Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Глава 8

Здание Суда. Владимир

Граф остановился посреди зала. Его лицо было каменной маской, но глаза – глаза горели тем холодным огнём, который Шаповалов видел в них несколько дней назад, когда граф требовал его крови.

Только теперь этот огонь был направлен не на него.

– Обстоятельства изменились, ваша честь, – голос графа был хриплым, словно он не спал несколько ночей подряд. – Я был… введён в заблуждение. Диагноз моей жены оказался неверным. Экспертизы, на которых строилось обвинение, – ложь.

Судья уставился на него так, словно граф только что объявил, что небо зелёное, а трава синяя.

– Ложь⁈ – он почти задохнулся от возмущения. – Три экспертизы от магистров Гильдии не могут быть ложью! Это невозможно! Это…

Шаповалов слушал этот разговор, и его мир медленно переворачивался с ног на голову.

Ложь. Граф назвал экспертизы ложью. Те самые экспертизы, которые Ерасов сам заказывал, которые оплачивал из своего кармана, которые использовал как дубину, чтобы размозжить ему голову.

Неужели Разумовский нашёл? Нашёл то, что он сам искал все эти дни в своей камере, перебирая в памяти каждую деталь операции, каждый показатель, каждый симптом? Нашёл ответ на вопрос, который не давал ему покоя: почему? Почему идеальная операция привела к такой катастрофе?

Шаповалов смотрел на Разумовского, на его измотанное лицо, на тёмные круги под глазами, на руки, которые слегка дрожали от усталости, – и чувствовал, как что-то внутри него, какой-то ледяной узел, который он носил в груди с момента ареста, начинает медленно таять.

Надежда.

Робкая, почти забытая, болезненная, как первый глоток воздуха после долгого пребывания под водой.

Что он задумал? Что в этих бумагах? Неужели… Разумовский двинулся вперед.

Что происходит? Что, во имя всего святого, здесь происходит?

Вокруг началась суета – стражники бросились к нему, пытаясь остановить незваных гостей, секретарь вскочил со своего места, роняя бумаги, кто-то в зале ахнул, кто-то вскрикнул. Судья, багровый от ярости, стучал молотком по столу с такой силой, что, казалось, вот-вот расколет дерево.

– Порядок в зале! – орал он. – Стража! Вывести посторонних!

Но Разумовский не собирался никуда уходить. Он шёл вперёд – уверенно, целеустремлённо, словно стража и не существовало, – и в его руке Шаповалов заметил пачку бумаг, которую молодой врач сжимал так, будто от неё зависела его жизнь.

Возможно, так оно и было.

Разумовский подошёл к судейскому столу – уверенно, без тени сомнения, словно это был не зал суда, а его собственная операционная, где он привык командовать и где его слово было законом.

– Позвольте предоставить доказательства, ваша честь, – сказал он, и его голос, несмотря на очевидную усталость, звучал твёрдо и чётко.

Судья посмотрел на него так, словно Разумовский был насекомым, которое осмелилось заползти на его обеденный стол.

– Слушание окончено! – отрезал он. – Суд готовился вынести приговор! Ваше вмешательство – грубейшее нарушение процедуры, и я…

– Слушание окончено, – перебил его Разумовский, и в его голосе появилась нотка, которую Шаповалов слышал раньше – в операционной, когда что-то шло не по плану и нужно было принимать решения за доли секунды. – Но приговор ещё не вынесен. Согласно статье сто четырнадцать Устава Гильдии Целителей, новые, особо важные обстоятельства могут быть представлены суду вплоть до момента официального оглашения вердикта. Молоток ещё не ударил, ваша честь. Технически, я успел.

Шаповалов чуть не рассмеялся – впервые за много дней.

«Откуда он знает Устав? – пронеслось в голове. – Этот мальчишка… нет, этот человек… он не перестаёт меня удивлять. Он знает Устав лучше, чем я сам, хотя я читал его десятки раз за свою карьеру».

Судья открыл рот, чтобы возразить, потом закрыл его. Он явно пытался вспомнить текст статьи, на которую ссылался Разумовский, и по его лицу было видно, что он не мог найти изъяна в этой логике.

– Это… это неслыханно… – пробормотал он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

– Это закон, – ответил Разумовский спокойно. – Тот самый закон, который вы поклялись защищать, надевая эту мантию.

Пауза. Судья смотрел на молодого лекаря, и Шаповалов видел, как в его глазах борются разные эмоции – ярость, растерянность, страх, расчёт. Он понимал, что проиграл этот раунд, но не хотел признавать поражение.

А потом судья бросил взгляд на графа Минеева – быстрый, почти незаметный, – и что-то в его лице изменилось.

– Хорошо, – сказал он сквозь зубы. – Суд… примет к рассмотрению новые доказательства.

Разумовский кивнул и положил на стол пухлую папку – толстую, потрёпанную, с торчащими из неё листами бумаги.

Проходя мимо скамьи подсудимых, он на секунду встретился взглядом с Шаповаловым. И подмигнул.

Этот простой, почти мальчишеский жест пробил броню, которую Шаповалов выстраивал вокруг себя последние дни. Он почувствовал, как защипало в глазах, как горло сжалось от эмоций, которые он так долго сдерживал.

Надежда. Настоящая, живая надежда.

«Что ты задумал, парень? – думал он, глядя, как Разумовский возвращается к судейскому столу. – Что в этих бумагах? Какую карту ты припас в рукаве?»

Судья взял папку с видом человека, которому протянули дохлую крысу, и начал листать документы – брезгливо, нехотя, демонстрируя всем своим видом, что это пустая формальность, которая ничего не изменит.

Но по мере того как он читал, выражение его лица менялось.

Брезгливость сменилась недоумением. Недоумение – удивлением. Удивление – шоком.

Он перелистнул страницу, вернулся назад, перечитал что-то снова. Достал из кармана монокль, приложил к глазу, вгляделся в цифры и графики.

– Отравление кадмием? – его голос был хриплым, неуверенным. – Вторичный… васкулит? Вы это доказали?

– Да, – ответил Разумовский. – Результаты токсикологического анализа в деле. Соскоб с рамы картины – запредельная концентрация сульфида кадмия. Анализ крови пациентки – следы кадмия, многократно превышающие допустимую норму. Хроническое отравление на протяжении как минимум трёх лет.

Судья снова уставился в бумаги, словно надеясь, что цифры изменятся, если смотреть на них достаточно долго.

– Но это… это только анализы, – он пытался найти зацепку, хоть какой-то аргумент. – Анализы можно подделать, можно неправильно интерпретировать…

– Анализ, по сути, уже не требовался, – перебил его Разумовский.

– То есть? – судья поднял глаза.

И тут Разумовский произнёс слова, которые перевернули всё.

– Потому что пациентка ответила на правильное лечение, – его голос был громким, чётким, он говорил так, чтобы слышал весь зал. – Она в сознании.

Мгновение тишины – и зал взорвался.

Шаповалов слышал вздохи изумления, ахи, восклицания. Кто-то из журналистов – да, в зале были журналисты, он только сейчас это заметил – вскочил со своего места. Судья уронил монокль, и тот с жалобным звоном покатился по столу.

– Как… в сознании⁈ – судья смотрел на Разумовского так, словно тот только что объявил о воскрешении мёртвых. – Так быстро⁈ Она была в… В тяжелейшем состоянии! Это невозможно!

– Это медицина, ваша честь, – ответил Разумовский, и в его голосе Шаповалов услышал усталое торжество. – Правильный диагноз плюс правильное лечение равно результат. Мы провели экстренный высокообъёмный плазмаферез для детоксикации – удалили из крови патологические антитела, которые разрушали её сосуды. Параллельно – пульс-терапия глюкокортикоидами для подавления воспаления.

Он помолчал.

– Она пришла в себя этим утром. Показатели стабилизируются. Прогноз – благоприятный.

Шаповалов почувствовал, как земля уходит у него из-под ног – но не от страха, а от облегчения. Минеева жива. Жива и в сознании. Та женщина, которую он оперировал, та женщина, из-за которой его обвинили в халатности и посадили в тюрьму, – она выжила.

И теперь никто не сможет сказать, что он убийца.

Судья сидел за своим столом и выглядел так, словно кто-то выбил у него почву из-под ног. Он снова и снова перечитывал документы, перелистывал страницы, возвращался к началу – и Шаповалов видел, как дрожат его руки, как он облизывает пересохшие губы.

Дело разваливалось. Дело, которое судья уже считал решённым, которое должно было закончиться обвинительным приговором и отправить Шаповалова за решётку на долгие годы, – это дело рассыпалось на глазах, как карточный домик на ветру.

Разумовский подошёл к графу и что-то тихо прошептал ему на ухо – так тихо, что Шаповалов не расслышал слов. Но он видел, как граф сжал зубы, как его лицо окаменело ещё больше, как он коротко кивнул.

А потом граф подошёл к судейскому столу.

– Ваша честь, – его голос был тихим, но в этой тишине была власть, привычка командовать, уверенность человека, которому никогда не отказывали. – Ввиду вновь открывшихся обстоятельств я официально отзываю все свои обвинения и ходатайствую о немедленном освобождении хирурга Шаповалова из-под стражи.

Шаповалов смотрел на это, и в его голове медленно, как шестерёнки в заржавевшем механизме, начинали поворачиваться мысли.

Он видел, как граф смотрит на судью – тяжело, без угроз, но с явным намёком, который мог прочитать только человек, знающий правила этой игры. Видел, как судья бледнеет под этим взглядом, как он начинает ёрзать в своём кресле, как его глаза бегают из стороны в сторону.

И он всё понял. Судья был куплен. Куплен с самого начала.

Граф использовал своё влияние, свои деньги, свои связи, чтобы обеспечить нужный исход процесса. Судья получил указания – осудить Шаповалова, закрыть дело, не задавать лишних вопросов. И он готов был выполнить эти указания, потому что так работала система, потому что так было всегда.

Но теперь хозяин давал новый приказ. И судья не мог его выполнить, не потеряв лицо.

«Вот оно что, – думал Шаповалов, глядя на разворачивающуюся перед ним драму. – Вот почему всё было так быстро. Вот почему три экспертизы появились за три дня. Вот почему суд назначили вне очереди. Граф заплатил за всё это – за обвинение, за приговор, за мою голову на блюде».

И теперь тот же граф платил за его свободу.

Ирония судьбы.

Судья откашлялся. Потом ещё раз. Потом потянулся к стакану с водой, стоявшему на краю стола, и сделал долгий глоток.

Шаповалов видел, как он думает – лихорадочно, судорожно, пытаясь найти выход из ловушки, в которую сам себя загнал.

Отменить почти вынесенное решение? Признать, что три экспертизы магистров – ложь? Это значит признать собственную некомпетентность. Или, что ещё хуже, собственную продажность. Это значит поставить крест на карьере, на репутации, на всём, что он строил годами.

Но и отказать графу – человеку, который платил ему, который держал его на крючке, который мог уничтожить его одним телефонным звонком, – он тоже не мог.

Шаповалов почувствовал, как сердце ухнуло вниз.

«Всё кончено, – подумал он с горечью. – Даже если Илья прав, даже если граф теперь на моей стороне… этот человек в мантии не может отступить. Он будет давить до конца, чтобы спасти свою шкуру. Он закроет меня, оформит приговор, а потом уже граф будет годами вытаскивать меня по апелляции… Только ему уже будет это незачем…»

И тут судья нашёл лазейку. Для себя, конечно же.

– Видите ли, господа… – он заговорил, и в его голосе появилась уверенность человека, который нащупал твёрдую почву под ногами. – Даже если принять во внимание эту новую… теорию… факт остаётся фактом!

Он поднял голову и посмотрел на Разумовского с торжеством.

– Если бы не действия подсудимого, если бы не его рискованная, экспериментальная операция – кризиса бы не было! Пациентка не оказалась бы в реанимации! И её скрытая болезнь, возможно, никогда бы не проявилась с такой силой!

Он откинулся на спинку кресла.

– Действия хирурга Шаповалова стали триггером, который запустил цепочку осложнений. Следовательно, его ответственность…

– А если бы он послушал магистра Ерасова и провёл открытую операцию, – голос Разумовского разрезал воздух, как скальпель, – пациентка умерла бы на столе от профузного кровотечения.

Судья замер.

– Что?

– Её сосуды были поражены васкулитом задолго до операции, – Разумовский говорил быстро, не давая судье опомниться. – Стенки хрупкие, воспалённые, готовые разорваться от любого серьёзного воздействия. Торакоскопия, которую выбрал хирург Шаповалов, – минимально инвазивная процедура, три маленьких прокола, минимальная травма тканей. Открытая торакотомия, которую рекомендовал Ерасов, – это разрез грудной клетки, это раздвигание рёбер, это массивное повреждение сосудов.

Он сделал паузу.

– Действия хирурга Шаповалова – это единственное, что дало пациентке шанс дожить до сегодняшнего дня. Если бы он выбрал другой метод, если бы он послушал «опытного магистра», – Разумовский произнёс эти слова с такой иронией, что Шаповалов чуть не улыбнулся, – она бы не выжила. Вместо пациентки у нас был бы труп. Вместо суда – похороны.

– Молчать! – взорвался судья. – Суд не перебивают! Я требую уважения к…

Но Разумовский не стал спорить. Он просто повернулся и снова выразительно посмотрел на графа. Долгий, тяжёлый взгляд.

Граф Минеев поймал взгляд Разумовского. Он посмотрел на судью и едва заметно кивнул – настолько едва заметно, что Шаповалов не был уверен, что движение вообще было. Потом он чуть повернул голову в сторону боковой двери – той, что вела в совещательную комнату.

Сигнал.

Судья, увидев этот жест, мгновенно изменился в лице. Его показное возмущение испарилось, как утренний туман, уступив место выражению человека, который получил приказ и не смеет ослушаться.

– Кхм… – он откашлялся. – Суд… суд удаляется на совещание для оценки новых доказательств!

Он вскочил с места так быстро, словно за ним гнались черти, и почти бегом направился к боковой двери. Через несколько секунд туда же вошёл граф – спокойно, неторопливо, с видом человека, который точно знает, что будет делать.

Дверь закрылась за ними.

Шаповалов стоял у скамьи подсудимых и смотрел на эту дверь, за которой сейчас решалась его судьба. Он понимал, что там происходит – понимал так же ясно, как если бы стоял в той комнате рядом с ними.

Граф давил на судью. Объяснял ему новые правила игры. Говорил, что теперь нужен другой результат – оправдание вместо обвинения, свобода вместо тюрьмы. И судья, привыкший выполнять приказы того, кто платит, – судья соглашался, скрипя зубами, проклиная всех и вся, но соглашался.

Так работала система.

Так работала справедливость в мире, где деньги и титул решали всё. Где они были законом.

Шаповалов должен был чувствовать отвращение. Должен был возмущаться тем, что его судьба решается не в открытом суде, а за закрытыми дверями, в разговоре между аристократом и продажным судьёй. Но он был слишком измотан, слишком истощён, слишком опустошён, чтобы чувствовать что-то, кроме усталости.

И надежды.

Потому что за этой дверью решалось его будущее. И впервые за много дней это будущее не выглядело беспросветно чёрным.

Разумовский подошёл к скамье подсудимых – настолько близко, насколько позволяла стража, которая преградила ему путь.

Он остановился в паре метров от Шаповалова, посмотрел ему в глаза и беззвучно, одними губами, произнёс:

«Всё будет хорошо».

Шаповалов, измученный, разбитый, постаревший на десять лет за эти несколько дней, но впервые за долгое время чувствующий настоящую надежду, благодарно кивнул.

Прошло пять минут. Может быть, десять. Шаповалов потерял счёт времени – он просто стоял и ждал, глядя на закрытую дверь, за которой решалась его судьба.

Потом дверь открылась.

Первым вышел судья. Его лицо было недовольным, почти злым – выражение человека, которого заставили сделать что-то против его воли. Но в его глазах Шаповалов увидел смирение. Судья принял решение. Судья подчинился.

За ним вышел граф. Его лицо было непроницаемым, но в уголках губ Шаповалов заметил что-то похожее на удовлетворение.

Судья вернулся на своё место. Взял в руки лист бумаги – тот самый, на котором был написан приговор, который он собирался зачитать полчаса назад. Посмотрел на него долгим взглядом.

А потом отложил его в сторону и взял другой лист.

– В связи с представлением новых доказательств… – он читал с бумаги, не поднимая глаз, словно не хотел видеть лица людей в зале. – В связи с отзывом обвинений потерпевшей стороной… ввиду вновь открывшихся обстоятельств, указывающих на иную этиологию заболевания пациентки и полностью исключающих причинно-следственную связь между действиями подсудимого и наступившими последствиями…

Он сделал паузу. Глубоко вдохнул.

– … суд не находит в действиях подсудимого Шаповалова Игоря Степановича состава преступления.

Ещё одна пауза.

– Оправдать. Освободить из-под стражи немедленно. В зале суда.

Молоток ударил по столу.

Но теперь этот звук означал не приговор, а свободу.

Зал взорвался – аплодисментами, криками, возгласами. Кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то обнимался с соседями. Шаповалов видел Кобрук. Она стояла, прижав руки к груди, и по её щекам текли слёзы.

Стражники подошли к нему. Один из них достал ключ и начал снимать кандалы, которые сковывали его запястья. Тяжёлые браслеты упали на пол с глухим стуком, и Шаповалов почувствовал, как кровь приливает к затёкшим рукам, как покалывание разбегается по пальцам.

Он был свободен. Свободен.

Это слово звучало в его голове, как колокольный звон, как музыка, как молитва. Свободен. После всего, что произошло – после ареста, после камеры, после бессонных ночей и бесконечного отчаяния – он был свободен.

К нему бросилась Кобрук, обняла так крепко, что он едва мог дышать, и он почувствовал, как её слёзы мочат его тюремную робу.

– Игорь… – она всхлипывала. – Игорь, слава богу… слава богу…

Мышкин подошёл следом, пожал ему руку – крепко, по-мужски, без лишних слов.

– С возвращением, – сказал он просто.

А потом к нему подошёл Разумовский.

Он стоял перед Шаповаловым – измотанный, с тёмными кругами под глазами, в своём нелепом мятом халате, – и улыбался. Той самой улыбкой, которую Шаповалов видел у него в операционной после особенно сложного случая. Улыбкой человека, который сделал невозможное и знает это.

Шаповалов не сказал ни слова. Он просто шагнул вперёд и обнял его – крепко, отчаянно, так, как обнимают человека, который спас тебе жизнь.

– Спасибо, – прошептал он хрипло, прямо ему в ухо. – Если бы не ты… Если бы не ты, Илья…

– Вы бы сделали то же самое, – ответил Разумовский. – Я знаю.

Шаповалов отстранился и посмотрел на него – на этого молодого человека, который за несколько месяцев перевернул его жизнь, его представления о медицине, его понимание того, что возможно и что невозможно.

– Ты… – он покачал головой. – Ты удивительный человек, Илья Разумовский. Удивительный.

Спустя десять минут они стояли на ступенях здания суда – Шаповалов, Кобрук, Мышкин, Разумовский. Солнце светило им в лица, тёплое и ласковое, как благословение, и Шаповалов подумал, что никогда в жизни не видел такого красивого неба.

Свобода. Вот что она означала. Не просто отсутствие решёток и кандалов. Свобода – это солнце на лице, это воздух в лёгких, это возможность идти куда хочешь и делать что хочешь.

– Так, – Кобрук перешла в командный режим, который был ей так привычен. – Все в машину! Игорь, тебе нужно в больницу, на полное обследование! Ты выглядишь ужасно!

Шаповалов покачал головой.

– Нет.

– Что значит «нет»? – Кобрук нахмурилась. – Игорь, ты провёл больше недели в камере, без нормального питания, без сна, в стрессе…

– Нет, – повторил он, и в его голосе была твёрдость, которую она не слышала уже давно. – Я не поеду в больницу. Я поеду домой.

– В Муром? – Кобрук выглядела растерянной. – Ты уверен, что выдержишь дорогу?

– К сыну, – сказал Шаповалов, и его голос дрогнул. – Я хочу к сыну! И жене. Заедем на квартиру здесь, я заберу вещи. И я уезжаю из этого проклятого города. Навсегда.

Все поняли.

Алёна. Мишка. Муром.

Он хотел домой – не в квартиру, не в город, а домой, туда, где его ждали люди, которые любили его. Жена, которая сама была сейчас на грани. Сын, который чуть не умер, но выжил благодаря тому самому человеку, который только что спас и его отца.

– В Муром так в Муром, – сказала Кобрук после паузы, и в её голосе была улыбка. – Тогда всем в машину. Поехали.

Они двинулись к служебной машине, припаркованной у обочины, – чёрному седану с номерами муромской больницы. Но Разумовский остановился.

– Илья? – Шаповалов обернулся. – Ты не с нами?

Разумовский стоял на ступенях, глядя куда-то вдаль, и на его лице было выражение, которое Шаповалов не мог прочитать.

– Вы поезжайте, – сказал он. – А у меня здесь… осталось ещё одно незаконченное дело.

Шаповалов хотел спросить – какое дело? – но что-то в глазах Разумовского остановило его. Что-то тёмное, решительное, почти опасное.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Но… будь осторожен, ладно?

Разумовский улыбнулся – той самой улыбкой, которая означала, что он знает что-то, чего не знают другие.

– Всегда, – ответил он.

И повернулся, направляясь обратно в здание суда.