Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава 13

Никакого ответа. Но веки продолжали дрожать, пальцы сжиматься и разжиматься, и я чувствовал – что-то происходит. Что-то меняется. Она возвращается.

– Яна, если ты меня слышишь – попробуй открыть глаза, – мой голос был ровным, спокойным, таким, каким я говорил с пациентами в критических ситуациях. – Ты справишься. Я знаю, что ты справишься. Давай, ещё чуть-чуть.

Долгая, мучительная пауза. Я смотрел на её лицо, не отрываясь, и мне казалось, что я вижу борьбу – невидимую, неслышно борьбу между сном и явью, между забвением и реальностью.

Яна застонала снова, и её веки задрожали – мелко, быстро, как крылья бабочки, пойманной в сачок.

Я стоял над её кроватью, и сердце колотилось где-то в горле. Странное ощущение – вроде бы я видел сотни пациентов, выходящих из комы, видел и удачные пробуждения, и неудачные, видел радость и горе, надежду и отчаяние. Но каждый раз это было как в первый раз. Каждый раз – этот холодок по спине, это замирание дыхания, это «ну давай, давай, ты справишься».

Так долго она лежала здесь, в этой стерильной палате с тихим пиканьем мониторов. Уже почти месяц её родители сидели в коридоре, старея на глазах, превращаясь в тени самих себя.

Еще дольше я приходил, проверял показатели, смотрел на её неподвижное лицо и не мог понять – почему? Серебряный снял ментальный блок. Физических повреждений нет. Почему она не просыпается?

А теперь – вот это. Стон. Движение. Жизнь.

– Фырк, – прошептал я. – Что ты там видишь?

– Погоди, двуногий, я ещё внутри, – голос бурундука звучал приглушённо, как будто из-под воды. Или из-под черепной коробки, что, в общем-то, было ближе к истине. – Тут странно… Летаю между извилинами, смотрю по сторонам. Сосуды чистые, розовые, кровь течёт как надо – прямо любо-дорого смотреть. Никаких тромбов, никаких аневризм, никаких кровоизлияний. Ткани здоровые, нейроны работают, импульсы бегают туда-сюда…

– Но?

– Но пустота какая-то, – в его голосе появилась нотка растерянности, которую я слышал нечасто. Фырк был тем ещё нахалом и редко признавался, что чего-то не понимает. – Как тебе объяснить… Знаешь, когда заходишь в дом, где давно никто не живёт? Мебель есть, стены есть, даже занавески на окнах висят – а всё равно чувствуется, что пусто. Что нет там… жизни. Вот тут так же. Мозг работает, а внутри – никого.

Яна снова застонала – громче, отчётливее. Её пальцы на правой руке сжались в кулак, потом разжались. Голова чуть повернулась на подушке.

Она возвращалась. Я чувствовал это – не Сонаром, не магией, а тем особым чутьём, которое развивается у каждого лекаря после многих лет работы на грани между жизнью и смертью. Шестое чувство, интуиция, профессиональное чутьё – называй как хочешь. Но оно никогда меня не обманывало.

И оно же подсказывало мне, что просто ждать – недостаточно. Что нужно помочь. Подтолкнуть. Протянуть руку в ту темноту, где она блуждает, и вытащить её на свет.

Я положил ладонь ей на лоб – осторожно, как кладут руку на голову спящего ребёнка – и закрыл глаза.

Искра. Моя Искра – тот тёплый поток энергии, который жил где-то в груди, в районе солнечного сплетения, и который я использовал для лечения. Для того, чтобы закрывать раны, снимать воспаление, запускать регенерацию тканей. Но сейчас мне нужно было другое.

Я сконцентрировался, направляя поток энергии в ладонь, а оттуда – в её голову. Не лечить. Не чинить. Просто… позвать.

– Яна, – произнёс я вслух и мысленно одновременно, и моя Искра понесла это слово вглубь, в ту пустоту, о которой говорил Фырк. – Яна, ты меня слышишь? Возвращайся. Пора возвращаться.

Странное ощущение. Как будто я опустил руку в густой, вязкий туман – холодный, влажный, бесконечный – и пытался нащупать что-то в этой непроглядной мгле. Моя энергия уходила, словно вода в песок, и я не чувствовал никакого отклика, никакого сопротивления. Только пустоту.

Вязкую. Бесконечную. Равнодушную.

– Яна! – я вложил в это слово всё, что мог. Всю свою волю, всю свою Искру, всё своё упрямство. – Хватит прятаться! Возвращайся!

Секунда.

Две.

Три.

И потом – как будто что-то лопнуло. Как будто порвалась невидимая плёнка, мембрана, стена – что-то, что отделяло её сознание от реальности. Я почувствовал это физически – короткий, резкий толчок, как будто кто-то схватил меня за руку с той стороны.

Яна сделала глубокий, судорожный вдох – такой, какой делают люди, вынырнувшие из-под воды в последний момент, когда лёгкие уже горят от нехватки кислорода, когда перед глазами темнеет, когда ещё секунда – и всё. Её спина выгнулась дугой, руки вцепились в простыню, и глаза – те самые глаза, которые были закрыты целый месяц – распахнулись.

Широко.

Испуганно.

Абсолютно осмысленно.

– Фырк, вылетай оттуда, – скомандовал я мысленно.

– Уже вылетел, – он материализовался на тумбочке, нервно подёргивая хвостом. – Как только она дёрнулась, я сразу наружу. Не хотел, чтобы меня там защемило чем-нибудь.

Все шутит… Никогда не исправится…

Яна смотрела на меня. И в её взгляде было… ничего. Не узнавание, не благодарность, не облегчение. Даже не страх – пока ещё. Просто пустота. Непонимание. Взгляд человека, который проснулся в незнакомом месте и пытается понять, где он и что происходит.

– Где… – её голос был хриплым, севшим, как бывает после долгого молчания. Голосовые связки, которые не использовались месяц, протестовали против каждого звука. – Где я? Что… что это за место?

– Вы в больнице, – сказал я ровно, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и уверенно. Голос врача, который знает, что делает. Голос человека, которому можно доверять. – Вы были без сознания, но теперь вы очнулись. Всё хорошо. Вы в безопасности.

Специально обратился к ней официально. Ждал реакцию.

Стандартные фразы. Я произносил их сотни раз – разным пациентам, в разных ситуациях. Они работали не потому, что несли какую-то особую информацию, а потому, что создавали ощущение контроля. Когда человек напуган и растерян, ему нужно услышать уверенный голос. Неважно, что этот голос говорит – важно, как он звучит.

Но Яна не успокоилась. Её глаза метались по палате – от меня к мониторам, от мониторов к капельнице, от капельницы к окну – и в них нарастала паника. Та особая, животная паника, которая бывает, когда человек не понимает, что происходит, и его мозг начинает достраивать худшие сценарии.

Она попыталась сесть – резко, рывком, как человек, который проснулся от кошмара и пытается убежать от того, что ему снилось. Её руки дёрнулись к датчикам на груди, к катетеру в вене, к кислородной канюле в носу.

– Не двигайтесь! – я мягко, но твёрдо прижал её плечи к подушке. Она была слабой – месяц без движения превращает мышцы в кисель, – и сопротивляться не могла. – Тихо, тихо. Вам нельзя резко вставать, вы слишком долго лежали. Мышцы ослабли, давление нестабильное. Если встанете сейчас – упадёте, расшибёте голову о тумбочку, и мне придётся вас заново лечить. А я, честно говоря, уже устал – ночь на дворе, спать хочется, а тут вы со своими фокусами.

Шутка была дурацкой – но она сработала. Что-то в моём тоне, в этой нарочитой будничности посреди кризиса, заставило её остановиться. Она перестала дёргаться и уставилась на меня – всё ещё испуганно, но уже без той слепой паники, которая была секунду назад.

– Кто… кто вы? – спросила она. – Я вас знаю?

Вот и приплыли. Она не помнит.

– Меня зовут Илья Григорьевич, – сказал я, внимательно наблюдая за её реакцией. – Я лекарь. Я помогал вас лечить, пока вы были без сознания.

– Лечить? – она нахмурилась, и я видел, как она роется в своей памяти, как пытается найти там хоть что-то. – От чего лечить? Что со мной случилось?

И снова этот вопрос. «Что со мной случилось?» Она не помнит. Не помнит меня. Не помнит, как попала сюда, не помнит, что было до этого. Не помнит…

Мониторы запищали – громко, тревожно, как пожарная сигнализация. Пульс подскочил с семидесяти до ста десяти, давление полезло вверх. На экране замелькали красные цифры, предупреждающие о выходе за пределы нормы.

– Спокойно, – я положил руку ей на запястье, чувствуя под пальцами её пульс. Быстрый, неровный, испуганный – как сердцебиение птицы, которую держат в руках. – Дышите глубоко. Вдох… выдох… вот так, медленно, размеренно. Я всё вам объясню, но сначала вам нужно успокоиться. Договорились?

Она кивнула – неуверенно, но кивнула.

И в этот момент дверь палаты распахнулась.

Первой влетела медсестра – Танечка, молоденькая девочка, которая работала здесь всего полгода и ещё не научилась сохранять спокойствие в критических ситуациях. Её глаза были круглыми от испуга, руки тряслись.

– Илья Григорьевич! Что случилось⁈ У неё остановка⁈ Я услышала, как мониторы запищали, и подумала… Нужен дефибриллятор⁈ Реанимационная бригада⁈

– Нет, – я поднял руку, останавливая поток паники. – Она очнулась. Всё под контролем.

– Очнулась⁈ – Танечка уставилась на Яну так, словно увидела привидение. – Я уж думала… то есть, я надеялась, конечно, но…

– Танечка, – я перебил её, стараясь говорить спокойно, но твёрдо. – Позовите дежурного реаниматолога, пожалуйста. Скажите, что у нас пациентка вышла из комы и требуется осмотр. И…

Я не успел договорить.

Потому что в палату ворвались ещё двое – родители Яны. Они, видимо, услышали писк мониторов, суету, голоса – и никакие запреты, никакие закрытые двери не могли их удержать.

Месяц они ждали этого момента. Месяц надеялись, молились, отчаивались и снова надеялись. И теперь, когда что-то наконец происходило, – как удержать родителей?

Мать бросилась к кровати первой. С седыми растрёпанными волосами и лицом, распухшим от слёз. Она упала на колени рядом с дочерью – буквально рухнула, как будто ноги отказали – и схватила её руку, прижимая к губам, к щеке, к сердцу.

– Яночка! – её голос срывался на крик, на рыдания, на что-то среднее между смехом и плачем. – Доченька моя! Ты очнулась! Господи, слава тебе, господи! Я знала! Я верила! Я каждый день свечки ставила, каждую ночь молилась! Яночка, родная моя, солнышко моё, ты слышишь меня⁈ Ты меня узнаёшь⁈

Отец стоял чуть позади – с трясущимися руками и красными от недосыпа глазами. Он не плакал в голос, как жена, – держался, сжимал челюсти, пытался сохранить хоть какое-то подобие контроля. Но я видел, как дрожит его подбородок. Как он сжимает и разжимает кулаки. Как пытается удержать внутри то, что рвётся наружу.

Яна смотрела на них.

И я видел её лицо. Видел, как она пытается понять, кто эти люди. Видел, как её глаза мечутся от матери к отцу и обратно. Видел, как она ищет в своей памяти – отчаянно, лихорадочно – хоть что-то, хоть какой-то намёк на узнавание.

И не находит.

Она отстранилась от матери – инстинктивно, рефлекторно, как отстраняются от незнакомцев, которые вдруг начинают тебя обнимать и целовать.

– Кто… – её голос дрожал. – Кто вы такие? Почему вы меня обнимаете?

Тишина.

Такая тишина, от которой звенит в ушах. Такая тишина, в которой слышно, как бьётся сердце – твоё собственное и чужое.

Мать замерла с протянутыми руками. И выражение её лица – этот переход от безумной, всепоглощающей радости к абсолютному, непереносимому ужасу – был одним из самых страшных вещей, которые я видел в своей жизни.

А я видел многое. Смерть на операционном столе. Родителей, хоронящих детей. Людей, узнающих о неизлечимом диагнозе. Но это… это было особенное.

– Яночка? – прошептала мать. – Доченька, это же я… Это мама… Ты что, не узнаёшь меня?

– Я… – Яна смотрела на неё, и в её глазах была мука. Мука человека, который понимает, что должен что-то чувствовать, должен что-то помнить – но не чувствует и не помнит. – Я не знаю, кто вы. Простите. Я… я правда вас не помню.

– Фырк, – позвал я мысленно, – ты это видишь?

– Вижу, двуногий, – голос бурундука был непривычно серьёзным. Никаких шуточек, никакого сарказма. – И мне это очень не нравится. Она их не помнит. Вообще. Совсем. Я только что вынырнул из её головы, и там… знаешь, как пустой жёсткий диск. Форматированный. Места для файлов есть, а самих файлов – нет.

Ретроградная амнезия. Потеря всех воспоминаний о прошлом – имён, лиц, событий, всего. Это редкость, огромная редкость, и обычно за такой амнезией стоит тяжёлое повреждение мозга.

А у Яны повреждений не было. Я проверял. Много раз проверял.

Мать зарыдала – громко, страшно, надрывно. Так рыдают люди, которые потеряли всё. Которые только что получили назад дочь – живую, дышащую, с открытыми глазами – и тут же потеряли её снова. Потому что эта девушка на кровати смотрит на них, как на незнакомцев.

Отец стоял неподвижно. Его лицо было белым, как больничная стена за его спиной. Он не плакал, не кричал – просто стоял, и в его глазах была такая боль, что смотреть на него было физически тяжело.

Яна переводила взгляд с одного на другого, и на её лице было написано смятение. Она не понимала, почему эти люди так страдают. Не понимала, что она им сделала. Не понимала ничего.

Хаос. Полный, абсолютный хаос. Рыдающая мать, окаменевший отец, испуганная пациентка, растерянная медсестра у двери.

И посреди всего этого – я. Единственный, кто ещё сохранял способность мыслить. Единственный, кто должен был что-то делать.

Пора брать командование.

– Так.

Одно слово. Но я произнёс его таким тоном, что все – все без исключения – замолчали и повернулись ко мне. Даже мать перестала рыдать в голос, хотя слёзы продолжали течь по её щекам.

Это была та самая интонация, которую я использовал в операционной, когда что-то шло не так. Голос хирурга, который берёт ситуацию под контроль. Голос, не терпящий возражений.

– Слушайте меня внимательно, – продолжил я, обводя взглядом присутствующих. – Все слушают?

Кивки. Молчание. Полное внимание.

– Танечка, – я повернулся к медсестре. – Мне нужен неврологический молоточек и офтальмоскоп. Из процедурной. Быстро, но без паники. И позвоните дежурному реаниматологу – скажите, что у нас пациентка вышла из комы, требуется осмотр и консультация. Ясно?

– Ясно, Илья Григорьевич, – она кивнула и исчезла за дверью. Хорошая девочка. Неопытная, но исполнительная. С таким материалом можно работать.

Я повернулся к родителям.

– Пожалуйста, – сказал я, и мой голос стал мягче, но не менее твёрдым. – Вам нужно выйти в коридор.

– Что⁈ – мать вскинула голову, и в её глазах вспыхнул гнев. Я понимал её – она только что получила дочь обратно и не собиралась её отпускать. – Нет! Никуда я не уйду! Это моя дочь! Моя! Я ждала целый месяц, я…

– Я понимаю, – перебил я её, и что-то в моём голосе заставило её замолчать. – Поверьте, я понимаю, через что вы прошли. Тридцать дней ожидания. Тридцать ночей без сна. Я видел вас здесь каждый день, когда приходил проверять Яну. Я знаю, как вам было тяжело.

Она смотрела на меня, и слёзы текли по её лицу.

– Но прямо сейчас, – продолжил я, – ваше присутствие её пугает. Она не помнит вас. Для неё вы – незнакомые люди, которые врываются в её палату, кричат, плачут, пытаются её обнимать. Она не понимает, что происходит. И чем больше вы давите, тем сильнее её страх.

– Но я её мать! – голос женщины сорвался на крик. – Она должна меня помнить! Она не может…

– Она не может, – я повторил её слова, но с другой интонацией. – Сейчас – не может. Но это не значит, что она не вспомнит. Память – штука сложная. Иногда она возвращается. Иногда – нет. Наша задача сейчас – разобраться, что произошло, и сделать всё возможное, чтобы ей помочь. А для этого мне нужно провести осмотр. В спокойной обстановке. Без… – я замялся, подбирая слова, – … без дополнительного стресса для пациентки.

Отец понял первым. Я видел это по его глазам – как боль смешалась с пониманием, как он принял решение. Он положил руку жене на плечо.

– Маша, – сказал он тихо. – Господин лекарь прав. Пойдём. Мы будем ждать в коридоре.

– Но…

– Пойдём, – повторил он твёрже. – Мы не поможем ей, если будем мешать лекарям работать.

Он повёл её к двери – осторожно, бережно, как ведут больного или очень старого человека. И она позволила себя увести, хотя всё ещё всхлипывала, всё ещё оглядывалась на дочь, которая смотрела на неё глазами незнакомки.

Когда дверь за ними закрылась, я выдохнул.

– Ладно, – сказал я, поворачиваясь к Яне. – Теперь давайте разберёмся, что к чему. Меня зовут Илья Григорьевич, я лекарь. Вы находитесь в Муромской городской больнице. Вы были без сознания… довольно долго. Сейчас я буду задавать вам вопросы и проводить осмотр. Постарайтесь отвечать честно. Не пытайтесь угадать «правильный» ответ – просто говорите то, что знаете. Или не знаете. Договорились?

Она кивнула – испуганно, но с какой-то робкой надеждой. Кажется, она была рада, что хоть кто-то разговаривает с ней нормально, а не рыдает над ней и не называет «доченькой».

– Как вас зовут? – спросил я.

Пауза.

Я видел, как она пытается. Как её лицо напрягается от усилия. Как она роется в своей памяти – отчаянно, лихорадочно, – и не находит там ничего.

– Я… – её голос дрожал. – Я не знаю. Я не помню своего имени.

Плохо. Очень плохо.

– Хорошо, – сказал я ровно, не показывая своей тревоги. – Это нормально после того, что вы пережили. Не волнуйтесь. Вас зовут Яна. Яна Смирнова. Вам двадцать три года. Вы живёте в Муроме. Это вам о чём-нибудь говорит?

Она покачала головой.

– Ладно. Другой вопрос. Вы знаете, где вы находитесь?

– В больнице… вы сказали.

– А сами бы вы поняли, что это больница? Если бы я не сказал?

Она огляделась – медленно, внимательно, как человек, который видит это место впервые. Мониторы с бегущими линиями кардиограммы. Капельница на штативе. Белые стены, белый потолок, запах антисептика.

– Наверное… да. Это похоже на больницу. Я… я знаю, как выглядят больницы.

Интересно. Она знает, как выглядят больницы. Общие знания сохранены.

– А это что такое? – я показал на стетоскоп, висящий у меня на шее.

– Стетоскоп, – ответила она без запинки.

– А это?

– Капельница.

– А это?

– Кардиомонитор.

Семантическая память в порядке. Она помнит названия предметов, знает, для чего они используются. Но эпизодическая память – всё, что касается её личной жизни – стёрта.

Классическая картина. Слишком классическая.

Дверь открылась, и вошла Танечка с молоточком и офтальмоскопом. За ней – реаниматолог Сергей Семенович, грузный мужчина лет пятидесяти с вечно усталым лицом и мешками под глазами. Я работал с ним однажды – толковый специалист, хотя и циник похуже меня.

– Ну что тут у вас? – спросил он, оглядывая палату. – Мне сказали, пациентка из комы вышла? Это что, шутка какая-то?

– Не шутка, Сергей Семенович. Видите сами – глаза открыты, дышит сама, разговаривает. Но у нас проблема.

– Какая?

– Полная ретроградная амнезия. Она не помнит ничего – ни себя, ни родителей, ни собственного имени. Семантическая память сохранена, эпизодическая – полностью утрачена.

Сергей Семенович присвистнул.

– Ну и дела. Органика?

– Сейчас проверю. Но визуально – никаких признаков очагового поражения.

Я взял молоточек и подошёл к кровати.

– Яна, – сказал я мягко. – Сейчас я проведу небольшой осмотр. Это совсем не больно и не страшно. Просто делайте то, что я прошу, хорошо?

Она кивнула.

Стандартный неврологический осмотр. Я делал это сотни раз, и мои руки работали автоматически, пока мозг анализировал каждую реакцию.

– Следите за моим пальцем глазами, не поворачивая головы. Только глазами. Вот так… вправо… влево… вверх… вниз…

Глаза двигались синхронно, плавно, без рывков. Никакого нистагма.

– Теперь улыбнитесь мне. Широко, как будто вам рассказали смешную шутку.

Она попыталась улыбнуться – улыбка вышла кривоватой, неуверенной, но мимика была симметричной. Носогубные складки одинаковые с обеих сторон.

– Нахмурьтесь… хорошо. Покажите язык…

Язык по средней линии, никаких отклонений.

Черепно-мозговые нервы в порядке. Никаких признаков инсульта или локального поражения.

– Теперь рефлексы. Расслабьте ноги, не напрягайтесь…

Я проверил коленные рефлексы – живые, симметричные. Локтевые – то же самое. Подошвенный рефлекс Бабинского – отрицательный, норма.

– Последнее. Наклоните голову к груди, насколько можете.

Она наклонила – легко, без сопротивления. Никакой ригидности затылочных мышц. Менингит исключён.

Я отступил на шаг и посмотрел на неё, анализируя увиденное.

Чисто. Абсолютно чисто.

Никаких признаков органического поражения мозга. Никаких инсультов, никаких гематом, никаких опухолей. Мозг работает как швейцарские часы – передаёт импульсы, контролирует движения, реагирует на стимулы.

Но память – память исчезла. Как будто кто-то взял ластик и стёр всё, что было написано на этой доске. Аккуратно, тщательно, не оставив ни следа.

– Ну что? – спросил Сергей Семенович.

– Органики нет, – сказал я. – Чистая функциональная амнезия. Или…

Я не договорил. «Или магическая» – но это я не мог сказать вслух. Не здесь. Не сейчас.

– Нужно МРТ, – продолжил я. – Срочно. С контрастированием. Хочу исключить мельчайшие структурные изменения, которые могли не проявиться при клиническом осмотре.