Текст книги "Дружба. Выпуск 3"

Автор книги: Север Гансовский

Литературно-художественный альманах «Дружба», № 3

В. Азаров
Улица Маяковского

Рис. И. Сидикова

 
Здесь жил
                двадцатилетний Маяковский.
Январской ночью,
                вглядываясь в тьму,
стоял он
                на безлюдном перекрестке
Жуковской и Надеждинской.
                                Ему
хотелось отыскать
                такое слово,
чтобы оно своею
                простотой,
призывом,
                болью,
                                правдою суровой
боролось
                с вековою немотой.
Как горьковский
                отважный буревестник,
Он бурю ждал.
                Ее он торопил,
чтобы в могучий лад
                Октябрьских песен
войти
                всей полнотой душевных сил!
Чтоб на века
                в его строке
                                остался ветер вольный
И ленинская речь
                с броневика,
И осененный
                красным флагом Смольный!
 
 
… В военный год
                я шел по Маяковской.
Темнели доски
                деревянных штор.
Шагал пустынной улицей
                матросский,
наш город охраняющий
                дозор.
Обугленная
                синяя дощечка
Стучала
                по обломкам косяка.
За Невским
                грохотал обстрел зловещий…
Но ты сильней
                смертельного врага,
Товарищ фронтовой,
                строка живая!
Я услыхал,
                на радиоволне
Гремело слово,
                залп опережая.
Был Маяковский
                с нами на войне.
 
 
…С тобою мы идем
                по Маяковской,
У дома,
                где когда-то жил поэт,
Здесь
                веет краскою, известкой,
лежит на свежей кладке
                солнца свет.
Идут ученики
                из новой школы.
Шумят листвой прозрачной
                деревца.
В распахнутые окна
                новоселов
лип
                молодая падает пыльца.
Мы слышим
                стройку славящее слово,
Стократно повторенное кругом,
И кажется,
                что Маяковский снова
В водовороте движется людском.
Ступает
                широченными шагами
По обновленной
                улице своей,
И пристальными
                добрыми глазами
Глядит на нас,
                на школу,
                                на детей!
 

Мих. Жестев
Оленька

Повесть

Рис. В. Фирсовой

1

Оленька спрыгнула с высокого школьного крыльца, обогнала шумную ватагу ребят и помчалась через березовую рощу в поле. Размахивая туго набитой клеенчатой сумкой, прыгая через лужи, еще не просохшие после первого весеннего дождя, она бежала по извилистой тропинке и что-то весело напевала высоким, чистым голосом. Она всегда что-нибудь пела, – то веселое, то грустное, но часто даже грустная песня не могла потушить озорные огоньки в ее темных глазах.

В небе светило майское солнце, плыли редкие белые облака. Оленька миновала рощу, добежала до парников и, сорвав с головы белую вязаную шапочку, высоко подкинула ее над поблескивающими на солнце стеклянными рамами.

– Анна Ивановна, здрасте! Тетя Маруся, добрый день! А где моя бабушка? Бабушка Савельевна! Ага, вот ты где спряталась! – Она еще раз подкинула шапочку и бросилась к сидящей на парниковом срубе маленькой седой женщине.

– Легче, легче, внученька! Не разбей раму, не упади в котлован. Да постай ты, белка-непоседка!

Но Оленька уже на другом конце парника. Хорошо ли растет в торфяных горшочках рассада?

– И черной ножки нет, видишь, бабушка! А почему еще не вся высажена ранняя капуста? Ну разве так можно? Ведь совсем тепло! Ой, бабушка, бабушка! – Но почему бабушка молчит? Какая она грустная. Смотрит так, словно вот-вот заплачет!

– Бабушка, что с тобой? Ты не больна? Давай, я всё сделаю, а ты иди домой.

– И без тебя обойдется, – бабушка обняла Оленьку и повела ее с парника. – Ступай, пообедай, ведь с утра не ела…

– Хорошо, хорошо, – уступила Оленька. – А знаешь, бабушка, я приду домой поздно. Юннатовский кружок будет и спевка… И еще придется ноты переписывать… Ну разве можно, бабушка, нотами горячее молоко покрывать?

И не успела бабушка Савельевна оправдаться перед внучкой, – та уже скрылась в роще. Лишь изредка из-за кустов вдруг появлялась ее белая шапочка.

В Ладоге было известно, что Оленька не родная внучка Савельевны. Это знала и сама Оленька. Она помнила детский дом, в котором жила во время войны, помнила, как оттуда ее взяла к себе бабушка Савельевна. Но где девочка жила до детдома, никто сказать не мог. И может быть, вскоре забыли бы даже, где ее подобрали, не назови ее воспитательница детдома степнячкой. И это прозвище всё время напоминало, что девочка откуда-то из степи и что, только потеряв отца и мать, она могла оказаться далеко на севере, в обильной лесами и озерами Ладоге.

Детский дом находился на окраине деревни, в бывшей помещичьей усадьбе, и Савельевна, возвращаясь с работы, часто видела в роще перед домом бойкую смуглую малышку, которая махала ей рукой и однажды даже увязалась за ней на парники. После этого уже сама Савельевна искала случая увидеть свою новую знакомую и вскоре так привязалась к девочке, что взяла ее к себе на воспитание. Савельевна никогда своей семьи не имела и всю свою неистраченную любовь к детям обратила на приемную внучку. Она брала с собой девочку в поле и на парники, в лес за грибами и даже на заседания правления колхоза. Оленька еще не ходила в школу, а уже умела высаживать капусту, ухаживать за помидорами и даже высказывала некоторые критические замечания по адресу ладожских правленцев. К ее неудовольствию, они часто затягивали свои заседания до полуночи, и ей из-за этого приходилось иногда засыпать у бабушки на коленях.

А когда Оленька подросла и вслед за букварем на ее столе появились книги по истории, географии и ботанике, Савельевна обрела в ней помощницу. Зимними вечерами Оленька читала бабушке книжки по овощеводству, и бабушка шутя, но не без тайной гордости называла ее звеньевым агрономом. Она и на самом деле была весьма полезна звену. Бабушка не раз прибегала к ее помощи, когда требовалось развести в воде удобрения, быстро подсчитать норму высева семян или проверить, сколько звено заработало трудодней. А Оленька вскоре привыкла считать эту работу своей обязанностью. Ведь ей скоро четырнадцать, и она переходит в седьмой класс!

Савельевна, выпроводив внучку, вернулась к парнику и снова принялась выбирать капустную рассаду. Но ее худые, сморщенные руки, всегда такие быстрые и проворные, плохо подчинялись ей. Они отяжелели, двигались медленно и всё время роняли нежные зеленые растения.

– Да ты, и верно, больна, Савельевна! Иди-ка домой!

Она не стала спорить с овощеводками. Молча поднялась и побрела в деревню. Вдоль улицы тянулась вереница телег – это везли на ее поле навоз; у овощехранилища грузили в машину свежие кочаны капусты – это она их сохранила с осени; в низине, на реке, плотники тесали балки для нового моста – это и она хлопотала, чтобы построили мост. Но ничего не замечала Савельевна. А кто встречал ее, думал, – что с Савельевной? Не беда ли какая на парниках? Не случилось ли что с Оленькой? Да нет, девочка только-только бежала из дому в школу.

Дома Савельевна опустилась на скамейку, протянувшуюся вдоль всей стены, и, достав из кармана широкой юбки письмо, положила его перед собой на стол. Это письмо она не раз уже читала и всё же снова и снова перечитывала каждую строчку, словно не веря тому, что там написано. Письмо было откуда-то из далекой Шереметевки, от какой-то неведомой Анисьи Петровны Олейниковой, которая называла себя матерью Оленьки, а Оленьку, ее Оленьку, своей дочерью! Десять лет она растила девочку, вся ее жизнь в ней, и вдруг объявилась какая-то Олейникова!

Савельевна достала чернила, бумагу, ручку и принялась за ответное письмо. Она напишет этой Олейниковой и даже карточку девочки вложит. Но это еще не значит, что она отдаст Оленьку. Она еще посмотрит, что за мать у Оленьки. Ишь ты, десять лет ни слуху ни духу не было, а тут вдруг объявилась. Значит, не искала, не нужна была дочь. А теперь вот спохватилась! Да и Оленька сама никуда от нее не уйдет. Конечно, не уйдет! Ну что ей какая-то Анисья Олейникова! Даже фамилия другая, не такая, как у Оленьки. Не Дегтярева. Может быть, даже не мать, а мачеха!

Савельевна написала совсем короткое письмо, потом взяла с комода Оленькину карточку и вложила ее в конверт. У нее было такое чувство, что вместе с карточкой она отдает навсегда Оленьку. А может быть, не посылать ответа? С почты Савельевна зашла в школу. Она миновала коридор, заглянула в класс, где шла спевка, и сразу увидела Оленьку. Ей даже показалось, что среди многих детских голосов она различает ее высокий, звонкий голос. Савельевна постояла, послушала и, согнувшись, словно еще больше постарев, медленно побрела обратно.

Дома она открыла сундук, выложила Оленькины платья, вышитые полотенца – всё ее немудреное богатство. И вдруг с испугом захлопнула крышку. Уж не собралась ли она расставаться с внучкой?

Поздно вечером за ужином она с грустью сказала Оленьке:

– Вот скоро станешь ты совсем большой и бросишь меня.

– Никогда, бабушка! Ни за что на свете!

– Уедешь учиться…

– Выучусь и обратно вернусь.

– Мало ли куда могут послать.

– А я тебя с собой возьму.

– Значит, любишь свою бабушку? Не бросишь ее?

– Никогда! – И, словно боясь потерять бабушку, Оленька крепко прижалась к ней и тихо спросила: – Ты ничего от меня не скрываешь?

– А чего скрывать, Оленька?

– Не знаю, только ты какая-то непохожая. Как будто чего-то боишься.

2

В жизни Савельевны как будто ничто не изменилось. Как всегда, она вставала чуть свет, топила печь, потом шла на парники. Но каждый раз, когда письмоносец приносил газеты, она с тревогой смотрела, нет ли среди них письма из Шереметевки. А когда по каким-нибудь делам ее вызывали в правление колхоза, ей казалось, что вот уже приехала Олейникова отнять у нее Оленьку. Но прошла неделя, другая, а ответ из Шереметевки не приходил. У Савельевны появилась надежда: а может быть, совсем не ее Оленьку искали? Взглянули на карточку, увидели – девочка ни в отца, ни в мать, вот и не ответили. Ясно – чужие люди!

Весна незаметно перешла в лето. Начались белые ночи, наполненные запахами трав, сосны и нагретой за день земли. В поле досаживали местами побитую майскими утренниками капустную рассаду, рыхлили раннюю картошку, пололи морковь. И трудовой день начинался с того, что из колхозного радиоузла на всю Ладогу разносился голос:

– Доброе утро, товарищи! Через полчаса начинается наряд.

У Оленьки уже закончились экзамены, она перешла в седьмой класс, и теперь каждое утро вместе с Савельевной она отправлялась на прополку овощей. Но пока бабушка завязывала в узел завтрак, а потом искала под скамейкой свои старые сапоги, в которых она всегда ходила в поле, Оленька выбегала на улицу и, захватив по пути подружек, уже заводила песню далеко от дома, чуть ли не на краю деревни.

Так было и в это утро. Савельевна собиралась не спеша. Всё равно ей Оленьку не догнать. Она завязала в холстинку горшок молока, кусок хлеба, соль, яйца, потом полезла под лавку за сапогами, и в это время ей показалось, что за окном промелькнула Оленька. Только девочка уходила в косынке, а вернулась в цветном платке. И не в легком платьице, а в жакетке. Ох, озорница! В чужое вырядилась, устроила святки посеред лета!

Но когда в сенях стукнула щеколда и следом раскрылась на кухне дверь, Савельевна увидела перед собой не Оленьку, а совершенно чужую женщину. Чужую и в то же время очень знакомую. Где она ее видела? Чернявую, ладную, легкую, видно, на ногу! И вдруг отшатнулась, побледнела, бессильная опустилась на скамью. Да ведь это же Оленькина мать, Анисья Олейникова! Сначала дочь не уберегла, а теперь хочет осиротить ее, Савельевну. «Нет, не выйдет по-твоему!» И, почувствовав себя снова сильной, решительно поднялась со скамьи и смело шагнула навстречу гостье.

– За Ольгой приехала?

– Где она? – Олейникова смотрела на нее умоляюще. – Жива, здорова доченька моя?

– Ты сначала расскажи про себя.

– Вот документы… справки…

– Документы в сельсовете покажешь. Ты расскажи, что так долго ехала?

– Дальняя дорога…

– Да уж видно, дальняя: десять лет ехала, насилу доехала…

Олейникова, словно оправдываясь, стала сбивчиво рассказывать.

Она потеряла Оленьку в войну. Уходили от немцев и попали в степи за Староречьем под бомбежку. Ее без сознания, контуженную увезли в госпиталь, а дочь пропала. Сколько ни искала, не могла найти. Думала, – погибла Оленька. А тут этой весной приехал новый учитель, Алексей Константинович Дегтярев. Узнал случайно про Оленьку и вспомнил: он под Староречьем ехал на фронт и девочку какую-то подобрал, подобрал и отправил со своей запиской на попутной машине в детский дом. И Анисья снова стала искать Оленьку. Но не Олейникову, а Дегтяреву. И не Матвеевну по отцу, а Алексеевну, по Дегтяреву… Савельевна внимательно слушала. Ее нахмуренные брови, сердитое выражение лица, глаза, суровые, подозрительные и враждебные – всё выражало недоверие, как бы говорило: меня, матушка, не так легко обмануть. И когда Олейникова, чувствуя недоверие, снова стала рассказывать, как была найдена Оленька, Савельевна перебила:

– Отец-то у Оленьки жив?

– Убит на фронте.

– За второго вышла?

– Нет…

– А еще дети есть?

– Никого у меня нет, – едва слышно ответила Олейникова.

Из сеней донесся Оленькин голос.

– Бабушка, ты почему не идешь?

Оленька появилась на пороге и, увидев незнакомую женщину, остановилась. Незнакомая женщина шла ей навстречу, протянув руки и не спуская с нее умоляющих глаз.

– Оленька, это ты?

– Кто это, бабушка?

– Твоя мать…

– Мама?

И бросилась, словно ища защиты, к бабушке. Савельевна подвела ее к матери. Чужая женщина обнимала, целовала ее. А Оленька, непривычная к материнской ласке, стояла, опустив руки и не зная, что ей делать.

Савельевна накормила с дороги гостью, постелила ей постель и сказала:

– Ты с дочкой поговори, отдохни, а мне надо в поле.

Она взяла мотыгу, прислоненную к стене, и, забыв про узелок с едой, вышла из дома. Оленька отодвинулась от матери, вскочила и побежала вслед за бабушкой.

3

Лес с трех сторон огибал большое поле. Два трактора тянули за собой культиваторы. Культиваторы выпалывали сорняки, рыхлили землю. Только вокруг недавно посаженной капусты оставались маленькие зеленые островки. Там, в непосредственной близости к растению, надо было уничтожать сорняки и разбивать земляную корку мотыгой.

Оленька работала, стараясь, как всегда, не отставать от Савельевны. Они шли рядом, каждая своей бороздой, и внучка засыпала бабушку бесчисленными вопросами:

– Бабушка, а ты рада, что мама нашла меня?

– Конечно рада, – не совсем откровенно отвечала Савельевна.

– Бабушка, а мама кто? Колхозница?

– Не знаю, еще не успела спросить.

– А кто мне родней, ты или мама?

– Обе родные.

– Нет, ты родней, бабушка!

Когда солнце поднялось высоко над лесом, Савельевна сказала:

– Оленька, ты иди самовар поставь, маму чаем напои. Она, наверное, уже отдохнула.

И, отправив внучку, продолжала думать всё о том же, – как же теперь быть ей дальше – остаться одной или сделать всё, чтобы отстоять свои права на Оленьку? Савельевна хорошо понимала, что Анисья Олейникова оказалась не такой, какой она представляла себе ее раньше. Мать не бросила девочку, она искала ее и счастлива, что нашла. Такой матери нельзя не отдать дочь. Но ведь надо еще спросить Оленьку. И тут Савельевна чувствовала всё свое преимущество перед Анисьей. Любовь девочки на ее стороне. И эта любовь рассудит ее с матерью.

В полдень Савельевна вскинула на плечо мотыгу и вышла на дорогу Ее окружили идущие на обед колхозницы. Все уже знали о том, что приехала Оленькина мать, и каждую интересовала судьба девочки. Савельевна сдержанно отвечала:

– Сама Оленька решит…

– Верно, – соглашались с ней, – надо Ольгу спросить.

В березовой роще на повороте аллеи она увидела Оленьку. Вся в слезах, взволнованная, она подбежала к Савельевне и, уткнувшись ей в плечо, громко заплакала.

– Мама сказала, что она меня увезет отсюда. А я не хочу, не хочу, бабушка.

– Не хочешь и не надо, – успокоила ее Савельевна. – Никто тебя неволить не будет.

Дома Савельевне пришлось утешать мать:

– Ты не тужи, Анисья. Ведь не знает она тебя. А привыкнет – полюбит… Давай-ка лучше чай пить да друг с дружкой знакомиться. Ты как, в колхозе или сама по себе живешь?

Они сели за стол, и Анисья, пододвигая стакан, ответила:

– В колхозе…

– И дом свой?

– Дом ладный, огород, сад. Село наше большое, хорошее, как город, дворов пятьсот, не меньше. И кино есть. А про школу что и говорить каменная, двухэтажная, после войны построили. Тут кругом леса да леса, а у нас степь да степь. И земля другая. Не песок, – чернозем. И лето давным-давно. Вы, видно, только отсеялись, а у нас уже хлеба наливаются.

Анисья рассказывала о Шереметевке, о степи, Савельевна знакомила ее с Ладогой, с тем, как жила эти годы Оленька, но о самом главном не говорили, как бы ожидая, что этот сложный вопрос решится сам собой.

В репродукторе послышался басовитый голос:

– Товарищи, обеденный перерыв окончился!

Оленька, словно боясь остаться наедине с матерью, поспешно схватила свою мотыжку.

– Идем с нами, Анисья, – сказала Савельевна. – Одна семья!

После степи с ее нестерпимой жарой Анисье было легко и приятно работать в поле, у леса. Ее обдувал легкий, пахнущий сосной ветерок, земля, разбороненная трактором, чуть-чуть холодила ноги. Она старалась держаться ближе к дочери, изредка спрашивала ее о чем-нибудь, но больше наблюдала за ней, за ее сильными руками, уверенно орудующими мотыгой, за каждым движением ее худенькой, но, словно у мальчишки, крепко сбитой фигурки и особенно за ее лицом, на котором ей так хотелось увидеть пробуждающуюся к матери любовь.

Савельевна послала Оленьку полоть на другой конец участка, а сама, позвав Анисью, пошла на опушку леса. Они присели под сосной.

– Так вот, Анисья, не легкую нам надо решить задачу. Не пойдет Ольга от меня к тебе. А захочешь силой заставить – совсем не взлюбит…

– Господи, что же делать? Не могу я без нее…

– А мне, думаешь, легко будет без Ольги? Ты молодая, у тебя еще вся жизнь впереди, а что у меня?

– Как же быть? – с тоской проговорила Анисья. И вдруг, вся просветлев от новой, пришедшей ей в голову мысли, радостно потянулась к Савельевне. – Переезжайте с Оленькой в Шереметевку. Втроем будем жить! У меня дом большой, всем места хватит. Солнца-то сколько у нас! А яблок, арбузов, дынь!

Савельевна ничего не ответила. Ей солнца хватало и в Ладоге. А самая лучшая земля была та, где она прожила всю свою жизнь, – ладожская.

Ночью Анисья долго сидела у кровати Оленьки и рассказывала ей об отце, погибшем на фронте, о том, как эти годы она жила одна в большом пустом доме, как бросила все свои дела, всё свое хозяйство, чтобы поскорее добраться до Ладоги. Оленька заснула, чувствуя у себя на голове ласковую материнскую руку и впервые в жизни подумав о том, что вот и у нее есть мать, которая ее, наверное, очень любит.

Анисья легла рядом на полу. От туго набитого сенника пахло степью. Сквозь дремоту она увидела дочь совсем маленькой, трехлетней, какой та была в войну. Анисья встрепенулась. Ой, не раскрылась ли Оленька? Она поднялась, поправила Оленькино одеяло и снова легла. Война, потеря Оленьки, ее поиски, – да не привиделось ли это ей в долгом тяжком сне? С этим ощущением она снова заснула.

4

С улицы ворвался утренний холодок. Савельевна открыла глаза и увидела Анисью. Гостья уже встала, затопила плиту и теперь убирала свою постель. Она вынесла на крыльцо сенник и, вернувшись, поставила на плиту чугун, потом накрыла на стол и присела к окну чинить Оленькино платье. Всё она делала ловко, быстро, проворно, и это не могло не вызвать одобрения Савельевны. И, наблюдая за Анисьей, Савельевна с горечью подумала: вот какая опора в жизни нужна Оленьке. Молодая, красивая, сильная мать. А ты, старая, думаешь о себе. Привыкла к тебе девчонка, привязалась, может и верно, дороже матери ты ей. Но что с того! Долго ли еще по земле ходить тебе? Хочешь чтобы опять осиротела Ольга? Верни ее матери. Отдай, забудь о себе!

Савельевна поднялась и, спустив на пол босые ноги, подошла к Оленькиной кровати:

– Вставай, внученька.

– Пусть поспит! – Анисье было жалко девочку.

– Надо лошадь запрячь, с утра удобрения возить.

– Я сама схожу. Далеко конюшня?

– Пока ты, матушка, конюшню найдешь да объяснишь, кто ты да откуда, много времени пройдет. Да и так уж приучены у нас ребята: когда надо, с нами вместе встают и, что требуется, делают…

– Еще зашибет ее лошадь.

– Не зашибет. Ей только дай самой запрячь да проехать по деревне.

Когда Оленька, накинув платьице, побежала на конюшню, Савельевна не спеша умылась и сказала, вешая на гвоздь расшитое узорами полотенце:

– Так вот, Анисья, думала я, как нам быть с Ольгой, и решила…

– Не разлучай ты нас. Я мать. Не жизнь мне без Оленьки. – Анисья бросилась к Савельевне.

– Ты слушай, – строго сказала Савельевна: – Ольга твоя и с тобой будет. Понятно?

– Со мной! – А не ослышалась ли она? Так ли поняла? – А она пойдет?

– С матерью да не пойти!

И всё же Анисье еще не верилось, что Савельевна уступила ем Оленьку, и, полная смущения, не зная, как ей отблагодарить старую женщину, отдающую ей самое дорогое в жизни, растерянно спросила:

– А вы? Как же вы без Оленьки? Поедем с нами…

– Пустое, – решительно отказалась Савельевна. – Мне промежду вас становиться нельзя. Пойдут ссоры, споры. Только девчонку измучаем. – И деловито спросила: – Тебя надолго колхоз отпустил?

– Время летнее, горячее… На огороде всё поспевает, да и дом без присмотра.

– Стало быть, пора в дорогу! И хозяйству польза, и расстройства будет меньше.

К дому на шустрой серой лошаденке лихо подкатила Оленька, спрыгнула с телеги и крикнула еще с крыльца:

– Бабушка, куда ехать за удобрениями?

– Никуда, сама поеду.

– Тогда я пойду сено грести. Вчера на пойме уже начали косить.

– Ты постой. Тебе не до сена теперь будет. В дорогу собирайся. Поедешь с матерью домой…

Оленька удивлена. Домой? Как же так? Разве можно из дома ехать домой? Скажет же бабушка! И вдруг всё поняла. Мать забирает ее из Ладоги, разлучает с бабушкой, хочет увезти в Шереметевку. Нет, не уедет она от бабушки. А бабушка подходит к ней совсем близко, улыбается, гладит руки и говорит, целуя в лоб:

– И я приеду. Вырастим, уберем овощи, к зиме и заявлюсь.

– Я уж бабушку к нам звала, – поспешила сказать Анисья.

– Вот видишь! Как не приехать?

Оленька вздохнула, с благодарностью взглянула на мать и, не подозревая, какую боль она причиняет ей, сокровенно сказала:

– Хорошо, бабушка, если ты обещаешь приехать, я поеду с мамой. – И тут же, забыв все свои недавние тревоги, весело проговорила: – Я ведь никогда еще не ездила в поезде…

– А как же тебя сюда с детским домом привезли?

– Это не считается. Я была тогда совсем маленькой и ничего не помню. Нет, помню… Помню, как ты, бабушка, приходила в детдом. У тебя были большие карманы, и в них всегда что-нибудь было для меня.

5

Шли сборы в дорогу. Савельевна стояла на коленях перед раскрытой корзиной и помогала Анисье и Оленьке укладывать вещи.

– Ты, Анисьюшка, положи-ка на низ эти шерстяные варежки и носочки. Они новые, ни разу не ношеные и зимой вот как пригодятся. И это платьице в цветочках возьми. Оно хоть и не новенькое, а памятное Оленьке. На общем собрании мне шаль дали, а ей от звена – это платьице. Вместе честь принимали. – И, отвернувшись, неожиданно сурово сказала Оленьке: – А ты в школу сходи за документами.

Дома готовились к отъезду, а Оленька, одетая по-дорожному, в новое темное платье, привезенное матерью, в белой панаме, из-под которой виднелся неизменный красный бант, туго перехвативший ее черную косу, в последний раз шла в школу. Школа встретила ее необычной тишиной. В пустом, гулком коридоре пахло известью и краской и откуда-то сверху, сквозь потолок доносился приглушенный стук. Это кровельщики чинили крышу. Оленька заглянула в свой класс, там было тихо и безлюдно, как всюду в школе. Словно боясь, что ее кто-нибудь увидит, она прикрыла за собой дверь и присела за парту. Больше она не увидит этот, знакомый ей класс. И подруг своих не увидит. Несколько дней назад они уехали на дальние покосы. Она даже не успела с ними попрощаться. Но они вспомнят ее! И, поднявшись с парты, она подошла к доске и маленьким кусочком мела, сохранившимся с последнего экзамена, написала крупно, через всю доску: «Прощайте, девочки! Оля».

Получив в канцелярии документы, Оленька вышла из школы. С высокого школьного крыльца, с которого обычно сбегала, она спустилась медленно, не спеша. По знакомой березовой аллее она направилась к парникам, куда так часто заходила после уроков к бабушке, а потом к крутому берегу реки. Как бы прощаясь с местами, где прошло ее детство, Оленька побрела вдоль реки, на минуту заглянула в колхозную контору и, обойдя кругом чуть ли не всю Ладогу, вернулась домой, где шли последние приготовления к отъезду.

Наконец всё было готово. На станцию поехали в автобусе, который останавливался у колхозной конторы. В окне промелькнула деревенская улица, осталась позади березовая роща, и вот уже потянулся лес. И хоть Оленька ехала еще по ладожской земле, всеми своими мыслями она была от нее далеко, далеко. Ее манили к себе неведомые дали, и всё отступило перед той неизвестностью, что ожидала ее впереди: Шереметевка, дом матери, новые друзья.

И уже совсем близко, за лесом, протяжно гудел паровоз, – подъезжали к станции. Они едва успели взять билеты, как показался поезд. Оленька бросилась к бабушке. Савельевна обняла внучку, ласково погладила по плечу, шутя сказала:

– Была ты лесной, а станешь степной…

Ей хотелось вот так весело проводить Оленьку и скрыть от нее свое горе. Она заставила себя смириться с тем одиночеством, что ждало ее впереди, но не в ее силах было унять тревогу за судьбу девочки. В эти минуты прощанья ей хотелось сказать Оленьке что-то особенно важное, что могло бы пригодиться ей в жизни. А что сказать? Слушайся, Оленька, маму? Учись хорошо, девочка? Нет, всего этого еще мало, чтобы уберечь Оленьку от жизненных бед. А хочется сказать такое, чтобы сердце успокоилось, тревога улеглась. И когда уже подошел поезд, в последнюю минуту расставания Савельевна прижала к себе Оленьку и сказала, как бы завещая ей самое важное, что должна она знать в жизни:

– Держись, Оленька, за колхоз! Слышишь? Крепче держись!

И сама подтолкнула ее к вагону.

Оленька крикнула уже из окна:

– Бабушка, приезжай! Скорей приезжай!

Савельевна махнула рукой:

– Приеду!..

Но сама подумала: «Буду жива, – может быть, и свидимся когда-нибудь, а вместе уже не жить нам с тобой».

– Прощай, бабушка!

– Прощай, Оленька!

6

Поезд шел на юг. Вокруг мелькали, кружились, расступались в сторону леса. Боры, чащобы, буреломы. Плечом к плечу стояли могучие сосны и ели, между ними пробивались к солнцу осина и береза. Словно потеряв дорогу, путались в ногах великанов кусты ивняка и орешника. Лишь изредка лес уступал место полям, лугам, пастбищам. Они казались узенькой каймой в лесной одежде земли.

Но чем дальше поезд уходил от Ладоги, тем реже становился лес, хвойные боры сменялись лиственными рощами, больше попадались клены и дубы, и вскоре сам лес стал зеленой каймой. Поля, луга, простор!

Наконец ранним утром Оленька увидела степь. Ее разбудила мать:

– Смотри, доченька, приволье-то какое!

За окном вагона голубело небо, ярко светило солнце, и волновалось море созревающей пшеницы. Так вот она какая, эта степь!

А степь, необозримая, вся в золоте хлебов и сверкающая утренней росой, кружилась перед глазами, бежала навстречу, проносилась мимо. Казалось, что не солнце освещает ее своими лучами, а сама она горит и светится.

Оленька прижалась к матери и проговорила радостно:

– Как красиво, мама!

И хоть вскоре эта ранняя утренняя степь исчезла и сменилась другой – выжженной, блеклой, душной, – для Оленьки она попрежнему была необычная и интересная. На бескрайнем степном просторе ни холмика, ни деревца, ни тени. Лишь изредка в знойном небе появится облачко, заслонит собой поникшую траву и спешит в сторону, подальше от солнца. А поезд, чтобы вырваться из жаркого степного пекла, как будто ускоряет ход. Где там! Степь всё шире и шире, а солнце всё жарче и жарче.

Неожиданно совсем близко Оленька увидела огромный клен. Кряжистый, широколистый, он словно спешил навстречу поезду и, промелькнув мимо окна вагона, вдруг рванулся куда-то в сторону и исчез в хвосте состава. Но через несколько минут клен снова возник перед ее глазами. Он то приближался, то удалялся, то казался огромным, то совсем маленьким и долго еще, словно потеряв дорогу, блуждал по просторам широкой степи.

В купе кроме Анисьи и Оленьки ехали пожилой мужчина с ребенком и женщина, лицо которой было такое красное и так лоснилось, как будто она только что сытно пообедала. Эта женщина знала не только названия всех станций, но и что на каждой станции можно дешево купить.

– Сейчас будут огурцы, – говорила она, – а потом цыплята, а через две остановки земляника.

И, едва поезд замедлял ход, Оленька, весело смеясь, спрашивала:

– Сейчас какая станция? Цыплята или Огурцы?

Чего только нельзя было купить на остановках! Степь была обильна. Она как будто встречала Оленьку своим богатством.

И всё же одного не хватало Оленьке в этой степи. На это бы приволье да ладожский лес!

Для Анисьи всё это было знакомо – степь, жаркое солнце, щедрая земля. Но сейчас она смотрела на всё глазами Оленьки и вместе с ней радовалась, как будто впервые видела из окна вагона расстилающийся перед глазами простор, утопающие в садах степные села и белые домики маленьких станций. Она была счастлива близостью дочери, ни о чем другом не думала, ничего другого не желала. И Оленька чувствовала в каждом слове, в каждом взгляде горячую, порывистую любовь матери. Эта любовь покоряла Оленьку, сближала ее с матерью, вызывала большое ответное чувство. Она уже любила мать. Но не одну, а как-то вместе с бабушкой.

Поезд остановился на большой станции. Оленька услышала, как мать крикнула в окно:

– Катенька, ты куда? Садись к нам!

В дверях вагона показалась рыжеволосая, в соломенной шляпке, девушка, обвешанная связкой каких-то непонятных изогнутых воротцами жестяных трубок, которые громыхали, как ведра на спине странствующего жестяника. Она сбросила шляпку, засунула под скамейку свою неудобную поклажу и, не скрывая любопытства, протянула обе руки Оленьке.

– Так вот ты какая? Нашлась всё-таки!

– Это Катя, доченька. Она привела ко мне Алексея Константиновича. Все вместе искали тебя… А ты, Катя, что тут делала?