Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Глава 3

Кабинет погрузился в тишину после ухода графа, и эта тишина давила на меня. Давила на плечи, на веки, на мысли, которые ворочались в голове, словно жернова, перемалывающие одни и те же факты снова и снова, но так и не производящие ничего похожего на муку истины.

Я сидел за столом, заваленным бумагами, и смотрел в одну точку – на экран компьютера, где застыло изображение КТ-скана, серые и белые тени органов, которые я изучил уже наизусть, но которые упорно отказывались выдавать свой секрет.

– Двуногий, – голос Фырка вернул меня к реальности, и я повернул голову, обнаружив бурундука на краю стола, где он сидел, нервно подёргивая хвостом и глядя на меня с выражением, которое я бы назвал тревожным, если бы речь шла о человеке. – Ты меня вообще слушаешь? Я тебе уже минуту рассказываю про духа-хранителя, а ты пялишься в стену, как… как… – он поискал подходящее сравнение, – как кот на закрытую дверь.

– Извини, – я потёр глаза, которые горели от усталости. – Задумался. Ты серьёзно насчёт духа-хранителя? Это действительно важно, или ты просто ищешь повод отвлечься от медицинских терминов?

Фырк фыркнул – в буквальном смысле, оправдывая данное ему имя – и его шерсть на загривке слегка приподнялась от возмущения.

– Абсолютно серьёзно! Я чувствую других духов так же, как ты чувствуешь пульс под пальцами или слышишь хрипы в лёгких. Это не фантазия и не суеверие – это реальность астрального мира, которую ты, со всеми твоими медицинскими знаниями, просто не способен воспринять напрямую.

Он спрыгнул со стола и пробежался по бумагам, оставляя на них крошечные следы, видимые только мне.

– Мы не друзья, нет, но я чувствую их присутствие обычно.

Фырк остановился и посмотрел на меня, и в его маленьких глазках-бусинках я увидел что-то похожее на настоящий страх.

– А здесь – ничего. Пустота. Жуткая и противоестественная тишина. Как будто я оглох на астральное ухо. Или как будто… – он помедлил, подбирая слова, – как будто кто-то специально вычистил это место.

Я откинулся на спинку кресла, пытаясь осмыслить то, что он говорил. В моей прежней жизни – в том мире, откуда я пришёл – подобные разговоры показались бы бредом сумасшедшего или сюжетом дешёвого фэнтези. Но здесь, в этом мире, где магия была такой же реальностью, как электричество или гравитация, слова Фырка имели вес.

– Ты знаешь других хранителей лично? – спросил я. – Общаешься с ними?

Фырк издал звук, похожий на смешок.

– Лично? Нет, что ты. Мы, духи-хранители, каждый на своей территории, каждый метит свои границы, каждый знает, что где-то рядом есть другие, но на чаепития мы не собираемся и в гости друг к другу не ходим. Короче, мы все знакомы… так сказать, за глаза. Ну по крайней мере точно все виделись на советах… В общем неважно, двуногий! Не допытывай меня с этим, все равно не расскажу!

Он снова огляделся по сторонам, и его хвост нервно дёрнулся.

– Здесь я не чувствую ничего. И это неправильно, двуногий. Это очень, очень неправильно.

Я помолчал, обдумывая услышанное. Связь между отсутствием духа-хранителя и болезнью Анны Минеевой была неочевидной – если она вообще существовала. Но в расследовании, как и в диагностике, нельзя игнорировать странности только потому, что они не вписываются в привычную картину мира. Иногда именно такие странности оказываются ключом к разгадке.

– Хорошо, – сказал я наконец. – Это действительно странно, и я пока не понимаю, как это может быть связано с нашим делом. Но странности нужно исследовать, а не отмахиваться от них.

Я посмотрел Фырку прямо в глаза.

– Разберись. Облети всю больницу – каждый этаж, каждый коридор, каждый подвал и чердак. Загляни в морг, в прачечную, в котельную, в самые тёмные углы, куда нормальные люди не заходят годами. Найди духа-хранителя – или найди причину, почему его здесь нет. Любая информация может оказаться важной.

Фырк выпрямился, и в его позе появилось что-то почти военное – готовность к выполнению приказа.

– Слушаюсь, командир, – сказал он, и в его голосе не было обычной иронии. – Вернусь, как только что-нибудь найду. Или не найду.

Он исчез – растворился в воздухе так, словно его никогда и не было, – и я остался один в тихом кабинете, наедине с горами бумаг, мерцающим экраном компьютера и усталостью, которая наваливалась на меня всё тяжелее с каждой минутой.

Я повернулся к столу, пытаясь заставить себя сосредоточиться на документах, но буквы расплывались перед глазами, превращаясь в бессмысленные чёрные закорючки на белом фоне. Сколько я не спал? Сутки? Больше? Организм требовал отдыха, и никакая сила воли не могла отменить базовую физиологию.

Последнее, что я помнил – холодная поверхность стола под щекой и шелест бумаг, сминающихся под тяжестью моей головы.

А потом – темнота. Глубокая, беспросветная, без сновидений.

* * *

Зал Владимирского суда.

Следующим утром Анна Витальевна Кобрук сидела на жёсткой деревянной скамье для свидетелей и зрителей, чувствуя, как холод проникает сквозь ткань её костюма. Рядом с ней – Корнелий Фомич Мышкин, бледный и осунувшийся после бессонной ночи, с тёмными кругами под глазами и нервно подрагивающей жилкой на виске.

Зал судебных заседаний Владимирской Гильдии Целителей был построен так, чтобы подавлять – подавлять волю, надежду, само желание сопротивляться. Высокие потолки уходили в полумрак, куда не добирался тусклый свет магических светильников.

Тяжёлая дубовая мебель – скамьи, кафедры, судейский стол – была такой массивной, что казалась частью самого здания, выросшей из каменного пола, как грибы растут из гнилого дерева. На стенах висели портреты прежних глав Гильдии – суровые лица в старомодных мантиях, смотрящие на присутствующих с молчаливым осуждением.

Зал был почти пуст – предварительные слушания не привлекали публику, да и допускали на них немногих. Кроме них двоих, присутствовали только секретарь суда – молодая женщина с усталым лицом, механически перебиравшая бумаги, – и двое стражников у дверей, неподвижных, как статуи.

– Он найдёт, – прошептала Кобрук, не столько обращаясь к Мышкину, сколько убеждая саму себя. – Разумовский найдёт ответ. Он должен найти.

Мышкин повернул к ней голову, и в его глазах она увидела то, что он старался скрыть, – сомнение. Страх. Понимание того, насколько безнадёжна ситуация.

– У него меньше суток, Аня, – ответил он так же тихо, почти не шевеля губами. – Даже для человека с его способностями это почти невозможно. Сегодня предварительное слушание – судья зачитает обвинение, назначит дату основного процесса, определит меру пресечения до суда. Это формальность, но после неё машина правосудия начнёт двигаться, и остановить её будет… – он помедлил, подбирая слова, – очень трудно.

– Нам нужно чудо, – сказала Кобрук, и её голос дрогнул.

– Да, – согласился Мышкин. – Нам нужно чудо. Или Разумовский. Что, возможно, одно и то же.

Тяжёлые двери зала со скрипом открылись, и Кобрук почувствовала, как её сердце сжалось в болезненный комок.

В зал вошли двое стражников в тёмных мундирах Инквизиции, а между ними – человек, которого она едва узнала.

Игорь Степанович Шаповалов.

Нет, поправила она себя мысленно. То, что осталось от Игоря Степановича Шаповалова.

Он осунулся так сильно, что казалось, за эти несколько дней потерял лет десять жизни и килограммов пятнадцать веса. Лицо – серое, землистое, с запавшими щеками и заострившимися скулами. Под глазами – не просто круги, а настоящие провалы, тёмные, как синяки.

Волосы – неприбранные, торчащие в разные стороны. На нём была мешковатая тюремная роба грязно-серого цвета, которая висела на его похудевшем теле, как на вешалке.

Но – и это было самым важным – спину он держал прямо. Не сутулился, не горбился, не опускал голову, как побитая собака. Шёл между стражниками так, словно это была обычная прогулка по больничному коридору, а не путь к скамье подсудимых.

Его взгляд скользнул по залу, нашёл Кобрук и Мышкина. На мгновение – всего на мгновение – в его глазах мелькнуло что-то живое. Он коротко кивнул им – почти незаметно, одним лишь движением подбородка, – и отвернулся.

Стражники усадили его на скамью подсудимых и встали по бокам.

– Боже, – прошептала Кобрук, и её голос сорвался. – Что они с ним сделали… Они превратили его в старика…

Мышкин взял её за руку – жест, который он никогда бы не позволил себе на людях, если бы не понимал, что сейчас ей нужна хоть какая-то опора.

– Держись, – сказал он тихо, но твёрдо. – Если Разумовский сегодня ничего не найдёт, будет ещё хуже. Граф Минеев не отступится – он будет давить на суд, требовать максимального наказания.

Он помолчал, глядя на Шаповалова, который сидел неподвижно, уставившись в одну точку перед собой.

– Если его осудят, вытащить его потом по апелляции будет практически невозможно. Приговор Гильдейского суда – это не то же самое, что приговор обычного суда. Здесь другие правила, другие процедуры, другие люди. Нам нужно действовать до приговора, пока есть хоть какой-то шанс.

Он сжал её руку сильнее.

– У нас остался один день, Аня. Один день.

Двери в глубине зала открылись снова, и в них появилась фигура в длинной чёрной мантии – судья Гильдейского суда, седой старик с лицом, высеченным из камня, и глазами, в которых не было ни тепла, ни сочувствия.

– Встать! – скомандовал секретарь. – Суд идёт!

Все поднялись, и предварительное слушание по делу Игоря Степановича Шаповалова началось.

* * *

Владимирская областная больница

Что-то холодное и мокрое ткнулось мне в нос.

Я дёрнулся, просыпаясь так резко, что чуть не свалился со стула, и обнаружил прямо перед своим лицом усатую морду Фырка, который сидел на столе и смотрел на меня с выражением глубокого неодобрения.

– Просыпайся, соня! – его голос ударил по ушам, как пожарная сирена. – Солнце уже встало, птички поют, а ты тут дрыхнешь, пока твоего друга судят!

– Что? – я с трудом продрал глаза, пытаясь сообразить, где нахожусь и что происходит. – Судят? Какой суд?

– Такой! Гильдейский! – Фырк нетерпеливо подпрыгнул на месте. – Предварительное слушание, или как там это называется! Кобрук и Мышкин уехали ещё затемно, а ты всё спишь!

Я рывком выпрямился, чувствуя, как затёкшая шея отзывается болью, а в голове медленно, словно нехотя, запускаются мыслительные процессы. За окном действительно светало – небо на востоке уже порозовело, и первые лучи солнца пробивались сквозь голые ветви деревьев больничного парка.

Я проспал несколько часов. Несколько драгоценных часов, которых у меня и так было в обрез.

– Чёрт, – выругался я, вставая и пытаясь размять затёкшие мышцы. – Чёрт, чёрт, чёрт…

– Эй, не ругайся, а слушай! – Фырк вскочил мне на плечо, и его маленькие коготки впились в ткань рубашки. – У меня новости!

Я замер.

– Нашёл духа-хранителя?

– Нет, – Фырк помотал головой, и в его голосе я услышал что-то похожее на растерянность. – Не нашёл. Ничего не нашёл. Пусто. Я облетел всю больницу – каждый этаж, каждый коридор, каждую палату, каждый чулан. Спускался в подвал, поднимался на чердак, заглядывал в морг, в прачечную, в котельную, даже в канализационные трубы – поверь, это было не самое приятное приключение в моей жизни.

Он передёрнулся, словно вспоминая что-то особенно неприятное.

– И ничего. Абсолютно ничего. Астральный фон этой больницы… он мёртвый, двуногий. По-настоящему мёртвый. Как будто кто-то прошёлся здесь с астральным дихлофосом и вытравил всё живое. Ни духов, ни сущностей, ни даже обычных энергетических следов, которые остаются в местах, где люди страдают и умирают. Ничего.

Я нахмурился, пытаясь осмыслить услышанное.

– Это вообще возможно? Естественным путём?

– Нет, – Фырк ответил без колебаний. – Невозможно. В больнице, где каждый день кто-то рождается и умирает, где столько боли, страха, надежды – там обязательно должна быть астральная активность. Это как… как запах в пекарне. Он просто есть, потому что там пекут хлеб. А здесь кто-то словно открыл все окна и выветрил всё подчистую.

Я подошёл к своей импровизированной доске – стеклянной двери шкафа, которую я исписал маркером накануне. Все диагнозы были перечёркнуты. Все версии отвергнуты. Тупик.

Но теперь у меня была новая информация. Странная, необъяснимая – но новая.

Я отвернулся от доски и снова сел за стол. Если классические диагнозы не объясняют картину, значит, мы путаем причину и следствие. Мы смотрим на пожар – полиорганную недостаточность, но не видим, кто поднес спичку.

– Ладно, – прошептал я. – Давай вернемся к точке отсчета. К моменту, когда все рухнуло. Кровотечение. Шаповалов провел операцию идеально. Анатомически повредить сосуды в другом месте он не мог. Значит, кровотечение началось не из-за ножа хирурга. Тогда из-за чего? Что изменилось в терапии сразу после операции?

Я снова открыл на компьютере электронную историю болезни Анны Минеевой, ту самую, что была официально зарегистрирована в системе больницы. Начал методично пролистывать дневники и листы назначений за те роковые третьи сутки.

Глаза скользили по строчкам: физраствор, глюкоза, антибиотики… стандартный послеоперационный протокол. Все чисто. Гладкие, выверенные формулировки. Слишком гладкие. Как идеально отредактированный отчет, в котором нет ни одной помарки, ни одного сомнения.

Но в реальной реанимации так не бывает. Реанимация – это хаос, это постоянная смена тактики, это отмена одних препаратов и назначение других. А здесь… здесь был идеальный, линейный план.

И это внезапно открывшееся кровотечение…

Я нахмурился. Что-то здесь было не так. Какая-то фальшь. Ерасов утверждает, что это последствие операции Шаповалова.

Открыл системные свойства файла с листом назначений.

И замер.

Дата создания назначения: 14.09.2025, 08:15.

Дата последнего изменения назначение: 15.09.2025, 23:40.

Назначение было изменено. Спустя почти двое суток после его создания. Уже после того, как у пациентки развились все катастрофические осложнения.

По спине пробежал холодок.

Кто-то зашел в систему поздно ночью и правил официальный медицинский документ. Задним числом.

Я начал лихорадочно проверять другие файлы. Дневник наблюдений за тот день – изменен. Протокол консилиума, на котором якобы решали, что делать с кровотечением – изменен. Все ключевые документы за те сутки были отредактированы одной и той же ночью.

– Они переписали историю, – прошептал я. – А этого делать категорически нельзя. Если что-то открывается, нужно добавлять, а не переписывать. И даже если что-то пришлось сделать, то можно это поправить в одном файле, а не во всех следующих.

Я откинулся на спинку кресла, глядя в экран. Теперь я знал точно. То, что я читаю – это не история болезни. Это легенда прикрытия. Хорошо написанная, логичная, но ложь.

Они что-то скрывают. Что-то они сделали в ту ночь, что вызвало или усугубило катастрофу, и что они потом отчаянно пытались вычистить из всех отчетов.

А раз они подделали документы, значит, я иду по ложному следу. Я пытаюсь поставить диагноз на основе сфальсифицированных данных. Это все равно что пытаться найти дорогу по карте, на которой кто-то перерисовал все реки и горы. Бессмысленно.

Я отбросил мышь.

– Я не знаю, что они скрывают, – сказал я, глядя на Фырка. – Но если они пошли на подделку официальных документов, значит, причина катастрофы кроется именно там. В том, что они вычеркнули.

– Это яд, двуногий, – голос Фырка вернул меня к реальности, – её отравили, я чую! Муженек ее травит, чтобы молодая любовница к нему переехала.

– Это чушь, Фырк, – отмахнулся я.

– Мое дело предложить версию, – нахохлился бурундук. – Ну или она сама себя может травить.

Я повернулся к нему.

– У тебя кроме ядов, есть еще какие-то верс… стоп, что? Еще раз!

– Ну, знаешь, – бурундук почесал за ухом, – как те барышни из старых романов, которые пили уксус, чтобы быть бледными и интересными. Или мышьяк в микродозах – говорят, он делает кожу фарфоровой. Может, твоя графиня тоже чем-то таким балуется?

А что если…

Не сама. Что если не сама?

Мысли понеслись вскачь, как табун диких лошадей, и я почувствовал то знакомое ощущение – ощущение, которое возникает, когда разрозненные кусочки информации вдруг начинают складываться в картину.

– Что если это приобретённое? – произнёс я вслух, и мой голос дрожал от волнения. – Не врождённое. Не наследственное. Не аутоиммунное. А вызванное извне? Хроническое воздействие какого-то токсина, которое накапливалось годами, пока не достигло критической точки?

Я снова повернулся к доске, хватая маркер.

– Вторичный токсический васкулит! Поражение сосудов, вызванное внешним агентом! Это объясняет атипичную картину – потому что каждый токсин даёт свою специфическую клинику. Это объясняет многолетнее течение – потому что при хроническом отравлении симптомы нарастают постепенно. Это объясняет, почему никто ничего не нашёл – потому что все искали болезнь, а нужно было искать яд!

Фырк смотрел на меня круглыми глазами.

– То есть… её травят?

– Возможно. Очень возможно.

Я отбросил маркер и схватил пиджак, который висел на спинке кресла. Направился к двери.

– Куда ты? – крикнул Фырк, запрыгивая мне на плечо.

– К графу. Мне нужно обыскать его дом.

Граф Минеев провёл ночь в кресле у постели жены – я нашёл его там, в палате интенсивной терапии, сгорбившегося, с закрытыми глазами и головой, склонённой на грудь.

Он не спал – я видел это по напряжённым мышцам его лица и рукам, которые сжимали подлокотники кресла.

Когда я вошёл, он открыл глаза и посмотрел на меня – и в этом взгляде была такая смесь надежды и отчаяния, что мне стало физически больно.

– Разумовский, – голос его был хриплым, сорванным. – Вы что-то нашли?

– У меня есть версия, – сказал я без предисловий, потому что времени на вежливые формулировки не было. – Это отравление. Хроническое. Кто-то травил вашу жену на протяжении длительного времени – возможно, месяцев, возможно, лет. Небольшими дозами, так, чтобы симптомы нарастали постепенно и не вызывали подозрений.

Граф резко поднялся с кресла.

– Что⁈ – в его голосе прорезалась ярость, та самая ярость, которую я видел вчера в коридоре. – Отравление⁈ Кто посмел⁈ Я найду эту тварь и…

– Ваше сиятельство, – перебил я его, – сейчас не время для угроз. Сначала нам нужно найти источник яда и подтвердить мою теорию. А для этого мне необходимо обыскать ваш дом. Всё, к чему ваша жена могла прикасаться регулярно.

Граф смотрел на меня, и я видел, как в его глазах борются разные эмоции – подозрительность, надежда, страх, желание действовать, неуверенность.

– Вы уверены? – спросил он наконец. – Это не просто… очередная теория?

– Я не уверен, – честно ответил я. – Но это единственная версия, которая объясняет все симптомы и всё, что не вписывается в стандартные диагнозы. И чтобы проверить её, мне нужен доступ к вашему дому. Прямо сейчас, пока ещё не поздно.

Граф молчал несколько секунд, которые показались мне вечностью. Потом тяжело вздохнул и махнул рукой.

– Чёрт с ним. Поехали.

Исторический центр Владимира встретил нас узкими улочками и старинными домами, стены которых помнили, наверное, ещё времена князя Андрея Боголюбского.

Машина графа – большой чёрный внедорожник с тонированными стёклами – остановилась у одного из таких домов, трёхэтажного особняка с лепниной на фасаде и коваными балконами.

Квартира Минеевых располагалась на втором этаже, и когда граф открыл дверь, я на мгновение замер на пороге, поражённый увиденным.

Это была не квартира. Это был музей.

Небольшое по площади помещение – две комнаты, кухня, ванная – было буквально забито антиквариатом. Картины в позолоченных рамах висели на стенах так плотно, что почти не было видно обоев.

Статуэтки из бронзы, фарфора и мрамора теснились на каждой горизонтальной поверхности. Старинная мебель – секретеры, комоды, этажерки – занимала всё свободное пространство, оставляя лишь узкие проходы между ними.

– Понимаю ваше удивление, – сказал граф, заметив моё выражение лица. – Наш особняк на реставрации. Уже третий год. Подрядчики клянутся, что вот-вот закончат, но «вот-вот» всё никак не наступает. Мы переехали сюда временно, думали – на пару месяцев. И застряли.

Он провёл рукой по воздуху, обводя жестом всё это великолепие.

– Анне здесь не нравится. Слишком тесно, говорит она. Негде повернуться. Но куда деть коллекцию? Это наследие моего рода, я не могу оставить его в пустом особняке на растерзание строителям.

– Понятно, – сказал я, хотя на самом деле мало что понял о логике аристократов, которые предпочитают жить в музее, чем расстаться с частью своих сокровищ. – Приступим.

Следующие два часа я провёл, методично обыскивая каждый уголок квартиры, и чем дольше искал, тем больше отчаивался.

Ванная комната. Я проверил все флаконы с шампунем, бальзамом, гелем для душа. Понюхал мыло. Осмотрел зубные щётки, пасту, ополаскиватель. Взял пробы воды из-под крана. Фырк летал вокруг, принюхиваясь своим астральным носом, и качал головой – ничего подозрительного.

Кухня. Специи, чай, кофе, сахар, соль. Кастрюли, сковородки, тарелки. Продукты в холодильнике. Я брал образцы всего, что могло контактировать с едой, складывал их в пластиковые пакетики, которые прихватил из больницы. Снова ничего.

Спальня. Постельное бельё, подушки, одеяла. Косметика на туалетном столике – кремы, лосьоны, тоники, тени, помады. Духи в красивых флаконах. Лекарства в тумбочке – банальные витамины, снотворное, таблетки от головной боли. Ничего необычного.

Гостиная. Диваны, кресла, ковры. Книги на полках. Фарфоровые безделушки в витринах.

Ничего. Абсолютно ничего.

Я стоял посреди гостиной, чувствуя, как надежда утекает сквозь пальцы, как песок в песочных часах. Прошло уже почти три часа с тех пор, как мы приехали сюда. Где-то во Владимире шло судебное заседание, которое могло решить судьбу Шаповалова. А я всё ещё топтался на месте.

Мой взгляд скользнул по стенам, увешанным картинами, и остановился на одной из них – большом портрете в позолоченной раме, который висел на самом видном месте, напротив главного окна.

На портрете была изображена молодая девушка – лет двадцати, не больше. Красивое лицо с тонкими чертами, тёмные волосы, собранные в высокую причёску, умные живые глаза, в которых художник сумел уловить что-то озорное, мальчишеское. На ней было простое тёмное платье, и в руках она держала кисть – художница, рисующая свой автопортрет?

– Наша дочь, – голос графа заставил меня вздрогнуть. Я не заметил, как он подошёл и встал рядом. – Екатерина. Катенька.

В его голосе было что-то такое – смесь гордости и боли, любви и тоски, – от чего у меня защемило сердце.

– Она учится в Шанхайской академии искусств, – продолжал граф, глядя на портрет. – Талантливая девочка. Унаследовала способности к живописи от… неважно от кого. Главное – у неё дар. Настоящий дар.

Он помолчал.

– Она ещё не знает про маму. Я не смог ей сказать. Всё откладывал, надеялся, что ситуация изменится, что появятся хорошие новости, которыми можно будет смягчить удар. Но…

Он не закончил фразу, и в этом «но» было всё.

– Двуногий, – раздался в моей голове голос Фырка, и я повернул голову. Бурундук сидел на раме портрета – на той самой позолоченной раме – и с интересом разглядывал её поверхность. – А мужик-то, оказывается, нормальный. Просто вспыльчивый и горем убитый. Не такое уж и чудовище, каким казался вчера.

Я мысленно согласился с бурундуком. Граф Минеев был человеком – обычным человеком, который любил свою жену и дочь и сходил с ума от бессилия, когда его мир рушился.

Но времени на сочувствие не было.

– Ваше сиятельство, – сказал я, – мне нужно попробовать другой подход. Поиск вслепую не работает – квартира слишком большая, вещей слишком много, а времени слишком мало.

Я повернулся к нему.

– Опишите мне обычный день вашей жены. Подробно. Каждый её ритуал, каждую привычку, от момента пробуждения до отхода ко сну. Что она делала регулярно? К чему прикасалась каждый день, без исключения?

Граф нахмурился, пытаясь вспомнить.

– Ну… она вставала раньше меня. Принимала душ. Чистила зубы. Завтракала – обычно что-то лёгкое, тосты с вареньем или овсянку. Потом…

– Это я всё проверил, – перебил я его. – Мне нужно что-то особенное. Что-то уникальное. Что-то, что делала только она и никто другой.

Граф задумался.

– Любимые духи? У неё были духи от «Шанель», она пользовалась ими каждый день…

– Проверил. Чисто.

– Любимое кресло? Вон то, у окна, она всегда сидела в нём, когда читала…

Я подошёл к креслу, осмотрел его, провёл рукой по обивке. Фырк принюхался.

– Ничего, – сказал бурундук разочарованно.

– Чёрт возьми! – я ударил кулаком по подлокотнику. – Должен же быть какой-то ритуал! Что-то, что она делала каждый день, изо дня в день, на протяжении месяцев или лет! Какая-то привычка, какая-то мелочь, о которой вы даже не задумываетесь!

Граф развёл руками.

– Я не знаю! Я целыми днями в делах! Ухожу рано утром, возвращаюсь поздно вечером. Я не знаю, чем она занималась, когда меня не было!

Я стоял посреди комнаты, чувствуя, как отчаяние накрывает меня с головой. Три часа поисков – и ничего.

Я опустился в кресло, то самое, любимое кресло графини, и уставился перед собой невидящим взглядом. Прямо передо мной был портрет Екатерины – молодой художницы из Шанхая, которая ещё не знала, что её мать умирает.

Шанхай.

Что-то царапнуло на краю сознания, какая-то мысль, которая никак не хотела оформиться.

И тут я увидел Фырка.

Бурундук всё ещё сидел на раме портрета и сосредоточенно что-то изучал, морща нос и водя усами из стороны в сторону.

– Ну и пылища тут у вас, ваше сиятельство, – пробормотал он, скорее себе, чем мне. – Убираться надо лучше. Вся рама в отпечатках каких-то…

– О чём ты? – спросил я мысленно. – Фырк, что ты видишь?

– Да говорю же – рама липкая. Заляпанная вся. Как будто её постоянно трогают. Причём не просто трогают, а… – он принюхался. – Облизывают ее что ли…

Я замер.