Текст книги "Лекарь Империи 11 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава 9

Граф Минеев ждал меня на ступенях здания суда, прислонившись к колонне и глядя куда-то вдаль невидящим взглядом. Вид у него был такой, словно он не спал неделю, – осунувшееся лицо, покрасневшие глаза, помятый костюм, который ещё вчера сидел на нём как влитой.

Но в его осанке, в развороте плеч, в том, как он держал голову, была решимость – та особая решимость человека, который принял решение и готов его исполнить.

– Поехали, – сказал я, подходя к нему. – Вы обещали.

Он кивнул – коротко, без слов – и двинулся к машине, которая ждала у обочины. Я последовал за ним.

По дороге в больницу мы не разговаривали. Граф смотрел в окно, я – в противоположное. Между нами висело молчание, тяжёлое и неловкое, как недосказанная правда. Мы оба знали, куда едем и зачем. Мы оба знали, что нас там ждёт.

Ерасов.

Профессор, магистр, заведующий отделением – и человек, который чуть не убил пациентку своей некомпетентностью, а потом попытался свалить вину на невиновного, чтобы спасти собственную шкуру.

Машина остановилась у входа в больницу, и граф вышел первым. Он шёл по коридорам твёрдым, решительным шагом человека, который точно знает, куда направляется, и горе тому, кто встанет у него на пути. Персонал расступался перед ним, как вода расступается перед носом корабля, – никто не осмеливался задержать взгляд на его лице, никто не осмеливался заговорить.

Двое охранников стояли у двери небольшого кабинета в конце коридора – того самого кабинета, где держали Ерасова после вчерашнего скандала. Увидев графа, они вытянулись по стойке смирно и расступились, пропуская нас внутрь.

Ерасов сидел за столом – сгорбленный, постаревший, с лицом, на котором читалось понимание неизбежного. Он поднял голову, когда дверь открылась, и в его глазах мелькнул страх – чистый, животный страх человека, загнанного в угол.

И тогда граф взорвался.

– Ты… – он надвигался на Ерасова, как грозовая туча, и его голос дрожал от едва сдерживаемой ярости. – Я тебя по стенке размажу! Ты понимаешь, что ты сделал⁈ Ты чуть не убил мою жену! Своей некомпетентностью! Своей трусостью! Своими поддельными документами!

Ерасов вскочил из-за стола, отступая к стене, поднимая руки в защитном жесте.

– Ваше сиятельство, я могу объяснить…

– Объяснить⁈ – граф схватил его за лацканы халата и тряхнул так, что у профессора клацнули зубы. – Что ты можешь объяснить⁈ Как ты подделывал экспертизы⁈ Как ты врал мне в лицо⁈ Как ты засадил невиновного человека в тюрьму, чтобы прикрыть свою задницу⁈

– А что мне оставалось делать⁈ – Ерасов сорвался на крик, и в его голосе была истерика, паника, отчаяние человека, который понимает, что всё кончено. – Если бы я не свалил всё на Шаповалова, вы бы меня уничтожили! Все шишки посыпались бы на меня! Мне бы не видать не только карьеры, но и белого света! Вы бы засадили меня в ту же тюрьму, куда засадили его! Или хуже!

Он задыхался, глотая воздух, и слёзы катились по его щекам – настоящие слёзы, слёзы страха и отчаяния.

– Я тридцать лет строил свою карьеру! Тридцать лет! И всё это должно было рухнуть из-за одной ошибки⁈ Из-за того, что я не распознал какое-то проклятое отравление⁈ Это было невозможно распознать! Никто бы не распознал!

– Разумовский распознал, – сказал граф холодно. – Мальчишка, который годится тебе во внуки, – распознал. А ты, с твоими тридцатью годами опыта, с твоим титулом магистра, с твоей кафедрой, – ты не смог. И вместо того чтобы признать это, ты решил посадить невиновного человека.

Он отпустил Ерасова, брезгливо отряхнув руки, словно прикасался к чему-то грязному.

– Я упеку тебя за решётку. Навсегда. Я лично прослежу, чтобы ты сгнил в самой глубокой яме, какую только можно найти в этой Империи.

Я смотрел на эту сцену – на графа, который наконец нашёл выход для своей ярости, на Ерасова, который дрожал у стены, как мокрый котёнок, – и чувствовал… ничего.

Странное ощущение. Я должен был испытывать торжество – ведь я победил, правда? Я разоблачил мерзавца, спас друга, оправдал невиновного. Классический хэппи-энд, как в тех фильмах, которые я смотрел в прошлой жизни, сидя на диване после очередного изматывающего дежурства. Герой побеждает злодея, все аплодируют, титры.

Но никакого торжества не было. Только усталость – тяжёлая, свинцовая усталость, которая давила на плечи, словно я тащил на себе мешок с песком. И ещё – странное опустошение, как после сложной операции, когда ты сделал всё возможное, пациент стабилен, а ты стоишь посреди операционной и не знаешь, что делать дальше.

Я смотрел на Ерасова и не чувствовал к нему ничего. Ни ненависти, ни презрения, ни даже злорадства. Только какую-то отстранённую жалость, как к бездомной собаке, которую видишь на улице и понимаешь, что ничем не можешь ей помочь.

Он был трусом. Обычным, банальным трусом, который испугался за свою карьеру и решил, что чужая жизнь – приемлемая цена за сохранение собственного статуса. Лекари, которые скрывают ошибки. Чиновники, которые перекладывают ответственность. Начальники, которые топят подчинённых, чтобы самим остаться на плаву.

Система порождала таких людей. Система, в которой признание ошибки означало конец карьеры, в которой честность наказывалась, а подлость вознаграждалась. Ерасов был продуктом этой системы – не более того.

Но это не делало его менее виновным.

И всё же…

Я смотрел, как граф нависает над ним, как в его голосе звенит металл угрозы, как Ерасов съёживается, становясь всё меньше и меньше, – и понимал, что это неправильно. Что-то было неправильно в этой картине, что-то царапало, как песчинка в ботинке.

А потом я понял, что именно.

Маховик. Тот самый маховик «правосудия» графа Минеева, который чуть не перемолол Шаповалова, – он продолжал вращаться. Просто теперь под его жернова попадал другой человек. И граф, вместо того чтобы остановить этот маховик, просто менял направление его вращения.

Это было неправильно.

Потому что дело не в том, кто виноват. Дело в том, как определяется вина. И если один человек – неважно, насколько богатый и влиятельный – может по своей прихоти решать, кого казнить, а кого миловать, то это не правосудие. Это произвол. Тот самый произвол, который я ненавидел всю свою жизнь – и в прошлом мире, и в этом.

В прошлой жизни я видел, как богатые пациенты получали лучшие палаты и лучших врачей, пока бедные умирали в коридорах. Видел, как влиятельные чиновники хоронили дела о врачебных ошибках, которые совершали их родственники. Видел, как система медицины – та самая система, которой я посвятил жизнь – прогибалась под весом денег и связей.

И я ненавидел это. Ненавидел всей душой.

Этот мир был другим – здесь была магия, были аристократы, была Империя, – но в главном он оставался таким же. Деньги и власть решали всё. Закон был для тех, кто не мог позволить себе его обойти. А справедливость… справедливость была роскошью, доступной немногим.

И сейчас я стоял на развилке.

Я мог промолчать. Мог позволить графу сделать то, что он хотел, – упечь Ерасова в тюрьму, сгноить его в какой-нибудь яме, отомстить за все свои страхи и бессонные ночи.

Это было бы справедливо? В каком-то смысле – да. Ерасов заслуживал наказания. Он чуть не убил пациентку своей некомпетентностью, он подделал документы, он отправил невиновного человека за решётку.

Но…

Но если я промолчу сейчас, чем я буду отличаться от всех тех, кто молчал раньше? От тех, кто смотрел, как Шаповалова везут в суд, и не сказал ни слова? От тех, кто знал, что экспертизы поддельные, но боялся открыть рот?

Я буду таким же. Частью системы. Винтиком в машине, которая перемалывает людей.

Нет.

Нет, к чёрту.

– Хватит, – сказал я, и мой голос прозвучал резче, чем я ожидал.

Слово вырвалось само – как скальпель, который входит в ткань раньше, чем ты успеваешь обдумать разрез. Иногда руки хирурга знают лучше, чем его голова. Иногда нужно просто доверять инстинктам.

Граф обернулся ко мне, и в его глазах было удивление – то особое удивление, которое появляется у людей, привыкших к беспрекословному повиновению, когда кто-то вдруг осмеливается им возразить.

– Что? – спросил он, и в этом коротком слове было столько неверия, что я чуть не рассмеялся.

Что, ваше сиятельство? Вы не привыкли, чтобы вам перечили? Не привыкли, чтобы какой-то безродный лекарь, мальчишка без титула и без состояния, смел говорить вам «нет»?

Добро пожаловать в мой мир.

– Достаточно произвола, – я шагнул вперёд, встав между ним и Ерасовым.

Это правильно.

Потому что дело не в Ерасове. Дело в принципе. В том, как должен работать закон – для всех одинаково, без исключений. Даже для мерзавцев. Особенно для мерзавцев.

– Вы видите, к чему приводит ваше «правосудие»? – я смотрел графу прямо в глаза. – Вы чуть не посадили невиновного человека. Хирурга, который своей операцией как раз и спас жизнь вашей жене. Если бы Шаповалов сделал так, как хотел Ерасов, – если бы он провёл открытую операцию вместо торакоскопии, – она бы умерла ещё на операционном столе. Её сосуды не выдержали бы такой травмы.

Граф молчал. Его лицо окаменело, и я видел, как в его глазах борются разные эмоции – ярость, стыд, понимание.

Это был критический момент. Я знал таких людей – властных, привыкших командовать, не терпящих возражений. Они могли пойти двумя путями: либо взорваться, уничтожить того, кто посмел им перечить, – либо отступить, признать правоту оппонента. Третьего не дано.

И я не знал, какой путь выберет граф.

Но я знал, что не отступлю. Не сейчас. Не после всего, через что мы прошли.

– Вы хотели справедливости, – продолжал я, и мой голос был тихим, почти мягким, но в нём была сталь, – и получили несправедливость. Вы хотели наказать виновного – и наказали невиновного. Потому что действовали через деньги и связи, а не через закон.

Я видел, как граф вздрагивает – едва заметно, но вздрагивает. Я бил по больному месту, и он это чувствовал.

Хорошо. Пусть чувствует.

– Найдите честного судью, – я позволил себе лёгкую иронию в голосе. – Если такие ещё остались в этом городе. Предоставьте ему все доказательства – и мои, и поддельные экспертизы Ерасова. Пусть проведут настоящее расследование, настоящий суд. И пусть закон решает его судьбу. По всей строгости. Но – закон. Не ваша прихоть.

Тишина.

Граф смотрел на меня. Долго, не мигая. И я видел, как что-то меняется в его лице – медленно, постепенно, как меняется небо на рассвете.

Не смирение – нет, этот человек никогда не смирится, это не в его природе. Но понимание. Признание того, что я прав. И, может быть, – совсем крошечное, едва заметное – уважение.

Забавно. Я только что сказал одному из самых влиятельных людей Владимира, что он был неправ. Сказал ему, что его методы – дерьмо. Сказал ему, что он чуть не стал убийцей невиновного человека.

И он не приказал своим охранникам выкинуть меня в окно.

Прогресс.

– Вы… – граф откашлялся, и его голос прозвучал хрипло, неуверенно – так непохоже на тот властный рык, которым он командовал ещё минуту назад. – Вы правы, лекарь. Во всём правы.

Он помолчал, и я увидел, как тяжело ему даются эти слова. Для человека, привыкшего быть правым всегда и во всём, признание ошибки – это как публичное раздевание. Унизительно, болезненно, почти невыносимо.

Но он это сделал.

И я почувствовал… нет, не торжество. Что-то другое. Что-то похожее на облегчение. На понимание того, что мир, может быть, не так безнадёжен, как кажется иногда в три часа ночи после особенно тяжёлого дежурства.

– Я приношу вам свои извинения, – продолжал граф. – За всё, что произошло. За обвинения, за угрозы, за… за всё.

Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал чековую книжку – кожаную, дорогую, с золотым тиснением.

– Я хочу заплатить вам. За работу. За время. За… – он замялся, подыскивая слова. – Назовите любую сумму.

Я смотрел на эту чековую книжку – символ власти, символ того мира, в котором всё можно купить и всё можно продать, – и чувствовал, как внутри поднимается что-то похожее на раздражение.

Деньги. Конечно, деньги. Универсальный ответ на все вопросы. Обидел человека? Заплати. Сломал чью-то жизнь? Заплати. Чуть не убил невиновного? Заплати, заплати, заплати.

В прошлой жизни я видел это постоянно. Богатые пациенты, которые думали, что могут купить здоровье. Родственники, которые совали врачам конверты, надеясь, что это гарантирует лучшее лечение. Администраторы, которые измеряли всё в деньгах – стоимость койко-дня, стоимость операции, стоимость человеческой жизни.

Я ненавидел это тогда. Я ненавижу это сейчас.

– Ваши деньги мне не нужны, – я покачал головой.

– Но…

– Я делал это не за деньги.

Странно, но это было правдой. Я приехал во Владимир не ради денег и не ради славы. Я приехал, потому что мой друг – да, друг, можно уже признать это – сидел в тюрьме за преступление, которого не совершал.

Потому что система, которая должна была защищать невиновных, превратилась в машину для их уничтожения. Потому что я не мог просто сидеть и смотреть.

– Я восстанавливал справедливость, – сказал я, и мой голос был ровным, без пафоса, без надрыва – просто констатация факта. – Спасал своего друга от вашего катка. Искал правду, которую все остальные отказывались видеть.

Я сделал паузу, глядя на графа – на этого усталого, постаревшего человека, который за последние несколько дней пережил больше, чем многие переживают за всю жизнь.

– Ваши извинения я принимаю.

И это тоже было правдой. Я не держал на него зла – как можно держать зло на человека, который просто любил свою жену и хотел отомстить за её страдания? Он был неправ в своих методах, но не в своих чувствах. А чувства… чувства я понимал.

– Лечением вашей жены займутся местные лекари, – продолжал я. – Если возникнут вопросы, они могут консультироваться со мной дистанционно.

Это было важно – не бросать пациентку на полпути. Да, она была женой человека, который ещё вчера хотел засадить меня в тюрьму. Но она была моей пациенткой. А лекарь не выбирает, кого лечить.

Я повернулся к двери.

– Прощайте, ваше сиятельство.

И вышел.

За моей спиной остались ошарашенный граф, всхлипывающий Ерасов и двое охранников, которые переглядывались с выражением людей, попавших в эпицентр урагана и не понимающих, как они вообще остались живы.

Но я не оглядывался. Не было смысла.

Кабинет главврача Цыцканова был на третьем этаже, и я нашёл его без труда – за последние сутки я изучил эту больницу лучше, чем некоторые её сотрудники. Секретарша попыталась было остановить меня, пролепетав что-то про «запись» и «занят», но я просто прошёл мимо неё и открыл дверь.

Цыцканов сидел за столом, заваленным бумагами, и выглядел так, словно не спал ещё дольше, чем я. Увидев меня, он вскочил, едва не опрокинув чашку с кофе.

– Илья Григорьевич! – он суетливо поправил очки. – Я слышал, что произошло в суде! Поздравляю! Это… это невероятно!

– Спасибо, – я не стал тратить время на любезности. – Георгий Андреевич, я уезжаю. Вот протокол лечения пациентки Минеевой.

Я положил на его стол папку с документами, которую подготовил ещё ночью, в перерывах между процедурами плазмафереза.

– Пульс-терапия метилпреднизолоном – продолжить в течение пяти дней, затем переход на пероральные глюкокортикоиды с постепенным снижением дозы. Плазмаферез – повторить через три дня, если показатели не будут улучшаться. Мониторинг почечной функции каждые шесть часов, печёночные пробы – раз в сутки.

Цыцканов кивал, записывая что-то в блокнот.

– Всё будет выполнено, Илья Григорьевич. Лично прослежу.

– Отчёты о её состоянии – мне на личный телефон, дважды в день. Утром и вечером. Любые изменения – немедленно.

– Разумеется, разумеется…

Он поднял на меня глаза, и в его взгляде было что-то похожее на восхищение – и на сожаление.

– Эх, Илья Григорьевич! – он покачал головой. – Нам бы таких лекарей сюда, во Владимир… Вы не думали…

– Нет, – перебил я его. – Не думал. Муром – мой дом.

– Понимаю, понимаю… – Цыцканов вздохнул. – Но если что – обращайтесь. Двери нашей больницы всегда открыты для вас.

– Муром недалеко, – сказал я, направляясь к выходу. – Если что – обращайтесь.

Я вышел из кабинета и двинулся по коридору к выходу, чувствуя, как усталость наваливается на меня всё тяжелее с каждым шагом. Двое суток без сна, постоянное напряжение, эмоциональные качели – всё это давало о себе знать. Хотелось просто лечь где-нибудь и уснуть на неделю.

Но Фырк, как обычно, имел другие планы.

Бурундук материализовался на моём плече – взволнованный, с нервно подёргивающимся хвостом и глазами, в которых читалось беспокойство.

– Двуногий, – прошептал он. – Нам нужно поговорить.

Я вышел из больницы и двинулся по улице – прочь от этого места, прочь от запаха антисептика и дезинфекции, прочь от мониторов и капельниц. Солнце светило ярко, почти по-летнему, и я чувствовал его тепло на своём лице – приятное, успокаивающее.

– Ну, чего тебе? – спросил я мысленно, когда мы отошли достаточно далеко от больницы. – Выкладывай.

– Не даёт мне покоя эта история с местным духом! – Фырк нервно пробежался по моему плечу, перепрыгнул на другое плечо, вернулся обратно. – Я снова всё облетел, пока ты там аристократов строил. Каждый угол, каждый чулан, каждую вентиляционную шахту. И – ничего! Ни следа! Это невозможно, двуногий!

Я нахмурился.

– Что значит – невозможно?

– Это значит то, что я говорю! – Фырк чуть не подпрыгивал от волнения. – Больница не может существовать без духа-хранителя. Это как… как человек без сердца. Как река без воды. Как небо без звёзд. Где есть страдание, там появляется хранитель – это закон, такой же незыблемый, как закон тяготения. А здесь…

Он замолчал, подбирая слова.

– А здесь – пустота. Астральный вакуум. Как будто кто-то взял и… и вырезал духа из реальности. Или изгнал его. Или…

– Или убил? – закончил я за него.

Фырк вздрогнул.

– Я надеюсь, что нет. Но… да, это возможно. Теоретически. Есть способы уничтожить духа-хранителя, хотя я никогда не слышал, чтобы кто-то действительно это делал. Это… это было бы чудовищно.

Я шёл по улице, обдумывая услышанное. Отсутствие духа-хранителя во Владимирской областной больнице беспокоило меня с того момента, как Фырк впервые об этом заговорил. Но тогда у меня были более срочные проблемы – умирающая пациентка, суд над Шаповаловым, противостояние с Ерасовым. Теперь, когда всё это осталось позади…

– Слушай, – Фырк прервал мои размышления. – А давай к Шипе заскочим? Ну, помнишь – та кошка из Центральной больницы? Она местная… ну, владимирская, короче. Может, она что-то знает? У неё должны быть связи, знакомства в астральном мире. Время же есть. Ты все равно я смотрю отсюда пока не собираешься.

Я посмотрел на часы. Действительно, времени было достаточно. И идея Фырка имела смысл – если кто-то и мог пролить свет на эту загадку, то местный дух-хранитель, знающий расклад сил в астральном мире Владимира.

– Поехали, – сказал я вслух.

Центральная больница Владимира встретила нас привычной суетой. Пациенты толпились в приёмном покое, медсёстры носились по коридорам с капельницами и шприцами, где-то вдалеке хлопали двери операционных.

Я вошёл внутрь, стараясь выглядеть как можно более обыденно – просто посетитель, ищущий нужный кабинет. Фырк соскочил с моего плеча и исчез, растворившись в воздухе.

– Найду её и приведу, – успел он сказать перед тем, как пропасть. – Жди здесь.

Я встал у стены, притворяясь, что изучаю информационный стенд с расписанием работы отделений. Прошла минута, другая, третья. Я уже начал беспокоиться, когда услышал знакомый звук – … шипение?

Фырк вылетел из-за угла на полной скорости, и его мордочка выражала чистый ужас. А за ним, рассекая воздух когтистыми лапами, неслась призрачная кошка – крупная, полосатая, с горящими глазами и оскаленными зубами.

– Я тебе говорила, крыса помойная! – шипела она, и её голос был полон ярости. – Не сметь появляться на моей территории без приглашения! Не сметь лечить моих пациентов! Не сметь…

Я шагнул вперёд, загораживая Фырка своим телом.

– Спокойно, Шипа.

Кошка затормозила так резко, что едва не врезалась в меня. Её глаза – огромные, светящиеся слабым внутренним светом – уставились на меня с выражением крайнего неудовольствия.

– А, это ты, – она села на задние лапы и начала демонстративно умываться. – Тот самый целитель, который любит совать нос в чужие дела. Чего надо?

– Мы не лечить, – сказал я. – Мы за советом. Искали тебя.

Фырк высунулся из-за моей спины.

– Да-да! Я знал, как тебя выманить, кошка драная! Чтобы позвать тебя на разговор, пришлось немного побегать по твоей территории!

Шипа зашипела на него, но уже без прежней ярости.

– Совет, значит? – она прищурилась. – Ладно. Пошли.

Мы нашли пустой процедурный кабинет в конце коридора и закрыли за собой дверь. Шипа запрыгнула на кушетку и улеглась, обвив хвостом передние лапы, – поза, которая должна была выражать снисходительное безразличие, но в которой я угадывал любопытство.

– Ну? – она начала вылизывать лапу. – Я слушаю. Что за совет нужен великому целителю от простой кошки?

– Шипа, – я подошёл к кушетке и сел рядом, – ты не знаешь, что с духом-хранителем Областной больницы?

Кошка не прекратила умываться.

– Не интересуюсь жизнью других. У меня своих забот хватает – эта стекляшка с её бесконечными пациентами, вечно суетящимися врачами и криворукими санитарами…

– Его там нет, – перебил я. – Мы искали. Фырк облетел всю больницу – каждый этаж, каждый подвал, каждый закуток. Полная астральная тишина.

Шипа замерла. Её лапа застыла на полпути к морде, а глаза – эти огромные, светящиеся глаза – расширились от удивления.

– Нет? – переспросила она. – Совсем нет?

– Совсем, – подтвердил Фырк. – Я чувствую духов, как ты чувствуешь мышей. И там – пусто. Как будто никого никогда не было.

Шипа медленно опустила лапу и уставилась куда-то в пространство, явно обдумывая услышанное.

– Странно, – сказала она наконец. – Очень странно. Я знала его – Ворона, так его звали. Старый ворон, сварливый, неприветливый, но надёжный. Он был хранителем той больницы… ох, да уже лет сто, наверное. Может, больше.

Она помолчала.

– Я давно его не видела на Советах. Думала, просто зазнался. Он всегда был нелюдимым, не любил собрания, предпочитал держаться особняком. Но если он пропал совсем…

Её хвост нервно дёрнулся.

– Это плохо. Это очень плохо. Духи-хранители просто так не исчезают. Они либо уходят добровольно – но тогда их место занимает кто-то другой, – либо их изгоняют, либо…

– Убивают, – закончил я за неё.

Шипа посмотрела на меня, и в её глазах я увидел что-то похожее на страх.

– Да. Убивают. Хотя я не знаю никого, кто был бы способен убить такого старого и сильного духа, как Ворон. Это требует… – она поискала слово, – … очень специфических навыков. И очень специфических причин.

Она спрыгнула с кушетки и прошлась по полу, словно обдумывая что-то.

– Хорошо, – сказала она наконец. – Это действительно странно. И это касается не только вас – это касается всех нас, всех хранителей этого города. Я послежу за той больницей. Поспрашиваю у других. Если что-то узнаю – сообщу.

Она бросила на Фырка взгляд, полный презрения.

– Через эту мелкую крысу. Раз уж вы так привязаны друг к другу.

– Держи в курсе, – сказал я.

Шипа кивнула – коротко, по-деловому – и исчезла, растворившись в воздухе так же быстро, как появилась.

Мы вышли из больницы и двинулись по улице – медленно, не торопясь. После двух суток в больничных стенах, среди запахов антисептика и звуков мониторов, обычный городской пейзаж казался почти райским.

– Странно всё это, – бормотал Фырк, сидя у меня на плече. – Больница не может быть без духа. Он не мог просто так взять и испариться. Его либо изгнали, либо убили. А если убили – то кто? И зачем?

Я молча кивнул. Те же вопросы крутились у меня в голове, но я понимал, что ответов у меня нет – и не будет, пока Шипа не проведёт своё расследование.

– Разберёмся, – сказал я. – Но позже. Сейчас у меня есть дело поважнее.

– Поважнее? – Фырк удивлённо посмотрел на меня. – Что может быть важнее исчезновения духа-хранителя?

Я не ответил. Вместо этого я свернул на боковую улицу, потом на другую, и ещё на одну – двигаясь по адресу, который знал.

Мы остановились перед старым, обшарпанным домом – одним из тех панельных муравейников, которые строили в семидесятых и которые с тех пор только ветшали, превращаясь в памятники ушедшей эпохе. Облупившаяся краска, ржавые балконы, разбитые окна на первом этаже – всё это выглядело угнетающе.

Фырк недоумённо огляделся.

– Эй, двуногий, – сказал он, – куда мы пришли?

– К отцу Вероники, – ответил я.

Фырк замер.

– К кому⁈

– К отцу Вероники, – повторил я. – После встречи с ним она изменилась. Стала сама не своя. Голос тусклый, глаза пустые… Ты же слышал её по телефону. Что-то произошло – и я должен понять, что именно.

Бурундук смотрел на меня с выражением крайнего скептицизма.

– Тебе виднее, конечно… Но тесть-алкоголик – так себе собеседник. Особенно для человека, который только что провёл двое суток без сна.

– Он вроде как в завязке, – возразил я. – По крайней мере, так говорила Вероника. А я умею находить общий язык с трудными пациентами. Это часть профессии.

Я вошёл в подъезд – тёмный, пахнущий сыростью и кошками, с исписанными стенами и разбитыми почтовыми ящиками. Поднялся на третий этаж по лестнице.

Остановился перед потёртой дверью с номером тридцать семь.

Сделал глубокий вдох.

И нажал на кнопку звонка.