Текст книги "Дружба. Выпуск 3"

Автор книги: Север Гансовский

Соавторы: Юрий Никулин,Радий Погодин,Дмитрий Гаврилов,Аделаида Котовщикова,Аркадий Минчковский,Александр Валевский,Вениамин Вахман,Эдуард Шим,Антонина Голубева,Михаил Колосов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

Но его опередила одна из чаек. Она схватила трепещущую рыбку и по несла ее в сторону океана. За воровкой с криками устремились другие чайки.

Малыш заплакал. Мне стало жаль его. Я дал ему большой апельсин, затем взял его удочку, поправил наживку и забросил в яму. До прихода катера нам удалось поймать четырех рыбок. Малыш сиял от удовольствия. Он проводил меня до катера и, дружески простившись, снова вернулся к своей яме.

Над бухтой прокатился прощальный басистый гудок, и берег Мексики стал медленно удаляться от нас.

III. СРОЧНОЕ ЗАДАНИЕ

Через несколько дней мы благополучно прибыли в американский порт Сан-Педро, близ Лос-Анжелоса (Калифорния). Здесь наш караваи разделился. Парусники направились для ремонта в соседний порт Лонг Бич, а нашему пароходу было поручено срочно следовать к американскому городу Лонгвью (штат Вашингтон) на реке Колумбии и забрать там генеральный груз, который обязательно надо было вывезти до наступления нового года.

Шла вторая половина декабря. Для выполнения задания оставались считанные дни.

Быстро пополнив запасы топлива и воды, мы полным ходом пошли на север.

С каждым днем становилось всё холоднее. Большой палубный душ никого уж больше не привлекал, и его закрыли. Гамаки и тенты убрали. Палуба опустела. Все разошлись по своим каютам и включили центральное отопление. На пароходе всё чаще и чаще стали встречаться люди в шерстяных свитерах, в ватных куртках и даже в шубах. Порывистый ветер гнал над океаном тяжелые темные тучи. Временами хлестал холодный дождь. Судно качало. Солнце стало редким гостем.

24 декабря подошли к устью реки Колумбии. Перед нами до самого берега с грозным гулом метались крутые кипящие волны. Моряки знают это место, погубившее за многие годы немало разных судов.

– Тут, брат, смотри в оба, а то, чего доброго, и шею свернуть можно, – недовольно проворчал старпом, стоявший на вахте.

– Да, тут зевать нельзя, – отозвался капитан.

Подошел лоцманский бот, и на борт поднялся местный лоцман, с помощью которого мы благополучно вошли в реку.

Миновав небольшой город Асторию, расположенный возле самой океана, пароход шел дальше вверх по течению глубокой и широкой реки окаймленной высокими лесистыми берегами.

Наше внимание было привлечено неожиданным зрелищем. Справа недалеко от главного фарватера, стояла на приколе большая группа морских торговых кораблей. Судя по их запущенному внешнему виду, к ним давно уж не прикасались заботливые матросские руки. На их высоких палубах царило безмолвие пустыни. Это были безработные суда.

За первой якорной стоянкой последовала вторая. Всего здесь было «заморожено» не менее сотни крупных современных судов. Все вместе они могли бы только за один рейс перевезти не менее одного миллиона тонн полезного груза.

Эта печальная картина сменилась другой, заставившей рассмеяться. Наш пароход быстро нагоняло судно до того нелепое, что не хотелось верить своим собственным глазам.

– Уж не на этом ли «лайнере» служил Марк Твен сто лет тому назад? – пробормотал удивленный боцман.

Перед нами был смешной, давным-давно устаревший тип речного парохода с одним огромным задним колесом. Плицы его неистово шлепали по воде. Трудно объяснить, почему этот допотопный пароход бороздил воды, когда вполне современные суда ржавели рядом.

Продолжая подниматься вверх по пустынной реке, мы прошли под большим мостом, круто развернулись и, приблизившись к правому берегу, подали швартовы на свайную пристань города Лонгвью.

Но где же город? Перед нами только портальные краны на пристани, длинные здания складов да высокая береговая часть моста.

Местный агент, обслуживавший пароход, заявил, что погрузка начнется только после рождественского праздника и закончится не раньше второго января.

– Это нас не устраивает. Мы уйдем вечером 31 декабря, – ответил капитан.

– Но вы не успеете взять весь груз.

– Должны успеть.

– Это невозможно, капитан. Даже с нашими темпами…

– Вот вы говорите о темпах, – перебил агента капитан, – а знаете ли, между прочим, что такую работу у нас сделали бы за два дня?

– Капитан! Вы меня развлекаете.

– Нет. Я говорю серьезно.

– Я не могу этому поверить, капитан. Вы пошутили.

– Ну, хорошо, – сказал капитан, – а нельзя ли начать погрузку несколько раньше? Ну, хотя бы на второй день праздника?

– Что вы! – С неподдельным изумлением воскликнул агент: – Рождество у нас самый большой праздник. Мы его справляли даже во время войны.

Прошла последняя ночь перед рождеством.

Крепкий утренник покрыл пушистым инеем весь пароход. Над рекой курился легкий парок. В воздухе бесшумно крутились первые снежинки. Кругом было пусто и тихо.

Я стоял на палубе и жадно вдыхал чистый студеный воздух, напоенный нежным ароматом хвойного леса. Подо мной струилась незнакомая река с красивыми, но чужими берегами.

– Никак замечтался, дружок? – услышал я за спиной снисходительный басок Кузьмы – своего товарища по каюте. – Ты вот лучше посмотри, что на пристани творится, – добавил он уже серьезным тоном.

Мы перешли на правый борт.

На безлюдной пристани стояло штук двадцать легковых автомобилей. За ветровыми стеклами машин виднелись люди, смотревшие на наш пароход.

И оттого, что люди не выходили из кабин и всё это происходило в мертвой тишине, меня охватило какое-то неприятное ощущение.

– Кто это приехал? – скороговоркой спросил подошедший машинист.

– Господа. Разглядывают, – пробасил в ответ Кузьма и, усмехнувшись, отошел от борта.

Но вот на пристани появились люди, пришедшие сюда пешком. Их прибывало всё больше и больше. Вскоре они заняли всю пристань и закрыли собою машины. Автомобили один за другим покинули пристань.

Многие из пришедших дружелюбно приветствовали нас. Тут были старые и молодые, одиночки и целые семьи. Судя по их скромной и очень пестрой одежде, это был трудовой люд. Между американцами и нашим экипажем завязался оживленный разговор. Многие из пришедших уже дымили русскими папиросами. Постепенно налаживалась непринужденная дружеская атмосфера.

После обеда мы отправились в город. Миновав склады и старательно обойдя большие лужи, подошли к мосту, у въезда на который скопилось несколько автомобилей. Эта своеобразная очередь объяснялась тем, что хозяева моста взимали плату за проезд с каждой проходящей машины.

От моста пошли по прямой, грязной дороге. Шли довольно долго и невольно вспоминали американцев, еще утром прошедших по этой дороге, чтобы взглянуть на наш пароход. Сначала кругом было пусто, а потом дорога превратилась в длиннейшую улицу с белыми одноэтажными стандартными домиками по сторонам. Перед окнами многих домов сушилось белье. Дома не огорожены. Ни деревца, ни кустика. Людей тоже не видно. Пусто.

Эта дорога привела в небольшой низкий городок. Главную улицу Лонгвью занимали магазины, конторы, кинотеатры, гостиницы и кафе. Во многих витринах стояли нарядные елки. Сегодня главная улица была пуста. Безлюдно было и на других улицах. Редко встречались прохожие и еще реже – машины.

Поперек некоторых улиц висели разноцветные гирлянды из маленьких бумажных флажков. Точь-в-точь таких же, какими украшают наши ребятишки детские сады.

Было удивительно скучно в этом пустынном городишке, и мы вскоре вернулись к себе на пароход.

На другой день произошло нечто совершенно неожиданное. К восьми часам утра явились рабочие и началась погрузка.

С утра до вечера плавали в воздухе длинные стрелы портальных кранов. В глубокие трюмы нашего парохода один за другим опускались большие тяжелые ящики.

Местный агент умолял капитана объяснить, чем он сумел покорить сердца рабочих Лонгвью.

– Это удивительно! – восклицал агент без конца.

К вечеру 31 декабря был подан с пристани на пароход последний ящик.

– Погрузка закончена! – прокатилась по всему пароходу радостная весть.

Мы быстро закрыли все трюмы. На каждый люк натянули по два непромокаемых брезента и закрепили их железными шинами и дубовыми клиньями. Закрыли, как говорится, «по-морскому».

На пристани собралось много провожающих. Среди них мы узнавали лица грузчиков. Вот берег медленно поплыл в сторону. Густым сочным басом прогудел наш пароход, прощаясь с жителями Лонгвью. На пристани замахали руками.

– До свидания, товарищи! – крикнули с парохода.

– Счастливого пути! – ответили с пристани.

За два часа до наступления Нового года мы снова были в океане.

В радиорубку то и дело забегали моряки, и каждый просил радиста отправить как можно скорее его поздравительную весточку. Капитан тоже подал две радиограммы. Одна была личная – в Ленинград с новогодним поздравлением. А вторая служебная – в Москву. В ней была всего одна строчка: «Задание выполнено».

Р. Михайлов
Главы из повести о Пабло Неруде

«Я приветствую всех коммунистов Чили»[16]16
  Главы из повести.


[Закрыть]

«…И в этой дрожащей цепями ночи

Задумали песню убить палачи».

Николай Тихонов.

«Пабло Неруда».

Рис. В. Власова

В далекой стране Чили подходы к угольным шахтам Лота и Коронель охраняли войска. На железнодорожных путях лежали трупы шахтеров. Их жены и дети умирали от голода и жажды где-то в пустыне. По ночам полиция врывалась в дома рабочих и производила аресты. За каждое смелое слово людей бросали в тюрьмы.

Президент Гонсалес Видела не мог сделать всё, что требовали от него новые хозяева. Жила и боролась компартия Чили, открыто продолжал борьбу против предателей народа товарищ Рикардо, в парламенте выступал против политики Виделы поэт и сенатор от коммунистов Пабло Неруда.

Вот уже больше двух месяцев как вокруг Неруды плелась сеть заговора. Чилийские правители, изменившие своему народу, обвинили смелого чилийского патриота в государственной измене. У них не было доказательств, они не могли заставить в это поверить ни одного чилийца. И тогда они встали на путь подкупа и угроз.

Неруду нельзя было запугать. Неруду нельзя было лишить свободы: конституция оберегает неприкосновенность сенатора.

Видела добивался, чтобы это право – право неприкосновенности – у Неруды было отнято. Он пустил в ход все средства: фальшивые документы, деньги, обещания, угрозы. Из «Дружеского письма миллионам людей» Видела выписал всё то, что клеймило и разоблачало его собственные поступки, и заявил, что Неруда писал это о чилийском народе.

Видела лгал, изворачивался, угрожал. Он в конце концов заставил Верховный суд вынести нужное ему лживое решение. Но трое судей отказались это решение подписать, и он намекнул, что они замешаны в «заговоре». Его угроза не подействовала: трех подписей он не получил.

Всё равно: решение суда лежало перед ним на столе. Сегодня же он передаст его в парламент. Сегодня сенатор, поэт, коммунист Пабло Неруда предстанет перед сенатом как человек, обвиненный в государственной измене.

Пусть только сенат одобрит это решение! Видела и его американские советники знают, куда упрятать Неруду так, чтобы он исчез навсегда.

Неруда узнал о решении суда накануне дня, о котором рассказывается.

Ночью он набрасывал речь, с которой хотел обратиться к сенаторам. В деревянном домике по улице Патрисио Линча горел свет. Улица казалась пустынной. Но у изгороди недвижно стояли люди, сливаясь с черными тенями деревьев.

Вот уже много дней дом Неруды охранялся его друзьями. Каждый вечер сюда приходили верные люди – рудничные рабочие, угольщики, трамвайщики Сант-Яго. Они оберегали жизнь своего поэта от неизвестных прохожих, которые чересчур часто пытались проникнуть к нему в дом.

Вокруг было тихо. Только с гор, облитых серебряным светом луны, доносился неясный, расплывчатый гул.

На другой стороне улицы послышался скрип гравия. Два человека, стараясь ступать неслышно, направлялись к дверям дома.

Но их перехватили рабочие:

– Вам что там понадобилось?

– Шли с визитом! – нагло ответил один из прохожих, пытаясь вырваться.

В короткой схватке из кармана его выпал пистолет. Молодой шахтер поднял его.

– Убирайтесь вон, ребята, – сказал шахтер. – Еще раз поймаем здесь с этой штучкой – живыми не выберетесь!

Пока шла схватка, люди не заметили, как еще один человек подкрался к дверям дома, прислонил к ним горящий факел и скрылся. Густые столбы дыма уже обволакивали дом. У дверей разгорелось пламя, шахтеры подоспели во-время, чтобы предотвратить пожар. Неруда услышал запах гари и вышел.

– Возвращайтесь в дом, товарищ Неруда, – сказал молодой шахтер. – День у вас будет тяжелый.

– Спасибо, друзья, – сказал поэт. – Но и у вас, я вижу, нелегкая ночь.

* * *

К украшенному колоннадой зданию чилийского парламента подъезжали машины. Старинные «кадилаки», изношенные «линкольны», «форды» едва ли не самых первых марок. Своих машин в Чили не производят. Американские компании почти бесплатно извлекают из чилийской земли медь, селитру, серу, железную руду, свинец, цинк, ртуть, марганец, чтобы перерабатывать их на своих заводах в автомобили, станки, приборы, пишущие машинки и втридорога продавать чилийскому народу.

Так совершается этот гигантский круговорот: американские дельцы именуют его «бизнес», точнее – это грабеж.

Пока пухли денежные мешки селитренных и медных королей, пока народ Чили обливался кровью и потом, в чилийском сенате журчали тихие голоса, один оратор сменял другого и многие из них, называя себя представителями народа, высказывали пожелание видеть его более терпеливым, более послушным.

Но с нижних левых скамей поднимались коммунисты и бросали в зал слова правды. Часто к трибуне выходил смуглолицый человек и своим мягким медлительным голосом приводил в замешательство правительственных чиновников. Он говорил о том, что в шахтах нужно сменить крепления, открыть новые больницы для рудничных рабочих, отказаться от невыгодных договоров с американцами. Он говорил, что сеньорам сенаторам пора, наконец, ближе узнать жизнь простых людей. И сенаторы старались отвести свой взгляд от гневного и насмешливого взгляда сенатора Пабло Неруды.

Вот и сейчас он стоит у высоких колонн чилийского парламента и пристально смотрит на сенаторов! Подходя к широкому подъезду, они по привычке поднимают глаза к фронтону здания, где выбита надпись; «Национальный Конгресс». Может быть, в них, наконец, пробудится чувство национальной гордости и они не захотят, чтобы иностранны хозяйничали в Чили, как у себя дома?..

Многие не хотели бы встретиться взглядом с поэтом. Что ж, он их понимает. Но сегодня он заставит их посмотреть себе в глаза. Неруда вспоминает слова Рикардо:

– Компартия ждет, Пабло, что эту речь запомнят и друзья и враги.

Зал сената гудит. Кожаные кресла, расположенные полукругом, спускаются вниз амфитеатром – это места для сенаторов. Неруда занимает место слева внизу: там, где сидят коммунисты. По правую руку от него и напротив сидят представители буржуазных партий. Места для гостей еще выше, на галерее, отгороженной барьером. Там полно. Люди с галереи всматриваются в лицо поэта: что он скажет сегодня в свою защиту, как отразит клевету, пущенную против него предателями? Сюда приехали горняки, избиравшие Неруду, делегаты Севелла. Где-то в глубине галереи видна большая львиная голова Карлоса Прадо. Ближе к барьеру примостился Александр Перес. Пришли писатели, ученые, художники.

В этом зале не только друзья. Здесь и враги поэта. Это те, кто владеет рудником или пароходной линией или получает с этих предприятий часть доходов. Здесь люди, запуганные и обманутые Гонсалесом. Это, например, сенатор Мигуэль Кручага Токорналь. Старого человека Гонсалес принудил кривить душой, большого знатока законов заставил перекраивать их наизнанку, как это угодно Гонсалесу, – лишь бы очернить Неруду, лишь бы доказать, что его письмо к миллионам людей содержит то, чего в нем никогда не было.

Главный враг поэта отсутствует. Он закрылся в президентском дворце и каждые четверть часа справляется по телефону о ходе заседания.

Неруда долго всматривался в зал, прежде чем начать говорить. Он видел перед собой не холодные или боязливые лица сенаторов, не эти глаза, смотрящие мимо него, не эти сверкающие кольца на выхоленных пальцах. Он видел лицо женщины, склонившейся над телом расстрелянного горняка. Он видел глаза голодного мальчика – сына бастующего рабочего. Он видел перед собой тысячи лиц и тысячи глаз – рабочих Сепелла, пастухов Патагонии, матросов Вальпараисо. И все они молили об одном: хлеба и жизни. Это ради них он пришел сюда, чтобы еще раз потребовать правосудия, чтобы еще раз исполнить свой долг народного избранника.

– Я снова занимаю внимание сената, – сказал он своим спокойным чистым голосом, – в драматический момент, который переживает наша родина.

Наступила напряженная тишина.

– В Чили нет свободы слова, – продолжал Неруда. – Сотни людей, которые борются за то, чтобы освободить народ от нищеты, оскорбляют, преследуют, мучают, заключают в тюрьмы.

Наша страна превратилась в пособницу фашизма и представляет собой угрозу миру и свободе на земле. Это дело рук президента республики!

Кручага Токорналь беспокойно оглянулся. До него доносился медленный голос Неруды, но он плохо вдумывался в смысл его речи, ожидая, когда же тот начнет оправдываться. Вдруг он ясно услышал фразу:

– …Президент Габриэль Гонсалес Видела предался тем, кого он до выборов называл своими политическими врагами и кто, по его же словам, являются давними врагами народа.

– Не пора ли это прекратить? – надменно произнес Токорналь и тут же съежился под взглядом Неруды.

– Меня стараются заставить замолчать даже на этом почетном месте, которое некоторые называют трибуной, – насмешливо сказал Неруда.

– Говорите! – раздался суровый голос с галереи. – Мы вас слушаем.

Это был голос старого горняка Карлоса Прадо.

Неруда заговорил о том, как предатели, которые пытаются лишить его родины, используют это прекрасное слово, чтобы прикрыть им свои грязные сделки.

– Кто смеет здесь говорить о родине? – продолжал Неруда. – Когда нарушают свои клятвы… Когда правят в интересах немногих. Когда народ морят голодом. Когда подавляют свободу. Когда из газет вытравляют свободолюбивую мысль… Когда создают концентрационные лагери и родную землю кусок за куском передают иностранцам. Когда каждый день терпят всё большее вторжение североамериканских чиновников и шпионов в наши внутренние дела… Вот тогда слово «родина» искажают. И нужно мужественно, бесстрашно подняться, чтобы вернуть слову «родина» его настоящий смысл.

– Скажите лучше о своем письме! – раздался язвительный голос Токорналя.

– В письме к миллионам людей, за которое меня обвиняют, никто, даже самый строгий судья, – сказал поэт, – не мог бы увидеть чего-либо другого, кроме чистой и большой любви к моей земле. В меру своих возможностей я принес ей тоже немного славы и известности. Мои мысли более чисты и бескорыстны, более благородного и лучшего свойства – я утверждаю это без ложной скромности, – чем те, которые приходят в голову почтенному сеньору Гонсалесу.

И многие из тех, кто слушал эту страстную речь и кто сидел не только на галерее, но и в кожаных креслах амфитеатра, вспоминали, как чилийский посланник в Мадриде, тогда еще совсем молодой человек, читал свои стихи в окопах солдат республиканской Испании. Вспоминали, как в зимнюю ночь 1942 года расклеивалась на стенах города Мехико его «Песнь любви Сталинграду», как, узнав о катастрофе на селитренных рудниках, он написал свои пламенные строки, обращенные к жертвам Севелла и к тем, кто должен отомстить за кровь погибших. Путь этого человека был отмечен трудной и отважной борьбой. Как можно было не верить его словам?

– Мы слушаем вас, сенатор Неруда! – раздались голоса уже с сенаторских кресел.

– В своем письме к миллионам людей я не говорил подробно о том, как разглашается наша государственная тайна. Я не говорил подробно о том, как вторгаются на нашу землю вооруженные силы одной иностранной державы.

Из вестибюля уже звонили в президентский дворец. Видела потребовал лишить Неруду слова любым способом.

А Неруда продолжал:

– Но я сделаю это теперь, открыто, с этого места, на которое меня послал рабочий народ моей земли.

Меня не остановят ни запугивания, ни подкуп. Я сделаю это как член законодательного органа власти, как свободный человек, как поэт, как чилиец.

На сенаторских скамьях послышались невнятные, дрожащие голоса, и, наконец, кто-то выкрикнул:

– Лишить его слова!

Еще один осторожный голос:

– Нам не интересно это знать!

– А нам это интересно! – покрыл эти голоса молодой, звонкий голос горняка Алехандро Переса. – Мы приехали из Севелла! Вы помните Севелл, сеньоры? Или вам мало трехсот пятидесяти трупов?

В зале наступила тишина.

Неруда продолжал и, казалось, что этот мягкий, певучий голос сотрясает каменные своды:

– Те, кто меня обвиняет в том, что я оповестил американских братьев о нашей трагедии, не скажут и слова против того, что нас предают Соединенным Штатам. Посмотрите, как открыто, в военной форме путешествуют офицеры США по чилийской земле и как поощряют их вмешиваться в наши дипломатические, торговые и общественные дела, в дела нашего собственного дома!

– Это ложь! – раздалось с кресел. – У вас нет ни одного доказательства!

Неруда вместо ответа поднял над головой пакет:

– Здесь фотометрические пластинки, – с усмешкой сказал он, – какие употребляются для съемок с самолета, со специальным указанием, что это – материал для североамериканской армии. Ее главный штаб получил фотометрическую карту наших берегов. В этом неповинны наши солдаты. Это дело рук президента.

Зал словно вздрогнул. Люди подались вперед.

– Американская военная миссия, – Неруда бросал в зал факт за фактом, – увезла все топографические карты Чили, на которых оказались нанесенными реки и озера, даже не нанесенные на наши собственные карты…

Наша армия, – с гневом заявил он, – не должна быть превращена в ударный полк североамериканской армии. Я не хочу видеть солдат, офицеров Чили, низведенных до наемников… Президент республики связал нашу страну с агрессорами, у которых нет иной цели, кроме войны, уничтожения и ненависти.

Именно за то, – взволнованно сказал поэт, – что я защищал независимость моей страны, президент обвиняет меня перед трибуналом. Именно за то, что я защищаю свободу Чили, меня хотят заставить замолчать.

– Вас слушает Севелл! – послышалось с галерей.

– Тебя слушает Тарапака!

– Антофагаста!

– Сант-Яго!

– Лота!

Поэт-коммунист с благодарностью посмотрел в сторону своих друзей.

– Я горд, что преследования сгущаются над моей головой.

В зале прозвучали слова, заставившие многих глубоко уйти в кресла:

– Я обвиняю!..

Человек, обвиненный в измене, человек, который не знал, будет ли еще он завтра на свободе, – сам становился обвинителем!

– Я обвиняю сеньора Гонсалеса Виделу в том, что он – виновник позора нашей родины, – жестко произнес Неруда. – Но я оставляю ему как суровый приговор – приговор, который он будет слышать всю свою жизнь, – душераздирающий плач детей расстрелянных чилийских горняков.

Голос Неруды поднимался всё выше и выше; казалось, в нем слышатся и стоны чилийских детей и женщин, и гневная речь рыбака с Исла Негра, где родились последние стихи поэта, и страшная, торжественная песня шахтеров Лоты, сосланных на остров смерти.

– Я обвиняю президента республики в том, что он насильственно разрушает профсоюзные организации.

Я обвиняю президента республики в том, что он арестовывает и изгоняет испанских республиканцев – борцов против фашизма.

Я обвиняю президента республики в том, что он заставил вооруженные силы действовать, как полицию, против рабочих, что он предоставил в мирное время нашу территорию под иностранные военные базы и открыл двери нашего дома для иностранных солдат.

Я обвиняю президента республики в том, что он провокационно разорвал дипломатические отношения с Советским Союзом.

Я обвиняю сеньора Гонсалеса Виделу, – подвел итоги Неруда, – в том, что он предпринял бессмысленную и бесплодную войну против народа.

И в то время, как Видела метался по своему кабинету, проклиная и Неруду, и чилийцев, и свою нелепую затею передать это дело в сенат, поэт говорил, обращаясь к народу:

– Я приветствую всех коммунистов Чили, женщин и мужчин, про следуемых, изгоняемых, избиваемых, приветствую и говорю им: наша партия бессмертна. Она родилась, как ответ на страдания народа, и эти гонения только возвеличивают ее.

Неруда встретил устремленные на него дружеские и ободряющие взгляды людей, находящихся за сенаторскими креслами. И очень задушевно сказал:

– Меня никто не может лишить доверия, кроме народа.

Когда минуют эти тяжелые, мрачные дни нашей родины, я отправлюсь в селитренную пустыню. И я скажу мужчинам и женщинам, которые испытали такое угнетение, такие пытки, такое предательство: «Вот я с вами. Я обещал быть верным вашей печальной доле. Я обещал защищать вас своим разумом и своей жизнью, если это понадобится. Скажите же, выполнил ли я свое обещание, и дайте мне или отберите у меня единственное право, которое мне необходимо, чтобы жить честно: право на ваше доверие, на вашу надежду, на вашу любовь».

Он закончил свою последнюю речь в сенате словами национального гимна Чили:

 
Прекрасная родина, прими голоса,
Которыми Чили тебе клянется:
Ты станешь либо могилой борцов за свободу,
Либо оплотом против угнетения!
 

Неруда медленно сошел с трибуны, и никто не посмел преградить ему дорогу. Поэт покинул сенат, зная, что вернется сюда уже не скоро.

Он не подозревал, совершая путь от здания сената к маленькому домику по улице Патрисио Линча, что его уже опережают слова только что произнесенной им речи. Что горняк, выйдя из сената, шепнул о чем-то безработным, стоящим на перекрестке. Что пассажир маленького автобуса показывает шоферу, как сенатор поднял над головой грозный обвинительный акт Виделе – фотометрические пластинки. Что слова «Я обвиняю» уже летят по стране, спускаются в шахты под дном океана, поднимаются высоко в горы, где греются у костров озябшие пастухи, вызывают на лицах людей улыбку гордости и надежды.

И вместе с этими словами от человека к человеку передается прозвище, которым сначала чилийцы, а потом их братья по континенту наградят Пабло Неруду.

Этого человека, который исполнил свой долг сенатора, поэта, коммуниста и перед лицом грозящей ему опасности сделал то, что велела ему совесть, отныне стали называть «Совестью Латинской Америки».

Произошло это 6 января 1948 года.