Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Глава 5

Пробежал глазами по строчкам – по цифрам, по медицинским терминам, по заключению в конце страницы.

И почувствовал, как что-то внутри меня – какой-то туго скрученный узел, который я носил в груди последние сутки, – начинает медленно распускаться.

На моём лице не появилось ни тени триумфа. Только усталое облегчение, только подтверждение того, что я и так знал, только тихая, спокойная уверенность человека, который сделал всё правильно.

– Ну⁈ – голос графа был хриплым от напряжения. – Что там⁈

Я поднял глаза и обвёл взглядом присутствующих – графа с его бледным, измученным лицом, Кобрук с её красными от слёз глазами, Мышкина с его профессиональной невозмутимостью, Ерасова с его животным страхом.

– Всё подтвердилось, – сказал я, и мой голос звучал странно спокойно даже для меня самого. – Полностью. Без оговорок и сомнений.

Я посмотрел на бумагу, хотя уже знал её содержание наизусть.

– В соскобе с рамы картины обнаружена концентрация сульфида кадмия, превышающая допустимую норму в триста сорок семь раз. Триста сорок семь, – повторил я, давая цифре время дойти до каждого присутствующего. – Это не следы, не случайное загрязнение. Это убийственная доза, распределённая по всей поверхности рамы.

Я перевернул страницу.

– В крови пациентки – следы кадмия в количестве, в двадцать три раза превышающем допустимую норму. Это согласуется с картиной хронического отравления на протяжении нескольких лет.

Я поднял глаза и посмотрел на графа.

– Диагноз: хроническое отравление кадмием, повлёкшее за собой развитие вторичного системного васкулита с поражением почек, печени, желудочно-кишечного тракта и сердечно-сосудистой системы. Именно это – и только это – является причиной всех симптомов вашей жены. Не операция. Не сепсис. Не халатность хирурга. Яд. Яд, который она получала каждый день на протяжении трёх лет.

Тишина, повисшая в кабинете, была такой густой, такой осязаемой, что казалось – её можно резать ножом и подавать ломтями. Я слышал, как бьётся моё собственное сердце. Слышал тяжёлое дыхание графа. Слышал, как скрипят зубы Ерасова.

А потом профессор взорвался.

– Чушь! – заорал он, и в его голосе была уже не ярость, а чистая паника, паника человека, который чувствует, как петля затягивается вокруг его шеи. – Подделка! Фальсификация! Этот шарлатан всё подстроил! Он сфальсифицировал результаты! Подкупил лаборанта! Это заговор против меня!

Он метнулся в сторону, словно пытаясь убежать, но охранники графа преградили ему путь – молча, без единого слова, просто встав между ним и дверью, как две живые стены.

– Я требую повторного анализа! – визжал Ерасов, брызгая слюной. – В независимой лаборатории! Под наблюдением комиссии Гильдии! Это произвол! Беззаконие!

– А теперь, магистр Ерасов, – сказал я, не повышая голоса, и этот контраст между его истерикой и моим спокойствием был, возможно, страшнее любых обвинений, – давайте поговорим о том, что сделали вы.

Он замер, как кролик перед удавом. Его рот открылся, но из него не вырвалось ни звука.

– Когда у пациентки на фоне васкулита начались осложнения, – продолжал я, делая шаг к нему, – вы поставили диагноз «ДВС-синдром». Диссеминированное внутрисосудистое свёртывание. Логичный диагноз, если смотреть поверхностно. Кровотечения, проблемы с почками, общее тяжёлое состояние – всё это можно было списать на ДВС.

Я сделал ещё один шаг.

– И согласно этому диагнозу вы назначили ей гепарин. Антикоагулянт. Препарат, который разжижает кровь и препятствует образованию тромбов. Стандартное лечение при ДВС, прописанное во всех учебниках.

Ерасов попятился, наткнулся на стул и чуть не упал. Его лицо было белым как мел.

– Вы действовали по протоколу, – я сделал ещё один шаг. – Формально всё было правильно. На бумаге. В документах. Но вы поставили неверный диагноз.

Я остановился прямо перед ним – так близко, что мог видеть капельки пота на его лбу, мог слышать его учащённое, хриплое дыхание.

– Вы не увидели васкулит. Не распознали воспаление сосудов, из-за которого их стенки стали хрупкими, как старый пергамент. И вы ввели антикоагулянт пациентке, у которой сосуды и так были на грани разрыва.

– Я… я не знал… – пробормотал Ерасов. – Откуда мне было знать…

– Вы должны были знать! – впервые за весь разговор я повысил голос, и Ерасов отшатнулся, как от удара. – Вы – профессор медицины! Заведующий! Человек с тридцатилетним опытом! Ваша работа – ставить правильные диагнозы! А вы… вы не потрудились даже задуматься о том, почему картина болезни не вписывается в классический ДВС!

Я взял себя в руки, заставил голос снова стать спокойным, потому что ярость – плохой союзник в таких разговорах.

– Вы своими руками вызвали у неё профузное кровотечение. Гепарин стал последней каплей, которая разрушила и без того повреждённые сосуды. И когда вы поняли, что натворили, когда увидели, что пациентка истекает кровью, когда осознали, что это ваша ошибка…

Я помолчал, давая словам дойти до каждого присутствующего.

– … вы испугались. Испугались за свою репутацию. За свою карьеру. За своё положение в Гильдии. За свой ранг магистра, который вы заработали не талантом, а интригами и связями.

Ерасов открыл рот, чтобы возразить, но я не дал ему вставить ни слова.

– И вместо того чтобы признать ошибку, вместо того чтобы начать искать настоящую причину болезни, вы подделали документы. Переписали историю болезни. Свалили всю вину на хирурга Шаповалова – на человека, который сделал всё правильно, который не имел никакого отношения к осложнениям, который стал удобным козлом отпущения для вашей трусости и некомпетентности.

– Ложь! – просипел Ерасов, но его голос был слабым, сломленным. – Клевета! Я… я спасал её! Я делал всё возможное!

– Вы спасали себя, – отрезал я. – И ради этого были готовы отправить невиновного человека в тюрьму. На годы.

Граф Минеев, который всё это время слушал молча, с лицом, высеченным из камня, медленно повернулся к Ерасову.

Я видел его глаза – и то, что я увидел в них, заставило меня непроизвольно отступить на шаг. Это была не ярость. Это было что-то похуже. Что-то холодное, расчётливое, абсолютное. Это был взгляд человека, который принял решение и теперь просто обдумывает детали исполнения.

– Анализ – это хорошо, – сказал граф, и его голос был ровным, почти мягким, что делало его ещё страшнее. – Это очень хорошо. Но пока это лишь теория, Разумовский. Ваше слово против его слова. Бумажка с цифрами против показаний заведующего кафедрой.

Он перевёл взгляд на меня, и в этом взгляде я увидел что-то новое – не враждебность, не подозрение, а… уважение? Надежду?

– Есть ли способ доказать вашу правоту безоговорочно? Так, чтобы не осталось никаких сомнений? Так, чтобы даже самый предвзятый судья, самый продажный эксперт, самый упёртый скептик не смог возразить?

Он помолчал.

– Потому что если это правда… если всё, что вы сказали – правда…

Он посмотрел на Ерасова, и в его взгляде было обещание – страшное, неотвратимое обещание человека, который имеет власть и не боится её использовать.

– … я его лично в порошок сотру.

Я понял, что он имеет в виду. Одних лабораторных анализов было недостаточно. Ерасов мог заявить, что результаты сфальсифицированы, что методика была нарушена, что я подкупил лаборанта – и нашлись бы люди, которые ему поверили бы. В мире, где деньги и связи решают всё, правда сама по себе ничего не стоит. Нужно доказательство, которое нельзя оспорить, нельзя подделать, нельзя проигнорировать.

И такое доказательство существовало.

– Есть, – сказал я. – Один способ. Самый надёжный из всех возможных.

Граф смотрел на меня, ожидая продолжения. Кобрук подалась вперёд, не дыша. Мышкин сузил глаза, как человек, который уже догадывается, к чему я веду. Ерасов стоял, вжавшись в стену, и дрожал.

– Пациент должен ответить на правильное лечение, – произнёс я медленно, чётко, чтобы каждое слово дошло до каждого присутствующего. – Если я прав – а я прав, – и это токсический васкулит, вызванный отравлением кадмием, то агрессивная иммуносупрессивная терапия должна дать быстрый и заметный эффект. Мы подавим воспаление, которое разрушает сосуды. Показатели начнут улучшаться. Состояние стабилизируется.

Я посмотрел на графа.

– Это и будет главным доказательством. Доказательством, которое нельзя подделать, нельзя оспорить, нельзя проигнорировать. Если моя теория верна – пациентка начнёт выздоравливать. Если я ошибаюсь – ничего не изменится. Всё просто.

Несколько секунд граф молчал, обдумывая мои слова. Я видел, как работает его разум – как он просчитывает варианты, оценивает риски, принимает решение.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Делайте.

Он повернулся к Ерасову.

– А вы, магистр… вы пойдёте с нами. Я хочу, чтобы вы своими глазами увидели, как рушится ваша ложь.

Ерасов побледнел ещё сильнее – если это вообще было возможно – и попытался что-то сказать, но граф уже отвернулся от него, как от пустого места.

– Мы идём в палату, – сказал я. – Прямо сейчас. И начинаем лечение.

Граф кивнул – коротко, резко – и повернулся к своим охранникам.

– Взять его, – он указал на Ерасова. – И чтобы не дёргался.

Амбалы двинулись вперёд с синхронностью хорошо отлаженного механизма. Ерасов попытался отступить, попытался проскользнуть мимо них к двери, но его уже держали за руки – крепко и профессионально, не давая пошевелиться.

– Вы не имеете права… – забормотал он. – Это произвол… Я буду жаловаться в Гильдию… Императору!..

– Жалуйтесь, – сказал граф равнодушно. – Потом. Если будет кому жаловаться.

Он направился к двери, и мы двинулись следом – странная процессия, направляющаяся в палату интенсивной терапии. Граф с лицом палача, идущего на казнь. Мышкин с выражением человека, который наконец увидел свет в конце тоннеля.

Кобрук, бледная и молчаливая, с глазами, полными надежды и страха. Я – с результатами анализа в руках и планом лечения в голове. И Ерасов под конвоем, бормочущий что-то невнятное и затравленно озирающийся по сторонам, как зверь, попавший в ловушку.

Фырк на моём плече тихо присвистнул.

– Ну и представление, двуногий. Прямо как в театре, только декорации настоящие и актёры не играют. Интересно, каким будет финал?

Я мысленно ответил ему:

– Хороший. Финал будет хорошим. Должен быть.

– Должен – это не обязательно, – философски заметил бурундук. – Но я тебе верю. Только тебе.

Палата интенсивной терапии встретила нас привычными звуками – мерным писком мониторов, отсчитывающих удары больного сердца, шипением аппарата искусственной вентиляции, который вдыхал жизнь в неподвижное тело, тихим гудением диализной машины, перекачивающей кровь через свои фильтры.

Пахло антисептиком, лекарствами и тем особенным запахом, который бывает только в реанимационных отделениях, – запахом борьбы между жизнью и смертью.

Анна Минеева лежала на кровати в том же положении, в каком я видел её вчера и позавчера, – бледная, неподвижная, опутанная проводами и трубками, как муха в паутине из пластика и металла. Её лицо было восковым, безжизненным, и только едва заметное движение груди говорило о том, что она ещё жива.

Но теперь я смотрел на неё другими глазами.

Теперь я знал, что с ней произошло. Знал, почему отказали почки, почему началось кровотечение, почему все предыдущие методы лечения не давали результата. Знал, кто виноват – и не врач-хирург, а магистр-диагност, который стоял сейчас у двери под охраной и дрожал мелкой дрожью.

И теперь я знал, как это исправить.

– Анна Витальевна, – я повернулся к Кобрук, которая стояла рядом, нервно сжимая руки так, что побелели костяшки пальцев. – Мне нужна ваша помощь.

Она вздрогнула, словно очнувшись от транса, и посмотрела на меня.

– Что нужно делать? – в её голосе не было ни тени сомнения, только готовность действовать.

– Пульс-терапия, – сказал я. – Метилпреднизолон, тысяча миллиграммов, внутривенно капельно. Разводим в двухстах миллилитрах физраствора, вводим медленно, в течение часа. Параллельно – мониторинг давления, пульса, сатурации каждые пятнадцать минут. И держим наготове адреналин на случай анафилактической реакции.

Пульс-терапия глюкокортикоидами – это тяжёлая артиллерия в лечении васкулитов, последний довод королей в войне с воспалением. Ударная доза гормонов, которая бьёт по иммунной системе со всей мощью, на которую способна современная фармакология.

Это агрессивное лечение, рискованное, с длинным списком побочных эффектов, но в данной ситуации – единственный шанс быстро переломить ход болезни.

Кобрук кивнула, и я увидел, как на моих глазах происходит трансформация. Администратор исчез. Чиновник исчез. Бюрократ, проводящий дни на совещаниях и бумажной работе, исчез. Передо мной стояла лекарь – настоящий лекарь, с опытом, уверенными руками и ясной головой.

Она подошла к шкафу с медикаментами, достала нужные препараты – флакон метилпреднизолона, пакет с физраствором, шприцы, системы для капельниц. Её движения были чёткими, экономными, профессиональными – ни одного лишнего жеста, ни секунды промедления.

Граф стоял у изголовья кровати, глядя на свою жену с выражением, которое я видел много раз на лицах родственников тяжёлых больных, – смесь любви, страха, надежды и отчаяния. Его руки дрожали, и он засунул их в карманы, чтобы скрыть эту слабость от окружающих.

– Она… она почувствует? – спросил он хрипло. – Когда лечение начнёт работать… она придёт в сознание?

– Не сразу, – ответил я честно, потому что ложная надежда хуже горькой правды. – Пульс-терапия – это не волшебная таблетка. Эффект будет нарастать постепенно, в течение часов, возможно суток. Но если я прав – а я прав, – мы увидим улучшение показателей уже сегодня. Давление стабилизируется, диурез увеличится, воспалительные маркеры начнут снижаться.

Мышкин стоял чуть в стороне, наблюдая за происходящим с профессиональным интересом следователя, который собирает доказательства для дела. Он достал из кармана блокнот и делал какие-то пометки – наверняка фиксировал каждую деталь для будущего отчёта.

Ерасов, всё ещё удерживаемый охранниками, стоял у двери и смотрел на меня с ненавистью – чистой, концентрированной, почти осязаемой. Если бы взгляды могли убивать, я бы уже лежал на полу с дыркой в груди.

– Это ничего не докажет, – прошипел он. – Даже если она поправится – это может быть простое совпадение! Спонтанная ремиссия! Вы не сможете доказать причинно-следственную связь!

– Замолчите, – сказал граф, не оборачиваясь, и Ерасов заткнулся, как будто ему заклеили рот.

Кобрук закончила готовить капельницу и подошла к кровати. Посмотрела на меня, ожидая подтверждения.

– Начинаем? – спросила она.

Я кивнул.

– Начинаем.

Она ввела иглу в центральный катетер – уверенно, без колебаний, – и открыла зажим. Прозрачная жидкость начала медленно капать в вену пациентки – капля за каплей, как песчинки в песочных часах, отмеряющие время до момента истины.

Все в палате замерли, глядя на безжизненное лицо Анны Минеевой, на цифры на мониторе, на капельницу с её мерным, гипнотическим ритмом.

Пульс – восемьдесят девять ударов в минуту. Давление – восемьдесят на пятьдесят пять. Сатурация – девяносто три процента.

Плохие показатели. Очень плохие. На грани критических.

Но сейчас – я верил в это, я знал это – всё начнёт меняться.

Фырк сидел на спинке соседнего кресла и смотрел на пациентку с выражением, которое я редко видел на его мордочке, – не сарказм, не ирония, а что-то похожее на надежду.

– Двуногий, – прошептал он. – Ты уверен? На сто процентов уверен?

– На сто процентов, – ответил я мысленно.

– Тогда я тоже уверен, – сказал бурундук. – Потому что ты ещё ни разу не ошибался. Ну, почти ни разу.

Глава 6

Время в реанимационных палатах течёт иначе, чем в остальном мире, – это я знал ещё с ординатуры в своем мире, когда приходилось дежурить по ночам, следя за показаниями мониторов и молясь всем богам, чтобы цифры не поползли в неправильную сторону.

Минуты растягиваются в часы, часы – в вечность, и каждый писк аппарата, каждое мигание индикатора врезается в память так, словно это последнее, что ты увидишь в жизни.

Прошло три часа с тех пор, как Кобрук подключила капельницу с метилпреднизолоном.

Три часа.

Сто восемьдесят минут.

Десять тысяч восемьсот секунд.

Я знал это, потому что считал каждую из них.

Капельница исправно делала своё дело – прозрачная жидкость мерно капала в вену пациентки, капля за каплей, с гипнотической регулярностью, которая в другое время могла бы успокаивать, но сейчас только усиливала напряжение. Мониторы пищали, отсчитывая удары сердца. Аппарат диализа гудел, перекачивая кровь через свои фильтры. Всё работало как часы.

Но результата не было.

Я стоял у мониторов, вглядываясь в цифры так, словно мог заставить их измениться силой взгляда. Давление – восемьдесят на пятьдесят пять. Точно такое же, как три часа назад. Сатурация – девяносто три процента. Ни на единицу больше, ни на единицу меньше. Пульс – восемьдесят семь. Диурез – капля по капле, едва заметный, на грани олигурии.

Ничего не менялось.

Абсолютно ничего.

Кобрук стояла рядом со мной, бледная, с покрасневшими от напряжения глазами, и я видел, как она кусает губы, сдерживая слова, которые рвались наружу. Слова вроде «почему не работает?» или «ты уверен, что всё правильно?». Она не произносила их вслух, но я читал их в её взгляде так же ясно, как читал показания на мониторах.

Мышкин стоял чуть поодаль, прислонившись к стене, скрестив руки на груди. Его лицо было непроницаемым, как у хорошего игрока в покер, но я заметил, что он время от времени бросает взгляд на часы – и каждый такой взгляд был красноречивее любых слов.

А граф…

Граф ходил по палате из угла в угол, как тигр в клетке, – пять шагов в одну сторону, резкий разворот, пять шагов обратно. Его шаги были тяжёлыми, гулкими, и каждый из них отдавался у меня в голове, как удар молота.

Время от времени он останавливался, смотрел на жену, на мониторы, на меня – и в его глазах я видел то, что видел сотни раз в глазах родственников тяжёлых больных: отчаяние, переходящее в ярость, надежда, превращающаяся в обвинение.

У двери стояли охранники графа – неподвижные, как статуи, – и рядом с ними Ерасов, всё ещё бледный, всё ещё дрожащий, но с выражением лица, которое мне очень не нравилось. Выражение человека, который чует, что ветер меняется в его пользу.

– Двуногий, – голос Фырка раздался у меня в голове, тихий и обеспокоенный. – Мне не нравится, как на тебя смотрит этот граф. Он как будто прикидывает, куда лучше закопать тело.

– Спасибо за поддержку, – мысленно ответил я. – Именно это я хотел услышать.

– Просто констатирую факты. Аристократы – они такие. Пока ты им полезен, ты друг и соратник. А как только перестаёшь быть полезным…

Бурундук не закончил фразу, но в этом и не было необходимости.

Граф остановился.

Резко, словно налетел на невидимую стену. Повернулся ко мне, и в его глазах полыхал огонь – тот самый огонь, который я видел вчера в коридоре, когда он кричал «убийцы!» на весь этаж.

– Ну⁈ – его голос был хриплым, сорванным, словно он кричал без остановки последние несколько часов. – Где ваш «быстрый и заметный эффект», Разумовский⁈ Прошло три часа! Три часа! И ничего! Абсолютно ничего не меняется!

Я заставил себя ответить спокойно, хотя внутри у меня всё сжималось в тугой узел.

– Иммуносупрессивная терапия требует времени, ваше сиятельство. Это не аспирин от головной боли. Организм должен перестроиться, иммунная система должна отреагировать на препарат. Это процесс, который занимает часы, иногда сутки…

– Сутки⁈ – граф взорвался, как граната с выдернутой чекой. – У меня нет суток! У неё нет суток! Вы обещали результат – где он⁈

– Или ваш диагноз – полная чушь, – голос Ерасова прорезался сквозь напряжённую тишину, как нож сквозь масло, – и вы просто травите пациентку гормонами впустую.

Я повернулся к нему. Профессор стоял у двери, всё ещё удерживаемый охранниками, но в его глазах появился блеск – опасный, торжествующий блеск человека, который чувствует, что карта ложится в его пользу.

– Я же говорил, ваше сиятельство, – продолжал он, обращаясь к графу. – Это шарлатанство! Фокусы провинциального выскочки! Он ничего не понимает в медицине, он просто пускает пыль в глаза, играет на ваших чувствах…

– Заткнитесь, – сказал я, и мой голос прозвучал холоднее, чем я ожидал.

Ерасов осёкся, но граф уже не слушал ни его, ни меня. Он шагнул ко мне, и я увидел в его глазах то, что видел много раз в глазах людей, доведённых до отчаяния, – готовность на всё.

– Вы меня обманули! – он почти шипел, и на его губах появилась пена. – Дали ложную надежду! Заставили поверить в эту чушь про отравление! А на самом деле вы просто тянете время! Затягиваете процесс, чтобы спасти своего дружка! Признайтесь – вам плевать на мою жену! Вам нужен только Шаповалов!

Я открыл рот, чтобы ответить, но Кобрук опередила меня.

– Это неправда! – она шагнула вперёд, встав между мной и графом. – Илья сделал всё возможное! Он нашёл причину болезни, он поставил правильный диагноз, он…

– Помолчите! – граф отмахнулся от неё, как от назойливой мухи. – Вы такая же, как он! Вы все заодно! Все против меня!

Фырк на моём плече тихо хмыкнул.

– Ого, двуногий! Настроение у нашего аристократа скачет, как блоха на раскалённой сковородке! То «спасите-помогите», то «пошли все вон»! Биполярочка в полный рост! Или это просто классический пример того, как горе превращает людей в неуправляемые снаряды.

Я мысленно согласился с бурундуком. Граф был не злым человеком – он был раздавленным. Раздавленным страхом за жену, чувством вины за то, что засадил невиновного в тюрьму, ощущением полной беспомощности перед лицом болезни, которую не могли победить ни его деньги, ни его власть, ни его связи. И сейчас эта раздавленность превращалась в ярость – единственную эмоцию, которую он умел выражать.

Граф замер посреди палаты, тяжело дыша, и я видел, как в его голове рождается решение – видел это по тому, как изменилось выражение его лица, как сузились глаза, как сжались кулаки.

– Он прав, – сказал граф, указывая на Ерасова. – Магистр прав. Вас нужно немедленно отстранить от лечения. Вы убьёте её своими экспериментами, если уже не убили.

Ерасов расправил плечи, почувствовав поддержку.

– Ваше сиятельство, позвольте мне взять ситуацию под контроль. Я приглашу консилиум из лучших специалистов Москвы, мы проведём полное обследование…

– Да, – граф кивнул, не сводя с меня тяжёлого взгляда. – Да, так и сделаем.

Он повернулся к нам – ко мне, к Кобрук, к Мышкину – и в его голосе прозвучал металл.

– Всё! Вон из палаты! Все трое! Немедленно!

Я не двинулся с места.

Кобрук тоже.

Мышкин даже не пошевелился, продолжая стоять у стены со скрещёнными на груди руками.

– Ваше сиятельство, – сказал я, и мой голос был твёрдым, хотя внутри у меня всё дрожало от напряжения. – Я понимаю ваше отчаяние. Поверьте, я понимаю его лучше, чем вы думаете. Но прерывать терапию сейчас – значит подписать вашей жене смертный приговор.

Граф открыл рот, чтобы возразить, но я не дал ему вставить слово.

– Стероиды уже в её организме. Они уже работают. Если мы сейчас прекратим лечение, если мы отменим препараты, если мы начнём метаться между разными подходами – мы только усугубим ситуацию. Ей станет хуже. Намного хуже. И тогда уже никакой московский консилиум не поможет.

– Илья прав! – Кобрук шагнула вперёд, и в её голосе была решимость, которой я раньше в ней не слышал. – Мы не можем просто так уйти! Не сейчас! Не когда пациентка на грани!

Граф смотрел на нас – на меня, на Кобрук, на Мышкина – и в его глазах бушевала буря. Он не привык, чтобы ему перечили. Не привык слышать «нет». Вся его жизнь была выстроена так, чтобы люди говорили ему «да» – «да, ваше сиятельство», «как скажете, ваше сиятельство», «немедленно, ваше сиятельство».

А тут – три человека, которые смотрят ему в глаза и отказываются подчиняться.

– Охрана! – рявкнул он, и в его голосе звенела истерика. – Выведите их отсюда! Если понадобится – силой!

Двое амбалов в тёмных костюмах отделились от двери и двинулись к нам – медленно, уверенно, как люди, привыкшие к тому, что их приказам подчиняются без вопросов. Они были огромными, широкоплечими, с лицами, которые не выражали ничего, кроме холодной готовности выполнить любой приказ.

Я почувствовал, как Кобрук отступает на шаг, инстинктивно ища защиты за моей спиной. Почувствовал, как Фырк на моём плече напрягается, готовый… к чему? Что мог сделать маленький бурундук-дух против двух здоровяков?

И тут Мышкин двинулся.

Он отделился от стены – медленно, почти лениво, – и встал между охранниками и нами. Его рука скользнула во внутренний карман пиджака и вынырнула оттуда с чем-то маленьким и блестящим.

Удостоверение.

Он раскрыл его – медленно, почти театрально – и поднял на уровень глаз охранников.

– Я – следователь Инквизиции, – его голос был холодным, ровным, без малейшего намёка на эмоции. – В настоящий момент я нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Вмешательство в действия следователя Инквизиции при исполнении квалифицируется как тяжкое государственное преступление и карается лишением свободы на срок от десяти до двадцати лет.

Он помолчал, давая словам дойти до адресатов.

– Сядете оба. Надолго. Очень надолго.

Охранники замерли, как будто налетели на невидимую стену. Переглянулись – быстро, почти незаметно – и я увидел в их глазах то, что видел много раз в глазах людей, оказавшихся между молотом и наковальней.

Они боялись графа – это было очевидно. Граф платил им зарплату, граф мог уничтожить их одним телефонным звонком, граф был их хозяином.

Но Инквизиция…

Это была отдельная каста. Формально их юрисдикция ограничивалась медициной и магией – надзор за лекарями, контроль оборота зелий, расследование лекарских ошибок. Но на деле этот спрут давно и намертво сросся с обычной полицией.

Там, где у жандармов заканчивались полномочия или не хватало знаний, в дело вступали люди в серых мундирах. У них были свои следователи, свои силовые группы и свои методы дознания, заточенные под тех, кто может убить касанием руки.

И если начальника местного полицейского участка граф ещё мог припугнуть титулом или звонком губернатору, то Инквизиция в Муроме была системой внутри системы. Замкнутой, корпоративной и пугающе эффективной.

Против неё титулы работали плохо. Потому что, когда речь заходила о магии и жизни людей, Инквизиция имела право вламываться в любые двери. И граф это прекрасно знал.

Охранники остановились.

Граф смотрел на Мышкина так, словно видел его впервые в жизни.

– Ты… – он задохнулся от возмущения. – Ты смеешь мне перечить⁈ В моей больнице⁈ Мне⁈

Далеко же зашел этот граф если считает областную больницу своей. Он думает что у него все и вся в кармане.

Мышкин убрал удостоверение обратно в карман и посмотрел на графа – спокойно, без вызова, но и без страха.

– Это не ваша больница, ваше сиятельство. Это государственное учреждение, финансируемое из казны Империи. И пока я нахожусь здесь, я являюсь представителем закона – того самого закона, который стоит выше любых титулов и состояний.

Он сделал шаг вперёд, и граф – огромный, властный, привыкший, что все расступаются перед ним – непроизвольно отступил.

– Я принял решение, – продолжал Мышкин, – что для спасения жизни пациентки и установления истины по делу Шаповалова лекарь Разумовский и его команда должны остаться здесь и продолжить лечение. Это моё официальное решение как следователя Инквизиции, ведущего расследование. Если вы хотите его оспорить – пожалуйста. Подайте жалобу. Напишите Императору. Дождитесь рассмотрения. Это займёт месяцы. А пока – отойдите и не мешайте нам работать.

Граф побагровел так, что я всерьёз испугался за его здоровье. Вена на его виске вздулась и пульсировала, как живая, а руки сжались в кулаки с такой силой, что побелели костяшки.

– Я тебя уничтожу! – прорычал он. – Размажу! Ты знаешь, кто я⁈ Знаешь, что я могу сделать с тобой одним телефонным звонком⁈

Мышкин усмехнулся – без веселья, без злорадства, просто констатируя факт.

– Знаю. Человек, у которого всё и все куплены. Судьи, прокуроры, журналисты, политики – все на вашей зарплате. Но вот незадача, ваше сиятельство…

Он сделал ещё один шаг вперёд, и теперь они стояли лицом к лицу – граф и инквизитор, деньги и закон.

– Вы ещё не успели купить меня. И пока вы играли в месть, преследуя невиновного человека, я был на стороне вашей жены больше, чем вы сами. Я искал правду, пока вы искали козла отпущения. Я пытался её спасти, пока вы пытались кого-то наказать.

Он выдержал паузу.

– Так что отойдите, граф. И не мешайте лекарям работать. Это в ваших интересах. Поверьте.

Тишина, повисшая в палате, была оглушительной. Я слышал, как пищат мониторы, как капает капельница, как хрипло дышит граф. Слышал, как бьётся моё собственное сердце – гулко, часто, словно пытаясь выпрыгнуть из груди.

Возможно, графу впервые в жизни дали такой отпор.

Я видел это по его лицу – по тому, как менялось его выражение, как гнев боролся с изумлением, как привычка командовать сталкивалась с непривычным ощущением бессилия.

И я понял, что нужно использовать этот момент. Пока граф в шоке, пока он не пришёл в себя, пока не нашёл новых аргументов.

– Ваше сиятельство, – я шагнул вперёд, встав рядом с Мышкиным. – Я прошу вас только об одном. Дайте мне время. До утра.

Граф перевёл на меня тяжёлый взгляд.

– У меня нет времени! У неё нет времени!

– Есть, – я говорил спокойно, уверенно, хотя внутри у меня всё дрожало. – Посмотрите на мониторы. Её состояние стабильно. Тяжёлое, да, но стабильное. Оно не ухудшается. Это уже хороший знак – это значит, что терапия работает, просто не так быстро, как мы надеялись.

Я обвёл взглядом палату – графа, охранников, Ерасова, который притих у двери.

– Но если мы сейчас уйдём… если мы прервём лечение… у кого-то ещё в этой комнате есть другие предложения? Другой диагноз? Другой план?

Мой взгляд остановился на Ерасове.

– Магистр? У вас есть что предложить? Кроме «ДВС-синдрома», который уже чуть не убил пациентку?

Ерасов открыл рот, закрыл его. Отвёл глаза.

Ему нечего было предложить. Он это знал, я это знал, все в этой комнате это знали.

Граф стоял неподвижно, и я видел, как в его голове идёт борьба – между яростью и здравым смыслом, между желанием наказать всех вокруг и пониманием того, что это ничего не изменит.

– Хорошо, – сказал он наконец, и каждое слово давалось ему с видимым трудом, словно он выплёвывал битое стекло. – До утра. Но если к утру не будет результата…

Он посмотрел мне прямо в глаза, и то, что я увидел в его взгляде, заставило меня похолодеть.

– … завтра судья будет рассматривать дело не только вашего дружка Шаповалова. Но и ваше. За мошенничество. За убийство по неосторожности. За всё, что я смогу на вас повесить. И поверьте, Разумовский, – я смогу повесить на вас очень многое.