Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Глава 16

Я подошёл к доске и взял маркер – синий, полузасохший, оставляющий бледные линии. Все с интересом смотрели на меня.

– У нас Арсений Вяземский, – я написал имя крупными буквами. – Двадцать два года. Профессиональный гимнаст, мастер спорта, кандидат в сборную империи. То есть – молодой, здоровый, физически развитый организм. Никаких хронических заболеваний в анамнезе.

– Был здоровый, – мрачно поправил Величко.

– Был, – согласился я. – Теперь смотрим, что имеем.

Я начал писать список, проговаривая вслух каждый пункт:

– Первое. Хорея – непроизвольные, хаотичные движения конечностей. Началось около недели назад, прогрессирует. Сначала ронял вещи, потом потерял координацию на тренировках, сегодня – полноценный гиперкинез, «пляска святого Витта».

– Диазепам помогает? – спросил Шаповалов.

– Временно. Снимает остроту, но не убирает причину. Как только препарат выводится – всё возвращается.

Я продолжил:

– Второе. Лихорадка. Тридцать восемь и пять при поступлении. Без явного очага инфекции – лёгкие чистые, горло чистое, живот мягкий, мочевой без особенностей.

– Откуда тогда температура? – Славик нахмурился.

– Хороший вопрос. Запишу его, мы к нему вернёмся.

Я написал «?» рядом с пунктом о лихорадке.

– Третье. Анамнез. Три-четыре недели назад – ангина. Лёгкая, по его словам. К врачу не обращался, лечился сам – чай, мёд, постельный режим. Прошла за несколько дней.

– Классическая история, – Фролов впервые подал голос. – Половина пациентов так и говорят: «Само прошло, зачем к врачу идти».

– Именно. И вот результат.

Я перешёл к четвёртому пункту:

– Лабораторные данные. Лейкоцитоз – двенадцать тысяч, умеренный сдвиг влево. СОЭ – сорок два. С-реактивный белок – в пять раз выше нормы. Всё указывает на активный воспалительный процесс.

– А антистрептолизин? – спросил Шаповалов.

– Высокий титр. Четыреста единиц при норме до двухсот. Это подтверждает недавнюю стрептококковую инфекцию.

Величко присвистнул.

– Нехилый показатель.

– Нехилый, – согласился я. – И наконец, пятое. Самое главное.

Я поднял лист с заключением ЭхоКГ и показал его команде.

– Эхокардиография. Митральный клапан. Вегетации на створках – мелкие, два-три миллиметра, множественные. Регургитация второй степени – то есть клапан уже не держит, кровь частично течёт обратно.

– Твою мать, – тихо выругался Величко. – Сердце.

– Сердце, – подтвердил я. – Теперь вопрос: что всё это значит? Какой диагноз объединяет хорею, лихорадку, стрептококковую инфекцию в анамнезе и поражение клапанов сердца?

Я обвёл взглядом команду.

– Славик?

Ординатор вздрогнул, как студент, которого вызвали к доске.

– Ну… – он заглянул в свои записи. – Первое, что приходит в голову – острая ревматическая лихорадка. Аутоиммунная атака на собственные ткани после стрептококковой инфекции. Классическая триада: полиартрит, кардит, хорея.

– Хорошо, – я записал на доске: «Ревматическая лихорадка». – Дальше. Что ещё может дать такую картину?

– Инфекционный эндокардит, – подал голос Фролов. – Подострая форма. Бактерии осели на клапане и размножаются, образуя вегетации. Отсюда лихорадка, поражение сердца. А хорея – от эмболов в мозг.

Я записал: «Инфекционный эндокардит».

– Два диагноза, – сказал я, поворачиваясь к команде. – Две совершенно разные болезни с похожей клиникой. И два совершенно разных подхода к лечению.

Я сделал паузу, давая им время осмыслить.

– В чём проблема, коллеги?

Шаповалов откинулся в кресле и посмотрел на молодых лекарей. Я узнал этот взгляд – взгляд наставника, который проверяет учеников.

– Ну-ка, – сказал он тем особым тоном, которым преподаватели задают каверзные вопросы на экзаменах. – Объясните мне, почему мы не можем просто назначить лечение от обеих болезней сразу? Дать и антибиотики от инфекции, и противовоспалительные от ревматизма? Подстраховаться, так сказать?

Славик побледнел. Я видел, как он роется в памяти, пытаясь вспомнить то, что читал в учебниках.

– Потому что… – он запнулся, сглотнул. – Потому что если это ревматизм, нужны глюкокортикоиды. Преднизолон, дексаметазон – чтобы подавить аутоиммунное воспаление.

– Верно, – кивнул Шаповалов. – И что будет, если мы дадим стероиды пациенту с инфекционным эндокардитом?

Славик совсем сник.

– Стероиды подавляют иммунитет. Если на клапане сидят бактерии, а мы отключим защитную систему организма…

– То бактерии сожрут его сердце за два-три дня, – закончил за него Фролов, и в его с недавних пор бесстрастном голосе прозвучала мрачная нотка. – Вегетации разрастутся, разрушат клапан, пойдёт острая сердечная недостаточность. Смерть.

– Смерть, – подтвердил Шаповалов. – Быстрая и крайне неприятная. С другой стороны – если это ревматизм, а мы будем лечить его только антибиотиками, без противовоспалительной терапии?

– Воспаление продолжит разрушать клапан, – ответил Величко. – Медленнее, чем при инфекции, но всё равно. Через несколько недель – тяжёлый порок сердца. Через несколько месяцев – инвалидность или смерть.

Шаповалов кивнул и посмотрел на меня.

– Это вилка, Илья. Лечение одного диагноза может убить пациента, если на самом деле у него другой. Что будем делать?

Все глаза устремились на меня.

Я чувствовал их взгляды – ожидающие, доверяющие, немного тревожные. Они ждали, что я приму решение. Возьму на себя ответственность и скажу им, что делать.

И я должен был это сделать. Так устроена медицина. Кто-то должен принимать решения, даже когда нет стопроцентной уверенности. Особенно когда нет стопроцентной уверенности.

Я взвесил риски.

Инфекционный эндокардит – это быстрая, прямая угроза жизни. Бактерии размножаются с экспоненциальной скоростью. Вегетации растут каждый час. В любой момент может оторваться кусок и улететь с током крови в мозг – инсульт, кома, смерть. Или в коронарные артерии – инфаркт, аритмия, смерть. Или вегетация разрушит клапан – острая сердечная недостаточность, отёк лёгких, смерть.

Ревматическая лихорадка – это медленнее. Дни, недели, иногда месяцы. Аутоиммунный процесс коварен, но он не убивает за одну ночь. Если мы ошибёмся и начнём лечить инфекцию, которой нет – мы потеряем время, но не убьём пациента сразу. Потом можно будет скорректировать терапию, добавить стероиды, наверстать упущенное.

А если мы ошибёмся наоборот? Если дадим стероиды, а там инфекция? Тогда мы его убьём. Своими руками. За два-три дня. Выбор был очевиден.

– Мы всегда исходим из худшего сценария, – сказал я твёрдо, и мой голос не дрогнул. – До тех пор, пока три посева крови не покажут стерильность, мы считаем, что это инфекционный эндокардит. Лечим как инфекцию.

– Протокол? – спросил Славик, уже занося ручку над блокнотом.

– Агрессивная антибактериальная терапия, – я начал диктовать, и слова выходили чётко, уверенно, как пункты боевого приказа. – Цефтриаксон, два грамма, дважды в день, внутривенно. Это покроет большинство грамотрицательных и часть грамположительных.

– Записал.

– Плюс ванкомицин, по грамму дважды в день, тоже внутривенно. Это для грамположительных, особенно для стафилококков и энтерококков, которые любят селиться на клапанах.

Славик строчил в блокноте.

– Мониторинг – круглосуточный. Температура каждые четыре часа. ЭКГ – дважды в сутки. Любые изменения в состоянии – немедленно сообщать мне. Даже ночью, если вдруг я сплю.

– Понял.

– Вопросы? – я обвёл взглядом команду.

Молчание. Величко переглянулся с Фроловым. Оба промолчали.

Шаповалов смотрел на меня с выражением, которое я не сразу понял. Потом понял – одобрение. Тихое, неброское, но явное.

– Хорошее решение, – сказал он негромко. – Правильное. В ситуации неопределенности всегда лечи то, что убьёт быстрее. Остальное – потом.

– Надеюсь, – ответил я. – Честно – очень надеюсь, что не ошибаюсь.

– Даже если ошибаешься – это была правильная ошибка. Из правильных соображений.

Команда начала расходиться. Славик первым выскочил за дверь – побежал выполнять назначения. Фролов молча кивнул мне и вышел – у него через час плановая операция. Величко задержался на секунду.

– Илья, – сказал он тихо. – Если что-то понадобится – я рядом.

– Спасибо.

Он ушёл.

Я остался в ординаторской почти один. Почти – потому что Фырк сидел на подлокотнике кресла Шаповалова и внимательно смотрел на меня.

– Двуногий, – сказал он, когда дверь закрылась. – А ты уверен, что это правильно?

– Нет, – честно ответил я. – Не уверен. Я никогда не бываю уверен на сто процентов. Но это лучшее решение из тех, что у меня есть.

– А если ты ошибаешься?

– Тогда мы скорректируем лечение. Медицина – это не математика, Фырк. Здесь нет абсолютных истин. Только вероятности и последствия.

Бурундук почесал за ухом.

– Мне иногда кажется, – сказал он задумчиво, – что ты либо очень храбрый, либо совершенно сумасшедший. Каждый день принимать решения, от которых зависят чужие жизни.

После того как медицинская машина была запущена – антибиотики капали в вену Арсения, анализы сданы, консультанты уведомлены – я нашёл минуту тишины.

Пустой коридор. Окно, за которым темнело вечернее небо – серое, низкое, обещающее дождь. Кадка с чахлым фикусом в углу. Запах хлорки и чего-то неуловимо больничного.

Телефон в руке. Я смотрел на экран, на два номера в списке контактов, и не мог решить.

Серебряный.

Он не брал трубку до этого. И еще потом три раза не брал. Почему должен взять сейчас? Может, что-то случилось. Серебряный – не тот человек, который игнорирует звонки.

Додумывать эту мысль не хотелось.

Вероника… Она сама не понимает, что с ней происходит. Она под влиянием и будет отталкивать меня, избегать, придумывать отговорки. Наш разговор ничего не решит. Но я всё равно хотел услышать её голос.

Просто услышать. Убедиться, что она в порядке. Я нажал на её номер.

Гудок.

Длинный, равнодушный.

Ещё гудок.

Ещё.

Пять гудков.

Шесть.

Семь.

«Абонент не отвечает. Оставьте сообщение после сигнала».

Механический голос.

Я не стал оставлять голосовое сообщение. Что бы я сказал? «Привет, это я, перезвони»? Она увидит пропущенный вызов, этого достаточно.

Если захочет – перезвонит.

Если нет…

Я открыл мессенджер и начал печатать. Пальцы двигались медленно, неуверенно, как будто каждая буква давалась с трудом.

«Ника, я волнуюсь. С тобой все в порядке?»

Перечитал.

Банально. Глупо. Недостаточно.

Но что ещё я мог написать? Как объяснить в коротком сообщении, что я знаю про заклятие? Что я понимаю – это не она говорит и делает все эти вещи? Что я не злюсь, не обижаюсь, просто хочу помочь?

Нельзя. Такое не пишут в мессенджерах. Такое говорят лично, глядя в глаза. Если она вообще захочет меня слушать.

Отправил. Смотрел на экран. Сообщение доставлено. Одна галочка. Потом две. Но статус «прочитано» не появлялся.

Минута.

Две.

Пять.

Ничего.

– Ну что, – голос Фырка прозвучал непривычно мягко. Без обычного сарказма, без подколок. – Не отвечает?

– Не отвечает.

– Может, занята? На смене? В душе?

– Может.

Мой голос звучал пусто даже для меня самого.

– Может, телефон разрядился, – продолжал Фырк. – Или она его потеряла. Или оставила в раздевалке. Бывает же…

– Бывает.

Но я не верил в это. Вероника никогда не расставалась с телефоном. Она всегда отвечала на мои сообщения – даже когда была занята, даже когда злилась, даже когда мы ссорились. Хотя бы короткое «потом», хотя бы смайлик. Что-нибудь.

Странным образом, вся эта ситуация показывала мне насколько эта девушка важна для меня. Похоже я испытывал к ней куда большие чувства, чем обычная симпатия. И надо сказать, это чувство было для меня странным.

До этого я любил лишь один раз. В прошлой жизни и очень давно. А теперь… А теперь – тишина. Глухая, бесконечная тишина.

– Дело не в этом, Фырк, – сказал я. – Это заклятие или что-то в этом духе. Оно изолирует её. Отталкивает от меня. Чем больше я давлю – чем больше пишу, звоню, пытаюсь поговорить – тем сильнее оно будет действовать. Как… как китайская ловушка для пальцев. Чем сильнее тянешь – тем крепче держит.

– И что тогда делать?

– Найти того, кто может это снять. Найти Серебряного.

Я переключился на его номер и нажал вызов.

Гудок.

Гудок.

Гудок.

Те же длинные, равнодушные гудки. Та же тишина в ответ.

– Да чтоб тебя, Серебряный, – процедил я сквозь зубы. – Где тебя носит, когда ты так нужен?

Сбросил. Позвонил снова.

Гудок. Гудок. Гудок.

Ничего.

Я сжал телефон так, что пластик затрещал. Хотелось швырнуть его в стену. Хотелось ударить кулаком по стеклу, разбить что-нибудь, закричать. Выпустить эту злость, это бессилие, эту невозможность хоть что-то изменить.

Но я стоял неподвижно.

Дышал. Считал до десяти. Потом до двадцати.

– Двуногий, – осторожно сказал Фырк. – Ты как?

– Нормально, – соврал я.

– Врёшь.

– Вру. Но это неважно. Сейчас – неважно.

Я убрал телефон в карман.

– У меня пациенты. У меня работа. Вероника… Вероника можно только навредить своей назойливостью. Серебряный появится рано или поздно. А пока – пока я делаю то, что умею. То, в чём могу что-то изменить.

Фырк промолчал.

Мы оба знали, что я прячусь в работу, чтобы не думать о том, что не могу контролировать. Но иногда защитные механизмы – это единственное, что помогает не сойти с ума.

День закончился, но я не пошёл домой. Какой смысл? Что меня там ждало?

Пустая квартира с неубранной кроватью. Пустой холодильник. Тишина, в которой слишком громко звучат собственные мысли. Нет. Лучше остаться здесь.

Проконтролировать состояние Яны – она только сегодня очнулась из комы, первые сутки после пробуждения критические. Проверить реакцию Арсения на антибиотики – температуру, воспалительные маркеры, динамику хореи. Разобрать гору бумаг, которая накопилась за время моих отлучек в Москву Владимир и осталась лежать мёртвым грузом.

Работа. Рутина. Спасение от мыслей. К полуночи больница затихла.

Дневная суета улеглась, как пена в бокале с пивом. Коридоры опустели, только дежурные медсёстры бесшумно скользили между палатами – тени в белых халатах, призраки ночной смены. Где-то вдалеке тихо гудел лифт. За окном моросил дождь – мелкий, нудный, типично осенний.

Я сидел в ординаторской за столом, заваленным историями болезни. Жёлтый свет настольной лампы вырезал круг из темноты, и в этом круге лежали папки, бланки, распечатки анализов. За пределами круга – тьма. Метафора, блин. Прямо как в жизни.

Буквы расплывались перед глазами. Я третий раз перечитывал одну и ту же страницу – историю болезни какого-то мужика с аппендицитом – и не мог понять, о чём там написано. Слова были знакомыми, но смысл ускользал.

Может, всё-таки стоило пойти домой. Поспать хотя бы пару часов.

Дверь тихо скрипнула.

Я поднял голову, готовый огрызнуться на того, кто посмел нарушить мою бессмысленную бессонницу.

И замер.

На пороге стоял Шаповалов.

Он выглядел… как я, наверное. Измотанным, недоспавшим, но почему-то бодрствующим в три часа ночи. В руках – два бумажных стаканчика с кофе из больничного автомата. Того самого автомата, который выдавал что-то отдалённо напоминающее кофе, но только если очень сильно напрячь воображение.

– Чего домой не идёшь? – спросил он, ставя один стаканчик передо мной.

– Дел много, – я кивнул на стопку бумаг, которые не читал. – Да и… бессонница. Не уснул бы всё равно.

Я не хотел посвящать его в свои дела с Вероникой. Ни к чему это…

Шаповалов опустился в кресло напротив. Кресло скрипнуло под его весом – привычно, по-домашнему. Он сделал глоток кофе и поморщился.

– Гадость, – констатировал он. – Каждый раз думаю – ну, может, в этот раз автомат одумается, начнёт выдавать что-то приличное. И каждый раз – та же бурда. Картон, растворённый в горячей воде, с привкусом старых носков.

– Красочное описание, – я усмехнулся.

– У меня был хороший учитель литературы. Жаль, пошёл в школу, а не в писатели.

Мы помолчали. Я взял свой стаканчик, сделал глоток. Шаповалов был прав – гадость. Но горячая гадость, и это уже что-то.

– А вы? – спросил я. – Тоже бессонница?

Шаповалов не ответил сразу. Смотрел в свой стаканчик, как будто там было что-то интересное. Кофейная гуща, предсказывающая будущее. Или ответы на вопросы, которые он не решался задать.

– Не могу, – сказал он наконец. – Как представлю, что дом пустой…

Он запнулся.

– Алёна здесь. Мишка здесь. Идут на поправку, слава богу, но всё ещё здесь. А там, дома – четыре стены, тишина, и я один посреди этого всего. Хоть волком вой.

Я понимал.

Понимал лучше, чем он мог подумать. Может, не совсем так – у меня не было жены в больничной палате, не было сына, который чуть не умер от стекляшки. Но пустой дом, тишина, одиночество – это я знал. Это я переживал каждую ночь.

– Дом – он не там, где стены, – сказал я тихо. – Он там, где родные.

Шаповалов замер со стаканчиком у губ.

Посмотрел на меня – долго, внимательно. Как будто впервые увидел. Как будто я сказал что-то неожиданное, что-то, о чём он сам думал, но не мог сформулировать.

– Никогда не думал об этом… вот так, – произнёс он медленно. – А ведь ты прав. Абсолютно прав.

Он повернулся к двери, к тёмному коридору, который уходил куда-то вглубь больницы. Где-то там, за несколькими поворотами и лестничными пролётами, находились палаты с его женой и сыном.

– Они здесь, – сказал он, уже больше для себя, чем для меня. – И я здесь себя чувствую… спокойнее. Правильнее. Как дома. Даже в этой дурацкой ординаторской, с этим дерьмовым кофе и скрипучим креслом. Потому что они – рядом. За стеной. Дышат. Живут.

Он сделал паузу.

– Поэтому, пока они здесь – я тоже буду здесь. Каждую ночь, если понадобится. Зато Кобрук довольна будет.

Мы помолчали.

Между нами повисла та особая тишина, которая бывает между людьми, которые понимают друг друга без слов. Не тишина неловкости или отчуждения – тишина близости. Тишина, в которой не нужно ничего объяснять.

Мы больше не были просто коллегами. Не были начальником и подчинённым. Мы были… товарищами. Двумя мужиками, которые прячутся от пустоты в работе и в присутствии тех, кто им дорог.

– Ладно, – Шаповалов тряхнул головой, отгоняя меланхолию. Его голос снова стал деловым, собранным. – Хватит философии. Давай по делу. По нашему гимнасту. Что имеем?

Я отложил нечитаемые бумаги и сосредоточился.

– Прошло двенадцать часов с начала терапии, – начал я. – Два введения цефтриаксона, два введения ванкомицина. Мощная комбинация, должна была накрыть почти всё.

– И? Результаты?

– Температура – тридцать восемь и три.

– Была?

– Тридцать восемь и пять.

Шаповалов нахмурился.

– Две десятых. Это в пределах погрешности термометра.

– Именно, – я кивнул. – Считай – без изменений.

– А хорея?

– Тоже без изменений. Парень всё ещё дёргается как марионетка. Диазепам снимает остроту, но как только заканчивается действие – всё возвращается.

Шаповалов откинулся в кресле и потёр подбородок.

– Мне это не нравится, Илья.

– Мне тоже.

– При инфекционном эндокардите, если мы попали с антибиотиками, температура должна была хотя бы начать снижаться. Не обязательно до нормы – бактерии не сдаются за один день – но тренд должен был появиться. Хоть какой-то тренд вниз.

– А тренда нет.

– А тренда нет, – повторил он. – Что это значит?

Я задумался, перебирая варианты.

– Может, антибиотики не те. Резистентный штамм.

– Возможно. Но цефтриаксон плюс ванкомицин – это очень широкий охват. Очень. Чтобы устоять против такой комбинации, бактерия должна быть каким-то суперзлодеем из кошмаров инфекциониста.

– Может, посевы что-то покажут.

– Когда будут готовы?

– Завтра к вечеру. Предварительные – утром.

Шаповалов кивнул.

– Ждём. Но… – он посмотрел на меня. – Что ещё может быть? Если это не инфекция?

Я откинулся на спинку стула.

– Картина была слишком классической, – сказал я медленно. – Слишком идеальной. Ангина, латентный период, хорея, поражение клапанов. Все симптомы на месте, все анализы сходятся. Прямо по методичке.

– И что?

– В жизни так почти не бывает. Когда всё настолько очевидно, когда все симптомы складываются в идеальную картину… обычно это значит, что мы что-то упускаем. Что болезнь маскируется. Прячется за чужой личиной.

– Маскарад, – Шаповалов прищурился.

– Именно. Маскарад.

Он помолчал, переваривая.

Потом поставил стаканчик на стол и взял чистый лист бумаги из стопки на краю.

– Хорошо, – сказал он. – Давай забудем на минуту про эндокардит. Выбросим его из головы. Какие ещё болезни могут дать хорею и лихорадку у молодого парня? Давай думать с нуля. Вместе.

Это было… непривычно. Шаповалов – заведующий отделением, мой наставник, человек с тридцатилетним опытом – предлагал думать вместе. Не как учитель с учеником, не как начальник с подчинённым. Как равные. Как партнёры.

Я оценил это. Молча, но оценил.

– Системная красная волчанка, – начал я. – Аутоиммунное заболевание. Может поражать мозг, вызывая хорею. Может поражать сердце. Может давать лихорадку.

Шаповалов записал.

– Но волчанка – это болезнь молодых женщин, – продолжил я. – Соотношение девять к одному. У парня – маловероятно, хотя не исключено.

– Записал. Дальше.

– Антифосфолипидный синдром. Аутоантитела к фосфолипидам мембран. Может давать хорею – так называемая «хорея АФС». Может поражать сердце – вегетации Либмана-Сакса. Может вызывать тромбозы.

– Тромбозы?

– Да. Это одно из основных проявлений. Кровь становится «густой», склонной к свёртыванию. Тромбы образуются в венах и артериях.

Шаповалов записал, подчеркнул.

– Интересно. Дальше.

– Болезнь Вильсона-Коновалова. Нарушение обмена меди, накопление её в печени и мозге. Может давать хорею и другие экстрапирамидные расстройства.

– Он молодой, спортивный, явно не алкоголик. Печень в норме?

– По УЗИ – да. Но Вильсон может протекать без явных изменений печени на ранних стадиях.

– Ладно, записываю. Что ещё?

Мы продолжали – один за другим перебирая варианты, от вероятных до почти невозможных. Паранеопластический синдром – опухоль где-то в теле выделяет антитела, атакующие мозг. Нейроакантоцитоз – редкое наследственное заболевание с хореей и изменениями эритроцитов. Болезнь Гентингтона – хотя для неё он слишком молод.

Список рос. Бумага заполнялась неровным почерком Шаповалова.

– Знаете, что меня беспокоит больше всего? – сказал я, глядя на этот список.

– Что?

– Тромбоэмболии. Точнее – их отсутствие.

– Поясни.

– При инфекционном эндокардите вегетации на клапанах – это по сути бактериальные колонии, смешанные с фибрином и тромбоцитами. Они хрупкие, рыхлые. Кусочки постоянно отрываются и летят с током крови. В мозг – инсульт. В почки – инфаркт почки. В селезёнку – инфаркт селезёнки. В кожу – петехии, узелки Ослера.

– И?

– За двенадцать часов я не видел ни одного признака эмболизации. Ни петехий на коже – а я осматривал его дважды. Ни симптомов инсульта – сознание ясное, речь не нарушена. Ни болей в животе – живот мягкий, безболезненный. Ничего.

Шаповалов нахмурился, обдумывая.

– Ты прав. Это странно. При активном эндокардите эмболии – почти обязательный компонент. Если вегетации есть, если они достаточно большие, чтобы давать регургитацию – должны быть эмболии.

– Вот именно. Либо нам невероятно повезло. Либо…

Я не успел договорить.

Мой телефон завибрировал на столе – резко, требовательно, разрывая ночную тишину. Я схватил его, увидел имя на экране.

«Славик Муравьев».

В три часа ночи. Он сегодня дежурил.

– Да?

– Илья! – голос Славика был таким, что у меня внутри что-то оборвалось. – Ты в больнице?

– Да, здесь. Что случилось⁈

– Быстрее сюда! Арсений! Его нога!

Связь оборвалась.

Я вскочил так резко, что опрокинул стул. Он грохнулся на пол с оглушительным звуком, но мне было плевать.

– Что? – Шаповалов уже был на ногах, мгновенно, как будто и не сидел расслабленно секунду назад.

– Арсений. Что-то с ногой. Славик в панике.

Мы выбежали из ординаторской. Коридор. Поворот. Ещё поворот.

Мы бежали – не шли быстрым шагом, не торопились, а именно бежали. Два взрослых мужика в белых халатах несутся по ночной больнице, как будто за нами черти гонятся.

В каком-то смысле так и было.

Лестница вниз – я перепрыгивал через ступеньки, едва касаясь перил. Шаповалов отставал – возраст, похудение, две недели без физических нагрузок – но не сильно.

Терапевтическое отделение. Длинный коридор с одинаковыми дверями. Тусклый ночной свет.

Палата.

Славик стоял у двери – бледный как мел, с трясущимися руками.

– Там, – выдохнул он, указывая внутрь. – Я пришёл проверить температуру… плановый обход… а он…

Я оттолкнул его и ворвался в палату.

Свет – яркий, операционный, кто-то включил верхние лампы. Арсений лежал на кровати, вцепившись руками в простыню так, что побелели костяшки. Его лицо было искажено болью – не той болью, что от хореи, не от непроизвольных движений.

Это была другая боль. Настоящая. Острая. Невыносимая.

– Нога! – простонал он сквозь стиснутые зубы. – Моя нога! Что с ней⁈ Что… ааа… происходит⁈

Я подошёл к кровати и откинул одеяло.

И замер.

Левая нога Арсения от стопы до середины голени была… мёртвой. Другого слова я не мог подобрать. Синюшно-мраморная, с багровыми пятнами, с расширенными венами, проступающими под истончённой кожей. Она выглядела так, как будто принадлежала трупу – трупу, который пролежал несколько часов.

Но Арсений был жив. И эта нога была его.