Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Глава 11

Страх в её глазах был таким острым, таким явным, что я уже и не рад был что поднял этот разговор. Но девать было некуда. Отступать нельзя.

За годы практики – и в прошлой жизни, и в этой – я научился читать лица. Микровыражения, которые проскакивают за долю секунды, прежде чем человек успевает натянуть маску. Расширение зрачков. Непроизвольное напряжение мышц вокруг глаз. Всё это – язык тела, древний, как само человечество, язык, который не умеет лгать, даже когда губы произносят совсем другое.

И сейчас тело Вероники кричало одно: опасность. Угроза. Беги.

Но от чего? От меня? От вопроса? Или от чего-то, что прячется в её собственной голове?

– Мой отец? – она положила вилку на тарелку. Не аккуратно, как делала обычно – ровненько, параллельно ножу, потому что так положено, – а резко, небрежно, и металлический стук прозвучал в тишине хлестко. – С чего вдруг тебя заинтересовал мой отец?

Голос изменился. Секунду назад она смеялась, и её голос был тёплым, живым, настоящим – тем самым голосом, в который я влюбился когда-то, голосом, который снился мне в ночных дежурствах. А теперь – холод. Металл. Стена, выросшая посреди нашей маленькой кухни.

– Потому что я волнуюсь за тебя, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. Спокойно. Как с пациентом, который вот-вот сорвётся в истерику и которого нужно удержать на краю. – Пока меня не было, он приезжал к тебе, правильно? А когда я вернулся, ты была… другой. Что произошло?

– Ах, вот оно что, – она откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди. Защитная поза. Классика. – Значит, ты решил поиграть в психотерапевта? Проанализировать мои отношения с отцом, покопаться в моих детских травмах? Может, ещё на кушетку положишь и попросишь рассказать о сновидениях?

– Вероника, я не…

– Нет, подожди, дай я угадаю, – она перебила меня, и в её голосе появились нотки, которых я никогда раньше не слышал. Едкие. Злые. – Ты же у нас великий диагност, правда? Видишь людей насквозь, ставишь диагнозы с первого взгляда. Вот и решил, что со мной что-то не так, что меня нужно вылечить, починить, как сломанную игрушку…

Так. Стоп. Что происходит?

Я смотрел на неё и пытался понять, откуда взялась эта агрессия. Да, я был занят последние недели. Да, я часто пропадал – Москва, Владимир, суды, операции, интриги. Но Вероника знала, на что шла, когда связалась со мной. Она сама работала на скорой, она понимала, что значит быть с человеком, который в любой момент может сорваться на вызов.

И она никогда – никогда – не разговаривала со мной таким тоном.

– Я просто хочу понять, что случилось, – сказал я осторожно. – Отец был у тебя, потом я вернулся и ты сама не своя. Я звоню тебе – ты отвечаешь односложно, как будто я чужой человек. Я приезжаю – ты смотришь на меня так, словно не узнаёшь. Что произошло между вами? О чём вы говорили?

– А тебе какое дело⁈

Она вскочила из-за стола так резко, что стул отлетел назад и врезался в стену. Бокал с вином качнулся, красная жидкость плеснула через край, растеклась по скатерти тёмным пятном – но она даже не заметила.

– Тебе какое дело до моего отца, до моей семьи, до моей жизни до тебя⁈ Ты что, думаешь, что раз мы вместе, то имеешь право лезть во все мои углы, перетряхивать всё моё грязное бельё⁈

Её голос был громким. Слишком громким для нашей маленькой кухни, слишком громким для тихого вечера, слишком громким для женщины, которая всегда говорила мягко, даже когда сердилась.

И она начала ходить по комнате – из угла в угол, из угла в угол, как загнанный зверь, который ищет выход из клетки и не находит.

– Знаешь, что меня бесит больше всего? – она остановилась у окна, повернулась ко мне, и в её глазах плясал огонь. Яркий. Злой. Чужой, абсолютно чужой этому лицу, этим глазам, этой женщине, которую я любил. – Что тебе вечно нет до меня дела, пока всё хорошо. Пока я улыбаюсь, готовлю ужины, жду тебя по ночам – всё прекрасно, всё замечательно, Вероника справляется. А как только я позволяю себе быть несчастной, как только у меня что-то не так – сразу допрос! Сразу «что случилось, расскажи, я хочу помочь»! Где ты был раньше со своей помощью, а⁈

– Я был здесь, – сказал я тихо. – Я всегда был здесь, когда ты…

– Здесь⁈ – она рассмеялась, и этот смех был горьким. – Ты серьёзно⁈ Ты называешь это «быть здесь»⁈ Ночевать между дежурствами – это «быть здесь»⁈ Забегать на час, чтобы поесть и переодеться – это «быть здесь»⁈

Так. Спокойно. Факты, только факты. Эмоции потом.

Я наблюдал за ней, и в моей голове автоматически запускался диагностический процесс. Расширенные зрачки – адреналиновый выброс, реакция «бей или беги». Учащённое дыхание – гипервентиляция, может привести к головокружению и онемению конечностей. Покрасневшие щёки – приток крови к лицу, признак сильного эмоционального возбуждения. Дрожащие руки – тремор, который она пытается скрыть, сжимая кулаки.

Классическая картина острого стресса. Или…

Или чего-то другого.

Потому что это была не просто ссора. Не просто накопившаяся обида, которая наконец вырвалась наружу. Я видел достаточно семейных скандалов – и как врач, и как человек – чтобы отличить одно от другого.

Это было… программой. Как будто кто-то нажал кнопку – и запустился заранее записанный сценарий. Обвинения шли одно за другим, словно по списку, словно она репетировала эту речь заранее. Слишком гладко. И искусственно.

– Ты вообще помнишь, когда мы последний раз куда-то выходили вместе? – продолжала она, и её голос звенел от напряжения. – В кино, в ресторан, просто погулять? Я уже забыла, как это – быть твоей девушкой, а не твоей домработницей, которая ждёт хозяина и кормит его кота!

– Морковка – кошка, – машинально поправил её я.

– Да какая разница⁈ – она взмахнула руками так, словно хотела разбить что-то невидимое. – В том-то и дело, что тебе всё равно! Тебе всё равно на меня, на нас, на всё, что не связано с твоей драгоценной работой! Я для тебя – просто… просто удобная функция! Еда на столе, чистые рубашки, тёплая постель! А как только я пытаюсь поговорить о чём-то важном, о нашем будущем, о том, куда мы движемся – у тебя сразу пациент, сразу срочный вызов, сразу «потом поговорим, дорогая»!

Это не она. Это не моя Вероника.

Мысль пришла откуда-то из глубины, холодная и чёткая, как диагноз, который ставишь по одному взгляду на пациента.

Она никогда так себя не вела. Даже когда обижалась – а она обижалась, и я это заслуживал, я первый признаю – она не нападала вот так, с порога, без предупреждения. Она была из тех людей, которые сначала молчат, потом плачут в подушку, потом говорят – тихо, осторожно подбирая слова, боясь ранить даже того, кто ранил их.

А сейчас…

– Фырк, – позвал я мысленно.

Бурундук, который всё это время тихо сидел на полке, наблюдая за сценой с выражением крайней заинтересованности, встрепенулся.

– Слушаю, двуногий. Кстати, я бы на твоём месте пригнулся – по-моему, она сейчас чем-нибудь кинет.

– Не до шуток. Мне нужно, чтобы ты просканировал её мозг. Прямо сейчас. Ищи всё – аномалии, воспаление, опухоли, повреждения сосудов, кровоизлияния. Всё, что найдёшь.

– Мозг? – Фырк удивлённо моргнул. – Ты думаешь, это что-то… медицинское?

– Я думаю, что это что-то. И хочу знать, что именно.

– Понял, работаю.

Он соскочил с полки и метнулся к Веронике, которая продолжала ходить по кухне, выплёскивая на меня всё новые обвинения. Для неё он был невидим – просто поток воздуха, который она не заметила, слишком поглощённая своей яростью.

А мне нужно было выиграть время.

Первое правило работы с агрессивными пациентами, которому меня научили ещё в ординатуре: не спорь. Не оправдывайся. Не пытайся доказать свою правоту. Это только подливает масла в огонь, только убеждает человека, что его не слышат, не понимают, не уважают.

Второе правило: соглашайся. Признавай чувства. Показывай, что ты на его стороне, даже если он несёт полную чушь.

Третье правило: перехватывай инициативу. Меняй тему. Предлагай решение. Давай человеку то, чего он на самом деле хочет – а он обычно хочет не победить в споре, а почувствовать себя услышанным.

Я встал из-за стола. Медленно, осторожно – как подходят к раненому животному, которое может укусить от страха. Сделал шаг к ней. Другой.

Она отступила, вскинула руку, как будто защищаясь.

– Не подходи ко мне! Я ещё не договорила!

– Ты права, – сказал я тихо.

Она осеклась на полуслове. Моргнула. Уставилась на меня так, словно я вдруг заговорил на суахили.

– Что?

– Ты права. Во всём права. Каждое слово, которое ты сейчас сказала – правда. Я был эгоистом. Я был занят своей работой и забывал о тебе. Я принимал тебя как должное, как что-то, что всегда будет здесь, что никуда не денется. И это было нечестно. По отношению к тебе – нечестно.

Она стояла неподвижно, и я видел, как меняется выражение её лица. Злость никуда не делась, но к ней примешалось что-то другое. Растерянность. Недоумение. Она ждала сопротивления, ждала оправданий, ждала спора – а получила капитуляцию.

Это выбило её из колеи.

– Ты… – она запнулась, подбирая слова. – Ты серьёзно? Или это какой-то трюк?

– Никаких трюков, – я сделал ещё один шаг. – Я правда виноват. Я правда был плохим… – партнёром? женихом? мужчиной? – … был плохим. И я хочу это исправить.

– Исправить, – она произнесла это слово так, будто пробовала его на вкус. – И как ты собираешься это исправить? Опять пообещаешь, что будешь приходить раньше, проводить со мной больше времени, а через неделю всё вернётся на круги своя?

– Нет. Не пообещаю.

Я мягко взял её за плечи. Она напряглась, но не отстранилась.

– Я сделаю кое-что другое. Кое-что, что покажет тебе, что я серьёзен. Что ты для меня – не «удобная функция», как ты сказала. Что ты – самое важное, что у меня есть в этом мире.

– И что же это? – в её голосе всё ещё звучал скепсис, но уже не такой острый, не такой ядовитый. Как будто буря начала стихать.

– Давай купим дом.

Тишина.

Где-то на улице проехала машина. Где-то в соседней квартире заплакал ребёнок. Где-то капала вода из неплотно закрытого крана. Но здесь, на нашей маленькой кухне, повисла такая тишина, что я слышал, как бьётся её сердце.

– Дом? – переспросила она шёпотом. – Какой дом?

– Большой. За городом, где воздух чистый и соседи не орут по ночам. С садом, чтобы ты могла выращивать свои любимые помидоры. С баней, потому что какой русский дом без бани. С участком, чтобы Морковка могла бегать по траве и ловить мышей. Наш дом, понимаешь? Не моя квартира, куда ты приходишь в гости. Наш общий дом, где мы будем жить вместе. Как семья.

Она смотрела на меня – долго, молча, не моргая. И я видел, как меняется её лицо. Как злость уходит, растворяется, как утренний туман под лучами солнца. Как на её место приходит что-то другое – неверие, надежда, страх, что это окажется шуткой или сном.

– Но это же… – она покачала головой, – это же невозможно. Дом – это безумные деньги. У нас нет таких денег. У тебя зарплата лекаря, у меня – фельдшера скорой помощи, мы же не… мы не можем себе такое позволить…

– Можем, – я улыбнулся. – Я привёз из Москвы очень хороший гонорар. Аристократы, знаешь ли, щедро платят тем, кто спасает жизни их близким. Нам хватит. И на дом, и на ремонт, и на мебель. И даже останется.

И тут она заплакала.

Не так, как плачут от злости или обиды – с криками, с обвинениями, с размазыванием туши по щекам. А тихо, беззвучно, и слёзы катились по её лицу, как дождь по оконному стеклу.

– Илья… – она бросилась мне на шею, обняла так крепко, что я едва мог дышать, и её слёзы мочили мою рубашку, и она всхлипывала мне куда-то в плечо: – Илья, я такая дура… прости меня… я не знаю, что на меня нашло… я говорила такие ужасные вещи…

– Тшш, – я гладил её по волосам, чувствуя, как бьётся её сердце – часто, испуганно, как у птицы, которую поймали и держат в руках. – Всё хорошо. Всё уже хорошо.

Но я знал, что это не так.

Потому что где-то на периферии моего сознания маячил Фырк – и выражение его мордочки мне очень не нравилось.

Мы помирились.

Помирились так, как мирятся люди, которые любят друг друга и слишком долго были порознь – бурно, страстно, отчаянно. Подробности опущу: некоторые вещи должны оставаться между двумя людьми.

Вероника заснула у меня на плече, измотанная эмоциональными качелями этого вечера. Её дыхание было ровным, спокойным, как у ребёнка после долгого плача. Ресницы ещё влажные от слёз. Губы чуть приоткрыты. Во сне она выглядела такой… уязвимой. Такой настоящей.

Моя Вероника. Не та фурия, которая кричала на меня час назад.

Я лежал в темноте, смотрел в потолок и ждал. За окном медленно ползла луна, отбрасывая на стены серебристые тени. Где-то далеко лаяла собака. Где-то ближе гудел холодильник – монотонно, успокаивающе.

Ждал, пока она заснёт достаточно крепко. Пока смогу выскользнуть из постели, не разбудив.

Вот он. Дыхание стало ровным и редким. Пора.

Осторожно, сантиметр за сантиметром, я переложил её голову на подушку. Она пробормотала что-то невнятное – кажется, моё имя – и повернулась на бок, подтянув колени к груди. Не проснулась.

Я накрыл её одеялом, несколько секунд смотрел на её лицо – спокойное, умиротворённое, такое любимое – и тихо, стараясь не скрипеть половицами, вышел.

На кухне горел свет.

Фырк сидел на столе, и вид у него был такой, словно он только что вернулся с войны. Хвост нервно подёргивался. Уши прижаты к голове. Глаза-бусинки смотрели на меня без обычного ехидства – серьёзно, почти испуганно.

Это было плохо. Очень плохо.

– Ну наконец-то, – он попытался изобразить обычный сарказм, но голос его выдал. – Я уж думал, вы там до утра вошкаться будете. Всю ночь тут сижу, переживаю, а вам хоть бы что.

– Рассказывай, – я налил себе воды и сел напротив. – Что ты нашёл?

Фырк помолчал. Почесал за ухом – и этот жест я уже научился распознавать как признак того, что новости будут паршивыми.

– Слушай, двуногий, может, сначала выпьешь чего покрепче? У тебя там вроде коньяк был, в шкафчике над плитой…

– Фырк. Говори.

Он вздохнул.

– Ладно. В целом – всё чисто. Сосуды в норме, никаких аневризм, никаких стенозов, кровоток отличный. Нейронные связи целые, проводимость хорошая, никаких дегенеративных изменений. Опухолей нет – ни доброкачественных, ни злокачественных, я проверил каждый миллиметр. Воспалений нет, инфекций нет. С точки зрения обычной медицины – мозг здоровый, хоть на выставку отправляй.

– Но?

Он спрыгнул со стола на стул, потом на пол, и начал нервно ходить кругами.

– Один участок, – сказал он наконец, остановившись. – В префронтальной коре, ближе к лобным долям. Знаешь, что это за область?

– Знаю. Исполнительные функции. Планирование, принятие решений, контроль импульсов, социальное поведение. Если что-то влияет на эту зону – человек меняется. Становится другим.

– Вот именно, – Фырк запрыгнул обратно на стол и посмотрел мне прямо в глаза. – Этот участок светится, двуногий. И не так, как светится мозг при обычной активности – ты же знаешь, нейроны постоянно мерцают, передают импульсы, это нормально. Это – другое.

– Какое другое?

– Фиолетовое. Пурпурное, если точнее. Тёмное, густое, как… – он поискал сравнение, – как синяк. Или как тлеющий уголь. Оно не пульсирует, как нормальная активность, оно просто… висит там. Чужеродное. Неправильное. Как будто кто-то воткнул ей в мозг занозу, и эта заноза медленно гниёт.

Пурпурное свечение. В префронтальной коре.

Я обдумал его слова, и чем больше думал, тем холоднее становилось в груди.

– Значит, это не опухоль? Не аневризма? Не какой-то физический недуг?

– Вот именно, что нет! – Фырк снова спрыгнул на пол и заходил кругами. – Я же тебе говорю – с точки зрения обычной медицины она здорова как лошадь. Если бы это была опухоль, я бы видел массу, давление на окружающие ткани, смещение структур. Если бы аневризма – видел бы расширение сосуда, истончение стенки. Кровоизлияние оставляет след, воспаление даёт жар, инфекция имеет характерную картину. Но это…

Он остановился и посмотрел на меня снизу вверх.

– Это свечение – оно магическое, двуногий. Я такого раньше не видел – по крайней мере, не в живом человеке. Но я готов поставить свой хвост против дырявого медяка: это не болезнь тела. Это воздействие. Внешнее воздействие. Кто-то что-то с ней сделал.

Воздействие. Магическое воздействие.

Я откинулся на спинку стула и уставился в потолок. В голове медленно, но неумолимо складывался пазл – кусочек к кусочку, факт к факту.

Ложь про отца. Она сказала, что он был у нее. Приехал в гости из Владимира. Но квартира пустует. Соседка-старушка подтвердила: съехал, никто не знает куда. Значит, он куда-то переехал и это скрывает. Но что? И зачем? Это квартира же была его.

Может её заставили поверить, что она его видела?

Неестественное поведение. Эти вспышки злости, эта агрессия, эти обвинения, которые сыпались как горох. Всё это было так непохоже на неё – на мою Веронику, которая скорее проглотит обиду, чем выскажет её вслух. Которая прощает, когда нужно требовать. Которая любит, когда разумнее было бы уйти.

И теперь – магическое свечение в мозгу. Пурпурное. Чужеродное. Именно в той области, которая отвечает за контроль поведения и эмоций.

Вывод напрашивался сам собой.

– Её околдовали, – сказал я вслух, и собственный голос показался мне чужим.

– Похоже на то, – Фырк кивнул. – Вопрос – кто и зачем. И как давно.

– Отец.

– Что?

– Её отец, – я встал и подошёл к окну. За стеклом спал ночной Муром – тёмные силуэты домов, редкие огни фонарей, звёзды в чёрном небе. – Сергей Петрович Орлов. Он – главный подозреваемый.

– Тот алкоголик, который съехал неизвестно куда? – Фырк скептически прищурился. – Ты думаешь, он маг? Пьяница из панельной пятиэтажки?

– Я ничего не думаю, – я не отрывал взгляда от ночного города. – Я знаю только то, что знаю. Вероника сказала, что была у него. Квартира пустует. После этой «встречи» она изменилась. В её мозгу – магическое свечение.

Я помолчал.

– Связь очевидна. Остальное – нужно выяснять.

– И как ты собираешься это делать? – Фырк запрыгнул на подоконник рядом со мной. – Найдёшь этого Орлова и спросишь: «Извините, это вы мою любовницу заколдовали?»

– Для начала – узнаю больше о таких воздействиях. Что это за магия. Как она работает. Как её снять.

– У тебя есть идеи, где искать?

Я задумался. Варинатов не много. Серебряный. Он менталист и как раз специалист по такому воздействию. А еще Мышкин? Инквизитор может знать что-то полезное, но светить перед ним эту историю мне не хотелось – пока, во всяком случае.

Оба вариант оставлю про запас.

– Разберусь, – сказал я наконец. – Завтра. А сейчас – спать.

– Ты уверен, что сможешь уснуть? После всего этого?

Хороший вопрос. Я чувствовал себя так, словно меня пропустили через мясорубку – усталость навалилась разом, тяжёлая, свинцовая. Но в голове всё ещё крутились мысли, вопросы, подозрения.

– Попробую.

– Удачи, – Фырк зевнул. – А я пока покараулю. Мало ли что.

Я кивнул и пошёл обратно в спальню.

Вероника спала, свернувшись калачиком, и лунный свет серебрил её волосы. Я лёг рядом, обнял её – осторожно, чтобы не разбудить – и долго лежал, глядя в потолок.

Где-то там, в темноте, скрывался человек, который причинил боль женщине, которую я любил. И я собирался его найти.

Уснул я только под утро. Утро встретило меня пустой постелью и запиской на подушке.

Почерк Вероники – аккуратный, с характерными завитушками на «д» и «у», которые она ставила со времен уроков по чистописанию:

«Срочно вызвали на смену – нужны все руки. Извини, что не разбудила, ты так сладко спал, что жалко было. Завтрак в холодильнике, только разогрей. Люблю тебя, мой герой! В.»

Я перечитал записку дважды, пытаясь понять – это она писала? Настоящая Вероника? Та, которая смеялась вчера за ужином, рассказывая про деда-симулянта? Или та, которая кричала на меня час спустя?

Стоп. Хватит. Паранойя – плохой советчик. Если я начну сомневаться в каждом её слове, в каждом жесте, в каждой записке – я сойду с ума раньше, чем найду того, кто это с ней сделал.

Нужен план. Нужна информация. Нужно действие.

Но сначала – больница. Я отсутствовал довольно долго.

Хирургическое отделение Муромской больницы встретило меня привычным запахом – сложным коктейлем из антисептика, хлорки, несвежего кофе и чего-то неуловимо больничного, что невозможно описать словами, но что узнаёшь мгновенно.

Запах дома. Запах работы. Запах того места, где я знал, что делаю, где всё было понятно и предсказуемо, где не нужно было разгадывать загадки магических воздействий на мозг любимого человека.

Я шёл по коридору, кивая медсёстрам и санитаркам, и чувствовал, как напряжение последних дней понемногу отпускает. Не исчезает совсем – нет, оно притаилось где-то в глубине, готовое выскочить, – но отступает. Даёт передышку.

– Илья Григорьевич! – Зинаида Павловна, толстая медсестра с добрым лицом и железной хваткой, помахала мне от поста. – Вернулись наконец! А мы уж думали, вас там столица проглотила и не выплюнула!

– Не дождётесь, Зинаида Павловна. Как тут без меня? Больница ещё стоит?

– Стоит, куда денется. Ваши мальчики молодцы, всё держат под контролем. Величко прямо расцвёл, командует тут всеми, как генерал. Я ему говорю: Сёма, ты бы поменьше булок-то ел, а он мне: некогда нормально есть, Зинаида Павловна, у меня пациенты! Представляете?

Мои мальчики. Величко, Муравьёв, Фролов. Хомяки, как я и Шаповалов их когда-то называл – не со зла, а с нежностью. Они выросли за эти месяцы, возмужали. Стали командой.

Из ординаторской доносились голоса – знакомые, родные, перебивающие друг друга в горячем споре. Я толкнул дверь и остановился на пороге.

У доски стоял Величко – Пончик, который за время моего отсутствия заметно похудел и осунулся. Стресс и ответственность сделали своё дело. В руке он держал ручку, которой тыкал в расписание операций, а голос его звенел от раздражения:

– … в сотый раз тебе объясняю, Славик: мы не можем взять Козлова раньше Ложкиной только потому, что у него «динамика получше»! У Ложкиной очередь, она уже неделю ждёт, а ты хочешь её ещё на два дня отодвинуть!

– Да я не хочу её отодвигать! – Славик размахивал какими-то бумагами. – Я просто говорю, что если мы возьмём Козлова первым, то освободим операционную к обеду, и тогда Ложкину можно будет взять в тот же день! А если наоборот – Ложкина займёт всё утро, и Козлов уедет на завтра!

– А завтра у нас Петров и Сидорчук, забыл⁈ И ещё этот, как его, из терапии, которого нам спихнули…

– Илья!!!

Славик заметил меня первым. Вскочил со стула так резко, что тот отлетел назад и с грохотом врезался в шкаф с документами. Какие-то папки посыпались на пол, но никто не обратил внимания.

– Мужики! Смотрите кто пришёл! Живой! Здоровый! И даже не в наручниках!

Через секунду меня обступили все трое. Величко обнял так крепко, что хрустнули рёбра и я на мгновение пожалел, что вообще сюда пришёл. Фролов хлопал по спине с энтузиазмом, достойным лучшего применения. Славик пытался одновременно пожать мне руку и сунуть чашку с кофе.

– Осторожнее, черти! – я высвободился из объятий Величко и отступил на шаг. – Я вам ещё пригожусь, не ломайте раньше времени!

– Да мы тебя уже похоронили и оплакали! – Величко сиял, как начищенный самовар. – Звоним – не отвечаешь. Пишем – игнорируешь. Кобрук спрашиваем – она отмалчивается, говорит какие-то туманные вещи типа «он занят важным делом, всё объяснит, когда вернётся». Мы уж решили, что тебя там аристократы в подвале замуровали за какой-нибудь неправильный диагноз!

– Или в инквизицию сдали, – добавил Славик мрачно. – За колдовство там, или за что они обычно сажают…

– Типун тебе на язык, – Фролов отвесил ему подзатыльник. – Не накаркай!

– Никто меня никуда не сдал, – я принял чашку с кофе и сделал глоток. Отвратительный, как всегда. Растворимый, пережжённый, с привкусом пластика от автомата. Но почему-то именно сейчас он показался мне вкуснее любого капучино. – Там такая каша заварилась, что я сам не понимал, где день, где ночь, где верх, где низ.

– Ну так рассказывай! – Величко усадил меня на стул и сам плюхнулся напротив. – Шаповалова-то отпустили ведь! Он вернулся, но молчит как партизан.

– Отпустили, да. Прямо в зале суда. Я туда ворвался буквально в последнюю секунду – судья уже молоток занёс, приговор зачитывать собирался. Представляете картину: двери с грохотом распахиваются, я стою на пороге, весь в мыле, с бумагами в руках, ору «Стойте!» на весь зал…

– Ничего себе, – Славик присвистнул. – И тебя не вывели? Не арестовали за неуважение к суду или там за срыв заседания?

Я вкратце рассказал историю о том, что произошло с Анной Сергеевной Минеевой и её мужем.

– И вместо того чтобы признать ошибку… – начал Величко.

– … он свалил всё на хирурга, который делал операцию, – закончил я. – Подделал экспертизы, надавил на свидетелей, использовал связи графа, который в тот момент был в таком состоянии, что готов был растерзать любого, на кого ему укажут.

– Вот же мразь, – Величко сжал кулаки. – И что с ним теперь?

– Сидит в камере предварительного заключения, ждёт суда. Граф Минеев лично поклялся, что проследит за тем, чтобы правосудие свершилось. И глядя на графа, я ему верю – мужик такой, что если сказал «размажу», значит, размажет.

– Ну ты даёшь, – Фролов выдохнул. – Графы, суды, отравления, интриги… Как в сериале каком-то, честное слово.

– Поверь мне, я бы предпочёл что-нибудь поскучнее. Какую-нибудь плановую холецистэктомию или там грыжесечение. Но судьба, видимо, решила, что моя жизнь должна быть интересной.

Я допил кофе и поставил чашку на стол.

– Ладно, хватит обо мне и моих приключениях. Рассказывайте лучше, что тут без меня творилось. Как Мишка Шаповалов? Динамика положительная?

Фролов расплылся в улыбке – широкой, искренней, какая бывает только когда новости действительно хорошие.

– С Мишкой вообще всё отлично, ты не поверишь! Вчера перевели из реанимации в обычную палату – сам ходит, сам ест, уже ворчит, что его держат в больнице, когда он «совершенно здоров». Игорь Степанович от него не отходит ни на шаг – сидит у кровати с утра до вечера, кормит с ложечки, хотя Мишка уже сам может, читает ему вслух какие-то медицинские статьи про реабилитацию после травм… Мишка закатывает глаза и говорит «па-а-ап, ну хватит, я не умираю», а сам светится весь. Видно, что ему это внимание как бальзам на душу.

– А сам Игорь Степанович как? После всего этого кошмара?

– Да он вообще другой человек стал! – подхватил Славик. – Помолодел лет на десять, честное слово! Он как жену увидел – Алёну – так у неё сразу динамика пошла вверх. Она же после всего этого стресса совсем сдала, почти не вставала, есть отказывалась. А тут муж вернулся – живой, свободный, оправданный – и она прямо ожила. Любовь, Илья, великая сила, я тебе говорю!

– В общем, – подытожил Фролов, – мы тут без тебя не развалились. Представляешь?

– Представляю, – я улыбнулся. – Молодцы. Правда, молодцы.

– О, кстати, главная новость! – Величко хлопнул себя по лбу. – Совсем забыл за всеми этими разговорами! Нам вчера первую партию твоего антидота привезли – ну, того, от «стекляшки»! Уже в терапии начали применять, результаты просто…

Он не успел договорить.

Дверь ординаторской распахнулась – без стука, без предупреждения, – и на пороге возник барон фон Штальберг.

Он буквально сиял. Глаза горели лихорадочным блеском, на губах играла улыбка, которая делала его похожим на ребёнка, получившего долгожданный подарок.

– Илья Григорьевич! – он буквально просиял, увидев меня. – Наконец-то! Я вас с самого утра ищу! Я уже думал, придётся весь город обыскивать!

– Барон? – я не скрывал удивления. – Что вы делаете в Муроме?

– О, ну а где мне еще быть⁈ – он подошёл ближе, бросил быстрый взгляд на моих ординаторов – те смотрели на него с выражением людей, увидевших говорящего медведя, – и заговорщицки понизил голос:

– Пойдёмте. Я вам такое покажу…