Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава 12

Барон вёл меня по территории больницы, и я никак не мог понять, куда мы идём. Мимо главного корпуса, мимо хозблока, мимо морга – туда, где я, честно говоря, ни разу не бывал за всё время работы здесь.

– Ваше благородие, – я наконец не выдержал, – может, скажете, куда мы направляемся? А то я уже начинаю подозревать, что вы решили меня похитить и продать в рабство на какую-нибудь отдалённую мануфактуру.

Барон рассмеялся – искренне, от души, запрокинув голову.

– Терпение, Илья Григорьевич, терпение! Осталось буквально пару минут. Поверьте, оно того стоит.

Мы свернули за угол, и я увидел его – старый корпус, о существовании которого я, кажется, даже не подозревал. Двухэтажное кирпичное здание, явно старой имперской постройки, с заколоченными окнами и облупившейся штукатуркой. На стенах – следы от снятых вывесок, под ногами – битый кирпич и какой-то строительный мусор.

– Это что, бывший инфекционный корпус? – спросил я, припоминая что-то из разговоров со старожилами больницы. – Его же закрыли лет двадцать назад, когда новый построили?

– Двадцать три года назад, если быть точным, – барон кивнул. – С тех пор стоит заброшенный, никому не нужный. Город хотел снести, но руки не доходили, а больница использовала как склад для всякого хлама. Идеальное место, не находите?

– Для чего идеальное?

Вместо ответа барон улыбнулся – загадочно, как фокусник перед финальным трюком – и толкнул временную дверь, которую я только сейчас заметил в проёме заколоченного входа.

И я замер на пороге.

Потому что внутри кипела жизнь.

Шум ударил по ушам – гул генераторов, визг циркулярной пилы, стук молотков, крики рабочих, перекликающихся друг с другом на смеси русского и чего-то восточного. Яркий свет прожекторов заливал пространство, в котором от старого здания не осталось почти ничего. Стены разобраны до кирпича, полы вскрыты, и десятки людей в касках и спецовках копошились повсюду – тянули кабели, укладывали трубы, возводили новые перегородки из стеклоблоков.

– Что… – я открыл рот и закрыл, не найдя слов. – Это…

– Это ваш диагностический центр, Илья Григорьевич! – барон перекрикивал шум, и его глаза сияли, как у ребёнка, который показывает родителям построенный из кубиков замок. – Как только вы уехали в Москву, мы сразу приступили! Ни одного дня не потеряли! Я привёз бригаду из Нижнего – лучшие специалисты, работают в три смены, днём и ночью!

Я шагнул внутрь, всё ещё не веря своим глазам. Прошёл мимо рабочих, которые волокли куда-то огромную бухту кабеля, мимо сварщика, который варил каркас будущей стены, мимо бригадира, который орал в телефон что-то про «где, мать вашу, плитка, я её ещё вчера заказывал!».

– Это невероятно, – сказал я наконец, когда обрёл дар речи. – Прошло всего… сколько? Две недели?

– Двенадцать дней, если считать с момента нашего последнего разговора, – барон подошёл ко мне, аккуратно обходя какие-то строительные козлы. – Когда есть воля, ресурсы и правильная мотивация, Илья Григорьевич, возможно всё. Буквально всё. Ещё две недели – максимум три – и мы начнём завозить оборудование. Кстати, по оборудованию: я уже договорился с поставщиками из Германии, везут лучшие аппараты для ультразвуковой диагностики, и ещё…

– Подождите, подождите, – я поднял руку, пытаясь переварить информацию. – Вы хотите сказать, что через месяц здесь будет работающий диагностический центр? Полноценный?

– Ну, может, через полтора, если учесть наладку оборудования и всякие бюрократические согласования, – барон пожал плечами с видом человека, для которого бюрократические согласования – мелкое неудобство, а не непреодолимое препятствие. – Но в целом – да. Это будет ваш центр, Илья Григорьевич. Как мы и договаривались. Честная сделка.

Я молчал, оглядывая пространство вокруг. Здесь, где сейчас лежали горы строительного мусора, будут стоять диагностические аппараты. Здесь, где рабочие матерились на смеси трёх языков, будут ходить пациенты. Здесь, где пахло цементом и сварочным дымом, будет пахнуть антисептиком и надеждой.

– Я… – начал я и осёкся. – Я не знаю, что сказать, ваше благородие. Спасибо – это как-то… недостаточно.

– Бросьте, – барон отмахнулся. – Вы спасли меня. К тому же у нас взаимовыгодное сотрудничество.

Это точно. Но то с какой скоростью он все это делала – впечатляло.

Он помолчал, потом добавил:

– Кстати, о возможностях. Я тут подумал – пора бы начинать набирать персонал. У меня есть на примете несколько отличных специалистов, выпускники столичной Академии, молодые, талантливые, готовы переехать в провинцию за хорошие деньги. Если хотите, я могу организовать собеседования, договориться о…

– Благодарю, ваше благородие, – я перебил его, стараясь, чтобы голос звучал вежливо, но твёрдо. – Но команду я соберу сам. Это единственное, что я не могу доверить никому – даже вам. Без обид.

Барон посмотрел на меня – внимательно, изучающе, – и я на мгновение испугался, что обидел его. Всё-таки человек вкладывает безумные деньги, а я тут диктую условия…

Но он улыбнулся.

– Я так и думал, что вы это скажете, – произнёс он с явным удовлетворением. – И, честно говоря, был бы разочарован, если бы вы согласились. Настоящий лидер всегда сам выбирает, с кем ему работать. Это правило, которое я усвоил ещё в молодости, когда поднимал семейное дело после смерти отца.

Он протянул мне руку.

– Значит, договорились: с меня – стены, оборудование и деньги на зарплаты. С вас – лучшие умы, которые вы сможете найти. Идёт?

Я пожал его руку. Крепко, по-мужски.

– Идёт.

Барон кивнул, бросил взгляд на часы – золотые, разумеется, – и вздохнул.

– Мне пора, к сожалению. Дела не ждут, а я и так задержался в Муроме дольше, чем планировал. Но я буду наведываться, следить за стройкой. И если что-то понадобится – звоните в любое время, мой секретарь всегда на связи.

И он ушёл, оставив меня стоять посреди строительного хаоса, который через несколько недель должен был превратиться в мою мечту.

– Ну что, двуногий, – раздался голос Фырка откуда-то из-за плеча, – доволен? Теперь ты будешь не просто лекарем, а лекарем с собственным центром. Прямо как настоящий аристократ, только без титула и родословной.

– Что верно, то верно, – сказал я. – Но нужно насладиться моментом.

– Наслаждайся, наслаждайся. Только не забудь, что у тебя ещё куча пациентов, которых надо проверить. Или ты решил, что теперь можешь целый день стоять и пялиться на стройку?

Он был прав, зараза. У меня был обход. И несколько человек, которых я очень хотел увидеть.

Педиатрическое отделение располагалось в старом крыле больницы.

Палата номер семь находилась в конце коридора, рядом с постом медсестры. Я остановился у двери и заглянул через стекло.

Всегда смотри на пациента, прежде чем войти. Оцени обстановку. Пойми, в каком он состоянии, в каком настроении, чего ждёт от тебя.

Мишка Шаповалов сидел на кровати, подложив под спину две подушки, и читал книжку. Толстую, в потрёпанной обложке – я не мог разглядеть название, но по виду это было что-то из классики. Мальчишеская литература, которую я сам глотал в его возрасте.

Он выглядел… другим. Не тем ребёнком, которого я помнил по реанимации – синюшным, задыхающимся, с глазами, полными ужаса. Сейчас он был бледным, да, и похудевшим – скулы обострились, запястья торчали из рукавов пижамы, как палочки. Но живым. Определённо, несомненно живым.

Я постоял так несколько секунд, просто глядя на него. Потому что иногда нужно остановиться и посмотреть на результат своей работы. Напомнить себе, зачем все эти бессонные ночи, сложные решения, конфликты с системой.

Вот ради этого. Ради мальчишки, который читает книжку про пиратов вместо того, чтобы лежать в морге.

– Ты так и будешь там стоять, двуногий, или всё-таки зайдёшь? – голос Фырка вырвал меня из размышлений. – А то выглядишь как маньяк, который подглядывает за детьми.

– Так, тихо, – буркнул я и толкнул дверь. – Какой-то ты сегодня слишком разговорчивый.

Мишка поднял голову от книги, и его лицо озарилось улыбкой – широкой, искренней, какая бывает только у детей.

– Илья Григорьевич! Вы вернулись! А я вас ждал, знаете! Медсестра говорила, что вы уезжали куда-то далеко, в другой город, что-то важное делать, но обещала, что вы обязательно придёте, когда вернётесь!

Он говорил быстро, взахлёб, как все дети, когда волнуются и радуются одновременно. И от этого потока слов у меня что-то сжалось в груди – то ли от умиления, то ли от облегчения, то ли от чего-то ещё, чему я не мог подобрать названия.

– Ну, вот я и пришёл, – я улыбнулся и подошёл к кровати. – Как ты тут без меня? Медсестёр не замучил?

Мы говорили так, будто были вечность были знакомы. Но на самом деле это был чуть ли не первый вот такой разговор тет-а-тет. Однако я чувствовал, что он мне был как родной. Думаю что-то похожее чувствовал и он. Ведь ему наверняка про меня рассказывали.

– Не-е-ет, – Мишка помотал головой так энергично, что книжка чуть не свалилась с кровати. – Я хороший, честное слово! Все лекарства пью, гимнастику делаю, даже кашу ем, хотя она противная. Мне сказали, что если буду слушаться, то скоро домой отпустят. Это правда?

Домой…

Я присел на край кровати – знаю, непрофессионально, нарушение всех протоколов, но мне хотелось быть с ним на одном уровне, глаза в глаза – и взял с тумбочки карту болезни.

– Давай посмотрим, что тут у нас написано, – сказал я, листая страницы. – И тогда решим насчёт дома.

А сам уже читал, анализировал, сопоставлял.

Температура тела – тридцать шесть и шесть, стабильная уже шестой день подряд. Отлично, воспаление ушло. Дыхание самостоятельное, без кислородной поддержки – а ведь две недели назад он не мог вдохнуть без маски.

Сатурация девяносто четыре процента – немного ниже нормы, но для лёгких, которые прошли через такое, это почти чудо. Одышка при физической нагрузке – ожидаемо, фиброз никуда не денется, часть лёгочной ткани зарубцевалась навсегда. ХСН первой степени – сердце тоже получило удар во время цитокинового шторма, но справляется, компенсирует, не сдаётся.

Слабость, утомляемость, снижение толерантности к нагрузкам – стандартный набор для постреанимационного периода. Аппетит восстанавливается – ну ещё бы, растущий организм требует топлива. Психолог работает, записи положительные – это важно, после такого стресса дети часто замыкаются, начинают бояться, видят кошмары.

А этот – читает книжку про пиратов и улыбается.

Сильный пацан. Очень сильный.

– Ну-ка, – я отложил карту и достал стетоскоп. – Давай послушаем, что там твои лёгкие рассказывают. Дыши глубоко и не болтай минуточку, хорошо?

Мишка послушно замолчал и задышал – старательно, с той серьёзностью, с которой дети относятся ко всему, что делают взрослые.

Я слушал его лёгкие – верхушки, средние доли, нижние доли, справа и слева – и слышал то, что ожидал услышать. Жёсткое дыхание, крепитация в нижних отделах – признаки фиброза, рубцовой ткани, которая заменила погибшие альвеолы. Но воздух проходил, газообмен работал, жизнь продолжалась.

– Молодец, – сказал я, убирая стетоскоп. – Лёгкие звучат гораздо лучше, чем я думал. Ты хорошо постарался.

– Правда? – Мишка просиял. – А домой когда можно?

Вот он, главный вопрос. Тот, ради которого он, наверное, считал дни и ждал моего прихода.

Я задумался, подбирая слова. Как объяснить ребёнку, что его тело уже никогда не будет таким, как раньше? Что часть лёгких погибла навсегда, что сердце ослаблено, что ему придётся жить с этим всю оставшуюся жизнь? Как сказать правду, не отнимая надежду?

– Миш, – начал я медленно. – Скажи мне честно. Как ты себя чувствуешь? Не «хорошо» и не «нормально», а по-настоящему. Что болит, что мешает, что пугает?

Он посмотрел на меня – серьёзно, не по-детски, как будто оценивая, можно ли мне доверять. И, видимо, решил, что можно.

– Ну… – он помолчал, собираясь с мыслями. – Болит не особо. Только иногда, вот тут, – он показал на грудь, – как будто давит что-то. Не сильно, но неприятно. И ещё… когда встаю и иду куда-нибудь, даже просто до туалета, – он покраснел, явно смущённый необходимостью говорить о таких вещах, – я задыхаюсь. Прямо как будто бежал долго-долго, а на самом деле просто прошёл несколько шагов. И ноги становятся как ватные, и голова кружится, и хочется сразу лечь.

Он замолчал, теребя край одеяла.

– Это… это пройдёт? – спросил он тихо. – Или я теперь всегда такой буду?

И вот оно – тот самый вопрос, который режет по живому любого лекаря. Тот, на который нет хорошего ответа. Только честный.

Я положил руку ему на плечо – осторожно, чувствуя под пальцами острые косточки, которых раньше не было.

– Миша, я тебе сейчас скажу кое-что важное, и я хочу, чтобы ты внимательно послушал. Договорились?

Он кивнул, глядя на меня огромными глазами.

– Твои лёгкие очень сильно пострадали от болезни. Часть из них… – я поискал правильное сравнение, – … как будто обожглась. Знаешь, как бывает, когда обожжёшь руку? Сначала больно, потом появляется корочка, потом остаётся шрам. Вот у тебя внутри – такие же шрамы. Они никуда не денутся.

Его глаза расширились, и я увидел в них страх – тот самый детский страх перед непоправимым, перед тем, что нельзя исправить, переиграть, отменить.

– Но, – я быстро продолжил, не давая страху разрастись, – это не значит, что ты не сможешь жить нормальной жизнью. Лёгкие – они умные, понимаешь? Та часть, которая осталась здоровой, научится работать за двоих. Это займёт время – несколько месяцев, может быть, полгода. Тебе придётся делать специальную гимнастику, дышать правильно, не перенапрягаться. Но постепенно ты станешь сильнее. Сможешь ходить, бегать, играть с друзьями.

– А в футбол? – спросил он с надеждой. – Я в футбол смогу играть?

Футбол. Конечно. Для мальчишки его возраста футбол – это всё.

– Сможешь, – сказал я. – Может быть, не сразу, и может быть, не так долго, как раньше. Тебе придётся чаще отдыхать, не выкладываться на полную. Но играть – сможешь.

Он выдохнул – с таким облегчением, словно я только что пообещал ему луну с неба.

– А домой? Домой-то когда?

– Ещё неделю-полторы, – сказал я. – Мне нужно убедиться, что всё стабильно, что нет риска ухудшения.

Повисла неловкая пауза. Я искал, что сказать, и не находил. Что тут скажешь еще?

– Илья Григорьевич, – Мишка вдруг посмотрел на меня очень серьёзно. – А это правда, что вы меня спасли? Медсестра говорила, что я чуть не умер, и что вы меня вытащили. Это правда?

Чуть не умер. Да, пацан, ты чуть не умер. Ты был так близко к смерти, что я чувствовал её дыхание у тебя за плечом.

– Я был не один, – сказал я. – Тебя спасала целая команда – медсёстры, другие лекари, люди, которые делали лекарства. И ты сам – ты боролся, не сдавался. Если бы ты сдался, мы бы ничего не смогли сделать.

– Я не помню, – Мишка наморщил лоб. – Вообще ничего не помню. Только что было плохо, и я не мог дышать, и потом… потом ничего. А потом проснулся тут.

Ничего не помнит. Наверное, это к лучшему. Есть вещи, которые лучше не помнить – особенно в его возрасте.

– Так и должно быть, – сказал я. – Организм защищает нас от плохих воспоминаний. Это нормально.

Я встал, понимая, что пора заканчивать – у меня ещё были другие пациенты, другие обязательства. Но уходить не хотелось. Хотелось остаться здесь, в этой палате, рядом с этим мальчишкой, который выжил вопреки всему.

– Ладно, герой, – я потрепал его по волосам. – Читай свою книжку, делай гимнастику, ешь кашу. Даже противную. А я загляну завтра, проверю, как дела.

– Илья Григорьевич! – он окликнул меня, когда я уже был у двери.

– Да?

– Спасибо. За всё.

Два слова. Простые, детские, искренние. И от них почему-то защипало в глазах.

– Не за что, Миш. Выздоравливай.

Я вышел из палаты и прислонился к стене, переводя дух. Фырк сидел на подоконнике и смотрел на меня с непонятным выражением.

– Что? – спросил я.

– Ничего, – он пожал плечами. – Просто иногда ты бываешь почти человечным, двуногий. Это… неожиданно.

– Очень неожиданно, ага.

Дорога до неврологического отделения заняла минут десять – через переход, вниз по лестнице, мимо приёмного покоя, где как всегда толпился народ. Я шёл и думал об Ашоте.

Тяжёлая черепно-мозговая травма. Гематома, которую мы еле успели убрать, прежде чем она раздавила ему половину мозга. Моторная афазия – повреждение зоны Брока, той области, которая отвечает за речь. Правосторонний гемипарез – слабость в руке и ноге, потому что левое полушарие контролирует правую сторону тела.

Он понимал всё. Абсолютно всё – каждое слово, каждую интонацию, каждый взгляд. Но сказать не мог. Слова застревали где-то между мыслью и языком, превращаясь в нечленораздельное мычание.

Для любого мужчины это было бы пыткой. Для кавказца – вдвойне. Культура, в которой мужчина – глава семьи, добытчик, защитник. Культура, в которой показать слабость – значит потерять лицо. И вот он лежит в больничной койке, не может встать без посторонней помощи, не может сказать ни слова, а его жена работает за двоих, чтобы прокормить семью.

Ад. Настоящий ад.

Палата номер четырнадцать располагалась в конце коридора, рядом с процедурной. Я остановился у двери, прислушиваясь. Изнутри доносились голоса – женский, мягкий, певучий, и мужской, низкий, прерывистый.

Говорит. Он говорит.

Я толкнул дверь и вошёл.

Ашот сидел на кровати – не лежал, а именно сидел, опираясь спиной на подушки и свесив ноги с края. Рядом с ним на стуле сидела Мариам, его жена – невысокая, темноволосая женщина с усталым лицом и добрыми глазами. Она держала его правую руку – ту самую, парализованную – и помогала ему сжимать резиновый мячик.

– Давай, Ашотик, ещё разочек, – приговаривала она, и в её голосе была та особая нежность, которая бывает только у женщин, любящих своих мужей много-много лет. – Вот так, молодец, видишь, уже лучше получается!

Ашот сжимал мячик – слабо, неуверенно, с гримасой усилия на лице – и что-то бормотал в ответ. Я не мог разобрать слова, но интонация была явно недовольной.

– Илья Григорьевич!

Мариам заметила меня первой. Вскочила со стула, едва не выронив мячик, и её лицо озарилось такой радостью, словно я был не лекарем, а архангелом, спустившимся с небес.

– Вы пришли! Наконец-то! А мы вас так ждали, каждый день спрашивали, когда вы вернётесь! Я медсёстрам говорю – позвоните ему, скажите, что Ашот ждёт, а они – нельзя, он занят, у него важные дела! Но вы же пришли, да? Вы же к нам?

Она говорила быстро, захлёбываясь словами, как говорят люди, которые слишком долго молчали и наконец получили возможность выговориться. Я видел тёмные круги у неё под глазами, видел, как она похудела за эти недели, и понимал – она держится из последних сил. Держится ради мужа, ради детей, ради надежды, что всё ещё можно исправить.

– К вам, Мариам, к вам, – я улыбнулся и прошёл к кровати. – Привет, Ашот. Как дела?

Он посмотрел на меня – тёмными глазами, в которых плескалась целая гамма эмоций: радость, облегчение, стыд, надежда, отчаяние – и попытался улыбнуться. Улыбка вышла кривой, потому что правая сторона лица всё ещё плохо слушалась, но это была улыбка.

– Здрав… ствуй… те, – выдавил он, и каждый слог давался ему с видимым усилием, как будто он поднимал тяжёлые камни. – Рад… те-бя… ви-деть.

Четыре слова. Всего четыре слова – но две недели назад он не мог произнести ни одного. Он мычал, показывал жестами, писал левой рукой на бумажке, и в его глазах было такое отчаяние…

А сейчас – четыре слова. Членораздельных, понятных, человеческих слова.

– Ну-ка, ну-ка, – я присел на край кровати и взял его правую руку. – Давай посмотрим, что у нас тут.

Стандартный неврологический осмотр – рефлексы, мышечный тонус, чувствительность, сила. Я проверял каждый показатель, и с каждой минутой моё удивление росло.

Рефлексы – асимметричные, но живые. Справа сильнее, чем слева, но это нормально для его состояния. Мышечный тонус – повышен справа, спастика, но не критичная, поддаётся растяжению. Чувствительность – восстанавливается, он чувствует прикосновения, боль, температуру.

– Сожми мою руку, – попросил я. – Левой.

Он сжал – крепко, уверенно, как тиски.

– А теперь правой.

Он нахмурился от усилия, и его правая рука – та самая, которая две недели назад висела плетью – сжалась вокруг моих пальцев. Слабо, неуверенно, дрожа от напряжения – но сжалась.

– Отлично! – я не скрывал радости. – А теперь попробуй поднять правую руку. Вот так, вверх.

Он поднял. Медленно, с дрожью, сантиметров на тридцать от кровати – и уронил обратно, тяжело дыша.

– Видели⁈ – Мариам буквально подпрыгивала от радости. – Видели, да⁈ Он вчера её вообще поднять не мог, а сегодня – вот! Я же говорила, что он справится, я знала, что он сильный, что он не сдастся!

– Мариам, – Ашот повернулся к жене, и в его голосе, несмотря на запинки и паузы, отчётливо слышалось раздражение. – Не… на-до… кри-чать. Го-ло-ва… бо-лит.

Она осеклась, прижала руки к груди.

– Ой, прости, Ашотик, прости! Я просто так рада, что Илья Григорьевич пришёл, что ты уже говоришь, что рука работает…

– Всё… хо-ро-шо, – он взял её руку здоровой левой и погладил. – Не… пла-чь.

А она заплакала. Беззвучно, уткнувшись лицом в его плечо, и он гладил её по волосам – неловко, одной рукой, но так нежно, что мне стало неловко за то, что я это вижу.

Я отвернулся, давая им минуту приватности. Смотрел в окно, на серое небо за стеклом, на голые ветки деревьев, и думал о том, как странно устроена жизнь. Этот человек чуть не умер, чуть не потерял всё – речь, движение, возможность быть мужем и отцом. И вот он сидит на больничной койке, гладит плачущую жену, и в этом простом жесте больше любви, чем в тысяче красивых слов.

– Илья Григорьевич, – голос Мариам был хриплым от слёз, но уже спокойным. – Скажите честно. Он… он поправится? Совсем поправится? Будет как раньше?

Честный вопрос. Заслуживает честного ответа.

Я повернулся к ним и сел на стул, который Мариам освободила.

– Давайте я расскажу вам всё, как есть, – сказал я. – Без приукрашивания, но и без лишнего пессимизма. Договорились?

Они оба кивнули – синхронно, как люди, которые прожили вместе так долго, что стали думать одинаково.

– Ашот перенёс очень серьёзную травму, – начал я. – Часть мозга была повреждена – та часть, которая отвечает за речь и движение правой стороны тела. Эти повреждения… они не исчезнут. Погибшие нейроны не восстановятся.

Мариам побледнела. Ашот смотрел на меня неотрывно, и в его глазах я видел – он понимает. Он уже знал это, чувствовал, но боялся услышать вслух.

– Но, – я поднял руку, не давая им впасть в отчаяние, – мозг – удивительный орган. Он умеет… как бы это сказать… перестраиваться. Те функции, которые выполняла повреждённая область, могут взять на себя другие области. Это называется нейропластичность. И то, что я вижу сегодня – речь, движение руки – это как раз её проявление.

– То есть… он будет говорить? – голос Мариам дрожал. – Нормально говорить?

– Будет, – кивнул я. – Не сразу, не завтра, может быть, не через месяц. Но будет. Речь уже восстанавливается – вы сами видите. С каждым днём слова будут даваться легче, фразы станут длиннее, паузы короче.

– А рука? – это спросил Ашот. – Смо-гу… ра-бо-тать?

Работать. Вот оно, главное. Не «смогу ли я шевелить рукой», а «смогу ли я работать». Кормить семью. Быть мужчиной.

– Сможешь, – сказал я. – Сила вернётся, координация восстановится. Ты уже поднимаешь руку – две недели назад это было невозможно. Ещё через две недели будешь держать ложку. Через месяц – писать. Через три – вернёшься к работе и накормишь меня своей самой лучшей шаурмой в городе. Я по ней дико соскучился надо сказать.

Я помолчал, подбирая следующие слова.

– Но я не буду вам врать: полного восстановления я гарантировать не могу. Возможно, останется небольшая слабость в руке. Возможно, в стрессовых ситуациях будешь иногда запинаться, искать слова. Это – та цена, которую придётся заплатить за выживание. Но нормальная жизнь – жена, дети, работа, друзья – это абсолютно реально.

Ашот молчал, переваривая услышанное. Потом медленно кивнул.

– Хо-ро-шо, – сказал он. – Я… со-гла-сен. На… та-кую… це-ну.

– Вот и отлично, – я улыбнулся. – Теперь о сроках. Ещё неделю-полторы я хочу понаблюдать тебя здесь, убедиться, что нет риска повторного кровоизлияния. После этого – выписка и амбулаторная реабилитация. Логопед, массаж, лечебная физкультура. И никакой самодеятельности – если скажу отдыхать, значит, отдыхать. Договорились?

– До-го-во-ри-лись.

– Илья Григорьевич, – Мариам смотрела на меня так, словно я только что вручил ей ключи от рая. – Спасибо вам. За всё. За то, что вы есть, за то, что вы делаете. Мы никогда этого не забудем.

– Не за что благодарить, – я встал. – Я просто делаю свою работу.

– Нет, – Ашот покачал головой. – Не… прос-то. Ты… спас… мне… жизнь. Я… дол-жен.

– Ничего ты не должен. Успокойся, – отрезал я. – Выздоравливай – это лучшая благодарность.

Я вышел из палаты, чувствуя странную смесь усталости и удовлетворения. Два пациента – и оба идут на поправку. Два человека, которые могли умереть, – и оба будут жить.

Хороший день. Редкий день, когда работа лекаря приносит не только усталость, но и радость.

– Остался ещё один визит, двуногий, – напомнил Фырк, материализуясь на моём плече. – Или ты забыл?

Яна. Нет, я не забыл.

Я не мог забыть.

Палата интенсивной терапии располагалась в отдельном крыле – за двойными дверями с надписью «Посторонним вход воспрещён», за постом охраны, за ещё одними дверями с кодовым замком. Здесь лежали самые тяжёлые, самые безнадёжные, самые… неопределённые.

Те, кто завис между жизнью и смертью, не решаясь выбрать ни то, ни другое.

Я шёл по коридору, и мои шаги гулко отдавались от стен. Здесь всегда было тихо – не той живой тишиной обычного отделения, которую наполняют голоса, шаги, звяканье инструментов, а мёртвой тишиной ожидания. Тишиной, в которой слышно только пиканье мониторов и шипение аппаратов ИВЛ.

У палаты номер три, на жёсткой больничной скамейке, сидели двое.

Я узнал их сразу – родители Яны Смирновой. Немолодая пара, которую я видел лишь один раз. Тогда они были взволнованными.

Теперь они просто сидели. Сгорбленные, постаревшие, с потухшими глазами. Мать теребила в руках какую-то тряпочку – кажется, носовой платок, скрученный в жгут от бесконечного нервного кручения. Отец смотрел в стену невидящим взглядом, положив руки на колени.

Они не плакали. Они уже выплакали все слёзы. Они просто существовали – рядом с дочерью, отказываясь уходить, отказываясь терять надежду, хотя надежды, казалось, не осталось.

Я остановился перед ними. Не знал, что сказать. Какие слова найти для родителей, чья дочь уже месяц лежит в коме без видимых причин?

– Здравствуйте, – сказал я наконец.

Они подняли головы – синхронно, как марионетки, которых дёрнули за одну нитку.

– Здравствуйте, господин лекарь, – голос матери был тусклым, безжизненным. – Вы к Яночке?

– Да. Хочу посмотреть, как она.

Отец молча кивнул. Мать попыталась улыбнуться, но улыбка вышла такой жалкой, что лучше бы она этого не делала.

– Посмотрите, – сказала она. – Может, вы увидите что-то… что другие не видят.

Я кивнул и вошёл в палату.

Яна лежала на кровати – неподвижная, бледная, как восковая кукла. Закрытые глаза, расслабленное лицо, руки поверх одеяла – тонкие, почти прозрачные, с синеватыми венами, просвечивающими сквозь кожу. Мониторы пищали, показывая пульс, давление, сатурацию – всё в пределах нормы. Всё стабильно.

Вот только она не просыпалась.

Я подошёл к кровати и посмотрел на неё – не как лекарь на пациентку, а как человек на человека. Молодая девушка, едва за двадцать. Вся жизнь впереди – любовь, карьера, дети, внуки. И вот она лежит здесь, в этой стерильной палате, и никто не знает, вернётся ли она когда-нибудь.

– Странно, – пробормотал я себе под нос.

– Что странно? – Фырк материализовался на тумбочке рядом с кроватью, свернувшись клубочком, как настоящий бурундук.

– Всё странно, – я взял карту болезни и начал листать. – Серебряный снял ментальный блок. Никакого магического воздействия больше нет. Физических причин для комы тоже нет. ЭЭГ показывает нормальную активность, рефлексы сохранены, зрачки реагируют на свет.

– И что?

– И то, что по всем показателям она должна была прийти в себя ещё две недели назад. Но она всё ещё здесь.

Я положил карту и подошёл ближе, вглядываясь в её лицо. Ровное дыхание. Лёгкий румянец на щеках – признак хорошего кровообращения. Никаких признаков страдания, никаких гримас боли.

Она выглядела так, словно просто спала. Очень глубоким, очень долгим сном.

– Может, ей там хорошо? – предположил Фырк. – Ну, знаешь, бывают такие сны, из которых не хочется просыпаться. Особенно если реальность – дерьмо.

– Это не объяснение. Это… – я замолчал, пытаясь сформулировать мысль. – Это как будто что-то её держит. Не снаружи – изнутри. Как будто она сама не хочет возвращаться.

Или не может.

– Фырк, – сказал я. – Можешь посмотреть, что у неё там? На твоём уровне, я имею в виду. Не физика – это я и сам вижу. Есть там какая-то активность? Что-то, что мешает ей проснуться?

– Попробую, – он спрыгнул с тумбочки и запрыгнул на подушку, устроившись рядом с её головой. – Только учти, я не специалист по человеческим мозгам. Я больше по болезням и орехам…

Фырк нырнул внутрь.

Секунда. Две. Три.

И тогда это произошло.

Яна застонала.

Звук был тихим – едва слышным.

Её веки дрогнули – я видел, как под ними двигаются глазные яблоки, как будто она смотрела куда-то в своём внутреннем мире. Пальцы на правой руке шевельнулись – едва заметно, но шевельнулись.

Мониторы запищали громче – пульс поднялся с шестидесяти до семидесяти, потом до восьмидесяти.

– Яна? – я наклонился ближе. – Яна, ты меня слышишь?