Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава 10

Звонок издал дребезжащий, надтреснутый звук. Я отпустил кнопку и прислушался.

Тишина.

Та особенная тишина, которая бывает только в старых панельных домах – густая, пыльная, пропитанная запахами чужих жизней и чужих судеб. Где-то этажом выше капала вода. Где-то внизу скрипнула дверь. Но из-за двери номер тридцать семь не доносилось ни звука.

Я нажал на кнопку ещё раз. Подержал дольше – три, четыре, пять секунд. Звонок дребезжал, как больной зуб, и этот звук наверняка было слышно на всю квартиру.

Тишина.

Может, он спит? Или в ванной? Или просто не хочет открывать?

Я постучал – сначала вежливо, костяшками пальцев, потом громче, потом ещё громче. Кулаком. Так, что дверь задрожала в косяке.

– Есть кто дома?

Мой голос отразился от стен подъезда и вернулся ко мне эхом. Никто не ответил.

Я прислонился ухом к двери – холодной, обитой потрескавшимся дерматином, – и прислушался. Никаких звуков. Ни шагов, ни голосов, ни бормотания телевизора. Абсолютная, мёртвая тишина.

– Фырк, – позвал я мысленно.

Бурундук соскочил с моего плеча и уставился на дверь с выражением профессионального скептицизма.

– Хочешь, чтобы я заглянул?

– Если не трудно.

– Трудно, – проворчал с усмешкой он. – Но для тебя, двуногий, я готов на любые жертвы. Жди.

Он скользнул к двери, на мгновение замер – словно набираясь духа – и прошёл сквозь неё, как сквозь воду. Ни следа, ни звука. Просто исчез.

Я стоял в пустом подъезде, вдыхая запах сырости и кошачьей мочи, и ждал. Секунда. Две. Три.

На пятой секунде Фырк появился обратно – выскользнул из двери с выражением, которое мне очень не понравилось.

– Ну? – спросил я.

– Двуногий… – он помедлил, подбирая слова. – Там никого. И ничего.

– Что значит – ничего?

– То и значит. Квартира пустая. Мебель старая, из прошлого века ещё, покрытая таким слоем пыли, что я чуть не чихнул. Хлам какой-то в углах. И пылища – как в гробнице фараона, честное слово. По моим ощущениям, тут уже несколько месяцев никто не живёт.

Я уставился на дверь, не в силах осмыслить услышанное.

– Несколько месяцев?

– Минимум. Может, больше. Там даже холодильник отключен – я проверил. Пахнет запустением, затхлостью и… – он поморщился, – … и чем-то кислым. Старая еда, наверное, которую забыли выбросить.

Я продолжал смотреть на дверь, и в моей голове медленно, как шестерёнки в заржавевшем механизме, начали поворачиваться мысли.

Вероника сказала, что отец был здесь. Что он выписался и жил нормальной трезвой жизнью. Она рассказывала мне это, но насколько это было правдой?

Но если квартира пуста уже несколько месяцев…

Значит, она солгала?

Зачем?

Я стоял на лестничной клетке, пытаясь уложить в голове то, что только что узнал, когда за соседней дверью – номер тридцать шеть – послышалось шарканье.

Свидетель. Мне нужен свидетель.

Я подошёл к двери и позвонил. Звонок здесь был другой – мелодичный, электронный, явно более новый. Через несколько секунд послышались шаги, потом – лязг замка.

Дверь приоткрылась на длину цепочки, и в щели появилось лицо – морщинистое, как печёное яблоко, обрамлённое платком в мелкий цветочек. Глаза – водянистые, подслеповатые – уставились на меня с подозрением.

– Чаво? – прокричала старушка, и я заметил в её ухе слуховой аппарат – громоздкий, допотопный, явно работающий через раз.

– Здравствуйте! – я повысил голос. – Я ищу соседа из тридцать седьмой квартиры!

– Колбасы? – старушка нахмурилась. – Нет у меня колбасы! И вообще, я ничего не покупаю! Идите отсюда!

Она попыталась захлопнуть дверь, но я успел вставить ногу в щель.

– Не колбасы! – я почти кричал. – СО-СЕ-ДА! Мужчину! Из квартиры тридцать семь!

– Двуногий, – голос Фырка был полон сарказма, – ты уверен, что это хороший источник информации? По-моему, она глухая, как пень.

Я мысленно велел ему заткнуться.

Старушка смотрела на меня, наморщив лоб, потом – медленно, словно сквозь толщу воды – до неё дошёл смысл моих слов.

– А-а-а, Петровича-то!

– Да! Сергея Петровича Орлова! – я кивнул с преувеличенным энтузиазмом. – Где он?

Старушка покачала головой.

– Так нет тут никого давно, милок. Уж с месяц как квартира пустует.

Месяц. Ну точно.

Слово упало в мою голову, как камень в тихий пруд, и от него разошлись круги – круги вопросов, круги подозрений, круги того особого холода, который появляется, когда понимаешь, что человек, которому ты доверял, тебе лгал.

– Съехал он, кажись, – продолжала старушка, не замечая моего состояния. – А куда – кто ж его знает. Может, к родне какой. Может, в дом престарелых. Он ведь пил сильно, Сережка-то Петрович-то. Горькую. До белой горячки, бывало, допивался. Мы тут все натерпелись от него – то орёт по ночам, то двери ломится, то ментов вызываем…

Она вздохнула.

– А потом – раз, и нет его. Тихо стало. Мы-то обрадовались сначала, думали – наконец избавились. А потом смотрим – квартира пустая стоит, пылью зарастает. Никто не приходит, никто не убирает. Участковый заглядывал пару раз, да толку-то…

Я слушал её – и не слышал. Слова долетали до меня, как сквозь вату, и я ловил только отдельные фразы: «месяц», «съехал», «никто не приходит».

Вероника сказала, что была здесь. Что видела отца. Что они разговаривали.

Но отец здесь не живёт уже месяц.

Значит, либо он жил его где-то в другом месте, либо…

Либо она солгала мне. Убедительно, со слезами в голосе, с болью, которая казалась такой настоящей.

Зачем?

– … спасибо, – сказал я. – Спасибо за информацию.

Старушка что-то ещё говорила – кажется, про соседей сверху, которые тоже «шумят, ироды», – но я уже не слушал. Кивнул ей, развернулся и пошёл вниз по лестнице.

– Двуногий? – голос Фырка был любопытным. – И что ты об этом думаешь?

Хороший вопрос. Что я об этом думал?

Я вышел из подъезда, остановился на крыльце.

Факт первый: Вероника сказала, что отец вернулся к трезвой жизни. Факт второй: отец здесь не живёт уже месяц. Вывод: либо он ей врал, либо соврала она.

Раздражало ли меня это? Да. Но все люди что-то скрывают. Пациенты врут врачам каждый день – о том, сколько пьют, сколько курят, принимают ли лекарства. Это не конец света. Это просто… данность.

Однако от самых близких людей этого не получать не хочется.

Другое дело, что мне хотелось понять – зачем. Какой в этом смысл? Что она прячет?

– Ладно, – сказал я вслух. – Поехали домой.

– Наконец-то, – оживился Фырк. – Задолбал этот Владимир уже. Хочется к себе, в уютную нашу больничку.

Я достал телефон и начал искать службы междугородних перевозок. Первая компания не брала трубку. Вторая сказала, что свободных машин нет до вечера. Третья – какое-то частное агентство с дурацким названием «Ласточка-экспресс» – ответила сонным женским голосом:

– Владимир – Муром? Сейчас посмотрю… Есть водитель, но он освободится через двадцать минут. Устроит?

– Устроит. Куда подъехать?

– Адрес скиньте смской, он сам найдёт.

Двадцать минут ожидания. Я огляделся в поисках какой-нибудь забегаловки и обнаружил через дорогу вывеску «Шаурма 24/7». Не бог весть что, но кофе там наверняка наливают.

– Пошли, – сказал я Фырку. – Перекусим, пока ждём.

– Ты удивительно спокоен для человека, которому только что наврала невеста, – заметил бурундук, устраиваясь на моём плече.

– А что мне, рыдать на лестнице? – я пожал плечами. – Разберусь. Поговорю с ней. Выясню, в чём дело. Может, у неё есть нормальное объяснение.

– А если нет?

– Тогда будем думать.

Фырк хмыкнул, но промолчал. Мудрый бурундук.

Водитель – мужик лет пятидесяти с усами как у моржа и татуировкой якоря на предплечье – оказался из тех, кто любит поговорить. Первые полчаса он рассказывал мне про свою бывшую жену («стерва, каких свет не видывал»), потом про сына, который «связался с какими-то программистами и теперь зарабатывает больше отца», потом про политику, про цены на бензин, про рыбалку…

Я кивал в нужных местах, мычал что-то одобрительное и смотрел в окно. За стеклом мелькали поля, перелески, маленькие деревушки – двести километров российской глубинки, которые тянулись и тянулись, как жевательная резинка.

Где-то на середине пути водитель наконец выдохся и замолчал, включив радио. Заиграла какая-то попса, и я позволил себе расслабиться и подумать.

Зачем она солгала? Этот вопрос крутился в голове, как заевшая пластинка, и я не мог найти ответа.

Может, она не хотела меня беспокоить? Не хотела, чтобы я знал о проблемах с отцом? Хотела защитить меня от чего-то?

Но от чего? От знания о том, что её отец – алкоголик, который съехал неизвестно куда? Я и так это знал. Она сама рассказывала мне о его запоях, о скандалах, о том, как тяжело ей было расти в такой семье.

Тогда зачем придумывать историю?

Или…

– Двуногий, – Фырк уселся на спинке переднего сиденья и уставился на меня своими бусинками-глазами. – Ты думаешь так громко, что у меня голова раскалывается. Поделись со мноц.

Я вздохнул.

– Она солгала мне, Фырк. Вероника солгала. И я не понимаю, зачем.

Бурундук почесал за ухом.

– Ну и дела… Зачем ей врать? Хотя, знаешь, женщины – они такие. С причудами. Может, у неё были свои причины?

– Какие причины могут быть, чтобы врать о собственном отце?

– Не знаю. Может, она его стыдится? Или боится? Или… – он помолчал. – Или защищает кого-то?

Я уставился на него.

– Защищает? Кого?

– Откуда мне знать? Я бурундук, а не детектив. Но люди врут по разным причинам, двуногий. Иногда – чтобы скрыть что-то постыдное. Иногда – чтобы защитить себя или других. Иногда – потому что правда слишком страшная, чтобы её произносить вслух.

Он был прав. Я знал это из своей врачебной практики – и в прошлой жизни, и в этой. Пациенты врали мне постоянно: о том, сколько пьют, сколько курят, какие лекарства принимают. Врали не потому, что хотели навредить себе, а потому что боялись осуждения, боялись последствий, боялись правды.

Может, Вероника тоже чего-то боялась?

– Что ты собираешься делать? – спросил Фырк.

Я посмотрел в окно. Владимир остался позади, и теперь за стеклом мелькали поля, перелески, маленькие деревушки – привычный пейзаж дороги между двумя городами.

– Поговорю с ней.

– Как? – Фырк скептически прищурился. – Ворвёшься в квартиру и начнёшь орать: «Ты мне врала!»? Отличный план, двуногий. Просто отличный. Она точно после этого откроет тебе душу.

– Нет, – я покачал головой. – Напролом нельзя. Ты прав.

– О, чудо! Двуногий признал мою правоту! Запишите эту дату в анналы истории!

– Не зазнайся только.

– С удовольствием. Но сначала скажи – что ты собираешься делать?

Я задумался.

Вероника была напугана – я видел это по её глазам, слышал по её голосу. Она прятала что-то, и это что-то причиняло ей боль. Если я сейчас налечу на неё с обвинениями, она закроется ещё больше. Уйдёт в глухую оборону. И я никогда не узнаю правду.

Нужен другой подход.

– Я приготовлю ужин, – сказал я.

Фырк уставился на меня так, словно я объявил, что собираюсь станцевать польку на крыше Кремля.

– Ужин?

– Ужин. Создам атмосферу. Покажу ей, что я рядом, что я готов слушать. А потом – спрошу прямо.

– Ты уверен, что это сработает?

– Нет, – честно ответил я. – Но это лучше, чем скандал. И потом… – я помолчал. – Я устал от тайн, Фырк. Устал от недоговорённостей, от подозрений, от этого постоянного ощущения, что все вокруг что-то скрывают. Если она не хочет мне доверять – пусть скажет это прямо. Но я не буду играть в шпионские игры с собственной девушкой.

Фырк помолчал, обдумывая мои слова.

– Знаешь, – сказал он наконец, – иногда ты говоришь удивительно разумные вещи. Для двуногого.

– Спасибо за комплимент.

– Пожалуйста. Но если она тебя бросит после этого разговора – не говори, что я тебя не предупреждал.

Я не ответил. За окном мелькали деревья, и где-то впереди, за горизонтом, ждал Муром – мой дом, моя работа, моя жизнь.

И Вероника.

С которой мне предстоял очень тяжёлый разговор.

Квартира встретила меня тишиной и запахом чистоты – того особенного запаха, который появляется в доме, когда в нём регулярно убираются, стирают, проветривают. Вероника. Это всё было её – порядок на полках, свежие полотенца в ванной, цветы на подоконнике.

Но дома ее не было. Я посмотрел на часы. Ее дежурство должно было закончиться через пару часов. Что ж, значит, время у меня есть.

Морковка – рыжая бестия – выбежала мне навстречу и начала тереться о ноги, мурлыча так громко, что было слышно, наверное, в соседней комнате.

– Привет, рыжая, – я наклонился и почесал её за ухом. – Скучала?

Кошка мяукнула – требовательно, возмущённо, как будто хотела сказать: «Ты где был так долго⁈ Я тут чуть не умерла от голода и одиночества!»

– Врёшь, – сказал я ей. – Вероника тебя кормила. И гладила. И баловала, наверное.

Морковка фыркнула и удалилась на кухню – проверять, не принёс ли я чего-нибудь вкусного.

Я прошёлся по квартире, осматривая каждую комнату, и чувствовал, как напряжение последних дней постепенно отпускает. Владимир с его больницами, судами, продажными профессорами и аристократами остался позади. Здесь был мой дом. Моя территория. Место, где я мог наконец выдохнуть.

В голове автоматически прокрутился список дел.

Мишка Шаповалов – стабилен, на пути к выздоровлению, под присмотром Кашина. Алёна Шаповалова – Величко на подхвате. Мои пациенты – Ашот, Яна Смирнова – на реабилитации, активное участие уже не требуется. Минеева – протокол оставлен, местные лекари справятся, дистанционные консультации при необходимости.

Впервые за долгое время у меня было право на паузу. Право остановиться, отдышаться, подумать о чём-то, кроме работы.

И я собирался использовать эту паузу, чтобы разобраться со своей личной жизнью.

Но сначала – магазин.

Дорогой продуктовый магазин на углу Вишневой и Мира – тот самый, мимо которого я раньше проходил, даже не глядя на витрины, – встретил меня прохладой климатической системы и запахом свежей выпечки.

Я взял корзину и двинулся вдоль полок, не глядя на ценники. Странное ощущение. В прошлой жизни – и в начале этой – я привык считать каждую копейку, взвешивать каждую покупку, выбирать между «нужно» и «хочу». А теперь…

Теперь у меня были деньги. И я мог позволить себе… ну, практически всё.

Свежий стейк – толстый, мраморный, идеально выдержанный. Я взял два.

Спаржа – нежная, зелёная, с тонкими стеблями.

Сливки – настоящие, жирные, не то порошковое безобразие, которым торговали в обычных магазинах.

Сыр – пармезан, выдержанный, с кристалликами соли внутри.

Вино – бутылка красного, итальянского, с названием, которое я не мог прочитать, но с ценой, которая говорила о качестве.

Свежие ягоды – клубника, малина, голубика – для десерта.

Розмарин, чеснок, оливковое масло, лимон…

Я шёл вдоль полок и складывал в корзину всё, что нужно было для идеального ужина, и думал о том, как странно устроена жизнь. Ещё несколько месяцев назад я был никем – безродным адептом без денег, без связей, без будущего. А теперь стоял в дорогом магазине, покупал деликатесы и готовился приготовить романтический ужин для своей девушки.

Девушке, которая мне солгала.

Но об этом – потом. Сначала – ужин.

Кухня моей квартиры была маленькой – типичная кухня типичной российской квартиры, где едва хватало места для плиты, холодильника и небольшого стола. Но я любил её. Здесь было уютно, тепло, и здесь я мог творить.

Хотя с гонораром от императора можно подумать о расширении жил площади. И я обязательно этим займусь, как только разберусь в личной жизни. Было бы странно, что-то делать, когда в ней не пойми что…

Готовка всегда была для меня чем-то вроде медитации. В прошлой жизни, после особенно тяжёлых дежурств, я приходил домой и часами стоял у плиты, нарезая овощи, помешивая соусы, наблюдая, как мясо меняет цвет на сковороде. Это успокаивало. Приводило мысли в порядок. Давало иллюзию контроля над хаосом. Я всегда любил готовить.

Сейчас мне это было нужно как никогда.

Я достал разделочную доску – старую, деревянную, с въевшимися следами от ножа, – и разложил продукты на столе. Привычный ритуал, почти медитативный.

Стейк лёг на доску – холодный, влажный, тёмно-красный. Я промокнул его бумажным полотенцем, чувствуя под пальцами упругую текстуру мяса, и щедро посыпал солью с перцем. Пусть полежит, прогреется. Торопиться некуда.

Пока мясо отдыхало, я занялся спаржей. Тонкие зелёные стебли хрустнули, когда я обрезал жёсткие концы, и этот звук странным образом успокаивал. Вода в кастрюле забурлила, приняла спаржу, и я засёк время – две минуты, не больше, иначе потеряет цвет и хруст. Рядом уже ждала миска с ледяной водой, готовая остановить процесс в нужный момент.

Соус требовал терпения. Сливки, тёртый пармезан, раздавленный зубчик чеснока, капля лимонного сока. Я помешивал смесь деревянной ложкой, наблюдая, как она медленно густеет, обволакивая ложку, и думал о том, что готовка – это почти хирургия. Те же принципы. Чистота. Точность. Контроль. Знание того, когда нужно действовать быстро, а когда – просто ждать и не мешать процессу.

Сковорода раскалилась до нужной температуры – я проверил, капнув воды: зашипела, мгновенно испарилась. Хорошо. Стейк лёг на чугун с тем особенным шипением, от которого у любого голодного человека начинает урчать в животе. Запах заполнил кухню – мясо, чеснок, розмарин, сливочное масло, – и я почувствовал, как напряжение последних дней понемногу отпускает.

Золотистая корочка проступала по краям. Я перевернул стейк, слушая, как он снова зашипел, и добавил в сковороду веточку розмарина и раздавленный зубчик чеснока. Масло вспенилось, впитывая ароматы, и я начал поливать им мясо – ритмично, методично, как делал это сотни раз.

Фырк сидел на холодильнике и наблюдал за моими действиями с выражением крайнего скептицизма.

– Ты правда думаешь, что вкусная еда заставит её рассказать правду?

– Нет, – я перевернул стейк, слушая, как он шипит. – Я думаю, что вкусная еда создаст правильную атмосферу. Покажет ей, что я здесь, что я забочусь о ней, что я не враг.

– А потом ты огорошишь её вопросом об отце.

– Потом я задам ей прямой вопрос. И она либо ответит, либо нет. Но по крайней мере я буду знать, на чём стою.

Фырк вздохнул.

– Двуногие и их сложные отношения. Радуюсь, что я бурундук.

Я не стал отвечать. Стейк был почти готов – идеальная прожарка медиум рейр, нежный розовый центр, хрустящая корочка снаружи. Я переложил его на тарелку и накрыл фольгой, чтобы отдохнул.

Осталось только дождаться Веронику.

Звук открывающейся двери раздался в половине восьмого – я услышал его из кухни, где заканчивал сервировать стол.

– Илья? – голос Вероники был удивлённым, неуверенным. – Ты дома?

– На кухне!

Шаги в коридоре. Шорох снимаемой куртки. И потом – она появилась в дверном проёме.

Уставшая. Бледная. С тёмными кругами под глазами, которые не мог скрыть даже макияж. Но когда она увидела накрытый стол – свечи, вино, цветы в вазе, – её лицо преобразилось.

– Илья… – она прижала руки к груди. – Ты… ты когда успел?

– Сегодня вернулся, – я подошёл к ней и обнял – крепко, нежно, чувствуя, как она прижимается ко мне. – Решил сделать сюрприз.

Она пахла больницей – антисептиком, лекарствами, той особой смесью запахов, которая въедается в кожу и волосы после долгой смены. Но под этим запахом был её запах – тёплый, знакомый, родной.

– Я так скучала, – прошептала она мне в плечо. – Так скучала…

– Я тоже.

Мы стояли так несколько секунд – просто обнимались, просто дышали друг другом, – и я чувствовал, как что-то сжимается у меня в груди. Она была здесь. Она была моей. И что бы ни случилось, что бы она ни скрывала – я хотел быть рядом с ней.

Но правда была важнее.

– Проходи, – я отстранился первым. – Мой руки, всё готово.

Она улыбнулась – той самой улыбкой, от которой у меня замирало сердце, – и ушла в ванную.

Я вернулся к столу, разложил еду по тарелкам, налил вино. Руки не дрожали – я не позволял им дрожать. Но внутри было напряжение, похожее на то, что бывает перед сложной операцией.

Вероника вернулась через пару минут – с вымытыми руками, с убранными за уши волосами, с лёгким румянцем на щеках.

– Это выглядит потрясающе, – она села за стол, глядя на тарелку. – Ты сам готовил?

– Сам.

– Стейк? Спаржа? Это же… – она подняла на меня глаза, и в них мелькнуло что-то похожее на прежнюю искорку. – Ты прямо как в ресторане накрыл.

Я сел напротив неё и разлил вино по бокалам.

– Рассказывай, – она отрезала кусочек мяса и отправила в рот. Прикрыла глаза. – М-м-м, божественно… Так что там с Владимиром? Ты же за Шаповаловым ездил?

– Ездил, – я кивнул. – Его оправдали. И сегодня утром освободили прямо в зале суда.

– Правда? – она отложила вилку. – Как тебе это удалось?

– Долгая история. Если коротко – пациентку отравили. Хронически, на протяжении трёх лет. Соли кадмия в раме картины, которую она целовала каждый день.

– Целовала картину? – Вероника нахмурилась. – Зачем?

– Подарок от дочери. Она скучала по ней и завела себе ритуал такой – каждое утро подходила и прикладывалась губами к раме. А рама была покрыта традиционным китайским лаком с солями тяжёлых металлов.

– Господи… – она покачала головой. – И никто не догадался?

– Местный магистр поставил неверный диагноз и свалил всё на Шаповалова. Подделал экспертизы, подкупил свидетелей. Классика жанра.

– И что теперь с этим магистром?

– Под следствием. Граф Минеев лично проследит, чтобы его судили по всей строгости.

Вероника потянулась к бокалу, сделала глоток.

– Граф Минеев – это муж пациентки?

– Он самый. Тот ещё персонаж. Сначала хотел посадить меня вместе с Шаповаловым, потом – отблагодарить деньгами.

– И ты, конечно, отказался.

– Конечно.

Она улыбнулась – впервые за вечер по-настоящему.

– Ты неисправим, Разумовский.

Мы ели, и атмосфера постепенно теплела. Свечи бросали мягкие тени на стены, вино слегка кружило голову, и я видел, как напряжение покидает её плечи, как разглаживается складка между бровей.

– А у тебя как? – спросил я. – Что на смене было?

– О, у нас сегодня цирк приехал, – она закатила глаза. – Вызов на Заречную. Частный сектор. «Мужчина без сознания, предположительно инсульт». Приезжаем – бабуля стоит на крыльце, причитает. Заходим в дом, а там дед лежит на полу, не шевелится. Я уже думаю – всё, инсульт, надо срочно в сосудистый центр. Начинаю осмотр, проверяю зрачки…

Она сделала паузу, отпила вина.

– И?

– И дед открывает один глаз и говорит: «Долго вы, однако. Я уж думал, помру, пока дождусь».

Я фыркнул.

– Симулянт?

– Ещё какой! Выяснилось, что они с бабкой поругались из-за того, кому идти в огород копать. Он решил, что если «помрёт», то копать точно не придётся. Лёг на пол и ждал, пока она испугается и сама всё сделает.

– И что, сработало?

– Ещё как. Бабка так перепугалась, что пока мы ехали – и картошку выкопала, и борщ сварила, и даже самогонки ему нацедила «для сердца». Дед потом извинялся, говорил, что не думал, что она скорую вызовет.

Я рассмеялся. Вероника тоже улыбалась, и на мгновение всё было как раньше – легко, тепло, правильно.

– А вчера, – продолжала она, – привезли мужика с «болями в сердце». Сидит в приёмном, держится за грудь, лицо страдальческое. Я его на ЭКГ – чисто. Давление – норма. Спрашиваю: «Где именно болит?» Он показывает. Я щупаю – межрёберная невралгия, классика. Говорю ему: «Это не сердце, это мышца. Попейте ибупрофен, через пару дней пройдёт». А он мне: «Как это не сердце? У меня жена ушла, а вы говорите – не сердце!»

Она допила вино, и я подлил ещё.

– Люди иногда не понимают разницу между болью физической и душевной, – сказала она задумчиво. – Приходят к нам с одним, а на самом деле болит совсем другое.

Повисла пауза. Я смотрел на неё – на её лицо, освещённое свечами, на тени под глазами, на пальцы, которые нервно крутили ножку бокала.

Сейчас.

– Кстати о семейных делах, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Нам надо поговорить.

Она подняла на меня взгляд.

– О чём?

– О твоём отце.

Улыбка медленно сползла с её лица. Пальцы замерли на бокале. И в её глазах появилось то, чего я боялся увидеть больше всего.

Страх.