли ее путались и, упав на постель, она разрыдалась. – Пусть я виновата, а Оленька за что? За меня?
