Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Глава 17

– Острый тромбоз, – голос Шаповалова прозвучал глухо, как из-под воды. Он стоял рядом со мной, и на его осунувшемся лице было выражение, которое я редко видел у этого человека. Не страх – Шаповалов не из тех, кто боится. Скорее мрачная решимость солдата, который понимает, что впереди тяжёлый бой. – Чёрт возьми…

Я нащупал точку на тыльной части стопы – там, где должна была биться тыльная артерия. Прижал пальцы, задержал дыхание, прислушиваясь к ощущениям.

Ничего.

Пустота под пальцами. Тишина. Та особая, страшная тишина, которая бывает только там, где должна быть жизнь – и её нет.

Переместил руку выше, к подколенной ямке. Там артерия крупнее, пульс должен ощущаться отчётливее.

Ничего.

Та же мёртвая пустота. Как будто я щупал пульс у манекена. Ещё выше, к бедренной артерии в паху.

Есть.

Слабый толчок. Едва различимый, как последний вздох умирающего. Как стук в дверь из соседней комнаты – приглушённый, далёкий, но всё-таки стук. Кровь ещё текла по бедренной артерии. Но где-то между бедром и голенью она останавливалась, упираясь в невидимую преграду.

– Пульса на стопе нет, – констатировал я вслух, и мой голос прозвучал неожиданно спокойно. Профессиональная отстранённость. Защитный механизм, который включается автоматически, когда ситуация слишком серьёзна для эмоций. – Подколенная артерия – тоже ноль. Бедренная – слабая, но определяется. Окклюзия где-то между бедром и коленом.

– Уровень? – Шаповалов уже думал как хирург, прикидывая объём предстоящей работы.

– Судя по границе цианоза – подколенная артерия или чуть выше. Бифуркация, возможно.

Я ещё раз осмотрел ногу, оценивая степень ишемии. Цвет кожи – плохой, очень плохой. Температура – ледяная. Чувствительность… я осторожно уколол кожу стопы иглой от шприца.

– Чувствуешь? – спросил я Арсения.

– Н-нет… – его голос дрожал от боли и страха. – Ничего не чувствую… только боль выше, в икре…

Потеря чувствительности. Плохой знак. Очень плохой.

– Пошевели пальцами.

Он попытался. Пальцы едва дрогнули – слабо, судорожно, как у умирающей птицы.

– Ишемия… – я прикинул все признаки, – … вторая-третья степень. Ближе к третьей.

Шаповалов выругался – тихо, себе под нос, так, чтобы пациент не услышал. Но я услышал. И понял.

Третья степень ишемии – это уже некроз мышц. Это необратимые изменения. Это грань, за которой ампутация становится не возможностью, а необходимостью.

– Сколько у нас времени? – спросил Шаповалов.

Я мысленно прокрутил в голове всё, что знал об острой артериальной окклюзии. Время – главный враг. Каждая минута без кровотока – это гибель клеток. Мышечная ткань выдерживает ишемию четыре-шесть часов, потом начинается необратимый некроз. Нервы – ещё меньше.

– Шесть часов максимум, – сказал я. – Скорее – четыре. Может, три, учитывая степень ишемии. Потом начнётся необратимый некроз мышц. Реперфузионный синдром. Миоглобинурия. Почечная недостаточность. Гангрена.

Я сделал паузу.

– Потом – ампутация или смерть.

Арсений услышал последние слова. Его глаза – и без того огромные от страха – расширились ещё больше.

– А-ампутация⁈ – его голос сорвался на крик. – Вы… вы хотите отрезать мне ногу⁈ Я же гимнаст! Я не могу без ноги! Я…

– Арсений, – я наклонился к нему, заставил посмотреть мне в глаза. – Слушай меня внимательно. Мы не хотим отрезать тебе ногу. Мы хотим её спасти. Но для этого нужно действовать быстро. Очень быстро. Ты понимаешь?

Он судорожно кивнул. Слёзы текли по его щекам – от боли, от страха, от осознания того, что его жизнь только что перевернулась с ног на голову.

– Я… я понимаю… Только спасите её… пожалуйста…

– Мы сделаем всё возможное.

Шаповалов уже повернулся к двери, где маячил бледный как стена Славик.

– Славик! – голос заведующего был как удар хлыста. Резкий, командный, не терпящий возражений. – Звони в дежурную службу санавиации. Мне нужен лучший сосудистый хирург, который сейчас на смене. Кто там сегодня дежурит по области?

Славик судорожно полез за телефоном, едва не уронив его трясущимися руками.

– Сейчас… сейчас посмотрю… – он лихорадочно листал контакты, пальцы соскальзывали с экрана. – Ахметов. Мастер Рустам Ахметов. Он сегодня на смене в городской номер три.

– Ахметов? – Шаповалов кивнул с явным облегчением. – Отлично. Лучшего и желать нельзя. Передай: экстренный случай, острый артериальный тромбоз голени у молодого пациента. Ишемия третьей степени, счёт идёт на часы. Пусть выезжает немедленно. Вертолёт, машина, – мне плевать, как он доберётся, но он должен быть здесь через полчаса максимум.

– Понял! – Славик уже прижимал телефон к уху, выбегая за дверь.

– И готовьте операционную! – крикнул Шаповалов ему вслед. – Полный набор для сосудистой хирургии! Катетеры Фогарти, шунты, всё что есть!

Голос Славика донёсся уже из коридора:

– Да, это Муромская Центральная! Мне нужен Мастер Ахметов, срочно! Да, я подожду… Нет, это не может ждать до утра!..

Шаповалов повернулся обратно ко мне. Его руки уже тянулись к пуговицам пиджака.

– Зачем Ахметов? – спросил я. – Я и сам могу.

– А тебе не надоело геройствовать? – усмехнулся Шаповалов. – Есть протокол, по нему такую операцию должен проводить сосудистый хирург. Я не сомневаюсь в твоих способностях Илья. Просто иногда нужно отпустить ситуацию и просто работать. Время есть, состояние Арсения терпит. А ты… ты не сможешь провести все операции в мире. К тому же эта узконаправленная.

В его словах был смысл. К тому же, после всего что происходило в последнее время, я чувствовал себя как выжатый лимон. Мне нужен был отдых, а его полноценного еще и не было, поэтому пусть оперирует Ахметов, а я… подстрахую его.

– Хорошо, – кивнул я. – Не буду спорить.

– Молодец. Рад, что ты делаешь правильный выбор, а не впадаешь в сумасбродство. Пока Ахметов едет, я подготовлюсь, – сказал Шаповалов, расстёгивая верхнюю пуговицу. – Буду ассистировать. Или возьму на себя часть работы, если понадобится разделиться. Сосудистая хирургия – не моя основная специализация, но базовые навыки есть, я…

А вот этого я точно допустить не мог.

– Игорь Степанович.

Мой голос прозвучал мягко. Но уверенно. Достаточно уверенно, чтобы он остановился с рукой на второй пуговице.

– Нет, – сказал я.

Он посмотрел на меня с удивлением. Его брови сошлись к переносице.

– Что значит «нет»? Это моя обязанность. Я заведующий отделением, мой долг – быть в операционной, когда…

– Ваш долг сейчас – быть с женой и сыном. А я сам буду ассистировать.

Он открыл рот, чтобы возразить, но я не дал ему этого сделать.

– Игорь Степанович, – я шагнул ближе и положил руку ему на плечо. Посмотрел прямо в глаза – в эти усталые, покрасневшие от недосыпа глаза. – Давайте начистоту. Вы только что вышли из камеры. Две недели стресса, недосыпа, неизвестности. Арест, допросы, суд. Оправдание – слава богу – но это не отменяет того, через что вы прошли. Эмоциональные качели, от которых и молодой здоровый человек свалится. А вы хотите идти в операционную?

– Я в порядке, – он попытался отстраниться, но я не отпустил его плечо. – Я лекарь. Это моя работа. Я…

– Вы не в порядке. Я вижу.

Я говорил тихо, чтобы Арсений не слышал. Это был разговор между нами – между учеником и учителем, между коллегами, между двумя людьми, которые уважали друг друга.

– Ваши руки дрожат, – продолжил я. – Мелко, почти незаметно, но дрожат. Я заметил ещё в ординаторской, когда вы держали стаканчик с кофе. У вас круги под глазами, которых не было месяц назад. Вы похудели килограммов на пять, не меньше – халат висит на вас, как на вешалке. И это не тот вес, который теряют от диеты или тренировок.

Шаповалов молчал. Его челюсть напряглась, желваки заходили под кожей.

– Не нужно рисковать пациентом, – сказал я ещё тише. – Вы как ассистент не в лучшей форме. Это не упрёк, Игорь Степанович. Это не критика. Это просто факт. Любой человек на вашем месте был бы измотан. Любой. И любой разумный хирург в такой ситуации признал бы это и отошёл в сторону.

Он смотрел на меня – долго, пристально, не мигая. Я видел, как в его глазах борются гордость и здравый смысл. Видел, как он хочет возразить, доказать, что справится, что он ещё не списанный материал, что он может…

И видел момент, когда здравый смысл победил.

Его плечи чуть опустились. Напряжение ушло из челюсти.

– Хорошо, – сказал он наконец. Голос был хриплым, как будто ему приходилось выталкивать каждое слово. – Ты прав. Чёрт возьми, Илья, ты прав.

Он отступил на шаг, и моя рука соскользнула с его плеча.

– Но я буду в смотровой. За стеклом. Буду наблюдать. И если что-то пойдёт не так, если вам понадобится помощь…

– Рад, что вы не впадаете в сумасбродство, – усмехнулся я по-доброму. – Если что-то пойдёт не так – я позову. Обещаю.

Он кивнул. Медленно застегнул обратно пуговицу, которую успел расстегнуть. Развернулся. Пошёл к двери.

На пороге остановился. Не оборачиваясь.

– Илья.

– Да?

Пауза. Долгая, тяжёлая.

– Спаси его. Пожалуйста.

И вышел.

Я смотрел ему вслед – на сутулую спину, на поседевший затылок, на походку человека, который несёт на плечах слишком много.

– Двуногий, – голос Фырка раздался откуда-то из-под кровати. – Ты только что отстранил своего наставника от операции. Того самого наставника, который за тебя впрягался, когда вся больница была против.

– Я знаю.

– И тебе не… ну, не хреново от этого?

Я помолчал, подбирая слова.

– Хреново, – признался я. – Очень. Но если бы я пустил его в операционную в таком состоянии и что-то пошло бы не так – мне было бы в сто раз хреновее. И ему тоже.

Фырк высунул мордочку из-под кровати.

– Иногда ты бываешь на удивление мудрым, двуногий. Для человека.

– Спасибо. Наверное.

– Это не комплимент. Это констатация факта.

Я усмехнулся – коротко, невесело – и повернулся к Арсению.

– Держись, – сказал я ему. – Скоро приедет специалист. Всё будет хорошо.

Он смотрел на меня глазами затравленного зверя. Не верил. Но цеплялся за мои слова, как утопающий за соломинку.

Потому что больше ему цепляться было не за что.

Операционная встретила нас холодом, светом и запахом.

Холод – кондиционеры работали на полную мощность, поддерживая температуру на уровне восемнадцати градусов. Оптимально для хирургов, которые потеют под лампами и в стерильных халатах. Не очень комфортно для пациентов, но им обычно всё равно – они под наркозом.

Свет – яркий, безжалостный, бестеневой. Хирургические лампы заливали помещение белым сиянием, не оставляя ни одного тёмного угла. В этом свете всё было видно – каждая морщинка на лице, каждая капля пота.

Арсений лежал на столе – бледный, испуганный, с расширенными зрачками. Его левая нога была обложена стерильными салфетками, синюшная кожа резко контрастировала с белизной ткани. Анестезиологом, конечно, был Артём Воронов – больше я никому не доверял. Он колдовал над головой Арсения, настраивая мониторы и готовя препараты.

– Спинальная? – спросил я, подходя к столу.

– Да, – Артём кивнул, не отрываясь от своих манипуляций. – Учитывая состояние сердца – вегетации на клапане, возможная регургитация – общий наркоз слишком рискован. Спинальная анестезия безопаснее. Обезболим нижнюю половину тела, он будет в сознании, но ничего не почувствует.

– Согласен.

Славик уже был здесь – в стерильном халате, маске и перчатках. Стоял у стены, готовый ассистировать. Нервничал – я видел это по тому, как он переминался с ноги на ногу, как его глаза бегали по операционной, – но держался.

– Ахметов? – спросил я.

– Выехал пятнадцать минут назад, – Славик посмотрел на часы. – Должен быть через двадцать минут. Может, раньше, если водитель поднажмёт.

Двадцать минут. Целых двадцать минут, пока нога медленно умирает. Каждая минута – это гибель тысяч клеток. Каждая минута приближает нас к точке невозврата.

Но торопиться нельзя. Сосудистая хирургия – это отдельная вселенная. Я многое умею, многому научился в прошлой жизни и в этой, но работа на магистральных артериях требует особых навыков, особого опыта, особой точности.

Один неверный шов – и кровотечение, которое не остановишь. Одно неосторожное движение – и повреждение сосуда, которое превратит плохую ситуацию в катастрофу.

Лучше подождать узкого специалиста.

Дверь операционной открылась с характерным шипением – стерильный тамбур, положительное давление, все дела.

Вошёл человек.

Среднего роста, крепкого телосложения, с аккуратной чёрной бородой и спокойными тёмными глазами. Возраст – около сорока пяти, может, чуть больше. Седина в висках, морщины в уголках глаз, но общее впечатление – силы и уверенности. Он двигался без суеты, без спешки, как человек, который точно знает, что делает. И знает, что успеет.

Мастер Рустам Ахметов.

Я слышал о нём. Лучший сосудистый хирург города, а может, и всей области. «Снайпер», как его называли коллеги – за точность работы и холодную голову в любой ситуации. Говорили, что он может сшить сосуд диаметром в миллиметр при землетрясении в девять баллов и не моргнуть.

Он подошёл ко мне, протягивая руку.

– Разумовский?

– Он самый.

– Наслышан, – его рукопожатие было крепким, сухим, деловым. Рука хирурга – сильная, но чувствительная. – Много интересного про тебя рассказывают. Гений, который видит то, что другие не замечают и делает то, что не могут другие. Даже не знаю зачем я тебе тут.

– Преувеличивают. Я всего лишь выполняю свою работу.

– Возможно. Разберёмся. Показывай.

Я подвёл его к операционному столу. Он откинул простыню, осмотрел ногу – быстро, профессионально, без лишних слов. Пощупал пульс в нескольких точках, оценил цвет кожи, температуру, капиллярный возврат.

– Тромбоз подколенной, – констатировал он спокойно, как будто говорил о погоде. – Полная окклюзия. Ишемия… третья степень, если не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– Давно?

– Обнаружили около часа назад. Но симптомы могли развиваться постепенно – пациент под седацией, хорея, не сразу заметил изменения.

– Причина?

– Предположительно – эмбол из сердца. У него вегетации на митральном клапане, подозрение на инфекционный эндокардит.

Ахметов хмыкнул – коротко, неопределённо.

– Эмбол, говоришь… – он ещё раз посмотрел на ногу, прищурился. – Посмотрим. Иногда всё не так, как кажется.

Он повернулся к операционной сестре – немолодой женщине с усталыми глазами и уверенными руками.

– Стандартный набор для тромбэктомии. Катетер Фогарти, размеры четыре и пять. Гепарин в растворе. И приготовьте шунт на всякий случай – бедренно-подколенный, шесть миллиметров.

– Уже готово, Рустам Ильич, – она кивнула на разложенные инструменты. Его в нашей больнице знали, он часто дежурил здесь.

– Отлично. Люблю работать с профессионалами.

Он подошёл к раковине и начал мыть руки. Я встал рядом.

– Как пойдём? – спросил я.

– Стандартная тромбэктомия катетером Фогарти, – Ахметов говорил размеренно, спокойно, как будто объяснял студенту на лекции. – Доступ к бедренной артерии в паховой области. Артериотомия. Вводим катетер в просвет сосуда, продвигаем дистально до места окклюзии. Раздуваем баллон и вытаскиваем тромб. Простая работа, если нет сюрпризов.

– А если есть сюрпризы?

Он посмотрел на меня – быстрый, оценивающий взгляд.

– Тогда импровизируем. Хирургия – это джаз, Разумовский. Ноты знать надо, но играть приходится по ситуации, – он помолчал. – Ты ассистируешь?

– Если не возражаете, – я предпочел чтобы в этой ситуации вел он, но все еще держал все под своим контролем.

– Не возражаю. Слышал, у тебя лёгкая рука.

Мы закончили мыться, облачились в стерильные халаты и перчатки – двойные, как положено при сосудистых операциях. Подошли к столу.

Арсений смотрел на нас снизу вверх – испуганными, блестящими от слёз глазами. Он ничего не чувствовал ниже пояса – спинальная анестезия работала, – но всё видел и слышал. И это было, возможно, хуже.

– Арсений, – Ахметов наклонился к нему, и его голос стал мягче, теплее. – Меня зовут Рустам Ильич. Я сосудистый хирург. Сейчас мы достанем из твоей ноги то, что мешает крови течь. Ты ничего не почувствуешь – анестезия работает. Но если вдруг станет страшно, тревожно, плохо – сразу скажи, и Артём даст тебе что-нибудь успокаивающее. Понял?

– П-понял… – голос Арсения дрожал.

– Хорошо. Закрой глаза и думай о чём-нибудь приятном. О том как с девочками гуляешь, например.

– Я… я смогу?.. – в его голосе была такая надежда, такая отчаянная мольба, что у меня сжалось сердце.

– Сможешь, – сказал Ахметов твёрдо. – Если будешь лежать спокойно и не мешать нам работать.

Это было обещание, которое он не мог гарантировать. При третьей степени ишемии, при неизвестном источнике тромбоза, при куче осложняющих факторов – исход был непредсказуем.

Но Арсению сейчас нужна была надежда. А не правда.

– Скальпель, – сказал Ахметов.

Операция началась.

Первый разрез.

Ахметов вёл лезвие уверенно, без колебаний – точно по линии, которую мысленно провёл секундой раньше. Кожа разошлась, обнажая жёлтый слой подкожного жира, блестящий от влаги.

– Зажим. Коагулятор.

Я подавал инструменты, разводил ткани, останавливал мелкие кровотечения. Мы работали молча, синхронно, как будто репетировали это много раз. Хотя виделись впервые.

Хорошие хирурги – они как хорошие музыканты. Могут играть вместе, даже не зная друг друга. Потому что язык один. Потому что правила одни. Потому что музыка – одна.

– Глубже, – скомандовал Ахметов. – Разводи фасцию.

Я развёл ткани крючками. Под фасцией открылись мышцы – красные, влажные, живые. И между ними – сосуды. Вена и артерия, идущие параллельно.

– Вот она, – Ахметов указал на пульсирующий сосуд. – Бедренная артерия. Красавица.

Артерия действительно была красивой – гладкая, розовая, упругая. Она пульсировала в ритме сердца, и с каждым ударом по ней пробегала волна – видимая глазом, ощутимая пальцами.

Но где-то ниже эта волна обрывалась. Где-то там, в глубине ноги, кровь упиралась в преграду и останавливалась.

– Выделяем, – Ахметов осторожно отделил артерию от окружающих тканей. Наложил сосудистые зажимы – специальные, мягкие, не травмирующие стенку сосуда – выше и ниже места предполагаемой артериотомии.

– Катетер Фогарти, пятёрка, – скомандовал он.

Славик подал инструмент – длинную тонкую трубку с надувным баллоном на конце. Похоже на воздушный шарик на палочке, только маленький. И смертельно серьёзный.

Ахметов сделал небольшой – миллиметров пять – разрез на стенке артерии. Из разреза показалась тёмная кровь – не алая, как должна быть артериальная, а тёмная, венозная почти. Застоявшаяся.

Он ввёл катетер в просвет сосуда. Начал продвигать его вниз, по ходу артерии, в сторону голени.

– Пошёл… – комментировал он вполголоса, чувствуя кончиками пальцев сопротивление тканей. – Пошёл… хорошо идёт… – пауза. – Есть. Упёрся. Вот он, голубчик.

Он раздул баллон – накачал его физраствором через специальный порт – и начал медленно, осторожно вытягивать катетер обратно.

И вместе с катетером вышел тромб.

Длинный, тёмно-красный, плотный. Похожий на жирного червяка или на кусок печёнки. Сантиметра три-четыре в длину, с неровными краями, с какими-то включениями внутри.

– Вот он, – Ахметов положил тромб в металлический лоток. – Причина всех бед. Посмотри, какой красавец.

Я посмотрел. Тромб лежал на дне лотка – мёртвый, безобидный теперь. Кусок свернувшейся крови, который чуть не стоил парню ноги. А может, и жизни.

Ахметов снял зажимы с артерии.

Кровь хлынула в просвет сосуда – яркая, алая, живая. Пульсирующая волна побежала вниз, к голени, к стопе.

– Пульс? – спросил Ахметов, не поднимая головы от операционного поля.

Я нащупал артерию ниже места операции.

Толчок. Ещё один. Ещё.

– Есть пульс, – сказал я, и в моём голосе было облегчение, которое я не смог скрыть. – Хороший, наполненный. Ритмичный.

– Сатурация на стопе? – Ахметов повернулся к Артёму.

– Девяносто два… – анестезиолог смотрел на монитор. – Девяносто четыре… растёт! Пульсовая волна появилась!

– Отлично, – Ахметов позволил себе короткую улыбку. Первую за всю операцию. – Ну вот и всё. Сейчас ушиваем артерию и…

– Коллеги.

Голос Артёма изменился. Стал напряжённым. Тревожным. Таким голосом говорят, когда видят что-то плохое на мониторе.

– Что? – Ахметов поднял голову.

– Сатурация снова падает. Девяносто один… восемьдесят восемь… восемьдесят пять…

Я посмотрел на монитор.

Красная линия пульсоксиметра, которая только что радостно прыгала вверх-вниз, показывая живой пульс, выравнивалась. Превращалась в почти прямую черту. Как кардиограмма умирающего.

Нащупал артерию ниже операционного поля. Ничего. Пульс исчез. Опять.

– Не может быть… – Ахметов нахмурился. Его руки – спокойные, уверенные руки хирурга, которые никогда не дрожали – на секунду замерли в воздухе. – Ре-тромбоз? Прямо на столе? Такого я не видел лет десять…

Он быстро раздвинул края раны, осмотрел артерию.

– Чёрт. Она снова забита. Ниже, в подколенной сегменте. Свежий тромб.

– Фрагмент старого? – предположил я. – Остаточный?

– Нет, – Ахметов покачал головой. – Старый был плотный, организованный. А этот… – он схватил катетер и снова ввёл его в артерию. Продвинул вниз. Раздул баллон. Вытащил.

Ещё один тромб. Свежий, рыхлый, ярко-красный. Как будто только что образовался. Минуту назад. Прямо здесь, в этом сосуде.

– Что за дьявольщина… – прошептал Ахметов.

Я смотрел на этот тромб – красный, рыхлый, неправильный – и в моей голове начинало что-то складываться. Что-то тревожное. Что-то, что не укладывалось в картину инфекционного эндокардита.

– Фырк, – позвал я мысленно. – Залезай в артерию. Мне нужно видеть, что там происходит.

– Уже лечу, двуногий, – бурундук нырнул прямо в рану. Я почувствовал лёгкое покалывание, когда он прошёл сквозь мою руку, – и исчез внутри сосуда.

Несколько секунд тишины. Только писк мониторов, шипение аппаратуры, напряжённое дыхание людей.

– Двуногий, – голос Фырка был странным. Озадаченным. Даже испуганным – а Фырк редко чего-то боялся. – Тут… тут какая-то хрень творится. Кровь… она загустевает прямо на глазах. Как кисель. Как желе. Я вижу, как формируются сгустки – сначала маленькие, микроскопические, потом они слипаются друг с другом, растут…

– Где именно?

– Везде! По всей длине артерии! Не в одном месте – везде! Как будто кто-то подсыпал в кровь какую-то дрянь, которая заставляет её сворачиваться!

Гиперкоагуляция. Повышенная свёртываемость крови. Тромбы образуются не потому, что что-то прилетело из сердца – эмбол, фрагмент вегетации. Они образуются на месте. Прямо в сосудах. Потому что сама кровь стала «липкой», склонной к свёртыванию.

Но почему⁈

– Гепарин, – скомандовал Ахметов. – Прямо в артерию. Пять тысяч единиц.

Славик подал шприц. Ахметов ввёл антикоагулянт прямо в просвет сосуда – туда, где только что был тромб.

– Ждём, – сказал он.

Мы ждали.

Минута. Две. Пять.

Я чувствовал, как напряжение в операционной сгущается, становится почти физически ощутимым. Как будто воздух стал плотнее, тяжелее.

– Сатурация растёт, – доложил Артём. В его голосе была осторожная надежда. – Девяносто… девяносто три… девяносто пять. Стабильно.

– Пульс?

Я проверил.

– Есть. Слабый, но есть.

– Хорошо, – Ахметов выдохнул. – Может, это был спазм. Или остаточный фрагмент, который я не заметил. Давайте ушиваться, пока всё держится.

Он взял иглодержатель и начал накладывать швы на артерию – аккуратно, точно, стежок за стежком. Атравматическая нить, проленовая, шестой номер. Каждый стежок – миллиметр от края раны, миллиметр между стежками. Точность ювелира.

Я держал крючки, разводя края раны. Славик подавал нити, салфетки, отсасывал кровь.

Почти закончили. Остался один стежок.

– Пульс пропал, – сказал Артём.

Его голос был плоским. Без эмоций. Голос человека, который уже понял, что происходит что-то очень плохое.

Ахметов замер с иглой в руке.

– Опять⁈

– Опять. Сатурация восемьдесят два и падает.

Он отбросил иглодержатель, раздвинул края раны.

Артерия была забита. Снова. Свежим, рыхлым тромбом, который образовался за те пять минут, что мы ушивали предыдущий разрез.

– Твою мать… – Ахметов выругался впервые за всю операцию. – Что за чертовщина⁈

Он схватил катетер, ввёл его в артерию, вытащил тромб. Потом ещё один. И ещё.

– Гепарин!

Славик подал шприц.

– Сколько?

– Десять тысяч единиц. Прямо в сосуд.

Ввели гепарин. Подождали. Кровоток восстановился. Начали снова ушивать.

Через семь минут – опять тромбоз.

– Нет, – Ахметов отступил от стола, стянул перчатки – окровавленные, мокрые от пота – и швырнул их на пол. – Нет, нет, нет! Так не бывает! Я двадцать лет оперирую сосуды! Двадцать лет! И никогда не видел ничего подобного!

Он повернулся ко мне. Его лицо – обычно спокойное, невозмутимое – было тёмным от злости и непонимания.

– Разумовский, что с твоим пациентом не так⁈ У него кровь сворачивается прямо в сосудах! Быстрее, чем я успеваю её разжижать! Это не эндокардит, это какая-то дьявольщина!

Я смотрел на операционное поле – на артерию, которую мы открывали уже третий раз, на тромбы, которые упрямо образовывались снова и снова – и думал.

Гиперкоагуляция. Повышенная свёртываемость. «Липкая» кровь. Что может вызвать такое состояние?

Наследственные тромбофилии? Дефицит антитромбина, протеина С, протеина S? Возможно, но они обычно проявляются раньше. И не дают такой массивной, молниеносной коагуляции.

ДВС-синдром? Диссеминированное внутрисосудистое свёртывание? Но для ДВС нужен триггер – сепсис, травма, шок. Ничего из этого нет.

Антифосфолипидный синдром? Да, АФС может давать массивное тромбообразование. Катастрофический АФС – когда тромбы образуются везде и сразу – это как раз такая картина. Но откуда он взялся у молодого здорового гимнаста?

АФС часто сопровождает системную красную волчанку. Но волчанка – это болезнь молодых женщин, соотношение девять к одному…

Хотя один из десяти – это мужчины. Редко, но бывает.

И ещё – АФС может быть первичным. Без волчанки. Просто сам по себе. Генетическая предрасположенность плюс какой-то триггер – инфекция, стресс, травма…

Инфекция. Ангина три недели назад. Стрептококк.

Стрептококк может запустить аутоиммунный процесс. Молекулярная мимикрия – антитела против бактерии начинают атаковать собственные ткани организма, потому что они похожи по структуре.

При ревматизме – атакуют сердце и суставы. При гломерулонефрите – почки. А если атакуют фосфолипиды?..

– Двуногий, – голос Фырка вырвал меня из размышлений. – Я вылез из артерии. Там всё плохо. Тромбы образуются быстрее, чем ты их убираешь. Это как черпать воду из тонущей лодки чайной ложкой.

– Я понял.

– И что ты собираешься делать?

– Думать. Быстро думать.

Дверь операционной приоткрылась.

– Извините… – дежурная медсестра просунула голову в щель. Её лицо было встревоженным, бледным. – Там… мать пациента. В коридоре.

– Что с ней? – спросил я, не отрываясь от раны.

– Истерика. Кричит, плачет, пытается прорваться в операционную. Говорит, что мы убиваем её сына. Охранник еле держит. И ей плохо… она за сердце хватается, у неё губы синеют, мы боимся, что у неё приступ будет.

Чёрт. Только этого не хватало. Ещё один пациент на грани.

– Славик, – я бросил, не поворачиваясь. – Иди. Успокой её. Дай воды, валерьянки, корвалола – что найдёшь. Если совсем плохо – вызови терапевта. Скажи, что мы боремся, что делаем всё возможное, что её сын в надёжных руках.

– Но… – Славик замялся. – Я же ассистирую…

– Я справлюсь. Иди.

Он отошёл от стола, стянул перчатки и вышел.

Операция продолжалась. Мы снова ввели гепарин. Снова восстановили кровоток. Снова ждали, затаив дыхание, глядя на монитор, как на бомбу с часовым механизмом.

Минута.

Две.

Три.

Пять.

– Держится, – сказал Артём. В его голосе была осторожная, хрупкая надежда. – Сатурация девяносто четыре. Пульсовая волна стабильная. Уже пять минут без изменений.

– Не расслабляемся, – Ахметов снова взял иглодержатель. – Ушиваемся. Медленно. Аккуратно. Может, на этот раз повезёт.

Он начал накладывать швы. Стежок. Ещё стежок. Ещё.

Дверь операционной открылась.

Славик вернулся. Его лицо было странным – растерянным, как будто он услышал что-то, что никак не мог осмыслить.

– Как она? – спросил я.

– Успокоил. Дал корвалол, посадил на стул, медсестра рядом сидит, – он подошёл ближе, к самому операционному столу. Его глаза были широко раскрыты. – Илья, она боится. Сказала, что всё повторяется. Что она боится, потому что… – он замялся, как будто сам не верил тому, что собирался сказать. – Потому что у него уже был тромб. Год назад. В руке.

Я замер. Время остановилось.

Все звуки операционной – писк мониторов, шипение аппаратуры, голоса – отошли на задний план, стали далёкими, нереальными.

В моей голове звучала только одна фраза.

«У него уже был тромб год назад».

– Что… – я медленно, как в замедленной съёмке, повернул голову к Славику. – Что ты сказал?