Текст книги "Литературно-художественный альманах «Дружба». Выпуск 3"
Автор книги: Север Гансовский
Соавторы: Юрий Никулин,Радий Погодин,Дмитрий Гаврилов,Аделаида Котовщикова,Аркадий Минчковский,Александр Валевский,Вениамин Вахман,Эдуард Шим,Михаил Колосов,Юлиус Фучик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)
Вот при каких обстоятельствах он год тому назад услыхал заглавие неизвестного ему стихотворения. Между тем Кипятоша декламировал уже второе четверостишие.
«Непонятно, для чего написал поэт такие унылые стихи?! Неужели они нравятся Кипятоше? – удивлялся Сергей. – А знает ли он „Буревестника“?! Там слова, как набат, слушаешь их – и распрямляются плечи и от восторга захватывает дыхание». «Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем», – сразу же пришли Сергею на память отдельные, особенно запомнившиеся строчки.
– «Это плачет лебедь умирающий. Он с своим прошедшим говорит!» – полузакрыв глаза, медленно покачиваясь, томно тянул нараспев Кипятоша.
«Сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике, – вспоминал Сергей „Буревестника“. – Буря, скоро грянет буря!»
– «А на небе вечер догорающий… И горит и не горит!» – почти стоном закончил декламатор.
– Ну как можно! После Лермонтова читать этого пошляка!? – возмутился Павел.
– Ты хотя и филолог, но в поэзии Бальмонта ни чорта не понимаешь, – вскипел Кипятоша.
– А неужели эта гусиная панихида вам нравится? – спросил Сергей.
– Действительно гусиная панихида, в самую точку попал!.. – захохотал Лобанов.
– Ничего смешного нет. На Сергея я не в претензии, он очень молод и не имеет еще понятия, что такое хороший литературный вкус. Ну уж ты-то должен уметь разбираться в поэзии, господин филолог. А может быть, для тебя эти строчки тоже пошлость?! «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя…»
– Одежды будешь срывать у себя дома, – перебил его Никонов. – Уже поздно!
– Да, время час ночи, – потянулся зевая Гришин.
– Попаду ли я сегодня домой? – сказал вздыхая Лобанов и стал надевать шинель. – Позавчера так и не достучался, – пришлось ночевать у Стрельцова.
Лобанов снимал в Заисточье комнату у какой-то старухи бобылки, которая, по его словам, часто запивала и, захмелев, обычно так крепко спала, что разбудить ее можно было разве только стрельбой из пушек.
– Пойдем, Михаил, ночевать ко мне, – предложил Кипятоша, когда вся компания оделась и в сопровождении Сергея и Никонова вышла в переднюю.
– Боюсь, – явно подшучивая, зашептал испуганно Лобанов. – Ты меня Бальмонтом замучаешь!
Все, кроме Кипятоши, засмеялись.
– Ну и чорт с тобой! – сказал Кипятоша сердито. – Ночуй тогда на Томи.
НОВОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ
Сергей устроился на работу как раз в тот момент, когда уже потерял всякую надежду.
В этом помог ему Лобанов. Однажды в середине недели он забежал на Кондратьевскую.
Сергей сидел у стола и чинил сапоги. Перед ним горела настольная лампа под стеклянным зеленым абажуром. Он прибивал подошву и не слышал, как вошел Михаил.
– Здравствуйте, Сергей.
– Здравствуйте, а Ивана нет дома, он в библиотеку ушел, – ответил Сергей, думая, что технолог пришел к Никонову.
– А я к вам, – Лобанов снял фуражку и присел на стул. – Я тоже вчера починкой занимался. Брюки, чорт бы их взял, здорово проносились. Тужурка совсем еще почти новая, а вот брюки подвели…
– А зачем я вам понадобился? – нетерпеливо спросил Сергей.
– Мне сейчас сказал знакомый, что у них в Городской управе один чертежник заболел, сегодня его в больницу увезли. Говорят, брюшной тиф. Пойдите-ка завтра в Управу, может, и возьмут.
– Спасибо, – сказал Сергей. – Только возьмут ли? Я вот уже без толку месяц с лишним по разным канцеляриям и палатам хожу.
– Да! Нелегко найти работу, – согласился Лобанов. – Ну, авось, завтра посчастливится.
– А чертежи там не очень сложные?
– Да нет, чертежи обычные.
На следующий день Сергей пошел в Управу, и его сразу же приняли на работу чертежником. С этой новостью он после службы отправился на Пушкарскую.
На радостях он совсем позабыл, что сегодня вечером Павел работает в университетской библиотеке, и, только уже подойдя к дому Троянова, вспомнил об этом.
Он оставил Павлу записку, в виде самодельной визитной карточки. На месте дворянской короны Сергей нарисовал раскрытый циркуль и треугольник, а внизу под именем и фамилией написал печатными буквами свой полный титул:
КОСТРИКОВ СЕРГЕЙ МИРОНОВИЧ
Чертежник Томской Городской Управы.
Занятия в Управе начинались в 9 часов утра. До Управы ходьбы было около получаса. Сергей вставал, когда еще в доме все спали. Вслед за ним поднималась племянница квартирной хозяйки – Паша. Она сразу же принималась хозяйничать на кухне. У нее была смешная привычка разговаривать сама с собой.
– Вот сейчас посуду соберу на стол, – и, гремя чашками, Паша доставала из шкафа чайный прибор. – А вот как самоварчик поспеет, чайку заварю. Сахарку наколю.
Ходики на кухне показывали половину восьмого, когда вставала сама квартирная хозяйка Устинья Ивановна и шла будить сына.
Через стенку Сергею было слышно, как настойчиво она упрашивала:
– Проснись! Слышишь, Петя? Проснись! В гимназию пора.
В ответ доносилось сонное невнятное бормотание.
– О, господи! Тиран моей жизни! Каждое утро одно и то же! – сердилась Устинья Ивановна. – Кому я говорю! Проснись! Слышишь?
В комнату гимназиста заглядывал писарь Васенька, причесанный на прямой пробор и пахнущий дешевым земляничным мылом.
– Петр Матвеевич, вставайте, не то холодной водой окачу-с, – грозился писарь.
– При-ста-а-а-ли! – слышался, наконец, сладкий и длинный зевок Петеньки.
В тот момент, когда Сергей уходил на работу, на кухне появлялся злой и заспанный Петенька, с полотенцем через плечо.
– Вы уже уходите? А я хотел вас спросить насчет одной задачки. Дается, понимаете ли, поверхность усеченной пирамиды… – говорил он, потягиваясь.
– Поздновато вы спохватились! – отвечал Сергей, захлопывая за собой входную дверь на улицу. Его возмущал этот семнадцатилетний балбес, которого мать, словно маленького, заставляла идти в гимназию. На месте Петеньки он каждое утро не шел, а летел бы на уроки!
«Неужели так и не удастся поступить в Технологический?» – с тревогой думал Сергей.
На общеобразовательных курсах, куда он отправился на другой же день после своего устройства на работу, к его большому огорчению, не оказалось свободной вакансии.
– Подайте на всякий случай прошение, – сказал ему делопроизводитель, унылый человек средних лет. – Мало ли какой выйдет случай: может, кто из курсистов уедет или помрет. – Писать прошение нужно вот по такой форме, на имя его превосходительства.
Делопроизводитель протянул Сергею чье-то прошение и лист чистой бумаги.
– Поразборчивей пишите!
Присев на край стула, Сергей написал четким почерком:
«Его превосходительству
Господину Томскому Губернатору
Проживающего в г. Томске
мещанина г. Уржума Вятской губ.
Сергея Мироновича Кострикова
ПРОШЕНИЕ
Имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство выдать
мне свидетельство о политической благонадежности для поступления на
Томские общеобразовательные курсы.
Октябрь 15 дня 1904 г.
Сергей Миронович Костриков
Жительство имею в 4 уч. г. Томска по Кондратьевской ул. д. № 7.».
– Наведывайтесь, – сказал на прощание делопроизводитель и положил прошение Сергея в толстую картонную папку. – Ваше сорок восьмое будет-с.
Огорченный возвращался Сергей из канцелярии к себе на Кондратьевскую. «Вот тебе и аттестат зрелости!»
А навстречу, как нарочно, шли студенты-технологи в черных шинелях с синими кантами, с бархатными наплечниками, на которых блестели выпуклые вензеля из трех букв: «ТТИ».
Они шли группами, по два, по три человека, оживленно разговаривая о лекциях и о профессорах. Может, не каждому из них сегодня придется пообедать, а многие побегут в другой конец города давать уроки. Но всё-таки они счастливцы, они учатся!
Начинало смеркаться. В соборе звонили к вечерне. На Думском мосту, с обелисками, украшенными золочеными двуглавыми орлами, Сергея обогнала рота. Солдаты шли в баню, у каждого подмышкой торчал сверток с бельем, а кое у кого – и березовый веник. Солдаты пели во всё горло знакомую ему еще по Уржуму песню.
На морозном воздухе из их раскрытых ртов клубами валил пар. За солдатами бежали мальчишки, стараясь попасть в ногу.
На углу Благовещенского переулка Сергей увидел инвалида в серой затрепанной шинели. Он стоял, опираясь на костыли, и глядел исподлобья на проходившую роту. На его бледном бородатом лице было выражение какой-то затаенной печали и в то же время гордости, словно он хотел крикнуть: «Эх, дружки мои служивые!»
Когда Сергей поровнялся с инвалидом, тот тихонько кашлянул:
– Не найдется ли у вас папиросочки, господин студент?
Сергей вытащил из кармана купленную им, по просьбе Никонова, коробку «Трезвона» и, раскрыв ее, протянул солдату.
– Премного благодарствую! – козырнул солдат, бережно взяв папиросу двумя пальцами. Затем он снял мохнатую папаху и, спрятав в нее папиросу, снова нахлобучил папаху на глаза.
– Ну, пошли наши солдатушки-ребятушки в баню. Попарьтесь, милые, всласть! Скоро, небось, отправят. А там уж!.. – инвалид, не договорив, покосился на Сергея. «Хоть и студент и папироской угостил, а кто его знает?!»
Но, посмотрев на Сергея, инвалид почувствовал к нему доверие. Его расположило юношеское открытое лицо с небольшими мягкими, не иначе, как специально отпущенными, для солидности, усиками.
«Видать, на медные деньги учится», – посочувствовал инвалид, заметив изрядно поношенную ватную куртку Сергея со светлыми пуговицами и синими кантами и старую выцветшую форменную фуражку.
– Это что ж, новобранцы пошли? – спросил Сергей о роте. И его манера во время разговора глядеть в глаза прямо собеседнику тоже понравилась инвалиду.
– Ошиблись вы малость, господин студент, – ответил инвалид с доброжелательной улыбкой, – не новобранцы это. Те совсем молодые, вроде вас, а этим не меньше, как лет под тридцать будет. По призыву они…
– Какие рослые и здоровые! Точно на подбор.
– Да, крепкий народ, – сказал инвалид и поглядел вслед солдатам. – Эх, господин студент, – вздохнул он. – Я полгода тому назад тоже был молодец хоть куда! А вон как меня японцы-то отделали! – он снова вздохнул и покосился на свою пустую штанину.
– Где же вас ранили?
– Под Хаяном, – ответил инвалид и, опираясь на костыли, медленно пошел рядом с Сергеем. – В атаку послали. Командуют: наступать сомкнутым строем! Ну и пошли мы, рабы божие, а не у каждого солдата и винтовка есть. Как начал нас японец с трех сторон из пулеметов да шрапнелью косить – ой, что тут было! Дай бог, если полроты от нашего третьего стрелкового уцелело.
Сергей внимательно слушал инвалида, а тот, обрадовавшись неожиданному собеседнику, рассказывал, с трудом ковыляя рядом с Сергеем, о неполадках в армии: о противоречивых приказах, о нехватке патронов и о том, как однажды на его глазах японцам без единого выстрела отдали отлично укрепленную позицию.
– Эй, дяденька, посторонись, задавлю! – раздался позади звонкий детский голос, и какой-то мальчишка, обгоняя их, лихо промчался на одном коньке, накрест привязанном веревкой к стоптанному валенку.
Неожиданно оборвав свой рассказ на полуслове, инвалид остановился, тяжело дыша.
– Господи боже мой, никак не могу к костылям привыкнуть. Кровавые мозоли подмышкой натер.
– А давно ли вы из госпиталя выписались? – спросил Сергей.
– Позавчера. На родину отправляют. Барнаульский я сам, трое ребят у меня. Старшему Мишке восьмой год пошел. Вернусь домой, а какой я теперь им кормилец!. Да и лошадь перед самой войной пала. А в крестьянстве без кобылы хоть вой! Раньше я плотничать мог, тоже в хозяйстве большая подсоба была, а сейчас как с одной ногой на сруб влезешь? Да и правая рука не шибко сгибается, – у локтя пулей пробита. А ведь я, господин студент, в своей деревне, скажу не хвастаясь, лучший плотник был… Да, был! А за что, спрашивается?! За какого чорта лысого ногу потерял? Увечье получил? А?! – инвалид сплюнул и злобно выругался.
Всё, что сейчас он говорил, целиком подтверждало слова Павла о войне.
– Так вот теперь, господин студент, надо думать да гадать, – как дальше жить? А брата у вас, случаем, нет? – спросил инвалид Сергея, когда они свернули на Монастырскую улицу.
– Нет; а что?
– У нас в роте офицер один был молодой – прапорщик Соловьев. – Очень личностью на вас похож. Он кой-чего нам объяснял!.
– А что же именно?
Инвалид замялся на какое-то мгновение, но, еще раз посмотрев на Сергея, решился.
– Да насчет этой самой войны. Кому, значит, от нее выгода. Ну и, конечно, про то, как на эту войну силком народ гонят. А на кой лях она народу нужна!.
– Всё, что он сказал вам, это истинная правда. Вы верьте ему, – горячо отозвался Сергей, чувствуя невольную симпатию к этому молодому и совсем незнакомому ему офицеру.
– Я об этой правде, господин студент, еще раньше, до их благородия листок читал, – понизив голос, поделился инвалид.
«Что же это ему за прокламация попала? – подумал Сергей: – Сибирского Союза или Томского Комитета?!»
– А дело было, господин студент, так: в середине марта взяли меня на войну. Сформировали, значит, у нас в Барнауле эшалон. Показали солдатам, как винтовку держать, и повезли нас в Маньчжурию. Извините, устал я немножко. Передохнуть надо!..
Они остановились, и инвалид, сняв с головы папаху, вынул осторожно оттуда спрятанную папироску и с наслаждением закурил ее.
– Хотел после переклички выкурить, да вот не утерпел, – улыбнувшись по-детски, признался инвалид.
И от этой доверчивой простодушной улыбки желтое, измученное лицо его похорошело и словно даже помолодело.
«А я его с первого взгляда за пожилого принял, – подумал Сергей, – а ведь он совсем молодой. Видно, так его состарила война!»
– Ну, вот теперь можем дальше идти, – сказал инвалид, докурив почти до самого мундштука папиросу. Он кинул окурок в наметенный около тротуара высокий сугроб и, опираясь на костыли, пошел опять рядом с Сергеем.
Привыкший ходить быстро и широким шагом, Сергей старался сейчас идти медленно, в ногу с инвалидом.
– Ну так вот, погрузили, значит, нас в теплушки и повезли в Маньчжурию, – продолжал свой рассказ инвалид. – Поехали! И как только подходит наш поезд к большой станции, там уже, глядим, толпа стоит: господа всё, барыни разные, гимназисты, простого народа, скажу прямо, было почти не видать. На станции флаги висят, музыка играет, публика «ура!» нам кричит, шапками, носовыми платками машет, а гимназисты царский портрет держат. Вон как нас любят! Ну и мы, значит, в ответ, как дурачки, рады стараться: «У-р-р-рааа!» – Инвалид поправил съехавшую на глаза папаху и сказал, зло усмехнувшись: – Вот в таком шуме, и как ровно в угаре, ехали мы до самого почти Владивостока!.. А может быть, вам, господин студент, всё это и слушать неохота?
– Что вы, пожалуйста, рассказывайте, – попросил Сергей. – Я ни одного вашего слова не пропустил.
– Ну раз так, тогда слушайте. Так вот, значит, как поезд остановится, сейчас же барыньки начинают солдат иконками и крестиками оделять, чтобы на войне японская пуля не взяла. Тьфу ты, господи, и смех и грех! А на одной станции, верите ли, в теплушку к нам какой-то барин залез и стал с солдатами целоваться. «Братцы, – кричит, – помните, за что воевать едете, – за батюшку-царя, за православную веру, за отечество! А на япошек, – кричит, – вам плюнуть и растереть. Вы, братцы, – орлы, вы всех япошек в неделю расколышматите!» Эх, отправить бы его самого туда, гладкого борова!.. Ну вот, господин студент, и до места дошли, – сказал инвалид, остановившись у ворот углового каменного дома, где помещалась команда выздоравливающих. – А листок этот самый я на станции Иркутск получил. Какая-то одна молоденькая барышня солдат табаком оделяла ну и мне перед самым отходом поезда пачку махорки сунула. Развернул я ее, а там листок. И всё как есть в нем, – насчет войны напрямик написано. А в самом конце листка, значит, такие слова.
– Долой войну и самодержавие! Сибирский Союз РСДРП, – быстро сказал Сергей.
– Во-во! – зашептал обрадованный инвалид. Он хотел было что-то рассказать еще Сергею, но в это время из ворот дома вышли два чернобородых солдата, похожих друг на друга, словно родные братья.
– Евстигнеев, – позвал один из них. – Тебя только что выкликали. Иди на поверку скорей.
– Ну, счастливо оставаться, господин студент, – сказал Евстигнеев. Откозыряв, он скрылся в воротах дома, тяжело припадая на своих новеньких желтых костылях.
«Сколько горьких жениных слов, а может быть и попреков, ждет его в деревне! – подумал с грустью Сергей, глядя ему вслед. – Все заботы о семье лягут теперь на бабьи плечи. С самого утра до поздней ночи будет она одна бессменно ворочать всю тяжелую мужскую работу в поле да ездить в лес за дровами, ухаживать за скотиной, работать на огороде, а дома шить, варить и убирать. Одурев и выбившись из сил от этой каторжной жизни, побьет не раз она под горячую руку ни в чем не повинных ребятишек и обзовет всердцах дармоедом своего калеку мужа, того самого, что до этой проклятой войны был первым плотником на деревне».
И тотчас грустную мысль эту сменила другая. Нет, не напрасно солдат Евстигнеев читал листовку Сибирского Союза и слушал на далеких полях Маньчжурии правдивые слова молодого офицера о войне. Всё это запало глубоко ему в сердце, и семя уже дало ростки. Разве не захочет он теперь, вернувшись к себе в деревню, поделиться своими мыслями с такими же обездоленными, как и он сам, односельчанами? Но не только станет он плакаться и жаловаться на свою судьбу, – захочет и изменить ее! И там, в Барнауле найдутся люди вроде Павла Троянова, они помогут и научат бывшего рядового Третьего Сибирского полка Евстигнеева и его неимущих земляков – бороться за свои права и счастье.
СИБИРЬ – ДАЛЬНЯЯ СТОРОНА
До своей поездки в Томск Сергей знал о Сибири только понаслышке да из прочитанных книг. Поэму Некрасова «Русские женщины» он прочел впервые в четырнадцать лет. Поразившие его воображение строчки о страшном руднике, где закованные в кандалы декабристы рыли под землей золото, запомнились Сергею сразу.
О современных ссыльных, русских социал-демократах Сергей узнал от Ивана Никонова еще в Уржуме. В ссылке социал-демократы не сидели сложа руки, они не только организовывали тайные марксистские кружки, но и вели, при каждом удобном случае, агитацию среди населения.
– Это делается везде, где только есть ссыльные. В том числе и в Томске, – сказал Иван.
– А разве в Томск ссылают? – удивился Сергей.
До этого Никонов не называл Томск иначе, как просвещенным центром всей Сибири.
– Если судить по Брокгаузу, то в Томске имеется около трех с половиной тысяч ссыльных, – ответил Никонов.
Приехав в Томск, Сергей понял, что знакомство с ссыльными завести не так-то просто. Никонов в этом деле ничем не мог ему помочь. Он не знал никого из политических ссыльных; его многочисленными знакомыми были в основном студенты-технологи, однокурсники Никонова. Но из всех никоновских знакомых Сергею пришлись по душе лишь Павел и Лобанов. Правда, при первом знакомстве ему очень понравился еще Кипятоша, но за последнее время Сергей не только перестал восхищаться медиком, но временами не мог терпеть его. У Кипятоши была одна скверная черта, которая коробила и отталкивала Сергея.
Почти все жизненные явления Кипятоша расценивал с точки зрения грубой физиологии. Цинично называя вещи своими именами, он хвастался тем, что не признавал «никаких дурацких нежностей и всяких там психологий». Даже знакомство с девушкой он рассматривал как «только особо интересный, клинический случай». Ко всему этому Кипятоша позволял себе «на правах медика» рассказывать скабрезные и пошлые анекдоты.
Гришина Сергей тоже не уважал. Каждый раз его возмущали нравоучительно-долгие рассуждения химика, за стаканом чая, о тяжелом положении русского народа.
«Говорит, говорит, а вот чтобы как-то помочь делом этому народу, тут его и нет, – с досадой думал Сергей. – Ему только бы на своем любимом биллиарде играть! Стыдно сказать, – почти инженер, а на второй год, как последний приготовишка, остался!»
И Сергей невольно сравнивал его с Михаилом Лобановым, которому почему-то ни игра в шахматы, ни свидания с девушками не мешали хорошо учиться и аккуратно посещать все лекции.
О Никонове Сергей не знал, что и думать. В Уржуме он был иным человеком: резко отзывался о существующем строе, усиленно критиковал институтское начальство и с гордостью рассказывал, что участвовал в февральской демонстрации. А теперь его словно подменили. Добродушен, невозмутим, а главное – упорно избегает всяких разговоров на серьезные темы.
Особенно рассердило Сергея, когда он случайно, уже спустя почти две недели, узнал, о студенческой сходке, бывшей 25 сентября в Технологическом институте.
– Ну, была, – невозмутимо подтвердил Иван, когда Сергей спросил его об этом. – Тебе совсем незачем о ней знать. Ты приехал в Томск учиться, а не политикой заниматься, – менторски строгим тоном сказал Иван и начал ходить по комнате. – Я знаю, под чье влияние ты попал!. На Павла ты не смотри. Он человек взрослый и уже совершеннолетний! Вот поступишь в институт, стукнет тебе двадцать один, тогда и пускайся во все тяжкие. Отращивай бороду и записывайся сразу в социалисты!.
С изумлением и негодованием Сергей смотрел в упор на Ивана:
– Вот ты как запел!
– Что ты на меня так уставился! Ты живешь со мной, и я до некоторой степени отвечаю за тебя перед твоими сестрами и бабкой, которая, кстати сказать, просила меня за тобой приглядеть. Конечно, мне не нужно было знакомить тебя с Павлом. Теперь, к сожалению, я вижу, к чему всё это привело. – Иван остановился перед Сергеем и, неизвестно для чего передвинув на столе с одного места на другое флакончик с чертежной тушью, принялся снова расхаживать по комнате. – Ты занимаешься не тем, чем надо! А я, как взрослый человек, вижу всё это и не могу молчать. Я обязан наставить тебя на путь истинный!.
– С таким наставником с истинного пути только собьешься, – сказал резко Сергей. – В одном городе он поет одно, а здесь уже совсем другое!
Иван вспыхнул. Это был явный намек на его разговоры в Уржуме.
Круто повернувшись к Сергею и скрестив руки на груди, он сказал запальчиво и вызывающе:
– Я, дорогой мой, имею право говорить что хочу! Запомни только вот что: если я завтра стану социалистом, то у меня, кроме этого, еще есть профессия. Я, брат, почти что инженер!.. А у тебя что за спиной? – он сердито почесал бровь и, присев на край кушетки, закурил. – Я даю тебе разумный и совершенно правильный совет. Тебе удалось, наконец, поступить на работу – это очень хорошо!. Вчера ты подал заявление на курсы – тоже правильно. Там у тебя потребуют свидетельство о благонадежности. Так ты вот об этом и думай, если хочешь в институт попасть, а не о студенческих сходках и рабочих забастовках!
– Может, по-твоему, для поступления в институт я должен еще «Боже царя храни» петь?! – возмутился Сергей. – Чорт с ним тогда, с этим ученьем!..
– Ну и лезь, пожалуйста, головой в самое пекло, – повысил голос Иван. – А я умываю руки. – Бросив в раздражении недокуренную папиросу, он стал собираться в библиотеку, хотя до этого думал провести весь вечер дома.
Сергей взял рекомендованные ему Павлом «Губернские очерки» Щедрина, молча улегся на кушетку.
Никонов оделся и, хлопнув дверью, вышел из комнаты. Это была их первая серьезная размолвка за два месяца совместной жизни.
«Наставник! Ушел и дверью хлопнул!» – с горечью думал Сергей, машинально скользя глазами по строчкам и не понимая того, что он читает.
Конечно, неприятно и тяжело жить в одной комнате, не разговаривая друг с другом, но не может же он, в угоду Ивану, думать только о своем благополучии и не видеть всей страшной несправедливости, что творится кругом. И дружить с Павлом он тоже не перестанет! Это единственный его друг и настоящий советчик!
Сергей встал с кушетки и подошел к окну. За окном, в наступающих зимних сумерках, хлопьями валил снег. Двое мальчишек из соседней квартиры сгребали во дворе снег в кучу, собираясь делать гору. Постояв в раздумье у окна, Сергей решил пойти погулять и немножко подышать свежим воздухом. Чего, действительно, сидеть в душной и жарко натопленной комнате, когда на улице такая благодать! Надев пальто и зимнюю шапку, он взял с этажерки свои, домашней вязки, рукавицы и, взглянув еще раз на мальчишек, сгребавших во дворе снег, пошел помогать им.
Примирение состоялось в тот же вечер. Вернувшись из библиотеки, Иван, как ни в чем не бывало, сказал своим обычным спокойным тоном:
– Замечательная погода! Подморозило, и полная луна! – А потом, помолчав, добавил. – Самостоятельность – дело хорошее, но как бы только она тебе не повредила!. А в общем у тебя у самого голова на плечах.
У КОНОНОВЫХ
Наконец Сергею удалось поступить на общеобразовательные курсы. Здесь он познакомился, а вскоре и крепко подружился с одним молодым наборщиком.
Иосиф Кононов, как звали нового друга Сергея, жил на Тверской улице, в маленьком зеленом домике в три окошка, со своей старушкой матерью, Аксиньей Веденеевной, и старшим братом Егором, который тоже работал в типографии Макушина.
Иосиф был смышленым, начитанным, но очень застенчивым парнем. Малейший пустяк заставлял его краснеть; стоило, например, рабочим наборщикам подшутить над ним, сказав, что у ворот типографии его поджидает какая-то девушка, как Иосиф смущался и густо краснел:
– Будет зря языки-то чесать!
– Ишь! Весь зарделся, – смеялись рабочие. – А почему девушке тебя не ждать? Парень ты красивый!
Действительно, высокий, стройный и кудрявый, Иосиф был недурен.
Особенно хороши были у него глаза – спокойные, серые, вдумчивые, а белокурые вьющиеся волосы были такой густоты, что Егор говорил:
– Тебе, Осип, с эдакой копной можно и зимой без шапки ходить.
Братья Кононовы жили дружно, несмотря на разницу в десять лет.
Соседки завидовали старухе Веденеевне:
– Оба сына, как на подбор, не пьянчужки, не озорники.
Хвалила Веденеевна обоих, но больше любила Иосифа. Оттого ли, что Иосиф был ласковее молчаливого и грубоватого Егора, или потому, что был красив и застенчив, как девушка, – мать сама хорошенько не знала. Любила – да и только. Любовь эту она особенно не выказывала, была с обоими сыновьями строга и одинаково заботилась о том и о другом. Разве только изредка делала поблажки младшему, как это было четыре года тому назад.
Зимним морозным вечером Иосиф притащил домой щенка. Веденеевна терпеть не могла собак.
– На кой леший пса домой принес? – рассердилась она на сына.
– Его, мамань, подкинули. Выхожу из бани, а он у забора скулит, – озяб, видно. Гляди, как трясется!
– И смотреть не хочу, – сказала, отворачиваясь, мать. – Собак я, что ли, не видала? Жалельщик какой нашелся! Самим есть нечего.
– Маленький он, немного съест.
– Не век маленький будет – вырастет, – уже сдаваясь, сказала Веденеевна, искоса поглядев на сына.
Он стоял перед ней – длинноногий четырнадцатилетний парень, держа подмышкой сверток с мокрым бельем и прижимая другой рукой к себе щенка.
Щенок чуть-чуть поскуливал и дрожал.
– Ну ладно уж, оставляй, – буркнула мать. – В сенях пускай спит, чтоб дома псиной не воняло!
Вернувшись из типографии и увидя щенка, Егор подшутил:
– Видать, вы, мамаша, добро наживать собираетесь, раз сторожа взяли!
Иосиф назвал щенка Шариком. Шарик стал провожать и встречать Иосифа с работы. Только тот входил во двор, как Шарик вылетал из сеней навстречу, заливаясь радостным лаем.
Иосиф выучил Шарика разным штукам: он умел стоять на задних лапах, приносил Иосифу по его приказанию из кухни сапоги и при слове «умри» падал на пол и, закрыв глаза, лежал так не шевелясь. За четыре года Шарик вырос в большого кудлатого рыжего пса.
Когда Сергей впервые пришел к Кононовым, Шарик, яростно залаяв, бросился навстречу. Но в следующие приходы Шарик встречал Сергея уже как доброго знакомого. С радостным визгом кидался к нему на грудь, порываясь лизнуть Сергея в лицо.
Сергей снимал с своей груди лапы Шарика и, потрепав его мохнатый загривок, говорил:
– Ну, хватит нежностей, хватит. Поздоровались – и ладно.
– Скоро он к вам привык, – удивлялась Веденеевна. – А вот на Варюшку нет-нет, да заворчит.
– Это он любя, – сказал Иосиф. – Когда разыграется, так и на меня ворчит.
– Ну уж ладно, заступайся, – улыбнулась Веденеевна, лукаво поглядев на сына.
Иосиф вспыхнул, но ничего не ответил.
– А кто это такая – Варя? – спросил Сергей.
– Наша дальняя родственница. Хорошая девушка. Я ее дочкой зову, – ответила Веденеевна.
И Сергей узнал от нее, что Варя Таганкова работает на табачной фабрике и живет с отцом, старым наборщиком, на Воскресенской горе.
Мать умерла, когда Варе было десять лет, и с тех пор она стала хозяйкой в доме. Правда, хозяйство было, по словам Веденеевны, «немудреное», но у Вари дел хватало – постирать на себя и на отца, поштопать, помыть пол, сварить обед.
– Она к нам частенько забегает; вот познакомитесь, сами увидите, какая девушка, – закончила Веденеевна.
Но познакомился Сергей с Варей не сразу. Как-то так получалось, что Варя приходила раньше или позже его, и когда являлся Сергей, то Веденеевна обычно говорила:
– А у нас опять Варюшка была.
И только спустя месяц, как-то в воскресенье вечером, Веденеевна, открыв Сергею дверь, смеясь сказала:
– Ну вот, наконец-то встретились! Варюшка здесь. Чай пить собираемся. Проходите.
Из темных холодных сеней Сергей вошел следом за Веденеевой в кухню и увидел темноволосую девушку в голубой кофточке, хлопотавшую у самовара. С первого же взгляда ему понравилась эта маленькая краснощекая сибирячка. Всё в ней было просто и как-то особенно мило: причесанные на прямой пробор и заплетенные в толстую косу волосы, голубая сатиновая кофточка с баской, открытая приветливая улыбка.
Сергей поздоровался с Варей и тут только заметил, что Иосифа нет дома.
– А где же Иосиф? – спросил он.
– В читальню пошел книжки менять, а оттуда на Апполинарьевскую собирался к крестному пройти, навестить. Что-то болеет старик…
Веденеевна не договорила.
– Ой, батюшки, самовар убежал!
Сняв с самовара трубу и подтерев около него лужу, Веденеевна поставила самовар на стол. Но и на столе он продолжал сердито фыркать и плеваться горячим белым паром.
– Ну, садитесь чай пить, – сказала Веденеевна.
Сергей и Варя сели за стол.
– Берите пироги, угощайтесь. Жалко только, – простыли: утром пекла.
– А с чем они, тетя Веденеевна, с картошкой? – спросила Варя.
– И с картошкой, и твои любимые, с капустой, есть. Вон сверху бери, у которых краешки гребешком, – улыбнулась Веденеевна, видя, как Варя, протянув руку к большой глиняной миске с ржаными пирогами, не знает, какой пирог взять.
Налив всем вровень чашки и наколов маленькими кусочками сахар, Веденеевна принялась за чаепитие. Молча, словно священнодействуя, она не спеша пила чашку за чашкой, изредка шумно вздыхая и вытирая раскрасневшееся, потное лицо.
