Текст книги "Дружба. Выпуск 3"

Автор книги: Север Гансовский

Соавторы: Юрий Никулин,Радий Погодин,Дмитрий Гаврилов,Аделаида Котовщикова,Аркадий Минчковский,Александр Валевский,Вениамин Вахман,Эдуард Шим,Антонина Голубева,Михаил Колосов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

Катя подняла ее и сказала:

– Я написала в Ладогу.

– Уж ты не оставь Оленьку, пока Савельевна не приедет. Обещаешь? И пусть худо она обо мне не думает. Себе ничего не хотела. Всё Ольге! Счастья ей хотела. Только не знала, как оно добывается.

Катя проводила плачущую Анисью до правления колхоза. На крыльце их встретил Дегтярев. Он был озабочен и спешил.

– Приготовьтесь к дороге, Анисья Петровна. Чуть свет с попуткой поедете со мной в район.

Анисья вышла на улицу. Куда идти? Домой? Конечно, домой, к Оленьке. Хоть последний день побыть с ней, насмотреться на нее! Но на полдороге она свернула к реке и просидела там до сумерек, думая о дочери и словно боясь увидеть ее в тот последний день перед долгой разлукой. А когда она поднялась, чтобы, наконец, вернуться домой, то увидела у переправы блики огоньков, раскрашивающих воду желтокрасными полосами. Только после этого Анисья вспомнила, что на ночь назначен полив овощей, и, на минуту забыв о завтрашнем суде, о предстоящей разлуке с дочерью, она поспешила домой за фонарем и бросилась догонять поливальщиц.

В степи, у канала она столкнулась с Анной.

– Надо еще дать воды…

Анна узнала ее в темноте.

– Ступай поспи, у тебя завтра день не легкий будет…

Анисья молча покачала головой и исчезла в темноте. Она зажгла фонарь, подняла щит и с высоты насыпи канала окинула ночную степь. В темноте по степи разбрелись огоньки. Мерцая, они то стояли на месте, то двигались навстречу друг другу, то вдруг исчезали, словно раздавленные темной громадой ночи. И по огням Анисья знала, что сейчас делают вышедшие в ночное поле люди, – чтобы перехитрить солнце, не дать ему иссушить влагу орошения. Вон с краю, переставляя с места на место фонарь, движется Анна. Она звеньевая, ее всё поле, но в нем у нее есть свой участок. И она поливает сейчас этот участок, заряжает сифоны. А рядом с Анной – мать Зойки Горшковой, а дальше – мать Володи Белогонова. И стоит фонарю звеньевой переместиться в темноте, как следом за ним снимаются с места их огоньки.

Анисья двинулась вдоль канала. Она шла, прислушиваясь к воде, и освещая ее тусклым светом своей «летучей мыши». Потом она свернула в поле и по временному оросителю вышла на овощной участок.

Анна ее окликнула:

– Так и не пошла домой?

– Дай я за тебя тут присмотрю, а ты проверь, дошла ли вода на верхний участок.

– Дошла, – уверенно ответила Анна. – Воды много. А не было бы, уж давно сами прибежали.

– Нет, я всё-таки проверю, – сказала Анисья и направилась дальше в темную степь. Она шла, то освещая узкую тропку, извивающуюся вдоль поля, то высоко поднимая фонарь, чтобы вырвать из темноты больший участок земли и проверить, хорошо ли подают воду сифоны. Из темноты окликали, с ней заговаривали.

– Здо́рово ты, Анисья, придумала с ночным поливом. Осторожней только надо…

– И ночь нипочем! Отоспаться и днем успеем.

Люди были веселы, радостны. Анисья не могла не чувствовать, не видеть этого, и ей хотелось быть рядом с ними, чтобы пропускать застоявшуюся воду, поправлять сифоны и перекликаться в ночи, покачивая в темноте свой фонарь. И теперь она понимала, откуда пришла к людям радость, почему так легко и с такой охотой они работают ночью, хотя почти весь день провели в поле. Когда есть вера в свой колхоз, самым тяжелый труд тоже радостен… Работать в поле, вот так вести воду от борозды к борозде, видеть, как всё вокруг растет, ждать урожая – как всё это ей сейчас дорого и близко! И как бы была она счастлива, если бы не завтрашний суд! Что ждет ее? Увидит ли она родную степь? А что будет с Оленькой?

– Анисья, шла бы ты отдохнуть.

Анна нашла ее на верхнем участке и гнала домой.

– Не могу…

– Ну хоть здесь сосни… Постели мой ватник и вздремни. Я разбужу…

– Дай хоть напоследок степью надышаться. Истоскуюсь я по ней за каменной стеной…

Всю ночь Анисья провела на поливе. А рано утром выехала из Шереметевки. И ничего не сказала Оленьке. Только подошла, поцеловала ее спящую и выбежала из комнатки.

Оленька ничего не знала о предстоящем суде. Она даже не обратила внимания на то, что вслед за Алексеем Константиновичем в район уехали председатель колхоза Семен Иванович, мать Кольки «птичьего царя» Лукерья Камышева, Анна Степановна, Юха. Да ведь каждый день люди ездят по делам в район, и на базарной площади можно в любое время видеть пассажиров, ожидающих попутной машины.

И в тот солнечный день, когда в зале суда милиционер промчите «Встать! Суд идет!», и, встрепенувшись от своих горестных дум, со скамьи подсудимых поднялась Оленькина мать, сама Оленька, ничем о не подозревая, сидела с Катей в саду и весело говорила:

– Как красиво здесь! Верно, Екатерина Ильинична? Когда люди со всем победят природу, они сделают так, чтобы всегда была весна.

– А когда же тогда будут созревать плоды?

– Хорошо, я согласна на весну и на жаркое лето.

– Значит, ты против зимы? Против снежной горы, лыж, коньков? Давай, Оленька, оставим природе все ее времена.

– И осень? Дождливую, холодную, грязную?

– Ладно, осень ликвидируем. Только не раннюю, а позднюю…

– А скажите, когда вы кончали семилетку, вам было весело или грустно?

– Тогда, Оля, немцы были под Сталинградом. Ни грусти не было, ни веселья. Были горе и ненависть. Мы жили войной, да и сами помогали воевать.

– Вот сейчас войны нет, а у меня такое чувство, как будто я всё время воюю. Я с Юшкой воюю. Его уже нет в Шереметевке, знаю, что мама не выйдет за него, а всё равно воюю… Но грустно мне не потому. Я привыкла к Егорушке, люблю слушать, как играет Володя, мне нравится Зоя Горшкова. А пройдет немного времени, и мы расстанемся. Егорушка, я знаю, уедет учиться в сельскохозяйственный техникум, Володя – в музыкальную школу, Зоя, наверное, поступит в педучилище…

– А что ты думаешь делать после семилетки?

– Не знаю.

– Как, не знаешь? А восьмой класс?

– Может быть. Но когда мы снова встретимся, мы будем опять друзьями?

– Видишь ли, Оленька, когда вы станете взрослыми, у каждого будет своя жизнь, своя профессия и своя судьба. Один будет простым колхозником, другой агрономом, третий учителем. Может быть и так, что в один прекрасный день мы узнаем, что Володя Белогонов стал известным музыкантом, а Егорушка, вернувшись в Шереметевку, прославится как агроном… Многое будет отличать вас друг от друга. Но, знаешь, что может сохранить вашу дружбу? Любовь к своей работе, пусть разной. Мы, Оленька, не просто люди, а советские люди. И нас всех, известных и неизвестных, роднит, прежде всего, творчество…

Скрипнула калитка, и на дорожке показался Колька Камыш. В руках у него была книжка. Катя, улыбнувшись, спросила Оленьку:

– Помогаешь готовиться к экзаменам? – И, не ожидая ответа, поднялась: – Не буду вам мешать – пойду!

Колька Камыш присел на скамейку, положил рядом с собой учебник по литературе и тоскливо проговорил:

– Учись – не учись, а ходу нет мне. Алексей Константинович характеристику не дает, батька в лесную школу не пускает. Заладили оба: поработай в колхозе, а там видно будет. А что мне колхоз? Я самостоятельной жизни хочу. Чтобы сколько ни получил – всё мое. А в колхозе всё больше хлеб да хлеб. Ссыпай в одну клеть. Думаю, может, и не стоит экзамены держать, семилетку кончать?

– Попробуй только, – пригрозила Оленька. – Весь класс хочешь подвести?

– Ну, вот разве чтобы не подвести, – тяжело вздохнул Камыш и неожиданно проговорил с завистью и удивлением: – А ты хитрая, ох и хитрая!

– Почему ты так думаешь?

– Меня не обманешь. Теперь понятно, почему домой вернулась. Мать в тюрьме, а дома ты сама себе хозяйка.

– Ты что, с неба свалился? – рассмеялась Оленька. – Ее давно выпустили!

– Это до суда выпустили, а по суду опять посадят. Юшке, говорят, лет десять дадут, а матери твоей тоже достанется…

– Врешь ты! – закричала Оленька. – Врешь!

– Сегодня и суд! Ты что же, иль не знаешь? Вся Шереметевка в район уехала. Полный грузовик. Матку мою и ту в свидетели вызвали, только она правду не скажет. Боится, – статью дадут. А Алексей Константинович вроде как против прокурора выступать будет… Только что не поможет. Не меньше пяти годов твоя мать получит!

Оленька бросилась из сада на улицу. Ей навстречу бежала Катя.

– Оленька, тебе телеграмма!

– Катя, это верно? Маму судят?

– Бабушка сегодня вечером приезжает.

– Маму в тюрьму посадят! Я пойду в суд. Я хочу видеть маму.

– Успокойся, Оленька. – Катя взяла ее за руку. – Всё будет хорошо.

– Я поеду… Пустите.

– Разве ты не хочешь встретить бабушку?

И прежде чем Катя успела подумать о том, ну, чем она еще может задержать Оленьку, та вырвалась и юркнула во двор.

Катя сначала растерялась, а когда через несколько минут она по спешила за Оленькой, той и след простыл. Девочки не было ни во дворе, ни в саду. Наверно, перемахнула через забор и уже на базарной площади. Однако там тоже Оленьки не оказалось. Пассажиры, ожидающие попутки, сказали, что никакой девочки они не видели. Катя облегченно вздохнула и стала ждать. Но прошло полчаса, а Оленька не показывалась. Катя подождала еще минут двадцать и повернула обратно к дому. Нет ли Оленьки на берегу реки? Наверное, сидит там и плачет. Берег был пуст. И тогда Катя, не зная, что ей делать, поспешила к Копыловым. Либо Оленька там, либо Егорушка поможет найти ее.

54

Егорушка сидел на крыльце, и трудно было сказать, не то он сам готовился к экзамену, не то экзаменовал какую-то собачонку. Во всяком случае, он каким-то образом ухитрялся одновременно читать и заставлять собачонку служить и ловить на лету кусочки сахару. Узнав, что исчезла Оленька, он не на шутку забеспокоился.

– А с попуткой не могла уехать?

– Нет…

– Ну пешком пойти?

– Я бы ее на дороге увидела.

Егорушка подумал и неожиданно решительно сказал:

– А всё-таки пешком ушла. Только не по дороге, а по тропке через балки… И сразу же проулком за своим двором. Екатерина Ильинична. Давайте я следом пойду!

– Если она через балки пошла, то теперь ее не догнать, – покачала головой Катя, но тут же решила: – Нет, всё равно надо идти. А вдруг с ней что-нибудь в дороге случится?

– И я с вами, Екатерина Ильинична. – И, не ожидая согласия, первым выбежал на улицу.

Егорушка не ошибся, что Оленька направилась в район наиболее короткой дорогой, через балки. В прежние годы, когда по большаку не ходили автомашины и ездили только в телегах и арбах, путь через балки избирали пешеходы, конники да странники, бродившие по миру в поисках подаяния. Но теперь этот путь заброшен. Едва заметная тропка порой терялась в овражьих зарослях, то обрывалась ручьем, то извивалась по крутым склонам.

Оленька сама не знала, почему выбрала эту короткую, но трудную дорогу. Может быть, она боялась, что ее быстро разыщут у базарной коновязи и не пустят в район? Так или иначе, когда Катя и Егорушка двинулись ей вслед, она уже была довольно далеко. Идти осыпающейся кромкой ручья, через заросли ивы и по крутым подъемам было тяжело. Но она не замечала ничего, шла и думала о матери, о суде, о Дегтяреве, Неужели мать осудят, и она даже не увидит ее? Неужели Колька Камыш окажется прав? Она забыла все свои обиды и жила страхом перед угрожающим матери несчастьем.

Степное солнце клонилось к закату, когда вдали Оленька увидела знакомый уже ей районный поселок. Маленькие домики, ближе к центру сменялись большими каменными зданиями. Она увидела зеленую остроконечную крышу не то райисполкома, не то Дома культуры и подумала: а не опоздала ли она на суд? Может быть, он давно уже кончился, и маму отвели в тюрьму? Эта мысль была так неожиданна, что Оленька растерялась и от сознания своего бессилия чем-нибудь помочь матери присела на землю. Но тут же вскочила и зашагала дальше. Сзади послышались голоса. Ее догоняли Катя и Егорушка. Обрадованная и смущенная, Оленька остановилась. Она ждала, – Катя подойдет и начнет ее стыдить при Егорушке: убежала, заставила всех беспокоиться, искать себя. Но Катя, переводя дыхание, сказала:

– Быстро ты ходишь…

– Ты смелая, – тихо проговорил Егорушка, зашагав рядом с Оленькой. – В балках волки встречаются.

– Волки? – Оленька боязливо оглянулась.

– Здесь-то нет, – рассмеялся Егорушка.

Пока шли до поселка, говорили о школе, об экзаменах, юннатовском кружке, и Оленька, казалось, забыла о суде. Но едва они миновали окраину и направились вдоль широкой улицы, Оленька сразу забеспокоилась; а ее в суд пустят? И вдруг, увидев знакомый одноэтажный дом, Оленька вбежала на крыльцо, миновала сени и, распахнув дверь, остановилась на пороге большой, освещенной комнаты. Так по и есть суд?

Прямо перед ней, в глубине комнаты стоял стол, покрытый красной материей, но за ним никого не было, а перед ним на скамьях сидели какие-то негромко разговаривающие люди. Может быть, она ошиблась? Оленька уже хотела было повернуть назад, когда неожиданно увидела слева от стола отдельную скамью, а на ней Юшку, каких-то двух незнакомых мужчин и мать. И, ничего больше не замечая, она бросилась в комнату и, оттолкнув пытавшегося ей преградить дорогу милиционера, ощутила такие ласковые и знакомые руки.

Оленька не проронила ни слова. Каждым движением, каждым взглядом, каждой черточкой лица она говорила о возвратившемся к ней счастье, о радости снова быть рядом с матерью. Анисья без слов, той же лаской отвечала дочери: «С тобой мне ничего не страшно. Я всё выдержу и перенесу. И суд, и приговор, и разлуку. Я знаю, тебя никто сейчас не может оторвать от меня, и я счастлива, хотя, может быть, скоро не смогу вот так обнимать и целовать тебя, моя Оленька».

Оленька не видела ни притихшего зала суда, ни Алексея Константиновича, вставшего из-за маленького столика, ни растерявшихся Катю и Егорушку. Она даже не слыхала, как Алексей Константинович, подойдя к ней, сказал: «Пойдем, Оленька, со мной». Она пришла в себя от громкого голоса, прозвучавшего в комнате.

– Встать! Суд идет!

Оленька встала вместе с матерью. Милиционер подошел к ней, чтобы увести ее со скамьи подсудимых, но судья, слегка подняв руку, остановил его, и она осталась рядом с матерью, словно разделяя с ней ее вину.

– Приговор!

Оленька выпрямилась, как на линейке, подняла голову и приготовилась услышать страшное слово, означающее годы разлуки. Но слова приговора сразу потеряли для нее свой смысл. В ее голове всё спуталось. К десяти годам, к восьми годам, к пяти годам! Стой, Оленька, крепись и держись. Нет, она никуда не отпустит от себя маму! Но что это такое? Почему Юшку и двух незнакомых ей мужчин, которые сидели рядом с ним, выводят куда-то на улицу, а мать и ее никто не трогаем, и она видит рядом с собой веселого Егорушку, усталого, но улыбающегося Алексея Константиновича и Катю, обнимающую мать. И вот сам судья подходит к ним и снова говорит:

– Суд учел смягчающие вашу вину обстоятельства, Олейникова, и приговорил вас к наказанию условно.

В Шереметевку все возвращались уже поздно. Майская ночь в степи темна, но коротка, и, едва коснувшись земли, она уже рассеивается в предутренних сумерках. И вместе с ночью бледнеют в небе звезды, а в степи – огни. Но до солнца ничто не нарушает степного покоя. Будут дремать птицы, стоять поникшие травы, и не пробежит по озимым спрятавшийся в балке ветерок… Пусть же после дня трудов и волнений отдыхает степь, а с ней и люди, возвращающиеся в Шереметевку. Закрыв глаза, сидит в кабинке Семен Иванович, сидит и думает о своей беспокойной должности. Суд отметил в приговоре, что он обязан вовлекать колхозников в колхозную торговлю. Дегтярев мысленно спорит с прокурором, – является ли Анисья жертвой Юшки или его помощницей? Спит Катя, спит Егорушка, сидя рядом с матерью. Он отмахал в этот день добрых двадцать километров да переволновался. И волки, которые не встретились ему в балках днем, чудятся во сне.

Анисья и Оленька стоят, обняв друг друга и, держась за крышку кабинки, мчатся через степь, навстречу утреннему солнцу.

– Мама, а ты знаешь, нас бабушка ждет.

Едва машина останавливается у ворот дома, Анисья первая бросается к калитке. Она видит Савельевну, сидящую на крыльце, опускается на землю и, пряча лицо в ее широкой юбке, плачет. Савельевна одной рукой обнимает подбежавшую Оленьку, а другой гладит голову Анисьи.

– Всё знаю, Анисья, всё. Ну, да не горюй, теперь беда позади! Теперь мы заживем!

Оленька слушает спокойные, добрые слова бабушки и смотрит в предутреннюю степь.

Солнца еще не видно, но оно уже разгорается и похоже на огромный пионерский костер, который как бы освещает ей дорогу и юность.

А. Голубева
Заря взойдет

Главы из повести о С. М. Кирове

Рис. В. и Л. Петровых

В ПОЕЗДЕ

До Казани Сергей и студент Иван Никонов доехали пароходом. В Казани они пересели на почтовый поезд, который шел через Екатеринбург в Томск. Как только поезд тронулся, Сергей вышел на площадку.

Было жарко. Солнце припекало по-летнему, и если бы не пожелтевшие кое-где деревья да сухая по-осеннему темная трава, – нельзя было и подумать, что уже конец августа.

Сергей стоял на площадке, взволнованно глядя по сторонам. Эти места были ему хорошо знакомы. На второй остановке, после Казани, на платформе «Арское поле» жил его товарищ по училищу – Коля Крюков С ним Сергей не раз ходил пешком до разъезда Дербышки. Там был густой лес и полно грибов. Одно было плохо – в Дербышках каждым год снимал дачу школьный надзиратель Макаров, придира и ханжи.

Сергей улыбнулся, вспомнив, как они, боясь встретить Макарова, обычно чуть не бежали мимо дачного поселка к станции. Ни «Арское поле» возвращались на паровозе. Их подвозил Колин отец Иван Петрович, добродушный человек, с длинными, обвисшими усами. Помогая им взобраться на тендер и лукаво подмигивая, он обычно спрашивал: «Ну, много, хлопцы, поганок набрали?»

Всё это было совсем недавно – осенью прошлого года, когда он учился в Казанском промышленном. Теперь училище окончено, и вот он едет в Томск. Что-то ждет его там?!

«Ничего, – ободрял себя Сергей. – Устроюсь на работу. Стану по вечерам учиться на общеобразовательных, выдержу экстерном экзамены за восемь классов гимназии… Студенты подготовиться немножко помогут!. Получу аттестат зрелости и поступлю в Технологический!.. А вдруг не поступлю?!.» Может быть, недаром так туманно и зловеще сказала ему в день отъезда Анна Степановна, их соседка по дому.

– Ишь ты!.. Поедет он!.. Хорошо там, где нас нет, а как там, – вилами еще по воде писано!..

Вслед за Анной Степановной начала отговаривать и бабушка:

– И верно; зачем этакую даль ехать? В Уржуме устроиться можно. Сходить только к чиновнику Перевозчикову да попросить хорошенько, – враз и определит в Управу.

Пришлось упорно и горячо доказывать необходимость своей поездки.

Ведь бессмысленно же, получив после окончания училища диплом на звание техника, сидеть в Уржумской Управе за перепиской разных бумажек!.. Так вся жизнь и пройдет, а ему хочется дальше учиться на инженера или на какого-нибудь строителя. А ведь в Уржуме институтов нет.

– Ну, уж бог с тобой!.. Поезжай, – сдалась под конец бабушка. – Кто знает? И верно, может, инженером станешь!.

Мимо Сергея прошел рыжий кондуктор с флажками, засунутыми за широкий пояс.

– В тамбуре стоять не полагается. Пройдите, молодой человек, в вагон, – сказал он хриплым голосом. Но Сергей остался на площадке. Ему хотелось взглянуть еще на разъезд «Чурилино». Сюда он ездил на парафиновый завод с училищем на экскурсию.

Через час поезд подошел к Чурилину.

Ничто здесь не изменилось за год. Всё также была обломана деревянная ограда у вокзала, всё также уныл и грязен был сам разъезд. Поезд стоял тут недолго. Белобрысый парень три раза ударил в вокзальный колокол – и Чурилино осталось позади.

Сергей вошел в вагон. Иван Никонов уже расположился по-домашнему: сбросил студенческую тужурку и лежал на верхней полке, закинув руки под голову.

– Что нового узрел ты в сих местах? – продекламировал он.

– Всё по-старому! – ответил Сергей. – Только в Чурилине водокачку покрасили.

– И то прогресс, – засмеялся Иван.

В вагоне было душно и шумно. Соседи по купе пили чай и разговаривали. Говорили о войне с японцами. Старушонка, повязанная по-монашески черным платком, рассказывала о сыне, которого взяли во флот в первые же дни мобилизации, о его письмах из Владивостока.

– Крейсер «Рюрик», слышали, может? Вот туда моего Петрушу и определили. Пишет: «Не сомневайтесь, мамаша, кормят хорошо, а япошек обязательно победим».

– Дай-то бог! – вздохнула молодая женщина с грудным ребенком. – А только за эти полгода немало поубивали да покалечили народа. И еще, чай, поубивают…

– За царя-батюшку и веру христову православный человек, милая, и жизнь отдаст, не пожалеет, – назидательным тоном сказала сидевшая с ней рядом пожилая мещанка в зеленой канаусовой кофте и в золотых дутых серьгах. Молодая, ничего ей не ответив, пододвинулась поближе к окошку, возле которого хмурый старик татарин, громко причмокивая, пил чай из жестяной кружки.

– Не хотите ли, молодые люди, с нами чайку за компанию? – предложила старуха.

Сергей и Иван, поблагодарив ее, отказались. Сергей залез на свою полку напротив студента.

– Вы сами-то сибиряки будете? – поинтересовалась старуха.

– Нет, бабушка. Мы не тутошние, – шутливо ответил Никонов. – Мы из-под Вятки – уржумские.

– А в Томске где квартируете?

– На Кондратьевской.

– А мой-то дом на Магистратской. Почти соседи. До прошлого года у меня тоже один студент квартировал. На присяжного учился. Уважительный такой был. Скромный молодой человек.

– Редко нынче скромные попадают. Всё больше образованные, – вставила тем же назидательно-строгим тоном мещанка в зеленой кофте и поджала губы.

– Бывало домой позже двенадцати часов только случаем приходил, а на гитаре как играл, – ровно артист, – продолжала старуха. – Трех дней он у меня до полного года не дожил, – арестовали.

– Вот тебе и скромный! – обрадовалась мещанка. – Посадили, бабка, значит, твоего скромника-то? А?…

На бледном скуластом лице ее с тонкими губами появилось торжествующее выражение: «За дело! Не бунтуй!..»

Сергей и Иван переглянулись. По рассказам Никонова, Сергею уже было известно о прошлогодней студенческой демонстрации, за участие в которой потом полиция выслала из Томска около сорока человек.

– Сибирь больша, мошка зла, народ бешеный, – сказал вдруг молчаливый старик татарин.

– А знаете, милые мои, что нонешней весной на Федосеевском прииске случилось? – сказала старуха.

– Знаем, знаем, – нахально перебила мещанка. – На Прокопьевском и на Крутом тоже бунтовали. На забойных работах прибавку вздумали просить. Дали им всем там «прибавку» по первое число, – усмехнулась она и, зевнув, истово перекрестила рот.

– А я, милая, о другом, – сказала старуха. – Ко мне брат в марте приезжал, так страшную историю об одном старателе рассказывал. Напал этот старатель со своим товарищем на богатую жилу, и стало ему вдруг жалко найденным золотом с товарищем делиться. Он взял его да и убил. А то такой еще случай был…

День клонился к вечеру и за окном мелькали холмы, перелески, станции, полустанки.

Сергей лежал на полке и, глядя в окно, рассеянно слушал рассказ старухи, в котором нельзя было разобрать, где выдумка, где явь. На одной из станций провожали большую толпу новобранцев.

 
Последний нонешний дене-е-е-чек
Гуляю с ва-а-ми я друзья-я-я
А завтра рано, чуть свето-о-чек
Заплачет вся моя семья…—
 

истошно выкрикивал кто-то в толпе под гармошку. Прощаясь с мужьями и сыновьями, плакали, причитая, женщины. Какую-то молодайку в розовом полушалке, съехавшем на спину, плечистый унтер силком оттаскивал от круглолицего, румяного парня.

– Миленький ты мой!. Ой! Миленький ты мой!.. – голосила в отчаянии женщина, судорожно уцепившись обеими руками за пиджак мужа.

Поезд был далеко, а Сергей всё не мог забыть эту картину.

– Не знаете ли, молодой человек, какая станция сейчас будет? – спросила мещанка.

– Не знаю, – ответил Сергей.

Следующая остановка оказалась маленьким безлюдным разъездом, на котором, к удивлению Сергея, поезд остановился.

– Встречного ждем, – пояснил, проходя через вагон, рыжебородый кондуктор.

И действительно, минут через десять Сергей увидел, как мимо окон с грохотом и ревом прошел паровоз. Мелькнули его огромные колеса с красными спицами и потное черное лицо кочегара. Затем потянулись один за другим белые с красным крестом вагоны санитарного поезда. Раненые солдаты с забинтованными головами и руками выглядывали из вагонных окон. На плечах у них были накинуты серые байковые халаты, некоторые стояли у окон запросто в одних нижних полотняных белых рубахах.

– Ой, – батюшки, какие бледные да худые! – пригорюнилась старуха, видимо вспомнив своего сына Петрушу.

– От моего уж месяц, как писем нет, – ни к кому не обращаясь, тревожно сказала вслух молодая женщина с ребенком на руках.

«Сколько еще будет длиться эта проклятая война!» – с гневом подумал Сергей.

Промелькнул последний вагон санитарного поезда.

– Сейчас, наверное, и мы поедем, – сказал Иван.

Раздался свисток – и поезд тронулся.

Сквозь пыльные стекла фонаря замерцал тусклый и печальный свет.

Сергея укачивало однообразное постукивание колес, пришептывание старухи и колыбельная песня, которую тихонько напевала молодая женщина.

«Ехать еще четверо суток! Завтра под вечер, кажется, будет Сызрань… А потом – город Екатеринбург, – медленно и сонно тянулись мысли Сергея. – Начнется Уральский хребет. Там, по рассказам Никонова, стоит каменный столб, где с одной стороны написано: „Европа“, а с другой – „Азия“. Азия! – уже совсем засыпая, думал Сергей. – Я еду в Азию!.. А перед Томском будет Омск. – „Ученик Костриков, на какой реке стоит Омск?!“ – спросил кто-то строго над самым его ухом. – „Город Омск стоит на реке Иртыше“, – стал отвечать Сергей… „На диком бреге Ир-ты-ша си-дел Ермак, объя-тый ду-мой“, – запел, наклонившись над ним, учитель Морозов…»

Сергей спал.

ТОМСК

На пятые сутки, рано утром, поезд прибыл на станцию Тайга.

– Ну теперь мы дома. Отсюда до Томска рукой подать, – сказал Сергею Никонов, слезая с полки.

Когда в Томске они вышли с вещами на перрон, там уже царила шумная сутолока, которая обычно сопровождает отходы и приходы дальних поездов в больших городах. Носильщики в белых фартуках тащили багаж, со всех сторон раздавались приветствия, восклицания, смех. Кто-то в толпе раздраженно ругался, кто-то плакал. Мальчишка-подросток в рваном картузе, с большим плетеным коробом, толкаясь и мешая всем, предлагал купить у него кедровые шишки.

У входа в вокзал стоял высокий носатый жандарм, заложив руки за спину. Он сонно и равнодушно рассматривал проходящую публику. Среди приехавших в это ясное августовское утро было много молодежи. Одни возвращались после летних каникул, другие приехали в Томск поступать в университет и в технологический институт.

Никонов только успевал раскланиваться. Он учился на третьем курсе института, и на вокзале у него оказалось немало знакомых студентов.

То и дело слышалось:

– А! Иван, здорово!

Увидев в толпе некрасивого, болезненного студента в очках, Никонов приветливо махнул ему рукой и громко крикнул.

– Павлуша! Дружище, как себя чувствуешь?

Студент в ответ виновато улыбнулся, поправил очки и хотел что-то сказать, но в это время какая-то румяная толстуха с лиловым зонтиком заслонила его. Когда она проплыла мимо, сопровождаемая высоким рыжим семинаристом, который нес на плече огромный узел, студента в толпе уже не было.

– Прекрасный товарищ! Я с ним вместе в одной комнате больше года прожил, – сказал Никонов. – А какой замечательный оратор! Жалко парня: долго не протянет – чахотка у него!

Когда они уже выходили из вокзала, их обогнал кряжистый усатый студент-технолог. Он с трудом тащил большую ручную корзину, из которой торчал край вышитого цветами полотенца. Увидев Никонова, студент закланялся и заулыбался. Никонов сухо ответил на его поклоны.

Сергей узнал, что фамилия этого студента Крестовоздвиженский. За неповоротливость и тупость его в институте прозвали Тюленем. Тюлень жаден и очень любит угощаться за чужой счет.

– Одним словом, – кутья, – отрезал Никонов.

Разговаривая и медленно продвигаясь в толпе, они, наконец, вышли на площадь. Неширокая улица, вымощенная булыжником, вела в город. Называлась она Вокзальной. Таких улиц, параллельных друг другу, было пять, и все под номерами. Отличались они от главной Вокзальной только тем, что были немощеные, с глубокими канавами, заросшими травой и лопухами, с узенькими деревянными мостками.

Сергей шагал рядом с Никоновым, с любопытством глядя по сторонам.

Вот он, Томск, сибирский лесной Томск – город, где он теперь будет жить, работать и учиться.

Недаром Никонов сказал, что «тайга ворвалась» в город.

За высокими бревенчатыми заборами, похожими на крепостные стены, по обочинам мостовой и перед окнами домов – всюду росли вперемежку пихты, сосны и липы. Попадались целые кварталы нетронутого сплошного леса, обнесенного низкой, полуразрушенной изгородью.

Всё было ново и интересно Сергею: громоздкие деревянные дома, с частыми окнами и со ставнями в нижних этажах; старинная кержацкая церковь с разноцветным деревянным куполом; громкий сибирский, окающий говор прохожих и студенты, студенты на каждом шагу, бородатые и безусые, в тужурках и в черных суконных крылатках.

Как всегда бывает с человеком, впервые попавшим в новое место, Сергей не успевал как следует разглядеть одно, как уже перед ним возникало другое.

Сергей не заметил, как дошли до Болота: так называлось низкое, сырое место, где каждую весну вода заливала кривые и грязные улочки. Эта часть города считалась окраиной; здесь жили мастеровые, рабочий люд и неимущие студенты. Тут, на Кондратьевской, обитал и студент Никонов.

Квартирная хозяйка, пожилая, благообразная вдова, встретила их на пороге:

– Здравствуйте, здравствуйте, Иван Александрович! А я думала, что вы послезавтра приедете!.. Как хорошо, что вчера Паша у вас пол вымыла… А это кто же такой молоденький, не брат ли ваш?

– Товарищ, Сергей Костриков… Он со мной будет жить!

Она вышла из комнаты и тотчас же вызвала Ивана в коридор.

Минут через пять Иван вернулся.

– Ну, всё улажено! Трешку придется в месяц прибавить, а спать ты будешь на этом ложе! – Иван похлопал рукой по широкой ситцевой кушетке и, покосясь на дверь, с улыбкой добавил: – о твоей благонадежности справлялась… У нее два взрослых сына… Понимаешь?!

Вечером к Ивану пришли трое студентов. Высокий, сутулый технолог – Лобанов – однокурсник Ивана, химик Гришин и курчавый медик Кипятоша.

В небольшой комнате Ивана сразу стало шумно и тесно. Все, кроме Сергея, закурили.

Химик уселся на подоконник, а живой и подвижный Кипятоша принялся расхаживать по комнате с папиросой, роняя пепел на пол. Полное его имя было Капитон, но товарищи звали его Кипятоша и даже Кипяток. Медик был веселый, вспыльчивый и любил поговорить.