Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Глава 4

– Здесь довольно чисто, – сказал я медленно, оглядывая комнату. – Я имею в виду – в квартире вообще чисто. Кто-то регулярно убирается.

– Домработница, – машинально ответил граф. – Приходит три раза в неделю.

– И она протирает картины?

– Разумеется. Это ценные вещи, за ними нужен уход.

– Тогда почему рама этой картины, – я указал на портрет Екатерины, – вся в отпечатках? Если домработница протирает её три раза в неделю, она должна быть идеально чистой.

Граф открыл рот, чтобы что-то сказать, но я уже вскочил с кресла и бросился к портрету.

– Что ваша жена делала с этой картиной⁈ – спросил я, и мой голос звенел от напряжения. – Конкретно с этой! Не с другими – с этой!

Граф растерянно моргнул.

– Что делала? Ничего особенного… Просто любовалась. Это же наша Катенька, она очень по ней скучает. Ну… иногда, проходя мимо… или на ночь… она целовала портрет. Прикасалась губами. Как бы посылала дочери воздушный поцелуй.

Я не смотрел на изображение.

Я смотрел на раму.

Позолоченную раму, покрытую тонким слоем чего-то, что оставляло отпечатки губ. Раму, к которой любящая мать прикасалась каждый день – утром и вечером, месяц за месяцем, год за годом.

– Фырк, – сказал я, и мой голос был странно спокойным. – Что ты чувствуешь на этой раме? Не пыль. Не отпечатки. Что-то ещё?

Бурундук снова принюхался – долго, сосредоточенно.

– Странное что-то, – сказал он наконец. – Как будто… как будто запах болезни. Тот же самый, что был в палате, только слабее. Концентрированнее.

Я протянул руку и осторожно, кончиками пальцев, коснулся позолоты.

Под пальцами было что-то странное – не просто краска, не просто лак. Что-то… другое.

– Ваше сиятельство, – сказал я, не оборачиваясь. – Эта картина… Откуда она? Кто её рисовал? Где делали раму?

Граф подошёл ближе.

– Это подарок от Катеньки. Она прислала её из Шанхая, кажется… года три назад? Да, три года. На годовщину нашей свадьбы. Написала портрет сама, там же заказала раму – у какого-то местного мастера, китайца, который специализируется на традиционных техниках…

Три года.

Три года назад у Анны Минеевой впервые появились симптомы – артралгии, боли в суставах. Три года она каждый день целовала эту картину – утром и вечером.

Три года яд – если это был яд – накапливался в её организме.

– Мне нужно забрать эту картину, – сказал я. – Прямо сейчас. В лабораторию. На токсикологический анализ.

Граф смотрел на меня, и в его глазах я видел понимание – медленное, страшное понимание того, что подарок любимой дочери мог оказаться орудием убийства.

– Катенька… – прошептал он. – Нет. Нет, этого не может быть. Она любит мать. Она никогда бы…

– Я не говорю, что ваша дочь виновата, – перебил я его. – Возможно, она сама не знала. Возможно, мастер, который делал раму, использовал какое-то традиционное покрытие с токсичными компонентами – свинец, ртуть, мышьяк, что-то ещё. Китайские ремесленники иногда применяют старинные рецепты, которые давно запрещены в Европе.

Я осторожно снял картину со стены.

– Но чтобы это выяснить, мне нужен анализ. И мне нужен он сейчас.

Граф молча кивнул. Его лицо было белым как мел.

Машина графа – массивный чёрный внедорожник с тонированными стёклами и мотором, который урчал, как сытый хищник, – неслась по улицам Владимира, игнорируя светофоры, знаки ограничения скорости и возмущённые гудки других водителей.

Позади нас, не отставая ни на метр, следовал второй автомобиль с охраной – такой же чёрный, такой же хищный, – и вместе мы представляли собой маленький кортеж, перед которым расступался даже самый плотный городской поток.

Я сидел на заднем сиденье. Картина в позолоченной раме стоял рядом. Я думал о том, какая жестокая ирония судьбы заключена в этом предмете. Подарок любящей дочери, присланный из далёкого Шанхая с самыми лучшими намерениями, – и этот же подарок медленно, год за годом, убивал её мать. Если я прав, конечно. Если анализ подтвердит мою теорию.

А если нет?

Я отогнал эту мысль, потому что сомнения сейчас были роскошью, которую я не мог себе позволить. Шаповалов сидел в камере, суд уже начался, и времени на перепроверку гипотез просто не оставалось. Либо я прав, либо…

Нет. Я прав. Должен быть прав.

– Двуногий, – голос Фырка раздался прямо у меня в голове, потому что при водителе и охране бурундук предпочитал общаться телепатически, – ты так вцепился в эту картину, будто она из чистого золота. Расслабь пальцы, а то сломаешь раму раньше, чем доберёмся до лаборатории.

Я посмотрел на свои руки и понял, что Фырк прав – я держал картину с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Заставил себя ослабить хватку, глубоко вдохнуть, выдохнуть.

Граф сидел рядом со мной, вцепившись в подлокотник двери с не меньшей силой. Время от времени он бросал взгляд на картину – на портрет своей дочери – и каждый раз его лицо искажалось, как от физической боли.

– Объясните, – сказал он наконец, и его голос был хриплым, надтреснутым, словно он не спал несколько ночей подряд и всё это время только и делал, что кричал. – Объясните мне всё с самого начала, Разумовский. Медленно, подробно, так, чтобы я понял. Что всё это значит?

Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, потому что объяснять предстояло человеку без медицинского образования, который находился на грани нервного срыва. Человеку, который одновременно хотел и боялся услышать правду.

– Ваша дочь, сама того не подозревая, прислала из Шанхая своего рода «троянского коня», – начал я, стараясь говорить спокойно и размеренно, как говорю с родственниками тяжёлых пациентов, когда нужно сообщить плохие новости. – Рама этой картины, судя по всему, покрыта лаком или краской на основе солей тяжёлых металлов.

– Тяжёлых металлов? – переспросил граф непонимающе. – Что это значит?

– Свинец, кадмий, ртуть, мышьяк – существует целый ряд веществ, которые называют тяжёлыми металлами из-за их высокой атомной массы. Они токсичны для человеческого организма, но при этом некоторые из них до сих пор используются в традиционных ремёслах – особенно в странах Азии, где древние рецепты передаются из поколения в поколение без оглядки на современные стандарты безопасности.

Я посмотрел на раму картины – на её красивую позолоту, которая мягко поблёскивала в свете, проникающем через тонированные стёкла.

– Соединения кадмия, например, дают очень красивый золотистый оттенок. Ярко-жёлтый, тёплый, благородный. Художники веками использовали кадмиевые пигменты для своих картин. Проблема в том, что кадмий – сильнейший яд, который накапливается в организме и вызывает тяжелейшие поражения почек, печени, костей, сосудов.

Граф слушал меня, и я видел, как его лицо меняется – непонимание сменяется осознанием, осознание – ужасом.

– И что? – выдавил он. – Рама покрыта какой-то ядовитой краской, и что из этого? Моя жена не… она не…

– Ваша жена каждый день…

– … целовала её, – перебил меня граф, и его голос упал до шёпота. – Боже мой. Каждое утро и каждый вечер. Она целовала портрет Катеньки. Это был её ритуал, её… её способ чувствовать себя ближе к дочери.

Он повернулся ко мне, и в его глазах я увидел такую смесь ужаса и отчаяния, что мне стало физически больно.

– Но как вы поняли⁈ Как чёрт возьми, вы могли это знать⁈

– Это единственное логичное объяснение всей картины болезни, – ответил я. – Я искал источник отравления, искал что-то, с чем ваша жена контактировала регулярно, изо дня в день, на протяжении длительного времени. Вода, еда, косметика – всё было чисто. Оставалось только одно – то, к чему она прикасалась каждый день, но что никто не додумался проверить.

Я помолчал, глядя в окно на мелькающие мимо дома – старинные особняки, церкви с золотыми куполами, парки с голыми деревьями. Владимир был красивым городом, древним и величественным, и мне подумалось, что в этих стенах за века произошло немало трагедий, но эта – трагедия любящей матери, которую медленно убивал подарок любимой дочери – была одной из самых жестоких.

– Постоянный, многолетний контакт с токсином в микроскопических дозах, – продолжил я. – Каждое утро и каждый вечер – поцелуй в раму. Несколько микрограммов яда, проникающего через слизистую оболочку губ. По отдельности – ничтожное количество, которое здоровый организм мог бы вывести без серьёзных последствий. Но день за днём, месяц за месяцем, год за годом эти микрограммы накапливались в тканях, откладывались в почках, в печени, в стенках сосудов.

– Три года, – прошептал граф. – Картина висит у нас три года.

– Именно столько времени понадобилось яду, чтобы накопиться до критической концентрации. Соли тяжёлых металлов вызывают хроническое воспаление – медленное, тихое, незаметное. Это воспаление постепенно разрушает ткани, повреждает сосуды, нарушает работу органов. В случае вашей жены оно привело к развитию вторичного токсического васкулита – воспаления сосудов, вызванного внешним отравляющим агентом.

Я повернулся к графу и посмотрел ему прямо в глаза.

– Именно васкулит является причиной всего, что произошло. Почечная недостаточность – потому что воспалённые сосуды почек перестали нормально фильтровать кровь. Кровотечения – потому что стенки сосудов стали хрупкими, как старый пергамент. Проблемы с печенью, с селезёнкой, с сердцем – всё это следствия одного и того же процесса, который шёл годами, исподволь, не привлекая внимания.

– А операция? – голос графа был едва слышен.

– Операция Шаповалова была безупречной, – сказал я твёрдо. – Я изучил все материалы, посмотрел видеозапись. Игорь Степанович сделал всё идеально. Но его пациентка была бомбой с часовым механизмом – он просто не знал об этом, никто не знал. Операция, даже самая успешная – это стресс для организма, это повреждение тканей, это кровопотеря. Для здорового человека это не проблема. Но для человека с повреждёнными сосудами, с хроническим воспалением, с накопленным ядом в тканях… операция стала триггером, последней каплей, которая запустила лавину.

Граф молчал, переваривая услышанное. За окном машины мелькали улицы Владимира – мы уже въезжали в больничный квартал, – но он ничего этого не видел. Он смотрел на портрет дочери, который стоял рядом, и на его лице отражалась мучительная борьба – между желанием поверить в мою теорию и страхом того, что она окажется правдой.

– Звучит как безумие, – произнёс он наконец, и в его голосе не было обвинения, только усталость и растерянность.

Он помолчал.

– Но сейчас мне не до смеха. Я не знаю, чему верить и кому верить. Я знаю только одно – моя жена умирает, и если есть хоть малейший шанс её спасти…

– Анализ покажет правду, – сказал я. – Если в раме есть токсичные соединения, лаборатория их найдёт. Если в крови вашей жены есть следы этих соединений – это будет неопровержимым доказательством.

Машина въехала на территорию Владимирской областной больницы и остановилась у главного входа.

– Тогда идёмте, – сказал граф, открывая дверь.

Кабинет, который мне выделили накануне, превратился в своего рода штаб – нервный центр операции, где сходились все нити этого запутанного дела.

Картину я отдал в лабораторию сразу же, как только мы приехали. Молодой лаборант – тот же парень, который вчера проводил анализ крови – посмотрел на меня с недоумением, когда я протянул ему позолоченную раму.

– Соскоб с поверхности, – объяснил я. – Полный токсикологический скрининг на соли тяжёлых металлов. Кадмий, свинец, ртуть, мышьяк – всё, что найдёте.

– Это… срочно? – спросил он, бросив взгляд на графа, который стоял за моей спиной с лицом человека, готового убить за промедление.

– Более чем, – ответил я.

Граф достал телефон и набрал номер.

– Георгий Андреевич? Минеев. Да, снова я. Слушайте внимательно – в вашу лабораторию только что поступил образец для анализа. Я хочу, чтобы его сделали немедленно. Вне очереди. Бросив все остальные дела. Это понятно?

Пауза. Граф слушал что-то на том конце линии, и его лицо становилось всё более жёстким.

– Меня не интересует очередь. Меня не интересует загруженность. Меня интересует результат, и я хочу получить его в течение часа. Если это невозможно сделать обычными средствами – найдите необычные. Благодарю.

Он отключился, не услышав ответ, и посмотрел на лаборанта.

– Вы слышали. Час. Ни минутой больше.

Лаборант сглотнул и исчез вместе с картиной так быстро, словно за ним гнались черти.

Теперь мы ждали.

Граф сидел в кресле у окна – том самом кресле, в котором я уснул прошлой ночью – и смотрел в одну точку. Его пальцы выстукивали на подлокотнике нервный ритм, и время от времени он бросал взгляд на часы, висевшие на стене.

Двое его охранников – здоровенных мужчин в тёмных костюмах, с лицами, которые не выражали абсолютно ничего – стояли у двери, создавая атмосферу то ли приёмной высокопоставленного чиновника, то ли допросной комнаты.

Я мерил шагами кабинет, не в силах усидеть на месте. Десять шагов от окна до двери, разворот, десять шагов обратно. Снова разворот. Снова десять шагов. Фырк сидел на спинке кресла и наблюдал за моими метаниями с выражением кота, следящего за маятником часов.

– Двуногий, ты так протопчешь дыру в полу, – заметил он. – Или свихнёшься раньше, чем принесут результаты. Сядь уже.

– Не могу, – ответил я мысленно. – Если я сяду, я начну думать. А если начну думать – сойду с ума.

– А сейчас ты не думаешь?

– Сейчас я хожу. Это разные вещи.

Фырк фыркнул – снова оправдывая своё имя – и отвернулся.

Прошло двадцать минут. Потом тридцать. Каждая минута тянулась, как резина, и я начал понимать, почему средневековые пытки были такими эффективными – иногда ожидание страшнее любой боли.

И тут дверь открылась, и в кабинет вошли Кобрук и Мышкин.

Один взгляд на их лица сказал мне всё, что нужно было знать, ещё до того, как они произнесли хоть слово. Кобрук была бледной, с красными глазами и нервно подрагивающими губами.

Мышкин выглядел так, словно его переехал паровоз – помятый, осунувшийся, с выражением человека, который только что узнал, что мир несправедлив, и до сих пор не может с этим смириться.

– Что? – спросил я, хотя уже знал ответ.

– Всё плохо, Илья, – сказала Кобрук, и её голос дрогнул. – Очень плохо. Предварительное слушание прошло. Обвинение утверждено в полном объёме.

Граф поднял голову, и в его глазах мелькнуло что-то – не торжество, нет, скорее усталое удовлетворение человека, который привык получать то, чего добивается.

– Вы видели его? – спросил я. – Шаповалова?

Кобрук кивнула, и по её щеке скатилась слеза.

– Видела. Илья, они превратили его в развалину. Он похудел, осунулся, под глазами чёрные круги… Но знаешь, что самое страшное? Он держится. Спину держит прямо, смотрит судье в глаза. Не сломался. Пока не сломался.

Мышкин шагнул вперёд, и я заметил, что он бросил на графа взгляд, полный едва сдерживаемой ярости.

– Приговор вынесут завтра утром, – сказал он, и каждое слово падало, как камень в тихую воду. – Кто-то очень постарался ускорить процесс, протолкнуть дело вне обычной очереди, через головы всех остальных обвиняемых.

Он не сказал «граф Минеев». Он не назвал имени. Но его взгляд говорил красноречивее любых слов.

Граф медленно поднялся с кресла. Его лицо было непроницаемым, но я заметил, как дрогнул мускул на его щеке – единственный признак того, что слова Мышкина задели его.

– Я… – он запнулся, и впервые за всё время нашего знакомства я увидел на его лице что-то похожее на смущение, на растерянность, на… раскаяние? – Я не думал, что всё будет так быстро. Когда я запускаю механизм правосудия, он начинает вращаться без остановки, набирает обороты, и… остановить его потом уже невозможно.

Он сделал паузу, подбирая слова.

– Вы должны понять мою позицию. Когда мне сообщили, что моя жена при смерти по вине хирурга, я… я сделал то, что сделал бы любой на моём месте. Я использовал своё влияние, свои связи, своё положение, чтобы виновный был наказан. Я не мог знать…

– Что виновного нужно сначала найти? – перебил его Мышкин, и в его голосе звенел металл. – Что обвинение нужно доказать, прежде чем требовать приговора?

Граф побледнел.

– Я не юрист, – сказал он тихо. – Я… я просто хотел справедливости. Для своей жены. Для себя.

– Справедливости? – Кобрук шагнула к нему, и в её глазах полыхала ярость, которую я никогда раньше в ней не видел. – Вы называете это справедливостью? Невиновный человек сидит в камере, его судят за преступление, которого он не совершал, а вы говорите о справедливости⁈

– Я не знаю, виновен он или нет! – голос графа сорвался на крик. – Вы говорите, что нет, а Ерасов говорит, что да! Откуда мне знать, кому верить⁈ Я не могу просто взять и отозвать обвинение на основании вашей теории, Разумовский! А вдруг вы ошиблись? Вдруг ваш анализ ничего не покажет? Тогда настоящий виновный – кем бы он ни был – избежит наказания!

Повисла тишина. Тяжёлая, давящая, полная невысказанных обвинений и непролитых слёз.

– Я не ошибся, – сказал я, и мой голос прозвучал твёрже, чем я сам ожидал. – Анализ подтвердит мою теорию. Я в этом уверен.

– Уверенность – не доказательство, – возразил граф, но в его голосе уже не было прежней жёсткости. Он сомневался. Он хотел верить. Он отчаянно хотел, чтобы кто-то сказал ему, что его жену можно спасти, что он не погубил невиновного человека, что всё ещё можно исправить.

– Тогда подождём доказательства, – сказал я. – Анализ будет готов с минуты на минуту.

Фырк на спинке кресла тихо хмыкнул.

– Ну и компания собралась, двуногий. Граф, который засадил невиновного в тюрьму и теперь не знает, как с этим жить. Администратор, которая хочет помочь, но не может. Инквизитор, который пришёл слишком поздно. И ты – с теорией в голове и надеждой на чудо. Чудики вы все, двуногие.

Я мысленно согласился с бурундуком.

И тут дверь кабинета распахнулась – без стука, без предупреждения, со всей силы, так что ударилась о стену с оглушительным грохотом, – и в комнату ворвался разъярённый Ерасов.

Профессор был вне себя – это было видно с первого взгляда. Лицо покрылось красными пятнами, особенно заметными на бледной коже лба и щёк. Глаза – налитые кровью, с расширенными зрачками – метали молнии. Халат, обычно безупречно белый и накрахмаленный, был измят и застёгнут криво, будто он одевался впопыхах.

– Что здесь происходит⁈ – заорал он с порога, не обращая внимания на присутствующих, словно кроме меня в кабинете никого не было. – Мне доложили, что вы устроили в лаборатории цирк! Картины какие-то на анализ притащили! Картины! В токсикологическую лабораторию! Это больница, уважаемые, а не Третьяковская галерея! Я категорически запрещаю эту самодеятельность!

Он сделал шаг в комнату, потом ещё один, и только тут его взгляд наконец сфокусировался на других присутствующих. Я видел, как его лицо меняется – ярость сменяется удивлением, удивление – замешательством, замешательство – страхом.

Граф медленно поднялся с кресла, и что-то в его движении – в том, как он выпрямился во весь свой немалый рост, как расправил плечи, как посмотрел на Ерасова сверху вниз – заставило профессора осечься на полуслове и попятиться.

– Ерасов, – сказал граф негромко, почти ласково, но так, что каждое слово падало, как капля ледяной воды. – Потише. Вы забываетесь.

Профессор открыл рот, закрыл его, снова открыл. Он явно не ожидал увидеть здесь графа и теперь лихорадочно перестраивался, пытаясь понять, как изменилась расстановка сил, кто здесь главный и как ему выкрутиться из этой ситуации.

– Ваше сиятельство, – он изобразил улыбку, которая вышла больше похожей на оскал загнанного зверя. – Прошу прощения, я не знал, что вы здесь. Я просто обеспокоен нарушением протоколов в нашем учреждении…

– Анализ распорядился провести я, – перебил его граф. – Лично. Это моя картина, из моего дома, и если я хочу проверить её на наличие токсичных веществ – это моё право. Если у вас есть претензии к этому решению, вы можете высказать их мне. Прямо сейчас.

Пауза. Ерасов смотрел на графа, и я видел, как в его глазах мечутся мысли – как он просчитывает варианты, оценивает риски, ищет выход. Он был загнан в угол, но ещё не готов был сдаться.

Мышкин, который до этого момента молча стоял у стены, сделал шаг вперёд и посмотрел на профессора с тем особым выражением, которое я видел у следователей, когда они чуют кровь – внимательным, оценивающим, почти хищным.

– А что вы так занервничали, магистр? – спросил он, и в его голосе звучало что-то похожее на мурлыканье кота, загнавшего мышь в угол. – Обычный токсикологический анализ. Рутинная процедура, которую проводят в этой больнице десятки раз в день. Или…

Он сделал паузу, давая Ерасову время прочувствовать момент.

– … или вы боитесь, что мы там что-то найдём?

Ерасов побагровел ещё сильнее, и я увидел, как вздулась вена на его виске, пульсируя в такт учащённому сердцебиению.

– Я⁈ Боюсь⁈ – он почти захлёбывался от возмущения, и слюна брызгала из его рта при каждом слове. – Это абсурд! Клевета! Я тридцать лет работаю в медицине, и никто – слышите? – никто никогда не смел обвинять меня в трусости! Я просто защищаю порядок! Существуют правила, протоколы, процедуры, которые нужно соблюдать!

Он ткнул пальцем в мою сторону.

– А этот… этот провинциальный шарлатан пытается выдумать какую-то чушь про отравление, чтобы выгородить своего дружка-убийцу! Это же очевидно для любого разумного человека! Он цепляется за соломинку, потому что знает, что проиграл, что его друг виновен, и никакие фокусы не помогут!

Я стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и смотрел на Ерасова с тем спокойствием, которое даётся только абсолютной уверенностью в своей правоте. Его ярость была показной, его обвинения – пустыми, и мы оба это знали.

– Вы так нервничаете, профессор, – сказал я, и мой голос был ровным, почти ленивым, словно мы обсуждали погоду или вчерашний футбольный матч. – Вы врываетесь в кабинет, кричите, брызжете слюной, обвиняете всех вокруг… Это очень интересная реакция на обычный токсикологический анализ, вы не находите?

Ерасов замер, как человек, которого ударили в солнечное сплетение.

– Я думаю, – продолжил я, делая шаг к нему, – что вы нервничаете не потому, что боитесь, что мы ничего не найдём. Вы нервничаете потому, что боитесь обратного. Вы боитесь того, что мы найдём отравление. Потому что тогда раскроется не только причина болезни, но и ваши действия после неё.

– Что… что вы имеете в виду? – выдавил Ерасов, и в его голосе не осталось ни следа прежней уверенности – только страх. Животный, первобытный страх человека, который чувствует, как почва уходит у него из-под ног.

Но я не успел ответить, потому что в этот момент в дверь постучали – коротко, деловито, по-больничному – и в кабинет вошёл молодой человек в белом халате, с запечатанным конвертом в руках.

Все головы повернулись к нему, как по команде. Лаборант замер на пороге, ошарашенный количеством людей и напряжением, которое можно было резать ножом.

– Илья… Илья Григорьевич? – он посмотрел на меня, игнорируя всех остальных. – Анализ готов. Как вы просили.

Время словно замедлилось, растянулось, как патока, и каждая секунда стала вечностью.

Я видел, как лаборант протягивает мне конверт – обычный белый конверт с логотипом больницы в углу, ничем не примечательный, но сейчас он казался мне самым важным предметом во Вселенной.

Видел, как Ерасов делает шаг вперёд – инстинктивно, словно его толкнула невидимая сила, словно его тело действовало раньше, чем успел включиться разум.

– Это собственность больницы! – выкрикнул он, протягивая руку к конверту. – Результаты любых анализов, проведённых в нашей лаборатории, должны сначала поступить ко мне как к заведующему! Таков протокол! Я должен ознакомиться первым и дать своё заключение!

Но Мышкин оказался быстрее.

С реакцией человека, который провёл всю жизнь ловя преступников и знает, что иногда доля секунды отделяет успех от провала, он перехватил руку Ерасова – мягко, но твёрдо, с профессионализмом, выдающим долгие годы практики – и другой рукой забрал конверт у лаборанта.

– Благодарю, – сказал он невозмутимо, как будто ничего особенного не произошло. – Вы свободны.

Лаборант, чувствуя, что попал в эпицентр чего-то серьёзного и опасного, быстро кивнул и выскользнул за дверь, как мышь, удирающая от кошки.

Мышкин молча протянул конверт мне.

Я взял его, ощущая, как бумага слегка подрагивает в моих пальцах – не от страха, а от напряжения, от понимания того, что следующие несколько секунд решат всё. Судьбу Шаповалова. Судьбу Ерасова. Судьбу Анны Минеевой. Возможно – мою собственную судьбу.

Вскрыл конверт – аккуратно, по краю, хотя руки так и чесались разорвать его одним движением.

Достал сложенный вдвое лист бумаги. Развернул. Сейчас все должно встать на свои места. Ну или нет…