Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Лекарь Империи 11

Глава 1

Здание Владимирской Инквизиции

Камера была маленькой.

Три шага в длину. Два в ширину. Игорь Степанович Шаповалов знал это точно – он измерил её в первый же час. Ходил от стены к стене, считая шаги, пока стражник не рявкнул через решётку: «Сядь и не мельтеши!»

Он сел.

С тех пор прошла вечность.

Каменные стены. Каменный пол. Каменный потолок. И холод. Не зимний, не морозный – другой. Сырой, липкий, въедающийся в кожу и кости, как инфекция. Холод, от которого не спасало тонкое казённое одеяло. Холод, который поселился внутри и не собирался уходить.

Шаповалов сидел на жёсткой койке – доски, обтянутые дерюгой, ни намёка на матрас. Обхватил голову руками. Вцепился пальцами в волосы.

Сколько он здесь? Неделю? Две? Какая разница. Время здесь – просто еще одна форма пытки. Оно не идет вперед, оно давит сверху.

Магический кристалл под потолком светил ровным, мертвенным светом. Всегда одинаково. Днём, ночью, утром, вечером – без разницы. Тусклое жёлтое сияние, от которого болели глаза, но которого не хватало, чтобы читать. Не то чтобы ему давали что-то читать.

Время потеряло смысл. Остались только стены. Холод. И мысли. Мысли, которые не давали покоя. Которые крутились в голове, как белка в колесе. Снова и снова. По кругу. Без остановки.

Кап.

Где-то капала вода. Мерно. Ритмично. Неумолимо.

Кап. Кап. Кап.

Как метроном. Как часы. Как сердцебиение умирающего пациента на мониторе.

Кап.

Шаповалов сжал виски сильнее. Ногти впились в кожу. Боль была хорошей. Настоящей. Она отвлекала от того, что творилось внутри.

Мишка.

Лицо сына встало перед глазами. Бледное, измождённое, с синевой под глазами. С потрескавшимися губами. С тонкой, почти прозрачной кожей, под которой проступали вены.

Таким он видел его в последний раз. Еще дома. Когда они прощались перед его командировкой в Владимир.

Своего сына. Своего Мишку. Шестилетнего мальчика, который ещё недавно бегал по двору, гонял мяч, смеялся так громко, что соседи жаловались. А потом – стекляшка. Проклятая, беспощадная стекляшка.

Хирург. Спаситель. Мастер-целитель. Все это шелуха. Пустые слова. Перед болезнью собственного сына он был никем. Просто испуганным отцом, который ничем не мог помочь.

А потом был звонок.

Голос Ильи в трубке – хриплый, усталый, но с такими нотками, которые Шаповалов узнал бы из тысячи. Нотки победы. Нотки облегчения. Нотки лекаря, который выиграл битву со смертью.

«Игорь Степанович. Мишка выкарабкался. Антидот сработал. Он будет жить».

Он будет жить. Три слова. Три простых слова.

Шаповалов помнил, как стоял в коридоре Владимирской больницы, прижав телефон к уху. Как ноги подкосились, и он привалился к стене. Как слёзы потекли по щекам – сами собой, без спроса.

Он плакал. Взрослый мужчина, хирург с двадцатилетним стажем, плакал как ребёнок посреди больничного коридора. И ему было плевать, что медсёстры смотрят. Что санитары оборачиваются. Что кто-то шепчется за спиной.

Мишка будет жить.Это должен был быть самый счастливый момент в его жизни.

И он был. Ненадолго, но был.

А потом в конце коридора появились люди в чёрных мундирах. С гербами Инквизиции на рукавах. С холодными, пустыми глазами.

«Игорь Степанович Шаповалов? Вы задержаны по обвинению в преступной халатности, повлёкшей тяжкие последствия для здоровья пациента. Пройдёмте».

И счастье закончилось.

Кап. Кап. Кап.

Мишка жив. Илья его спас. Антидот сработал.

А он, Игорь Шаповалов, отец и хирург, сидит в камере. Смотрит на каменные стены. Слушает, как капает вода. И не может – не может! – обнять своего сына.

Не может быть рядом, когда Мишка откроет глаза. Не может держать его за руку, когда ему будет страшно. Не может читать ему сказки на ночь, пока он выздоравливает. Не может ничего.

Шаповалов застонал сквозь зубы. Тихо, глухо, чтобы стражник не услышал. Алёна. Ещё одно имя. Ещё одно лицо. Ещё одна рана.

Когда ему сообщили – сухо, казённо, между делом, как сообщают о погоде или о расписании допросов – он не сразу понял.

«Ваша супруга госпитализирована. Острое нарушение мозгового кровообращения. Состояние тяжёлое».

Инсульт. Алёна.

Его Алёна. Сильная, несгибаемая, железная женщина, которая держала семью на плаву все эти годы. Которая работала, пока он оперировал. Которая воспитывала Мишку, пока он дежурил сутками. Которая улыбалась, даже когда было невыносимо.

Она сломалась. Не выдержала. А он был не рядом. Он сидел в камере, пока его собственная жена рухнула под тяжестью всего этого. Вина. Всепоглощающая, липкая, как этот тюремный холод. Его вина.

Сломалась, потому что Мишка умирал, а она была одна. Сломалась, потому что он, её муж, был здесь, во Владимире. Сломалась под тяжестью страха за сына. Под тяжестью неизвестности. Под тяжестью одиночества.

И он снова – снова! – не может быть рядом. Не может держать её руку.

Не может говорить с ней. Не может даже узнать, как она себя чувствует.

Кап.

В коридоре раздались шаги. Тяжёлые, мерные, как удары молота. Стражник. Каждые полчаса – или час? или два? – он проходил мимо камеры. Заглядывал в зарешёченное окошко. Убеждался, что заключённый на месте.

Словно Шаповалов мог куда-то деться.

Шаги приблизились. Остановились. Лицо в окошке – грубое, равнодушное, с оспинами на щеках. Пауза. Шаги удалились.

Снова тишина. Снова капли. Снова мысли.

Минеева.

Шаповалов разжал пальцы, уронил руки на колени. Уставился в стену. Его разум, не в силах больше выносить эмоциональную боль, сбежал в единственное безопасное место. В операционную.

Он прокручивал эту операцию в голове сотни раз. Тысячи раз. Каждый разрез. Каждое движение инструмента. Каждую секунду. Пациентка на столе. Общий наркоз. Маленький разрез. Камера показывает чёткую картинку.

Он помнил, как аккуратно выделял все. Как следил за каждым сосудом, за каждым нервом. Идеально. Безупречно. Одна из лучших его операций. Он был горд за нее. Кровопотеря – сто двадцать миллилитров. Время – час сорок. Никаких осложнений. А потом…. Почки. Креатинин до четырёхсот. Анурия. Кишечник. Мелена. Литр крови.

Связи не было. Анатомически невозможно. Физиологически абсурдно. Почки – в забрюшинном пространстве. Грудь – отдельная полость. Он не мог их повредить. Впрочем он это уже узнал после ареста. Но как это доказать?

Факт оставался фактом. До его операции Анна Минеева ходила. После – лежала на диализе. И Ерасов это знал.

Шаповалов скрипнул зубами.

Ерасов. Долбаный интриган. Змея в белом халате. Он не возражал. Он ждал. Как паук. Любого осложнения. Любой случайности. Чтобы нанести удар. Три экспертизы. Три заключения от карманных профессоров. Три печати, три подписи, три приговора.

Против его слова. Против слова хирурга из провинциального Мурома, который посмел показать, что методы великого Ерасова устарели. Шаповалов уронил голову. Закрыл глаза.

Где-то там, за стенами, за решётками, за стражниками – его сын учился заново жить. Его жена лежала, глядя в пустоту. Его пациентка умирала от чего-то, что он не мог понять.

А он сидел здесь. Бессильный. Бесполезный. Сломанный.

Кап. Кап. Кап.

Владимирская областная больница

Мой голос прозвучал странно в этом хаосе. Ровный. Спокойный. Почти равнодушный.

Все замерли. Даже граф. Он ожидал криков в ответ. Оправданий. Угроз. Он готовился к битве. Он не ожидал отступления.

– Мы здесь лишние, – продолжил я, обращаясь к Мышкину, но достаточно громко, чтобы слышали все. Каждое слово – чёткое, весомое, падающее в тишину, как камень в воду. – Его сиятельство, очевидно, больше озабочен наказанием невиновных, нежели спасением собственной жены.

Граф дёрнулся. Словно от удара. Словно от пощёчины.

Я не остановился.

– Он уже вынес ей приговор. Решил, что она обречена. Что помочь ей нельзя. Что остаётся только искать виноватых.

Я повернулся к Кобрук и Мышкину. Сделал шаг к выходу.

– Не будем мешать ему в этом убеждении. Пойдёмте. Пускай потом Инквизиция разбирается, почему граф Минеев сознательно отказался от медицинской помощи, которая могла бы спасти его супругу.

Контрольный выстрел. Теперь мяч на его стороне. Я дал ему выбор: остаться правым и потерять жену, или проглотить обиду и получить шанс. Посмотрим, что для него важнее: его гордость или ее жизнь.

Тишина.

Я чувствовал на себе взгляды. Мышкин смотрел на меня с недоумением. Кобрук – с ужасом, её лицо побледнело. Охранники переглядывались, не понимая, что происходит.

А граф… Граф стоял неподвижно. И я видел, как багровый цвет его лица медленно – очень медленно – сменяется мертвенной бледностью. Рот открылся. Закрылся. Снова открылся. Он хотел что-то крикнуть. Я видел это по напряжённым жилам на шее. Но слова застряли в горле. Я ударил туда, куда он не ждал. Не по его гордости. Не по его власти. По его любви.

– Вот это ход конем, двуногий! Прямо по яйцам! – восхищенно присвистнул Фырк. – Ставлю свой последний астральный орех, что этот надутый пузырь сейчас сдуется!

Я перегрузил его систему. Вызвал когнитивный диссонанс. Его мозг, работавший в режиме «атака», получил несовместимую с этой программой информацию. Сейчас произойдет перезагрузка. Либо он взорвется окончательно, либо… сломается.

Я ведь не спорил с ним. Просто показал ему зеркало. И то, что он там увидел, ему очень не понравилось. Потому что под всей этой яростью, под всей жаждой мести, под всем безумием – граф Минеев хотел только одного. Чтобы его жена жила.

– Ты… – прохрипел граф.

Но договорить не успел.

Из-за угла коридора появилась ещё одна фигура.

– Ваше сиятельство!

Голос был масляным. Обеспокоенным. Профессионально-заботливым.

– Я услышал крики. Что-то случилось? Вам плохо?

Я обернулся. И увидел его. Магистр Ерасов.

Высокий – выше меня на полголовы. Сухощавый, почти тощий, но с какой-то жилистой, неприятной силой в движениях. Лицо узкое, вытянутое, с острыми скулами и тонким носом. Губы – две бледные полоски, сжатые в вечном выражении лёгкого презрения. И глаза – холодные. Серые. Рыбьи. Глаза человека, который смотрит на мир как на шахматную доску. И видит в людях только фигуры.

Мой внутренний диагност заработал на автомате: признаки хронического стресса отсутствуют. Пульс, я уверен, не выше семидесяти. Походка уверенная. Мимика контролируемая. Социопатический тип личности с нарциссическими чертами. Опасен. Очень опасен.

Костюм – дорогой, явно не на больничную зарплату. Тёмно-синий, идеально сидящий. Галстук – шёлковый. Запонки – золотые, с гербами.

Он шёл к нам с видом хозяина положения. Уверенная походка. Приподнятый подбородок. Лёгкая снисходительная улыбка на тонких губах. Человек, привыкший всегда быть правым.

Потом он увидел меня. И улыбка стала шире.

– А, – протянул он, и в голосе появились нотки брезгливого превосходства. – Так вот в чём дело.

Он остановился рядом с графом. Положил руку ему на плечо – покровительственный, доверительный жест. Как отец с неразумным ребёнком.

– Не слушайте этих людей, граф.

Он кивнул в нашу сторону. Небрежно. Пренебрежительно.

– Это Разумовский. Тот ещё персонаж. Выскочка из Мурома, который возомнил себя светилом медицины.

Он посмотрел на меня. Прямо в глаза. И в его взгляде было что-то… змеиное. Холодное. Расчётливое.

Интересная тактика. Прямая дискредитация. Он не спорит с моими словами и не пытается уничтожить мой авторитет. Классика. Но он совершает одну ошибку – он думает, что говорит с графом. А на самом деле он говорит со мной.

– Правая рука убийцы Шаповалова. Его подельник и соучастник. Неудивительно, что он явился сюда – пытается выгородить своего дружка. Спасти его от заслуженного наказания.

– Ах ты крыса! – зашипел в моей голове Фырк. – Ах ты гадина подколодная! Двуногий, дай я ему глаза выцарапаю! Ну пожалуйста! Один глазик! Маленький!

Я не ответил. Я смотрел на графа. И видел, как что-то меняется в его лице.

– Стоп, – сказал Минеев.

Голос был хриплым. Слабым после крика. Но в нём появилось что-то новое. Не ярость. Не боль. Что-то похожее на… фокус. Как будто взгляд, блуждавший в тумане безумия, вдруг нашёл точку опоры.

– Как ты сказал?

Ерасов удивлённо моргнул.

– Я сказал, что это Разумовский. Провинциальный выскочка, который…

– Разумовский, – повторил граф медленно. Он смотрел на меня. И я видел, как шестерёнки крутятся в его голове.

Вот оно. Его главный просчет. Ерасов думает, что мое имя – это клеймо позора, связь с «убийцей» Шаповаловым. А для графа, для его круга, мое имя – это уже бренд. Легенда. Последняя надежда.

– Разумовский… – пробормотал он себе под нос. – Тот самый… что спас сына Ушакова… Фон Штальберг… диагностический центр…

Его глаза расширились.

– Молодой граф Беляев, которого все уже похоронили…

Он резко повернулся ко мне.

– Это вы? Вы – тот самый Разумовский?

Вот оно. Сработало. Репутация – странная штука. Ты можешь быть гением или шарлатаном, но если о тебе говорят в определённых кругах, если твоё имя передают из уст в уста… тогда ты становишься легендой. А с легендами не спорят.

– Это вы спасли мальчика Ушаковых? – требовательно спросил граф. – На приеме у фон Штальберга…

– Я, – ответил я спокойно.

– И диагноз барону фон Штальбергу – тоже вы? Опухоль, которую никто не видел?

– Было дело.

Граф замер. Смотрел на меня. И я видел, как в его глазах борются две силы. Ярость – слепая, требующая крови. И надежда – робкая, отчаянная, цепляющаяся за соломинку. А потом он развернулся к Ерасову. И я увидел, как меняется объект его гнева.

Перенаправление агрессии. Идеально. Теперь он не мой враг. Он мой… союзник. Разъяренный, непредсказуемый, но союзник.

– Ты… – прошипел граф.

Ерасов отступил на шаг. Улыбка сползла с его лица, как маска.

– Ваше сиятельство?

– Так это ты, старый интриган, мне голову заморочил⁈

Голос графа набирал силу с каждым словом.

– Ты со своими профессорами и экспертизами совсем меня замучал. У меня и из головы вылетело. Есть же Разумовский! Точно!

– Граф, я не понимаю, о чём вы…

– Я из-за тебя чуть не прогнал единственного лекаря в Империи, который творит чудеса!!!

Он рванулся ко мне. Схватил за рукав – резко, сильно, как утопающий хватается за спасательный круг.

– Разумовский! Вы должны… Вы обязаны… Пойдёмте! Немедленно! Посмотрите, что с моей женой!

Он уже разворачивался. Уже тянул меня к дверям реанимации. Уверенный, что я пойду. Уверенный, что любой пойдёт за ним – он граф, он приказывает, и люди подчиняются.

Маятник качнулся в другую сторону. Из врага он превратился в просителя. Но правила игры теперь устанавливаю я. Я мягко, но твёрдо высвободил свой рукав.И остался на месте.

Граф сделал несколько шагов к двери. Потом понял, что за ним не идут. Остановился. Ошарашенно обернулся.

– Разумовский?

В его голосе было недоумение. Почти детское. Он просто не мог обработать ситуацию, в которой кто-то осмелился не подчиниться его порыву.

– Почему вы не идёте?

– Сначала вы извинитесь.

Мой голос был тихим. Но в звенящей тишине коридора он прозвучал как удар колокола.

Граф замер.

– Что⁈

– Вы только что публично назвали моих коллег дружками убийцы.

Я кивнул в сторону Кобрук и Мышкина. Оба смотрели на меня – она с ужасом, он с изумлением.

– Главврача уважаемой больницы. Следователя Инквизиции. Людей, которые неделю обивают здесь пороги, пытаясь помочь вам и вашей жене. Которые рискуют карьерой. Которые тратят время, силы, нервы. А вы их унижаете.

Пауза.

– Я не сдвинусь с места, пока вы не извинитесь перед ними.

Сейчас. Самый важный момент.

Не просто осмотреть пациентку. А установить правила. Создать рабочую атмосферу. Я не могу работать, когда на моих коллег кричат. И я не могу работать с пациентом (а граф сейчас именно пациент), который не уважает лекаря.

Это не гордость. Это профессиональная необходимость. Он должен понять, что с этого момента главный здесь – я.

Тишина.

Мышкин смотрел на меня выпученными глазами. Кобрук схватила меня за локоть, зашипела:

– Илья! Прекрати! Не усугубляй! Мы же почти прорвались!

Я не повернулся.

– Двуногий! – ликовал Фырк в моей голове. – Так их! Так! Поставь аристократа на место! Покажи ему, где раки зимуют! Ты мой герой! Я сейчас от восторга штаны обмочу… если бы они у меня были!

Граф Минеев смотрел на меня. Я видел, как на его лице проносится буря эмоций.

Сначала – непонимание. Полное, абсолютное непонимание. Этот… этот лекаришка смеет ему приказывать? Ему, графу Минееву?

Потом – ярость. Он сжал кулаки. Побагровел снова. Сделал шаг ко мне. Челюсть выдвинулась вперёд.

Я не отступил. Не отвёл взгляд.

И тогда он посмотрел на закрытую дверь реанимации. Туда, где лежала его жена. Опутанная проводами. Умирающая. И ярость… сдулась. Как проколотый воздушный шар. Ушла из его лица, из его позы.

Осталось только отчаяние. Вот она, точка перелома. Любовь к жене снова оказалась сильнее родовой гордыни. Он сломался. Теперь он готов слушать. Теперь он готов лечиться. Граф сделал глубокий, судорожный вдох. Плечи опустились. И он сдался.

Медленно, тяжело, как старик, он подошёл к Кобрук и Мышкину. Встал перед ними. Смотрел не на них – куда-то в стену.

– Прошу… – голос был глухим, хриплым, еле слышным, – … меня извинить, господа лекари.

Слова давались ему с трудом. Каждое – как камень. Но он их произнёс.

Кобрук тут же засуетилась:

– Что вы, ваше сиятельство! Мы всё понимаем! Нервы, стресс…

Мышкин кивал:

– Разумеется, граф. Никаких обид…

Граф не слушал их. Он смотрел на меня. Молча. С немым вопросом в глазах.

«Доволен?»

Я коротко кивнул. Без злорадства и триумфа. Просто – принял. Правила установлены. Теперь можно работать.

– Теперь ведите, – сказал я.

Палата интенсивной терапии встретила нас тихим гудением аппаратуры и резким запахом антисептика. Антисептик – это фасад. Под ним – другое. Металлический оттенок гемоглобина. Сладковатый, аммиачный дух уремии – почки не работают. И что-то еще… гнилостное. Некроз? Инфекция?

Анна Минеева лежала на высокой функциональной кровати в центре палаты.

Первое впечатление – паутина. Паутина проводов, трубок, катетеров, которая опутывала её тело. Капельница на штативе. Назогастральный зонд. Мочевой катетер – мешок под кроватью наполовину заполнен тёмной, почти чёрной мочой. Электроды кардиомонитора.

Я зафиксировал взгляд на массивной машине у изголовья Диализатор. Значит, анурия продолжается. Моча в мешке темная – миоглобин? Продукты распада? Кровотечение было массивным.

Я остановился у порога. Охватил картину одним взглядом.

Женщина лет сорока пяти. Когда-то – наверное – красивая. Сейчас – бледная, одутловатая. Отёки исказили черты лица, превратили его в маску. Кожа – желтоватая, с землистым оттенком. Губы – сухие, потрескавшиеся.

Без сознания.

– М-да, двуногий, – вздохнул Фырк, и в его голосе впервые за долгое время было сочувствие. – Тут работы непочатый край. Она похожа на утопленницу, которую только что из реки вытащили. Плохи ее дела.

Монитор над кроватью показывал цифры. Пульс – 92, ритм синусовый, но с редкими экстрасистолами. Давление – 90/60, низковато, но не критично. Сатурация – 96%, на кислороде через назальные канюли.

– Как видите, господин Разумовский…

Ерасов. Конечно. Он проскользнул в палату следом за нами, как тень. Как таракан, который всегда находит щель.

– … состояние пациентки тяжёлое, но стабильное.

Он встал рядом со мной, сложив руки на груди. Поза лектора перед студентами. Голос – профессорский, снисходительный.

– Мы проводим всю необходимую терапию согласно протоколу. Диализ каждые двенадцать часов, оптимизированный режим ультрафильтрации. Гемостатическая терапия – транексамовая кислота, этамзилат, свежезамороженная плазма. Инфузионная поддержка, коррекция электролитов…

Я не слушал.

Белый шум. Он не лечит. Просто озвучивает протокол. Зачитывает инструкцию к сложному прибору, не понимая, почему тот не работает. Для него это набор симптомов, которые нужно купировать.

Я подошёл к кровати. Наклонился ближе. Глаза. Я осторожно приподнял веко.

Иктеричность склер. Желтуха. Значит, билирубин высокий. Печень. Она тоже в игре. Вялая реакция зрачка – гипоксия? Интоксикация? Бледность конъюнктив – анемия. Ожидаемо при такой кровопотере.

Кожа. Я взял руку пациентки – холодная, влажная, с неприятным, восковым оттенком.

Холодная, липкая. Периферический спазм сосудов. Шок? Линии Мюрке на ногтях – белок уходит из крови, гипоальбуминемия. Петехии на предплечьях – тромбоциты на нуле. ДВС-синдром в полный рост.

– … и, разумеется, мы консультировались с лучшими специалистами области, – продолжал бубнить Ерасов за моей спиной. – Консилиум был единодушен в оценке ситуации. К сожалению, прогноз неблагоприятный, учитывая ятрогенный характер поражения…

Я осторожно приподнял одеяло. Пальпировал живот.

Вздут. Напряжен. Болезненность даже в седации. Печень увеличена. Селезенка пальпируется – портальная гипертензия? Асцит? Нужно перкутировать. Картина не сходится.

– … рассматриваем возможность трансплантации почки в отдалённой перспективе, если удастся стабилизировать состояние, – Ерасов не унимался. – Хотя, учитывая тяжесть полиорганного поражения, шансы, к сожалению, минимальны. Это печальный, но закономерный результат безответственного экспериментаторства…

Я включил Сонар.

Мир вокруг потускнел. А тело пациентки вспыхнуло.

Сложная карта систем и органов развернулась передо мной. Сердце – пульсирующий красный узел, работает на пределе. Лёгкие – два розовых облака, застойные.

Почки…

Тёмные пятна. Почти чёрные. Как угольки. Свечение еле теплится – процентов десять функции. Они мертвы. Печень. Тусклая, но не мёртвая. Вторичное поражение.

Кишечник…

Я нахмурился. Он светился странно. Не так, как при обычном кровотечении. Там было что-то… чужеродное. Какие-то тёмные нити, проходящие сквозь стенку. Как паутина. Как грибница.

«Что это, черт возьми? Это не похоже на язвы. Не похоже на кровотечение из сосудов. Это… что-то прорастает сквозь стенку. Инфильтрация. Но чем?»

– Фырк, – мысленно позвал я. – Иди сюда. Посмотри.

Бурундук соскочил с моего плеча на кровать. Его маленькое тельце прошло сквозь одеяло. Глаза Фырка вспыхнули золотом.

– Сейчас, двуногий, сейчас…

Он замер над телом пациентки.

– Странно, – пробормотал он. – Очень странно.

– Что видишь?

– Двуногий, тут что-то очень злое. Почки убиты. Но не скальпелем. Их словно… высушили изнутри. Как будто всю жизненную силу высосали.

Он пробежался по телу.

– А в кишках… да, вижу. Гадость какая-то. Похоже на плесень. Но не плесень. Живое. И очень, очень голодное. Оно жрет ее сосуды изнутри!

– … и, разумеется, мы рассматриваем все возможные варианты, – всё ещё бубнил Ерасов. – Хотя, честно говоря, при таком уровне повреждения органов прогноз крайне неблагоприятный. Это печальный урок для всех нас – нельзя ставить амбиции выше жизни пациента…

– Выйдите, – я произнёс это, не оборачиваясь. Ровным, спокойным тоном.

Пауза.

– Что? – голос Ерасова дрогнул. – Как вы смеете…

– Выйдите из палаты, – я всё ещё смотрел на пациентку. – Вы мне мешаете.

Он – помеха. Информационный мусор. Он мешает мне думать. Я не могу одновременно слушать его бред и анализировать данные от Сонара. Он должен уйти. Немедленно.

– Да кто вы такой⁈ – в голосе Ерасова прорезалась истерика. – Это моя пациентка! Мой протокол! Моя больница! Я – профессор, заведующий кафедрой! А вы – никто! Выскочка из провинции! Я требую…

– Ерасов, – голос графа Минеева был тихим. Но в нём звенела сталь. – Выйди.

Я обернулся.

Лицо Ерасова вытянулось. Он смотрел на графа с таким шоком и недоверием, словно тот только что ударил его ножом в спину. А граф смотрел на него. Холодно, отрешенно, как на пустое место. Он сделал свой выбор. И в этой новой реальности места для Ерасова больше не было.

Профессор стоял у стены. Лицо – белое, перекошенное. Рот открыт для очередной тирады. Он посмотрел на графа. Увидел его лицо. Закрыл рот.

Молча повернулся. Молча вышел. Дверь за ним закрылась с тихим, почти деликатным щелчком.

Тишина. Только гудение аппаратуры. Только пиканье монитора. Только шелест диализного аппарата.

Я повернулся к графу и Мышкину. Оба смотрели на меня – напряжённо, выжидающе.

– Что ж, – сказал я медленно. – Приступим.