Текст книги "Дружба. Выпуск 3"
Автор книги: Север Гансовский
Соавторы: Юрий Никулин,Радий Погодин,Дмитрий Гаврилов,Аделаида Котовщикова,Аркадий Минчковский,Александр Валевский,Вениамин Вахман,Эдуард Шим,Антонина Голубева,Михаил Колосов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)
Никонов попросил Пашу поставить самовар. Пока грелся самовар, завязалась оживленная беседа. За три месяца летних каникул у каждого накопилось немало новостей.
Технолог Лобанов лето проработал на стройке железной дороги и сумел, по его словам, скопить немного денег.
– Знаем мы это «немного», – подмигнул Никонов. – Небось, капиталистом стал?!
– Ох, не утаивай, Кинкстинтин Палыч, не утаивай, – нарочито крестьянским говорком подхватил Кипятоша.
– Да и утаивать-то, Капитон Федорович, нечего, – засмеялся Лобанов и уже серьезно добавил: – На эти «капиталы», друзья, я смогу спокойно два месяца слушать лекции, не бегая по урокам.
– А вот мне не повезло, – вздохнул химик.
Он устроился репетитором к сыну земского начальника. Во время одного опыта его ученик, вертлявый, избалованный мальчишка, прожег свои новые брюки. Возмущенная мамаша прогнала Гришина, не заплатив ему ни копейки.
– За это и прогнала? – не без ехидства спросил Кипятоша.
– Я, кажется, ясно сказал, – обиделся Гришин.
– А не водил ли ты, друже, невинного отрока в портерную и не учил ли ты его вместо физики играть на биллиарде?!
– Ну что ты, что ты! – неожиданно сконфузился Гришин.
Увлечение Гришина биллиардом было излюбленной темой для постоянных анекдотов среди знакомых студентов; некоторые утверждали, что Гришин не только хорошо знаком со всеми маркерами города, но даже собирается жениться, из любви к биллиарду, на дочери одного из них, кривобокой, перезрелой девице по прозвищу Коза.
Сам Гришин сознавал, что если половину времени, которое тратилось на игру в биллиард, он уделял бы лекциям, – ему не пришлось бы на последнем курсе остаться на второй год.
– Чорт возьми, прискорбно, что тебе ни копейки не заплатили, – посочувствовал Кипятоша. – Деньги нужно, дружок, сразу получать, когда договариваешься. Брал бы вот пример с меня.
И Кипятоша начал рассказывать, как он удачно в прошлом году репетировал в доме губернатора. Ему не только деньги заплатили, но сама губернаторша подарила замечательный кожаный портсигар, который, к сожалению, он потерял.
Студенты слушали Кипятошу, переглядывались и хохотали, все знали, что история с губернатором с начала до конца выдумана. Хохотал и сам Кипятоша.
Сергей сидел на кушетке, еле сдерживая улыбку. Маленький и толстый Кипятоша бегал по комнате, ерошил свои курчавые волосы, представляя в лицах новую историю, которая якобы случилась с ним в Нижнем, где он гостил у дяди. Будто бы загорелась баржа, и Кипятоша изображал растерявшегося от страха подрядчика, дюжего парня рулевого, метавшегося по барже с пустым ведром, и хозяина баржи, который бестолково суетился и кричал бабьим голосом: «Ай, батюшки! Ай, родимые? Застраховать не успел!.»
– Если бы не я, – погибла бы баржа, не потушили бы! – закончил свой рассказ Кипятоша и, присев на кушетку рядом с Сергеем, спросил:
– Вы куда думаете поступать?
– В Технологический! Да не знаю, удастся ли.
– Медиком вам нужно быть, – прищурил глаза Кипятоша. – И наружность у вас докторская и комплекция… Таким больные охотно доверяют. Отрастите только себе бородку. Это, знаете ли, придает солидность. У нас все молодые врачи после университета бороды отпускают.
– А вам, по-моему, нужно быть актером, – сказал, улыбаясь, Сергей.
– И верно, Кипятошка; вали в актеры. Контрамарки нам будешь давать, – подмигнул Иван.
– Нельзя мне в актеры идти. Дома проклянут… Мать хочет, чтобы я врачом был, – хмуро ответил Кипятоша.
В это время Паша внесла самовар, и студенты сели пить чай. Никонов вытащил из своей корзинки банку с домашним малиновым вареньем и торжественно поставил ее на стол.
После чая решили пойти погулять, а заодно и показать Сергею город. Лобанов и Гришин предложили начать осмотр города с Томи.
– Почему с Томи? – сразу же загорячился Кипятоша, – разве он никогда в жизни не видал реки?
– Видел, – сказал Сергей, – целых три: Уржумку, Казанку и Волгу.
– Ну вот, слышали? Ему обязательно нужно показать наш старый Томским университет, технологический институт, Королевским театр… и…
– И прежде всего Томь, – продолжал упорно настаивать Гришин.
– Правильно, Коля, – поддержал Лобанов: – И само название города от реки идет: Томск!
– Пошли, братие, пошли, – пропел Кипятоша, и вся компания с шумом и восклицаниями вышла на улицу.
Несмотря на поздний для провинции час, на улице было много гуляющих. Всюду у ворот на скамейках сидели женщины и, судача, грызли кедровые орешки. В этот лунный, теплый вечер Кондратьевская улица, такая жалкая утром, была сейчас неузнаваема. Покосившиеся старые дома и густые сады за бревенчатыми дощатыми заборами, облитые голубоватым лунным светом, казались таинственными и живописными.
Миновав Кондратьевскую, компания вышла на Почтамтскую улицу, где гуляло особенно много студентов.
В тужурках нараспашку, а иные запросто в косоворотках, подпоясанные шнурками и кожаными ремнями, студенты, видимо, чувствовали себя свободно.
Они громко смеялись, шутили, угощали друг друга папиросами.
Пожилой усатый городовой, на углу Садовой и Почтамтской, неодобрительно покосился на студентов, но сделать с ними ничего не мог.
«Явных беспорядков» налицо не было.
Поровнявшись с городовым, Кипятоша многозначительно подмигнул спутникам и томно запел из ариозо Онегина: «Везде, везде он предо мной, образ желанный, дорогой».
Студенты громко засмеялись.
Городовой, не поняв, в чем дело, на всякий случай угрожающе крякнул и повернулся к студентам спиной.
Миновав Соборную площадь, компания дошла до Университетской улицы. С правой стороны ее тянулся сад, обнесенный невысокой железной решеткой. В глубине сада возвышалось белое величественное здание университета – с колоннами. Кипятоша остановился возле решетки и протянул руку вперед.
– Вот она, Сережа, – торжественно сказал медик, – наша «Альма матер», что в переводе с латыни означает: «Питающая мать». Сей храм науки был заложен в 1880 году и открыт в восемьдесят восьмом.
– Товарищи, спасайтесь! Сейчас будет лекция о пользе просвещения, – Гришин сделал испуганное лицо.
– Эх, Коля, Коля! – укоризненно покачал головой Кипятоша. – Зря ты науку не любишь! Науки юношей питают, отраду старцам подают, в счастливой жизни украшают… от биллиарда берегут.
– Юношей нужно беречь только от одного, – от твоего гнилого либерализма, – обозлился вдруг Гришин.
Кипятоша на мгновение даже опешил. Сдернув зачем-то с головы фуражку, он пригладил свои густые курчавые волосы и, снова надев ее, сказал громко и раздельно:
– Врач должен заниматься прежде всего медициной, а не политикой. Я лично после окончания университета поеду в деревню лечить больных крестьян. Это в высшей степени благородно и гуманно!.
– А почему в большинстве случаев в деревнях болеют? Ты об этом, господин гуманист, подумал? – язвительно ответил Гришин. – Болеют от недоедания, – с голодухи. Народу в первую очередь нужен хлеб, а не твоя аверина мазь и свинцовая примочка.
– Почему голодают? – запальчиво возразил Кипятоша. – Земли в Сибири много, – только сей.
– «Сей»! – передразнил Гришин. – Для обработки земли, господин сеятель, еще капитал нужен, тягловая сила нужна, а всего этого у ваших будущих пациентов и нет. Я имею в виду деревенскую бедноту. Или вы, господин гуманист, собираетесь одних мироедов лечить?!.
Гришин хотел добавить еще что-то более резкое, но Лобанов схватил его за плечи и начал трясти.
– Колька! Капитон! Да вы, хлопцы, совсем сдурели, – раскатисто басил на всю Университетскую Лобанов. – Нашли время и место для обсуждения аграрного вопроса!
– Пусти, – сказал угрюмо Гришин, снимая руку Лобанова со своего плеча. – Пошли на Томь.
– Пошли! – как ни в чем не бывало отозвался Кипятоша. – А всё-таки, знаешь, Николай, ты не совсем прав, – начал было он снова.
– Да ну вас к чорту, хватит! – сердито оборвал его Никонов.
– А вот и наш Технологический, – сказал Лобанов и, взяв Сергея под руку, перешел с ним через улицу; за ними последовали и остальные.
Сергей не мог наглядеться на здание Технологического института. Четыре каменных корпуса с зеркальными окнами и высокими подъездами тянулись почти на целый квартал.
«Какие, наверное, удобные, светлые чертежные, какие широкие коридоры, какие огромные лекционные залы в этом Технологическом!» – думал он. И вместе с тем его не оставляла мысль о только что происшедшем споре. Он считал, что всё-таки прав Гришин, но вместе с тем ему было по душе и желание Кипятоши ехать врачом в деревню.
– Ну, пойдемте на реку, – нетерпеливо сказал Гришин, которому надоело стоять у знакомого ему института.
На Томи они пробыли долго. Сначала гуляли, а потом уселись на высоком берегу. С реки тянуло холодком. Приятно было сидеть вот так, молча, и глядеть на темную Томь. Дрожа и сверкая, протянулась по ней от одного берега к другому лунная, серебряная дорога.
Шлепая плицами, медленно прошел вверх по Томи буксирный пароход, отразившись всеми своими сигнальными огнями в черной воде. На какое-то мгновенье протяжный пароходный гудок всколыхнул сонную речную тишину.
– Ду-уу! Ду-уу! – вторя гудку, неожиданно, по-мальчишески загудел Кипятоша и, засмеявшись, повалился на спину. – Эх, хорошо, братцы мои!
– Прохладно становится, – поежился Гришин и, обращаясь к Никонову, добавил: – А не пора ли нам по домам?
Было около двух часов ночи, когда Сергей с Никоновым вернулись к себе на Кондратьевскую. Не зажигая огня, они улеглись спать. Никонов уснул сразу, а Сергей долго еще лежал в темноте не смыкая глаз. Он видел перед собой белое здание института.
Неужели он никогда не откроет его тяжелые двери?!
МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Квартирная хозяйка Устинья Ивановна походила чем-то на просфору. Это была маленькая, пухлая женщина с широким, бесцветным, мучнистым лицом.
Устинья Ивановна занимала квартиру из четырех комнат. Две из них она сдавала жильцам, а в двух других жила сама с сыновьями и с племянницей Пашей – хромоногой старой девой.
Старший сын, коренастый рыжий здоровяк Онуфрий, служил лесным кондуктором и в доме бывал редко.
Второй – семнадцатилетний Петенька, длинный и рассеянный юноша – учился в восьмом классе Томской мужской гимназии.
Опасаясь, как бы жильцы не втянули ее сыновей в политику, Устинья Ивановна, прежде чем сдавать комнаты, постаралась разузнать всю подноготную о будущих квартирантах.
Никонов был технолог и не внушал ей подозрений.
– Тихий молодой человек, скромный; сидит да знай себе разные котлы да машины рисует!.. Не то, что медик!
Медиков Устинья Ивановна считала главными бунтовщиками.
– Живых и мертвых режут! Ни бога, ни чорта не боятся! От них добра не жди.
И Устинья Ивановна даже своих приятельниц-соседок предостерегала сдавать комнаты медикам.
Второй же жилец – Василий Ананьевич, белобрысый, детина 23 лет, – служил писарем в Городской управе.
Хозяйка называла его запросто Васенькой и всегда ставила в пример сыновьям. Писарь был бережлив, рассудителен, не курил, к тому же не ел мясного и не пил вина.
– Хороший человек Васенька – вегарьянец! – хвасталась на всю Кондратьевскую Устинья Ивановна.
Приезд Сергея обеспокоил хозяйку.
Хотя она расспросила у Никонова всё, что могла, о Сергее, но этого ей показалось мало.
На второй день, когда Сергей вышел на кухню налить керосин в лампу, Устинья Ивановна завела с ним разговор.
Посреди кухни была разостлана холстина, на ней возвышалась куча перьев. Устинья Ивановна, повязанная ситцевым платком, сидела на полу и перебирала перья для подушек.
– Нельзя ли керосину налить? – сказал Сергей, ставя лампу на край табуретки.
– Подождите! Сейчас Паша из лавки придет; а я вся в перьях, – ответила Устинья Ивановна.
– А зачем мне Паша? Я сам налью.
– Ну, уж раз вы такой простой, – наливайте! Керосин в сенях стоит.
Сергей пошел в сени, принес оттуда четверть с керосином и стал наливать лампу.
– Это верно, что вы на клиросе пели? – спросила Устинья Ивановна и выжидающе поглядела на Сергея.
– Пел, – коротко ответил он, удивляясь и сердясь на Ивана, который неизвестно зачем рассказал о нем такие подробности хозяйке.
– Я рылигию превыше всего ценю, – продолжала Устинья Ивановна, – а церковное пенье так просто до ужаса обожаю. Особенно когда «Иже херувими» поют. Уж до чего же сладостно и умилительно! – и, склонив голову набок, Устинья Ивановна вдруг тихонько запела речитативом: «Иже херувими тайно образующе»; не допев, она, вздохнув, добавила: – А еще всякие притчи божественные люблю очень слушать. Вы притчу о блудном сыне знаете?
– Знаю. Как он из отчего дома ушел?
– Вот именно, – обрадованно подхватила хозяйка. – Сытый, здоровый, одетый был, а вернулся зимогор-зимогором, больной, оборванный, нищий. Нынче немало блудных сыновей развелось. От церкви христовой отрекаются, против царя бунтуют… А их, конечно, в тюрьму за это, – неожиданно закончила хозяйка.
«Вот оно что», – подумал Сергей и перевел разговор на другое.
– А ежик у вас есть, стекло почистить?
– Ежик? Есть! Вот у рукомойника в углу висит! Так как же, по-вашему, правильно блудный сын поступил, что раскаялся?
– На то он и «блудный», – усмехнулся Сергей и энергично принялся чистить стекло.
– А родителей вы своих уважаете? – спросила, помолчав, Устинья Ивановна.
– Я – сирота! – ответил Сергей.
Повесив на место ежик, он взял лампу и вышел из кухни.
«Парень скромный, а главное – закон божий знает», – подумала Устинья Ивановна.
После этого разговора прошло больше недели. Как-то раз под вечер в доме остались Сергей да хозяйка. Устинья Ивановна вздумала пить чай, но в ушате не оказалось воды.
– Не принесете ли мне водицы с колодца? – попросила она.
– Что же, можно.
Сергей взял два ведра и, что-то насвистывая, вышел во двор. Вскоре он вернулся и поставил полные ведра на скамейку.
– А это вам за услугу! Возьмите.
На краю кухонного стола лежал кусок пирога.
– Сироту накормить – бог сторицей воздаст, – по-монашески елейно, нараспев, сказала Устинья Ивановна.
Широкое мучнистое лицо ее со сложенными бантиком губами и скорбно поднятыми бровями выражало христианское смирение.
– Я сыт, – ответил Сергей и пошел к себе в комнату.
«Из простых, а с анбицией, – рассердилась Устинья Ивановна. – Знаю я твою сытость. На работу всё еще не устроился, а капиталов-то кот наплакал».
Устроиться на работу было нелегко.
Напрасно каждое утро ходил Сергей по городу из одного ведомства в другое. Везде ему равнодушно и кратко отвечали: «Не требуется», «Не нужен» или: «Вакансии нет».
Только в губернской канцелярии какой-то лысый старичок чиновник оказался более многословным и даже прочитал целое наставление:
– Для устройства на службу, молодой человек, рука нужна. Вот на той неделе делопроизводитель к нам поступил. Пень-пнем и почерк куриный. А взяли. Почему? Полицмейстер рекомендовал!
Сергей повернулся и молча вышел из канцелярии. У него таких рекомендаций быть не могло.
«Что ж! Не устроюсь чертежником, еще какую-нибудь работу найду, а не найду, пойду в грузчики!» – думал он.
Каждое утро Сергей просматривал публикации в газете «Сибирская жизнь». Они были немногочисленны:
«Нужен кучер». «Нужен хороший пианист – справляться Ванный переулок, дом 6».
«Нужен служащий с обеспечением в 300 руб.». «Нужна одинокая старушка – няня к грудному ребенку. Духовное училище, квартира Дмитриева».
Зато объявлений о желании получить работу было более чем достаточно. И кто только не искал работы! Приезжая, интеллигентная солидная дама, приезжий из России молодой человек, студент университета, ищущий уроков, пожилой отставной чиновник с безупречным прошлым, проживающий в Томске с 1893 года, конторщик, бывший волостной писарь, и прочие и прочие.
Кроме того, в газете были и прямые обращения за помощью: «Очень нуждаюсь в 25-ти рублях, недостающих для взноса платы в институт; выплатить могу только уроками или другой подходящей работой», – писал какой-то студент под инициалами А. В. С.
«Помогите! – начиналась другая заметка, – больная, имеющая при себе дочку 5-ти лет, не имею средств прокормиться! Прошу не оставить меня, добрые люди. Мухинская ул., д. 38. Во флигеле».
Сергей молча клал просмотренную газету на этажерку.
– Есть что-нибудь подходящее? – спросил как-то Никонов, застав Сергея за чтением публикаций.
– Есть, да залог нужен.
– Много?
– Триста пятьдесят! У меня пустяков не хватает, – усмехнулся Сергей, – всего только трехсот сорока семи рублей!
– Да, – протянул Никонов, – дела твои, прямо сказать… – но, увидев хмурое лицо Сергея, Иван осекся и принялся неумело его утешать:
– Ты, главное, Сергей, не вешай носа. Не может быть, чтобы никуда не устроился. Куда-нибудь да устроишься! Ведь не на каждом же месте залог требуется. Может так получиться, что буквально, вот-вот и найдешь на днях работу.
Но дни шли, а Сергей всё никак не мог устроиться.
За три недели ежедневного хождения по городу в поисках заработка он уже ничуть не хуже любого коренного жителя знал Томск, начиная с Соборной площади, где в белом каменном доме с колоннами помещалась канцелярия генерал-губернатора Азанчеева-Азанчевского, вплоть до рабочей окраины на Воскресенской горе и местечка Заисточья, населенного преимущественно татарами.
В отличие от Уржума и Казани, главная улица в Томске называлась не Воскресенской, а Почтамтской. Но так же, как и в других городах Российской империи, здесь, в Сибири на главной улице было сосредоточено всё, что составляло мозг и душу этого большого губернского города: клуб дворянского и купеческого собрания, комендатура и приемная градоначальника, пассаж купца-миллионера Второва, управление Сибирских железных дорог, почта с телеграфом, здание классической мужской гимназии, дом архиерея и собственные дома местных богатеев, «отцов города».
Будучи наблюдательным, Сергей замечал подчас такие мелочи, мимо которых другой бы на его месте прошел совершенно равнодушно.
Как-то на его глазах краснорожий приказчик вытолкнул из лабаза немолодую, бедно одетую женщину.
– Чего толкаешь!? Правду говорю. Ведь не щепки, а трудовые денежки за масло плочены, – упираясь, кричала она возмущенно, – только и знаете, живодеры, что обирать да обвешивать народ!
– Ишь, тварь фабричная, как язык распустила! В полицию, видно, захотела?!
– Не грози, не боюсь… Ой, ирод прроклятый, сколько недовесил! – испуганно ахнула женщина, взглянув на свету на свою бутылку с подсолнечным маслом.
Приказчик ухмыльнулся и, ловко сплюнув через плечо, вошел в лабаз.
В этот же день на соседней Ярлыковской улице Сергей увидел другую сцену. Около забора стоял лет двенадцати мальчишка, в рваном фартуке из дерюги, и плакал, размазывая по грязному лицу слезы. Повидимому, это был ученик какого-нибудь сапожника или лудильщика.
– А ты терпи, милый, терпи, – утешая, поучала его какая-то сердобольная старушонка. – Для порядка хозяин учеников всегда бьет.
– Хозяин редко дерется, это меня хозяйка. Совсем житья не дает, – всхлипывал мальчишка. – За чугун… Говорит, плохо вычистил. Выгнала на улицу – и всё тут. Иди, куда знаешь. С самого утра ничего не ел.
– Побила – не убила, – наставляла старушонка. – Раз отдали в люди, – терпи.
«Одним полная безнаказанность, для других полное бесправие, – думал Сергей. – Ох, как подло и как жестоко устроен мир!»
Эти мысли не впервые пришли ему в голову. Они уже давно мучили и волновали его. И если их на какое-то время заслонила экзаменационная горячка, перед окончанием училища, затем поездка к бабушке и сестрам в Уржум и, наконец, его собственные сборы в Томск, то теперь эти мысли снова возникли с невиданной силой.
Нет! Он не может безучастно и молча стоять в стороне. Его также близко касалось лицемерие и жестокость царских законов. Он, как и тысячи других «неимущих», был обречен на бесправное и жалкое существование.
Разве не было вопиющей несправедливостью, почти издевательством уже одно то, что он молодой, здоровый и грамотный, с дипломом в кармане, ежедневно был вынужден ходить по городу, тщетно ища работы, и от него отмахивались везде, как от назойливого нищего!..
ВРЕМЯ ИДЕТ
За пять недель жизни в Томске у Сергея благодаря Никонову появилось столько знакомых студентов, что Иван даже по этому поводу как-то пошутил.
Но Сергею было не до шуток. Усталый и расстроенный, он только что вернулся домой. Сегодня в поисках работы он исходил вдоль и поперек весь Томск. На Кухтеринской пристани пытался наняться в грузчики, но старик артельщик даже не стал с ним разговаривать. Оглядев его мельком, он коротко кинул ему на ходу:
– Ростом мал и жидковат. Вон у меня какие апостолы!..
Сергей посмотрел в ту сторону, куда указывал артельщик. Огромные, бородатые мужики грузили на пароход муку. Их было человек восемь, но погрузка шла быстро, без перебоев, и Сергей невольно загляделся на то, как ловко и умело орудовали грузчики «пятериками», особенно двое бородачей, работавших на подаче мешков с крупчаткой.
– Хоп-п! – вскрикивали они разом и одним махом клали пятипудовый мешок с мукой на согнутую спину грузчика, который, крякнув, тотчас же тащил этот мешок в трюм парохода.
– Хоп-п!.. – раздавалось снова – и вслед за первым, согнувшись под тяжестью ноши, бежал уже второй, хрипло ругая какую-то старуху, подвернувшуюся ему на сходнях.
– Хоп-п!.. Хоп-п!.. – и как автоматы, один за другим, бегали с мешками на пароход грузчики.
– А ну, орлы, давай, давай! – поторапливал их артельщик. – Капитан ругается. Давай веселей!..
В тяжелом раздумье отошел Сергей от пристани. Он хорошо понимал, что без сноровки и навыка неопытный новичок, наверное, свалился бы замертво, таская ежедневно вот этаким манером «пятерики» с крупчаткой. И всё-таки если бы только артельщик взял его, он нанялся бы в грузчики. Привезенные из Уржума и рассчитанные все до копейки, деньги с каждым днем таяли.
И если первые дни по приезде в Томск он обедал и ужинал в кухмистерской, надеясь сразу же устроиться на работу, то в начале второй недели он брал только неполный обед, а на ужин и завтрак покупал в угловой лавочке черный хлеб и студень.
«Теперь, очевидно, придется обедать через день, а вместо студня покупать коровий сычуг. Он на целых три копейки дешевле», – думал Сергей, шагая по пыльной набережной. В этом удрученном настроении он вернулся домой, и сейчас, конечно, ему было не до никоновской шутки.
– Ой, Сергей, ведь я чуть было не забыл, – сказал Никонов, ударив себя по лбу. – Павел тебе обещанные книги достал.
– Спасибо, я завтра к нему зайду.
Павел Троянов был тот самый студент в очках, о котором так восторженно отозвался Никонов на вокзале, в день их приезда. Познакомившись с «душой человеком», как Иван называл не раз Троянова, Сергей, и вправду, нашел в нем умного и доброго товарища.
Будучи почти на пять лет старше, Павел не подчеркивал своего возраста, как это нередко делал химик Гришин, считавший Сергея «еще мальчиком», которому до совершеннолетия нужно ждать еще целых три года.
Павел как-то сразу нашел с Сергеем простой и естественный тон, располагающий не только к сердечным шуткам, но и к серьезным разговорам. Поэтому в одну из бесед Сергей рассказал ему о своих дорожных впечатлениях и думах, возникнувших у него при виде проводов новобранцев и раненых солдат на встречном поезде.
– Ты спрашиваешь, когда кончится эта проклятая война? – Павел закурил и прошелся по комнате. – Видишь ли, на такой серьезный вопрос одной фразой не ответишь.
Он сел напротив Сергея и, сняв очи, потер покрасневшую переносицу.
– А почему началась война, – ты знаешь?!
– Да.
– Всё это так, – сказал Павел, выслушав Сергея. – А самое главное заключается в том, что народ войны не хочет. Ты вот сейчас рассказывал, как провожали на станции новобранцев матери и жены. А сколько из этих женщин останется вдовами, с малолетними детишками на руках?! А что ждет самих солдат, которые вернутся домой калеками?! Многие из них уже не смогут работать, как работали раньше, и, конечно, окажутся в тягость для своих семей. На постоянную помощь правительства этим несчастным калекам рассчитывать нечего. Война выгодна и нужна, Сергей, царю, его министрам и фабрикантам, но отнюдь не простому народу; народ, повторяю тебе, войны не хочет!.. Не хочет!
Павел вдруг сильно закашлялся, и на его лбу и носу выступили крупные капли пота. – Ну вот прошло…. – сказал он, отдышавшись.
Закончить им разговор не удалось, – кто-то постучал в дверь.
– Войдите. Это Виталий, я его готовлю по словесности, – сказал Павел.
Дверь отворилась, и в комнату вошел высокий смуглый гимназист с картонной папкой в руке.
– Здравствуйте, Павел Михайлович; простите, что я немного запоздал, – покупал сестре ноты.
– Мы с тобой увидимся в субботу, часов в девять вечера, – прощаясь с Сергеем, сказал Павел.
В субботу в назначенное время Троянова не оказалось дома.
«Наверное, ушел к кому-нибудь из своих учеников. Зайду завтра днем», – решил Сергей.
Но и в воскресенье он не застал Павла дома.
– С утра на станцию Тайгу уехал, – сказала квартирная хозяйка.
В понедельник Павел сам пришел к Сергею. Но обстановка у Никонова была вовсе не для серьезных разговоров. У Ивана собрались Кипятоша, Лобанов и Гришин – вся «теплая компания».
– Ур-р-ра! Нашего полку прибыло! – закричал при появлении Павла Кипятоша и, вскочив со стула, бурно зааплодировал.
– Чего ты хлопаешь? Я ведь не примадонна, – сказал Павел и сел за стол рядом с Сергеем.
– Понимаешь, как нескладно получилось. Назначил, а сам уехал.
– Наверное, необходимо было?!
– Вот именно, Сережа, – необходимо! Мы можем наш разговор продолжить сегодня. Хочешь, пойдем сейчас ко мне?!
Но Иван не пустил Павла.
– Никуда не пойдешь. Сейчас будем пить чай с домашними коржиками и вареньем. Я получил посылку из Уржума.
– Ну, что ж, выпьем по чашечке, – сказал Павел.
Но чаепитие затянулось. Лобанов предложил купить в складчину бутылку какого-нибудь вина.
– Где же это, братцы, видано! – шутливо запричитал плачущим голосом Кипятоша. – Одну бутылку на всю компанию! Это же только облизнуться. Минимум надо две. А лучше всего, братцы, достать «спиритус-вини».
– Я возражаю, – сказал Иван. – Это будет уже не чаепитие, а винопитие.
– А почему не выпить!? Еще Владимир Мономах говорил: веселие Руси есть: пити. Пить, Ваня, можно по любому поводу, – было бы только желание. А сегодня нужно обязательно обмыть твою посылку.
Но предложение Кипятоши никто не поддержал.
– В другой раз как-нибудь выпьем! – сказал Гришин, – а сейчас, давайте, господа, что-нибудь споем хором!
– Вот-вот! С твоим слухом только и петь! – заметил насмешливо Кипятоша, – в тон никогда попасть не можешь. Певец тоже!
У Гришина действительно совершенно не было слуха, но это обстоятельство нисколько не смущало его. Он очень любил петь и никогда не обижался, если ему делали замечание.
– Первую споем нашу студенческую, – сказал Никонов, сняв со стены гитару. – Ну, начинай, Миша, – кивнул он Лобанову, перебирая струны.
– Золотых наших дней уж немного оста-алось, – приятным и чуть хрипловатым баритоном запел Лобанов.
– А бессонных ночей половина промча-ала-лось…
– Проведемте ж, друзья, эту ночь веселе-е-й!
– Пусть студентов семья соберется тесней! – дружно подхватили остальные.
– Налей, налей бокалы полней! – с увлечением вместе со всеми пел Сергей, разливая по стаканам чай.
Вслед за студенческой спели: «Вниз по Волге-реке», затем «Вечерний звон», «Из страны, страны далекой» и под конец «Реве, тай стогне Днипр широкий». Эту песню на украинском языке пели только Павел и Никонов. Остальные не знали слов. Не знал текста и Гришин, но это ему не мешало подтягивать им.
Простором и бурей веяло от песни:
Реве тай стогне Днипр широкий.
Сердитый витер завива,
Додолу вербы гне високи,
Горами хвилю пидийма.
«Пид-и-й-ма», – как-то особенно жалобно и, по обыкновению, не в тон тянул за певцами Гришин.
– Чшш! – сердито шикал на него Кипятоша, – перестань!
Но Гришин, как глухарь на току, ничего не слыша, продолжал петь, выводя с упоением своим небольшим тоненьким тенорком последнее слово каждой строчки.
Напевшись вдоволь, компания принялась наперебой вспоминать всякие анекдотические случаи из студенческой и профессорской жизни. Самые смешные истории рассказывал Кипятоша. Слушая его, невозможно было не смеяться.
– Ой, не могу!.. Ой, умру! – хохотал во всё горло Гришин, совсем позабыв в эту минуту о своих вечных пререканиях и спорах с Кипятошей по аграрному вопросу. – Артист, чорт тебя побери, настоящий артист!
Кипятоша, очень довольный произведенным им впечатлением, закончил рассказ и, присев к столу, попросил у Сергея стакан крепкого чаю.
– А ты, Капитон, сегодня действительно в ударе, – заметил Никонов, – может, что-нибудь продекламируешь? А?!.
– Что ж, можно! – Кипятоша выпил чай, встал из-за стола, откашлялся и, опершись обеими руками на спинку стула, резким движением, явно кому-то подражая, откинул голову назад.
– Стихотворение Апухтина, – объявил он.
– Только не «Сумасшедшего» и не «Утро любви». В зубах навязло, – скороговоркой попросил Лобанов.
И это было верно: Апухтинского «Сумасшедшего» и стихотворение Надсона «Только утро любви хорошо» читали неизменно на всех студенческих и благотворительных вечерах не только профессиональные артисты, приезжавшие на гастроли в Томск, но и свои доморощенные Каратыгины. В ответ на просьбу Лобанова Кипятоша вздернул плечи и сделал то надменно-презрительное, застывшее лицо, с каким почти всегда самоуверенные и самовлюбленные люди выслушивают чужое мнение, считая только себя одних образцом авторитета и вкуса.
– Стихотворение Лермонтова «Умирающий гладиатор»…
Кипятоша шагнул вперед и с большой уверенностью, совсем почти не волнуясь, начал декламировать. Сергей не отрываясь жадно следил за каждым его словом. Он любил стихи Лермонтова, многие из них знал наизусть, и ему очень хотелось, чтобы Кипятоша после «Гладиатора» прочел «Мцыри».
Но в ответ на одобрительные возгласы и аплодисменты Кипятоша начал декламировать стихи Бальмонта, попросив Никонова поаккомпанировать ему на гитаре.
«Какое знакомое название „Умирающий лебедь“! – подумал Сергей. – Где же я это слушал или читал?! Умирающий лебедь! Вспомнил, вспомнил, – чуть не вскрикнул он вслух… – Это было прошлой зимой в Казани. На концерте в пользу неимущих студентов. В городском казанском театре. Ну, конечно, там». Это стихотворение объявил студент-распорядитель с розеткой на груди. Затем на сцену вышла девица в черном платье с красной гвоздикой, и с нею высокий белокурый студент. Девица села за рояль, а студент подошел к самой рампе и вместо объявленного «Умирающего лебедя» начал читать «Буревестника» Максима Горького. И кто-то еще тогда в зале, припомнилось Сергею, сказал изумленно и очень громко:
– Птица, да не та!..
