Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Глава 15

Парень на кровати продолжал дёргаться.

Пляска. Настоящая пляска Святого Витта

В учебниках это описывали сухим языком: «непроизвольные, нерегулярные, отрывистые движения, возникающие случайным образом в различных частях тела». Но учебники не передавали главного – того ужаса в глазах человека, чьё тело перестало ему подчиняться.

Я видел этот ужас сейчас. В глазах молодого парня, который сидел на больничной кровати и пытался – безуспешно – удержать свои руки на месте.

– Славик, – сказал я, не отрывая взгляда от пациента. – Десять миллиграммов диазепама внутримышечно. Немедленно.

– Понял.

Славик метнулся к шкафчику с медикаментами. Я слышал, как он открывает дверцу, как гремит ампулами, как шуршит упаковка шприца. Привычные звуки, успокаивающие в своей рутинности.

Я подошёл к кровати. Парень смотрел на меня – сквозь хаос собственных движений, сквозь страх и непонимание.

– Как тебя зовут? – спросил я спокойно, присаживаясь на край кровати. Не слишком близко, чтобы не вторгаться в личное пространство, но достаточно близко, чтобы он чувствовал моё присутствие.

– Ар… Арсений, – выдавил он между спазмами. Его челюсть дёрнулась, и следующее слово получилось смазанным: – Арсений В-вяземский.

Вяземский. Где-то я ее слышал.

– Арсений, – сказал я ровно, глядя ему прямо в глаза. – Меня зовут Илья Григорьевич. Я лекарь. Сейчас тебе сделают укол, и станет легче. А потом мы поговорим. Хорошо?

Он попытался кивнуть. Получилось плохо – голова дёрнулась в сторону, потом обратно. Но намерение я понял.

Славик вернулся со шприцем. Я поймал взгляд Арсения.

– Небольшой укольчик, – сказал я. – Почувствуешь лёгкое жжение, потом – расслабление. Не пугайся.

Я придержал его правую руку – она дёргалась, как живая, пытаясь вырваться – и кивнул Славику. Тот быстро, уверенно ввёл иглу в дельтовидную мышцу и надавил на поршень.

Десять миллиграммов диазепама. Старый добрый бензодиазепин, проверенный временем и миллионами пациентов. Не лечит причину, но снимает остроту – расслабляет мышцы, успокаивает нервную систему, даёт передышку. То, что нужно, чтобы человек мог нормально разговаривать и не покалечился от собственного тела.

Теперь – ждать.

Я смотрел на Арсения, отсчитывая про себя секунды. Тридцать… шестьдесят… девяносто. Диазепам при внутримышечном введении начинает действовать через три-пять минут. Пиковая концентрация – через пятнадцать-тридцать.

Постепенно движения стали менее резкими. Рука уже не взлетала, а просто подёргивалась. Нога перестала сгибаться и разгибаться – только мелко дрожала. Голова успокоилась, хотя иногда всё ещё дёргалась в сторону.

– Лучше? – спросил я.

– Да… – Арсений сглотнул. Его лицо блестело от пота, но в глазах появилось что-то похожее на облегчение. – Намного. Спасибо.

– Не за что. Это временная мера, она даст нам время разобраться, что происходит.

Я посмотрел на него внимательнее, оценивая то, что видел.

Молодое лицо, правильные черты, высокие скулы. Коротко стриженые тёмные волосы. Тело атлета – широкие плечи, мощная грудная клетка, узкая талия, развитые мышцы рук и ног. Ни грамма лишнего жира, каждая мышца прорисована под кожей. Руки с характерными мозолями на ладонях – следы многочасовых тренировок на брусьях и перекладине.

Это было тело, созданное для контроля. Для точных, выверенных движений. Для прыжков, сальто, стоек на руках. Тело, которое подчинялось своему владельцу безоговорочно.

И вот теперь это же тело предавало его. Двигалось само по себе, игнорируя команды мозга. Танцевало свой страшный, хаотичный танец.

– Славик говорит, ты гимнаст, – сказал я. – Профессиональный?

– Да, – в голосе Арсения появилась гордость, смешанная с болью. – Сборная области. Мастер спорта. Я… – его голос дрогнул, – я должен был ехать на имперский отбор. Через месяц.

– Имперский отбор?

– Да. В столицу. В сборную страны. Это… – он отвёл взгляд, и я заметил, как блеснули его глаза. – Это была моя мечта. С детства. С пяти лет.

– С пяти лет?

– Мама привела меня в секцию, когда мне было пять. Тренер сказал, что у меня талант. С тех пор я… я только этим и занимаюсь. Каждый день. Шесть часов минимум. Иногда восемь.

Я молча кивнул, слушая.

– Гимнастика – это вся моя жизнь, – продолжал Арсений, и его голос становился всё тише. – Я не знаю, кто я без неё. Не знаю, что буду делать, если… если не смогу…

Он не договорил. Не смог.

Я понимал его. Понимал лучше, чем он мог подумать. В прошлой жизни я тоже знал людей, которые положили всё на алтарь своего призвания. Спортсменов, музыкантов, учёных. Людей, для которых их дело было не работой, не хобби – а смыслом существования. И я видел, что происходило с ними, когда этот смысл отбирали.

Некоторые ломались. Совсем.

– Расскажи мне поподробнее, – попросил я, меняя тему на более безопасную. Более медицинскую. – Когда всё началось? С самого начала, не упускай деталей.

Арсений задумался, собираясь с мыслями. Его правая рука всё ещё подёргивалась, но уже не так сильно.

– Три недели назад… нет, почти четыре… у меня заболело горло. Ничего серьёзного, я думал – обычная простуда. Продуло где-то, или подхватил от кого-то в раздевалке. Такое бывает.

– Сильно болело?

– Средне. Глотать было неприятно, температура небольшая – тридцать семь и пять. Тренер сказал отлежаться пару дней, не ходить на тренировки, чтобы не заражать других. Я отлежался, попил чай с мёдом, и всё прошло. Вернулся к тренировкам.

– К врачу ходил?

– Нет. Зачем? Само же прошло.

Я мысленно вздохнул.

«Само прошло». Любимая фраза пациентов всего мира. И всех времён, видимо. Сколько раз я это слышал – и в прошлой жизни, и в этой. И сколько раз за этим «само прошло» скрывались недолеченные инфекции, пропущенные диагнозы, тикающие бомбы в организме.

Стрептококковая ангина – если это была она – не проходит просто так. Она притворяется, что прошла. Отступает, затаивается, ждёт. А через две-три недели – бьёт. По сердцу, по почкам, по суставам. По мозгу.

– Дальше, – сказал я.

– Дальше… – Арсений нахмурился, вспоминая. – Неделю назад начались странности. Я стал ронять вещи. Ложку за завтраком уронил. Потом телефон. Потом… потом на тренировке не удержал хват на перекладине. Чуть не упал.

– Руки не слушались?

– Да! Именно так! Как будто… как будто они сами решают, что делать. Я хочу схватить что-то – а рука дёргается в сторону. Или сжимается не вовремя. Или разжимается.

– Тренер что-то заметил?

– Да. Сказал, что я переутомился. Дал выходной. Но лучше не стало. Хуже стало.

Арсений замолчал, и его лицо исказилось – не от боли, от воспоминаний.

– Позавчера на тренировке я упал с коня. Просто… потерял равновесие. В середине элемента, который делал тысячу раз. Рука дёрнулась не туда, я потерял опору и упал. Такого со мной не было с десяти лет, понимаете? С десяти лет!

– А сегодня?

– Сегодня были соревнования. Городские. Отборочные перед имперским турниром. Я думал – справлюсь. Думал – соберусь, сконцентрируюсь, всё будет нормально.

Он криво усмехнулся.

– Вышел на брусья. Начал программу. И всё поплыло. Руки, ноги – как чужие. Как будто они принадлежат кому-то другому, а этот другой – пьяный идиот, который не знает, что с ними делать.

Его голос сорвался.

– Я упал. Прямо на глазах у всех. У судей, у тренеров, у родителей. Упал – и потерял сознание.

Он замолчал. Его правая рука дёрнулась – остаточный спазм, несмотря на диазепам.

– И температура? – уточнил я.

– Да. Поднялась уже здесь, в больнице. Тридцать восемь и пять, медсестра сказала.

Я встал, мысленно выстраивая картину.

Итак. Что мы имеем?

Недолеченная ангина три-четыре недели назад. Высокий титр антистрептолизина – значит, стрептококк был. Лихорадка. И хорея – классические непроизвольные движения, которые начались через две-три недели после инфекции.

Пазл складывался. Почти. Но «почти» в медицине не считается. Нужны доказательства. Нужно исключить всё остальное.

– Славик, – я повернулся к ординатору, который стоял у двери с блокнотом. – Выйдем.

Мы вышли из палаты.

– А теперь записывай план обследования. —сообщил я ему.

Славик кивнул, приготовив ручку.

– Первое. МРТ головного мозга с контрастом. Хочу исключить объёмные образования, очаги демиелинизации, инсульт. Маловероятно в его возрасте, но нужно быть уверенным.

– Понял.

– Второе. Эхокардиография. Это приоритет, Славик. Самый главный приоритет.

– Что ищем?

– Вегетации на клапанах. Любые признаки эндокардита или ревмокардита. Если стрептококк ударил по мозгу – он мог ударить и по сердцу. А поражение сердца – это то, что может убить.

Славик побледнел, но продолжил записывать.

– Третье. Кровь: полный ревматологический скрининг. Антинуклеарные антитела, ревматоидный фактор, С-реактивный белок, всё по списку. И ещё – три забора на стерильность с интервалом в час.

– Три забора?

– Да. Если там бактериальный эндокардит – однократный посев может не показать. Бактериемия бывает перемежающейся. Нужна серия.

– Понял. Дальше?

– Консультации. Невролог – обязательно, для дифференциальной диагностики. Кардиолог – как только будут результаты ЭхоКГ. И… – я задумался, – есть у нас ревматолог?

– Есть, но он приходящий. По вторникам и пятницам.

– Сегодня какой день?

– Среда.

– Чёрт. Ладно, обойдёмся пока. Но если подтвердится то, что я думаю – позвони ему домой, попроси приехать. Скажи, что случай срочный.

Славик кивнул и убрал блокнот.

– Всё выполню. Что-то ещё?

– Пока нет. Иди, запускай процесс. Чем быстрее получим результаты – тем лучше.

Он ушел. Я вернулся в палату к Арсению.

Парень смотрел на меня – с надеждой, со страхом, с немым вопросом в глазах. Тем самым вопросом, который задают все пациенты, но не всегда решаются произнести вслух.

– Мы разберёмся, – сказал я, положив руку ему на плечо. – Это я тебе обещаю.

– Я… – он сглотнул. – Я смогу вернуться? В спорт? На соревнования?

Тяжёлый вопрос. Честный ответ – «не знаю». Я не знал, насколько серьёзно поражение. Не знал, задело ли сердце. Не знал, будут ли последствия.

Но иногда честность – не лучшая политика.

– Сначала нужно понять, что с тобой, – сказал я. – Поставить диагноз, начать лечение. А потом уже будем думать о возвращении. Но ты молодой, сильный, и твоё тело привыкло к нагрузкам. Это хорошие исходные данные.

– Правда?

– Правда. Гимнасты – они как кошки. Падают и поднимаются. Много раз.

Он попытался улыбнуться. Получилось криво – лицо всё ещё подёргивалось – но это была улыбка.

– Отдыхай, – сказал я. – Диазепам будет действовать несколько часов. Постарайся поспать, если получится. Силы тебе понадобятся.

Я вышел из палаты и прикрыл за собой дверь.

Коридор был пустым и тихим. Где-то вдалеке слышались голоса, шаги, обычные звуки больничной жизни. Но здесь, у этой двери, было тихо.

– Ну что, двуногий? – Фырк материализовался на моём плече, устраиваясь поудобнее. – Есть идеи? Или будешь и дальше изображать загадочность?

– Есть, – ответил я мысленно. – Но пока только предположения. Хорея Сиденхема – постстрептококковое аутоиммунное поражение базальных ганглиев. Классическая картина: ангина, потом латентный период две-четыре недели, потом – вот это.

– Звучит умно. И страшно.

– Страшно – это если подтвердится поражение сердца. Хорея сама по себе обычно проходит. А вот ревмокардит…

Я не договорил. Не хотел даже думать об этом, пока не будет результатов ЭхоКГ.

– А мне залезть в него, посмотреть изнутри? – предложил Фырк. – Может, увижу что-нибудь полезное.

– Позже. Сначала – стандартная диагностика. Не хочу упустить что-то очевидное, гоняясь за магическими объяснениями.

– Как скажешь. Ты босс.

Я двинулся по коридору, прокручивая в голове план действий. МРТ, ЭхоКГ, анализы, консультации. Много работы, много ожидания, много неизвестности.

И ещё – Вероника. Нужно было поговорить с ней. Нужно было понять, что происходит с этим пурпурным свечением в её голове.

Как будто услышав мои мысли, знакомый голос окликнул меня из-за спины:

– Илья!

Я обернулся.

Вероника шла ко мне по коридору – почти бежала. Форма скорой помощи, растрёпанные волосы, выбившиеся из хвоста, бледное лицо. И что-то странное в глазах. Что-то, чего я не мог сразу определить.

– Ника? – я удивился. – Ты же должна была быть на смене до вечера.

– Я отпросилась, – она подошла ближе, схватила меня за руку. – Мне нужно… нужно с тобой поговорить. Срочно.

Её пальцы были холодными. Ледяными, как будто она только что держала руки в ведре со льдом. И они слегка дрожали.

– Что случилось? – спросил я, чувствуя, как внутри что-то сжимается. – Ты в порядке?

– Да… нет… я не знаю, – она огляделась по сторонам, как будто боялась, что нас кто-то услышит. – Пойдём куда-нибудь. Не здесь.

Она потянула меня в сторону – к пустому закутку у окна, подальше от проходящих мимо людей. Там стояла старая банкетка, на которой обычно сидели посетители, и пыльный фикус в горшке.

– Ника, что происходит? – я попытался поймать её взгляд, но она отводила глаза. – Ты меня пугаешь. Ты в порядке?

Она не ответила. Стояла, теребя пуговицу на форме, кусая губу. Все признаки сильной нервозности. Все признаки того, что она собирается сказать что-то, чего не хочет говорить.

Я ждал.

– Илья, я… – она наконец подняла на меня глаза, и я увидел в них… что? Страх? Вину? Решимость? – Я думала всё утро. Про дом.

Дом. Вчерашнее предложение. Тот момент, когда она плакала от счастья и целовала меня, как сумасшедшая.

– И что надумала? – я улыбнулся, пытаясь разрядить обстановку. – Уже выбрала цвет занавесок? Или решила, что в саду обязательно должна быть беседка?

Она не улыбнулась в ответ.

Её лицо… изменилось. Как будто кто-то щёлкнул невидимым переключателем, и мягкость, и теплота исчезли, уступив место чему-то другому. Чему-то холодному, жёсткому, чужому.

– Я думаю, нам нужно повременить с этим, – сказала она ровным, бесцветным голосом. Как будто читала с листа. – Со всем этим.

Моя улыбка медленно сползла с лица.

– Повременить? – я не был уверен, что правильно расслышал. – В каком смысле?

– В прямом. С домом. С… серьёзными решениями. Мне нужно время.

Я смотрел на неё, пытаясь понять, что происходит. Вчера – слёзы радости, объятия, поцелуи. Сегодня – «нужно повременить». Это не имело смысла. Это не складывалось ни в какую логику.

– Ника, я не понимаю, – сказал я медленно, осторожно. – Вчера ты была так рада. Ты плакала от счастья. Ты говорила, что это лучший подарок в твоей жизни.

– Вчера – это вчера, – она отвернулась к окну, глядя куда-то вдаль, на больничный двор. – А сегодня я проснулась и поняла, что всё это… слишком быстро. Слишком внезапно. Мы знакомы всего несколько месяцев. Какой дом? Какие серьёзные решения?

– Но ты же сама говорила…

– Я не знаю, что я говорила! – она резко обернулась, и в её глазах блеснуло что-то похожее на злость. На ту самую злость, которую я видел вчера, когда она кричала на меня за вопросы об отце. – Может, я погорячилась! Может, меня захлестнули эмоции! Бывает!

Тот же голос. Те же интонации. Та же неестественная агрессия, вспыхивающая на ровном месте.

Я молча смотрел на неё, и в моей голове крутилась одна мысль: это не она. Это не Вероника. Это та пурпурная дрянь в её мозгу, которую видел Фырк. Она говорит её ртом, смотрит её глазами, двигает её руками. Но это не она.

– Ника, – сказал я мягко, стараясь не провоцировать. – Это из-за отца? Из-за нашего вчерашнего разговора? Если я тебя чем-то обидел, если сказал что-то не то…

– Это не из-за отца! – она почти выкрикнула это, и я заметил, как несколько человек в дальнем конце коридора обернулись. – Хватит приплетать сюда отца! Я просто… просто мне нужно побыть одной. Подумать. Разобраться в себе. В нас. Понимаешь?

Она смотрела на меня – и в её глазах было что-то страшное. Не злость, нет. Страх. Она боялась. Боялась чего-то так сильно, что готова была оттолкнуть меня, лишь бы…

Лишь бы что?

Я протянул руки, попытался взять её ладони в свои.

– Ника, давай поговорим нормально. Сядем где-нибудь, выпьем кофе, спокойно обсудим…

– Нет! – она вырвала руки, отступила на шаг. – Не сейчас. Мне нужно идти. У меня смена.

– Ты же сказала, что отпросилась.

Она замерла. На секунду – всего на секунду – в её глазах мелькнуло замешательство. Как будто она забыла, что говорила минуту назад. Как будто её мозг работал в двух режимах одновременно, и эти режимы конфликтовали.

Потом её лицо снова стало жёстким, закрытым.

– Я передумала. Вернусь на смену.

И она ушла.

Почти побежала по коридору, не оглядываясь. Её шаги гулко отдавались от стен, становясь всё тише, тише, пока не стихли совсем.

Я стоял у окна и смотрел ей вслед.

Внутри было… пусто. Не больно – пока ещё не больно. Просто пусто. Как будто кто-то вынул из меня что-то важное и не поставил ничего взамен.

– Ну вот! – голос Фырка ворвался в тишину, как камень в стоячую воду. – Я же говорил! Я же предупреждал! Женщины! Сначала «хочу дом», потом «нужно подумать»! У них логика, как у пьяного мотылька в ураган! Нет, хуже! У пьяного мотылька в ураган посреди извержения вулкана!

– Это не логика, Фырк, – ответил я мрачно. – И это не она.

– В смысле – не она? Я видел её лицо, слышал её голос…

– Это та пурпурная дрянь в её голове. То свечение, которое ты видел в префронтальной коре. Оно… контролирует её. Или влияет. Заставляет отталкивать меня. Бояться сближения. Бояться серьёзных шагов.

Фырк замолчал, переваривая услышанное. Потом сказал – уже без обычного сарказма:

– Думаешь, заклятие? Какой-то ментальный контроль?

– Думаю, да. Вчера она была счастлива – искренне, по-настоящему, я видел это в её глазах. А сегодня… как будто кто-то переключил тумблер. Нажал кнопку «отторжение». Это не нормально, Фырк. Люди так не работают.

– Люди много как работают, двуногий. Я повидал…

– Не так, – перебил я. – Не за одну ночь. Не без причины. Что-то на неё влияет. Что-то заставляет её бояться близости, убегать от серьёзных отношений. И я готов поспорить на что угодно, что это связано с её отцом.

– С тем, который не живёт в квартире своей?

– С ним самым.

Я достал телефон и нашёл в контактах номер Серебряного. Менталист. Специалист по магии разума. Единственный человек, который мог бы посмотреть, что у неё в голове, и – в идеале – снять эту дрянь.

– Сейчас ему позвоню, – сказал я Фырку. – Он должен знать, что это такое и как с этим бороться.

– Уверен, что он поможет? После всего, что было между вами?

– Он мне должен.

Я отошёл в сторону, убедился, что рядом никого нет, и нажал вызов.

Гудок.

Долгий, протяжный, равнодушный.

Ещё гудок.

И ещё.

Никто не берёт.

Я ждал, считая гудки. Пять. Шесть. Семь. Автоответчик предложил оставить сообщение. Я сбросил и позвонил снова.

Гудок. Гудок. Гудок.

Тишина.

– Твою мать, – процедил я сквозь зубы, сжимая телефон так, что пластик затрещал.

– Не отвечает?

– Не отвечает. Ни на первый звонок, ни на второй.

– Может, занят? Спит? В душе?

– Может.

Но я не верил в это. Серебряный не из тех, кто не отвечает на звонки. Он слишком любит контролировать ситуацию, слишком любит быть в курсе всего. Если он не берёт трубку – значит, не хочет брать. Или не может. Хочется верить, что он снимает с кого-то ментальный блок.

Злость поднималась изнутри – горячая, душная, почти физически ощутимая. Не на Веронику – я не мог злиться на неё, она была жертвой, не преступницей. Не на её отца – хотя он наверняка был замешан, но я не знал как. На себя. На собственное бессилие. На то, что я видел проблему, понимал её, но не мог ничего сделать.

Человек, который мне так нужен – недоступен. Вероника уходит всё дальше, и я не могу её остановить. А у меня ещё пациент с хореей, пациентка с амнезией, стройка диагностического центра, и черт знает что ещё.

– Ладно, – сказал я, убирая телефон в карман. – Позвоню позже. Ещё раз. И ещё. Пока не ответит.

– А сейчас?

– А сейчас – работа. У меня пациенты, которые ждут помощи. Им я могу помочь. В отличие от…

Я не договорил.

– В отличие от Вероники? – тихо спросил Фырк.

– В отличие от Вероники, – подтвердил я.

Я шёл в сторону палаты Алёны Шаповаловой – хотел проверить, как она себя чувствует после всего, что пережила, – когда услышал странные звуки.

Смех. Громкие голоса. Какой-то шум.

Из ординаторской хирургии.

Я остановился, прислушиваясь. Это было… необычно. Ординаторская – место для работы, для отдыха между операциями, для тихих разговоров и чашек кофе. Не для… вечеринок.

Что там происходит?

– … и я возвращаюсь, а вы тут без меня прекрасно справляетесь! – голос был знакомым. Очень знакомым. Я слышал его сотни раз – в операционной, на обходах, на совещаниях. Но сейчас он звучал иначе. Живее. Веселее. – Все плановые операции сделаны, экстренные – закрыты! Что это такое, а? Вы решили доказать, что заведующий отделением вообще не нужен⁈

Шаповалов.

Игорь Степанович Шаповалов.

Я толкнул дверь и замер на пороге.

Ординаторская была полна людей. Величко стоял у окна, сложив руки на груди и широко улыбаясь. Фролов сидел на подлокотнике кресла, болтая ногой. Две медсестры – Танечка и Зина – теснились у двери, хихикая в кулаки. И в центре всего этого, как актёр на сцене, стоял Шаповалов.

Он изменился. Это было первое, что я заметил. Похудел – килограммов на пять, не меньше. Халат висел на нём свободнее, чем раньше, скулы обострились, глаза казались больше на исхудавшем лице. Морщины стали глубже, и в волосах появилось больше седины.

Но он не выглядел сломленным. Не выглядел раздавленным.

Он выглядел… живым. С блеском в глазах, с улыбкой на губах, с той особой энергией, которую я помнил по лучшим временам.

– Игорь Степанович, так нам же Илья помогал! – Величко развёл руками, смеясь. – И Игнат Семёнович Киселёв тоже молодец, прикрывал. Мы без вас справлялись, но это не значит, что вы не нужны!

– Вот-вот! – Шаповалов погрозил пальцем. – «Справлялись»! Я вам покажу «справлялись»! Сейчас возьмусь за вас как следует, вспомните, почём фунт лиха!

– Игорь Степанович, – вмешалась Танечка, – а вы правда уже готовы работать? Может, вам ещё отдохнуть?

– Отдохнуть⁈ – он фыркнул так, что усы встопорщились. – Танечка, милая, я наотдыхался за эти пару дней. Так отдохнул! Чуть с ума не сошёл от скуки. Лежать в камере, смотреть в потолок, думать о том, что тут без меня всё разваливается…

– Ничего не разваливалось, – заметил Фролов.

– Вот именно! – Шаповалов ткнул в него пальцем. – Вот именно, что не разваливалось! Это ещё хуже! Это значит, что я не так уж и нужен!

Все засмеялись – легко, искренне, как смеются люди, которые рады видеть друг друга.

И тут Шаповалов заметил меня.

Наши глаза встретились. Смех стих. Все повернулись к двери.

Шаповалов шагнул ко мне, и его улыбка стала другой. Не шутливой, не весёлой – тёплой. Глубокой. Той улыбкой, которой улыбаются людям, которые много для тебя значат.

– А вот и он, – сказал он негромко. – Главный герой всей этой истории.

Я шагнул в комнату, всё ещё не веря своим глазам.

– Игорь Степанович? Я думал, вы ещё минимум месяц будете дома. После всего…

– Все нормально, – он махнул рукой. – Я лекарь и я знаю, что мне нужно лучше любых рекомендаций.

Он подошёл ко мне вплотную и положил руки мне на плечи. Его глаза – усталые, но живые – смотрели прямо в мои.

– Спасибо, – сказал он тихо, так, чтобы слышали только мы двое. – За всё. За Алёну. За Мишку. За суд. За то, что не сдался, когда вся система ополчилась. За то, что боролся, когда все остальные опустили руки.

Я сглотнул. В горле стоял комок.

– Это моя работа, – сказал я. – Вы бы сделали то же самое.

– Не уверен, – он покачал головой. – Честно – не уверен. Я бы попытался, конечно. Но у меня… у меня нет твоего упрямства. Твоей способности идти вперёд, когда все говорят «стоп». Это редкий дар, Илья. Береги его.

Он хлопнул меня по плечу – сильно, по-мужски – и отступил на шаг.

– Ладно! – его голос снова стал громким, весёлым. – Хватит сантиментов. Рассказывайте, что тут у вас творится. Какие сложные случаи? Какие проблемы? Кого нужно спасать?

– О, проблем хватает, – Величко оживился.

Разговор перетёк на другие темы – плановые операции, проблемы с оборудованием, сплетни о начальстве. Я слушал вполуха, иногда вставляя комментарии, но мысли были далеко.

Вероника. Её холодный взгляд. Её слова: «Нам нужно повременить».

Серебряный. Который не берёт трубку.

Яна. Которая проснулась без памяти. Яна, которую кто-то пытался убить.

Арсений. Молодой гимнаст, чьё тело взбунтовалось против него.

Диагностический центр и конкурс на место лекарей…

Слишком много проблем. Слишком много загадок. И слишком мало времени, чтобы разобраться со всеми.

Дверь ординаторской распахнулась. На пороге стоял Славик Муравьёв.

Он был запыхавшимся, взволнованным, с листом бумаги в руках. На его лице было то особое выражение, которое бывает у молодых лекарей, когда они видят что-то, чего не понимают. Или понимают – но не хотят верить.

Он смотрел только на меня. Игнорировал всех остальных – Шаповалова, Величко, Фролова, медсестёр. Как будто в комнате никого больше не было.

– Илья! – выдохнул он. – Пришли первые результаты по гимнасту. Анализы и… и ЭхоКГ. Ты должен это видеть. Немедленно.

Он протянул мне лист.

Я взял его. Пробежал глазами по строчкам. Лейкоциты – повышены. СОЭ – повышено. С-реактивный белок – значительно повышен. Антистрептолизин-О – высокий титр. Это я ожидал. Это подтверждало мои подозрения.

Но дальше…

Заключение ЭхоКГ.

Я прочитал. Перечитал. Почувствовал, как что-то холодное сжимается в груди.

– Что там? – голос Шаповалова донёсся как будто издалека.

Я поднял глаза.

– Митральный клапан, – сказал я ровно, хотя внутри всё кричало. – Вегетации на створках. Регургитация второй степени.

Шаповалов выругался – тихо, но отчётливо.

– Ревмокардит?

– Похоже на то. Или инфекционный эндокардит – нужно ждать посевы крови.

– Это плохо? – Славик переводил взгляд с меня на Шаповалова и обратно.

– Это значит, – сказал я, складывая лист, – что у нашего гимнаста проблемы гораздо серьёзнее, чем танцующие руки и ноги.