Текст книги "Лекарь Империи 8 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Глава 9

– Не слишком ли громкие слова для одного неудачного розыгрыша, магистр? – я скептически приподнял бровь.

– Ничуть, – он наклонился вперед, его взгляд стал серьезным. – Позвольте сначала объяснить про саму проверку. Я, как менталист третьей степени, обладаю не только способностью создавать иллюзии. Я могу пассивно чувствовать общий эмоциональный фон больших пространств. Всю вашу больницу, например.

– И? – Кобрук нетерпеливо постучала кончиками пальцев по полированной поверхности стола.

– И я чувствовал, что за последние три дня у вас еще оставались резервы. Да, ваши лекари устали. Да, нагрузка на систему критически возросла. Но общей паники и точки невозврата вы еще не достигли. Если бы я почувствовал, что ситуация становится реально опасной – если бы вы начали захлебываться в потоке пациентов и терять контроль – я бы немедленно прекратил свой эксперимент.

Хитро. Он действительно все продумал. Не дал больнице скатиться в полный хаос, но создал достаточное напряжение для своего теста.

– Вы сказали, что заболеваемость сейчас находится только на начальной стадии подъема, – заметил я. – Откуда вы можете знать, что будет дальше?

Лицо Серебряного помрачнело.

– Потому что эта эпидемия – не случайность. И не природное явление.

– Что вы имеете в виду? – Кобрук напряглась, ее спина выпрямилась.

– «Стекляшка», в ее нынешнем, агрессивном виде, – это биомагическое оружие. Искусственно созданный и модифицированный патоген, выпущенный в Империи с совершенно конкретной, зловещей целью.

– Какой целью? – я подался вперед, чувствуя, как по спине пробежал холодок.

– Дестабилизация. Хаос. Паника среди населения. Полный коллапс социальной инфраструктуры. А в конечном итоге – смена власти в Империи.

Молчание, повисшее в кабинете, было тяжелым, как свинцовое одеяло.

– Вы… вы хотите сказать, что кто-то намеренно, специально заразил людей? – Кобрук побледнела, ее обычная железная выдержка дала трещину.

– Именно это я и хочу сказать. Более того – по нашим данным, эпидемия будет развиваться по экспоненте. Через неделю у вас будут не сотни, а тысячи больных. Через две – десятки тысяч. Смертность начнет неуклонно расти. Наша система здравоохранения, а за ней и все городские службы, просто рухнут под этой нагрузкой.

– Но зачем? – я никак не мог уложить это в голове. – Кому это может быть выгодно?

– Тем, кто хочет наглядно продемонстрировать слабость и некомпетентность нынешней власти. Ее неспособность защитить собственное население. Есть определенные… силы, которые уже давно готовятся использовать этот хаос для государственного переворота.

– Ого! – Фырк присвистнул у меня на коленях. – Политические игры высшего уровня! Двуногий, а ты влип по самые уши!

– И какое отношение все это имеет ко мне? – спросил я, задавая главный, самый волнующий меня вопрос.

Серебряный пристально, почти не мигая, посмотрел на меня.

– Самое прямое. Видите ли, Илья Григорьевич, вы – уникальны. Ваши медицинские знания, ваш подход к диагностике и лечению, ваша способность мыслить категориями, которые недоступны местным специалистам… Вы не отсюда, верно?

Я замер. Воздух словно выкачали из легких. Все мое хладнокровие, вся моя уверенность в этом момент напряглись до предела.

Он знает. Черт возьми, он знает о моем перерождении.

Но как? Менталист? Прочитал мысли в тот момент, когда я был истощен и уязвим? Или есть другие, неизвестные мне способы?

Кобрук с нескрываемым удивлением посмотрела сначала на меня, потом на Серебряного, пытаясь понять, о чем идет речь.

– Не волнуйтесь, – Серебряный мягко поднял руку, видя мое состояние. – Я не собираюсь вас разоблачать. Ваша тайна останется вашей. Наоборот – она делает вас идеальным кандидатом.

А может он просто догадывается или берет меня на слабо.

– Для чего? – я напрягся, чувствуя, как холодок пробежал по спине.

– Для спасения этого города. А возможно, и всей нашей Империи. Видите ли, целитель Разумовский, местные лекари, даже самые опытные, мыслят шаблонно. Они воспитаны в рамках протоколов и известных нозологий. Они не способны выйти за рамки того, чему их учили. А эта болезнь, с которой мы столкнулись, требует совершенно нестандартного, революционного подхода.

– Вы хотите, чтобы я нашел лекарство?

– Я хочу, чтобы вы нашли источник заразы, разработали эффективный протокол лечения и помогли нам остановить эту эпидемию, пока она не поглотила всю страну.

– А взамен? – я смотрел ему прямо в глаза, давая понять, что не собираюсь быть пешкой в чужой игре.

– Взамен, – его губы тронула легкая улыбка, – я излечу вашу протеже, медсестру Яну Смирнову, от последствий магического воздействия. А это было именно оно, я в этом не сомневаюсь. В такое состояние не попадают после обычной аварии.

Вообще-то он подтвердил мои догадки.

– Я сделаю это полностью и безвозмездно, – продолжил Серебряный. – Я сниму любые возможные ограничения, которые Гильдия может наложить на вас после этого инцидента. Я обеспечу вам полную поддержку и прикрытие со стороны моего ордена менталистов. И главное, Илья Григорьевич, – он снова стал серьезным, – я помогу вам остаться в живых.

– В смысле? – я нахмурился.

– Те, кто запустил эту эпидемию, не остановятся ни перед чем. Когда они поймут, что в маленькой провинциальной больнице появился никому неизвестный целитель, который способен в одиночку сломать их грандиозный план… Вы станете для них целью номер один. И поверьте, они не будут устраивать вам театральных проверок, как я.

Отлично. Мало мне загадочных болезней и интриг, теперь еще и наемные убийцы на мою голову. Прекрасная карьерная перспектива.

– У меня есть условие, – сказал я после короткой паузы, взвесив все риски.

– Я вас внимательно слушаю.

– Никаких больше проверок, испытаний, загадок и прочих фокусов. С этого момента мы работаем как равные партнеры. Полная и честная информация, никаких секретов и недомолвок.

– Принято, – без колебаний согласился Серебряный и протянул мне руку.

Я пожал ее. Рукопожатие было крепким, уверенным. Союз был заключен.

– Когда начинаем? – спросил я.

– Прямо сейчас, – Серебряный щелкнул пальцами, и в воздухе перед ним, из ничего, материализовался старинный пергаментный свиток. – Это данные моей разведки о первых зафиксированных случаях заболевания. Изучите внимательно.

Он развернул свиток на широком столе Кобрук. Это оказалась подробная карта Мурома с нанесенными на нее красными точками.

– Видите какую-нибудь закономерность? – спросил он.

Я вгляделся в карту. Точки были разбросаны не хаотично. Они явно концентрировались в определенных районах.

– Бедные кварталы, – сказал я, водя пальцем по карте. – Рабочие окраины. Район порта. Центральный рынок.

– Именно. А теперь смотрите – вторая волна.

Он снова щелкнул пальцами, и на карте, поверх красных, вспыхнули десятки желтых точек. Они располагались плотнее, захватывая новые территории.

– Средний класс. Ремесленные кварталы. Мелкие торговцы. Центр города.

– А аристократические районы? Княжеская улица, Дворянское гнездо?

– Почти не затронуты. Единичные, спорадические случаи.

Социальная инженерия. Болезнь, которая каким-то непостижимым образом выбирает своих жертв по классовому, социальному признаку.

– Это невозможно естественным путем, – твердо сказал я. – Патоген не может различать социальный статус. Вирусу все равно, кто перед ним – нищий или барон.

– Именно! – Серебряный с силой стукнул ладонью по столу. – Значит, кто-то или что-то управляет процессом распространения. Направляет его.

– Но как?

– Это нам и предстоит выяснить. У меня есть некоторые подозрения, но мне нужны неопровержимые доказательства. И, что еще важнее, мне нужен протокол лечения, который будет работать.

Я откинулся в кресле, обдумывая все услышанное. С одной стороны – это чистое безумие. Добровольно ввязываться в политические игры имперского масштаба, рисковать своей жизнью, бороться с могущественным и неизвестным противником.

С другой – если он прав, и эта эпидемия действительно искусственная, то без моего вмешательства погибнут тысячи. А у меня, черт возьми, есть знания, которые могут их спасти.

– Хорошо, – сказал я. – Что дальше?

– А дальше, – улыбнулся Серебряный. – Пока вы самоотверженно искали несуществующую болезнь у меня, я немного исследовал вашу больницу. И нашел кое-что очень интересное.

– Что именно?

Он встал, подошел к огромному окну кабинета Кобрук, из которого открывался вид на весь больничный комплекс.

– Источник заразы. Он здесь. В этой больнице.

– ЧТО⁈ – Кобрук вскочила со своего места, ее лицо снова побледнело. – Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, – медленно произнес Серебряный, глядя вниз на суетящихся людей и машины скорой, – что кто-то внутри вашей больницы намеренно и систематически распространяет эту болезнь. И делает это очень, очень умело.

Фырк подпрыгнул у меня на коленях.

– Вот это поворот! Предатель среди своих! Настоящий детектив, а не скучная медицинская драма!

– Кто? – спросил я, чувствуя, как внутри все похолодело.

* * *

Владимирская областная больница. Приемный покой.

Игорь Степанович Шаповалов стоял посреди того, что еще неделю назад было образцовым приемным отделением областной больницы.

Теперь это место больше напоминало полевой госпиталь времен войн.

Широкие коридоры, рассчитанные по всем имперским нормативам на пропускную способность в пятьдесят человек за сутки, были забиты сотнями страждущих.

Каталки стояли впритык друг к другу, бампер к бамперу, как вагоны в переполненном товарном депо.

Некоторые, самые отчаянные, были соединены грязными простынями, превращаясь в импровизированные двухъярусные конструкции, где на верхнем ярусе хрипел старик, а под ним плакал ребенок.

На полу, прямо на расстеленных одеялах, принесенных из соседних отделений матрасах и даже на грязных картонных листах, лежали те, кому не хватило даже носилок.

Люди сидели везде – прислонившись к холодным кафельным стенам, скорчившись в темных углах, держа на руках беспрестанно кашляющих детей.

Некоторые, самые выносливые, умудрились устроиться на широких больничных подоконниках, глядя в ночную тьму пустыми, невидящими глазами.

Вентиляция, рассчитанная на нормальную загрузку, давно сдалась и не справлялась, лишь лениво гоняя по залу этот смертельный коктейль. Окна были распахнуты настежь, несмотря на прохладную ночь, но это мало помогало.

Звуковой фон был еще хуже.

Надрывный, лающий, «стеклянный» кашель – фирменный признак этой заразы – звучал со всех сторон, сливаясь в единую, невыносимую какофонию человеческого страдания.

Будто сотни людей одновременно пытались выкашлять из своих разорванных глоток осколки битого стекла.

К этому непрекращающемуся аду добавлялся разноголосый детский плач, стоны взрослых, сдавленные всхлипы женщин, проклятия мужчин.

И поверх всего этого – голоса медперсонала, сорванные, хриплые, отчаянные, пытающиеся навести хоть какое-то подобие порядка в этом хаосе, выкрикивающие указания, номера палат, названия лекарств.

Шаповалов стоял в самом эпицентре этой бури, как капитан на тонущем корабле.

На нем был стандартный защитный костюм – белый комбинезон из нетканого материала, который за четыре часа непрерывной работы пропитался потом насквозь и теперь неприятно прилипал к телу как вторая, липкая кожа.

Высокие бахилы были забрызганы биологическими жидкостями. Респиратор болтался на шее – он постоянно срывал его, чтобы отдавать команды, и его голос, хриплый от напряжения и бессонницы, разносился по залу как рык раненого медведя.

Защитные очки запотели, но времени протереть их не было. В руках он сжимал планшет со списками поступивших, в который даже не смотрел – все держал в голове, полагаясь на тридцатилетний опыт и звериное лекарское чутье.

«Дилетанты», – мысленно выругался он, наблюдая, как молодой ординатор-терапевт смотрит на пациента с явными, кричащими признаками острой дыхательной недостаточности, не зная, что предпринять. – «Пять лет в медицинском, два года ординатуры, и не видят очевидного! Цианоз губ – посинение из-за тотальной нехватки кислорода. Частота дыхания сорок в минуту при норме шестнадцать-двадцать. Участие вспомогательной мускулатуры – видно же, как напрягаются мышцы шеи и втягиваются межреберные промежутки при каждом судорожном вдохе. И этот идиот стоит и думает, что ему делать!»

– Эй, ты! – рявкнул Шаповалов так, что несколько пациентов испуганно вздрогнули. Его голос прорезался сквозь общий гам. – Да, именно ты, очкарик в синем костюме! У твоего пациента сатурация сколько?

Ординатор – худощавый паренек лет двадцати пяти с испуганными глазами за запотевшими очками – замялся, начал неуклюже шарить по карманам своего комбинезона.

– Я… я еще не измерял… Пульсоксиметр занят, медсестра сказала подождать…

– ЗАНЯТ⁈ – Шаповалов в три больших шага оказался рядом, его массивная фигура нависла над ординатором как грозовая туча. – Ты что, глазами не видишь⁈ Смотри сюда!

Он грубо, без всяких церемоний, схватил руку пациента – мужчины средних лет, который уже перестал кашлять и просто тихо задыхался, – и поднес к самому лицу ординатора.

– Видишь ногти? Синие! Это называется акроцианоз! А губы? Тоже синие! Дыхание – считай! Раз, два, три… Сорок два в минуту! Это тахипноэ! Межреберные промежутки втягиваются при каждом вдохе – это значит, что человек задействует все возможные мышцы, чтобы хоть немного втянуть в себя воздух! Это «красная» категория, критическое состояние! Немедленно в реанимацию, на высокопоточный кислород! Сатурация тут явно ниже восьмидесяти пяти процентов, и для этого не нужен твой чертов пульсоксиметр! Чего стоишь как истукан, бестолочь⁈ САНИТАРЫ!

Два санитара – крепкие мужики средних лет, бывшие грузчики, которых экстренно набрали на помощь, – уже привыкли к его командирскому тону и не обижались. Они подкатили каталку с отработанной, почти военной слаженностью.

– Этого – в реанимацию, бегом! – скомандовал Шаповалов, сам помогая перекладывать обмякшее тело на каталку. – И передайте Петровичу – готовить к интубации, если не поможет неинвазивная вентиляция!

Пациента увезли. Ординатор стоял, опустив голову, и виновато комкал в руках одноразовые перчатки.

– Имя? – коротко, не глядя на него, спросил Шаповалов, доставая свой потрепанный блокнот.

– Семенов… Антон Семенов… Второй год ординатуры, терапия…

– Запомню, Семенов Антон, – Шаповалов сделал жирную пометку в блокноте. – Еще раз увижу, что ты тупишь над умирающим пациентом, – я лично выгоню тебя к чертовой матери из медицины. И лично прослежу, чтобы тебя больше ни в одну больницу в этой Империи не взяли. Даже санитаром. Понял меня?

– Да, Мастер Шаповалов… Простите… Я просто…

– Просто что? Устал? – Шаповалов повысил голос, и в нем зазвенела сталь. – Все устали! Я не спал трое суток! Но это не повод убивать людей своей некомпетентностью! Вон отсюда! Иди в ординаторскую, умойся холодной водой и возвращайся! И чтобы больше таких проколов не было!

Семенов, чуть не плача, развернулся и почти бегом скрылся в толпе. Шаповалов проводил его тяжелым взглядом и глубоко, шумно вздохнул.

«Мастер», – горько усмехнулся он про себя. – «Какой я к черту Мастер-целитель, если не могу справиться с этим бесконечным потоком? Не могу научить этих желторотых птенцов базовым, очевидным вещам? Разумовский… видит на три шага вперед, предугадывает возможные осложнения, действует на опережение… Как мне его не хватает здесь!»

Впервые за много-много лет Игорь Степанович Шаповалов, заведующий лучшим хирургическим отделением в Муроме, признал про себя горькую правду – без Разумовского Шаповалов был просто очень хорошим хирургом старой школы – умеющим виртуозно резать и шить, но совершенно не способным справиться с пандемией нового, неизвестного типа.

«А сейчас он там, в Муроме, занимается черт знает чем… А мы тут барахтаемся как слепые котята в ведре с водой. Тонем. Просто тонем в этом бесконечном потоке больных».

– Мастер Шаповалов! МАСТЕР ШАПОВАЛОВ! – к нему подбежала медсестра, молодая девушка лет двадцати трех с выбившимися из-под защитного капюшона прядями русых волос, которые прилипли ко лбу от пота. Ее глаза за защитными очками были огромными от ужаса. – Срочно! Там ребенок! Судороги!

Шаповалов моментально переключился.

Вся усталость, вся ярость, все горькие мысли о Разумовском и собственной беспомощности испарились, сметенные ураганом профессионального рефлекса.

Его мозг, отточенный тридцатью годами работы в экстренной хирургии, включился автоматически.

– Возраст? – он уже двигался в указанном направлении, его тяжелая фигура властно рассекала толпу страждущих.

– Три года! Мальчик!

– Температура? – голос его стал резким, отрывистым, как лай сторожевого пса.

– Сорок один и три!

– В анамнезе судороги были?

– Мать говорит – нет, первый раз!

– Фебрильные судороги на фоне гипертермии! – поставил диагноз Шаповалов на ходу, даже не видя пациента. – Классическая картина у детей до пяти лет! Несите диазепам! В микроклизме, готовый раствор, дозировка – пять миллиграммов! И жаропонижающее – парацетамол в свечах, сто пятьдесят миллиграммов! Нурофен сироп вдобавок – пять миллилитров! БЫСТРО!

Они пробирались через плотную, стонущую толпу, бесцеремонно расталкивая людей плечами.

У широкого окна, на подоконнике, застеленном чьей-то грязной курткой, лежал ребенок. Мальчик был в состоянии тонического напряжения – все его маленькое тельце было сведено судорогой, спина выгнута дугой, голова запрокинута назад.

Глаза закатились, видны были только пугающие белки. Изо рта, сжатого в гримасе, текла пенистая слюна с примесью крови – очевидно, прикусил язык.

Мать – молодая женщина лет тридцати в испачканной рвотой ребенка блузке – держала его, сама едва стоя на ногах от усталости и животного ужаса.

– Доктор! Спасите! Он умирает! Сашенька, сыночек, не умирай!

– Положите его на бок! – скомандовал Шаповалов, тяжело опускаясь на колени рядом, не обращая ни малейшего внимания на грязный, затоптанный пол. – Немедленно! Голову тоже набок, чтобы не захлебнулся слюной и рвотными массами!

Он быстро, профессионально осмотрел ребенка.

Пульс на тонкой сонной артерии – частый, под сто шестьдесят ударов в минуту, но ритмичный. Дыхание – поверхностное, хриплое, но есть. Кожа горячая, сухая – верный признак критической гипертермии. Сыпи на теле нет – хороший знак, скорее всего, не менингит.

«Классические фебрильные судороги. Не эпилепсия – при эпилепсии такой температуры не было бы. Прогноз, как правило, благоприятный, если быстро купировать приступ и сбить температуру».

Медсестра, задыхаясь, принесла лекарства.

Шаповалов сам, отстранив ее дрожащие руки, взял микроклизму с диазепамом. Он не доверял молодым и неопытным в такой критической ситуации. Его движения были отработанными, уверенными, почти грубыми – тысячи раз он делал подобное за свою долгую карьеру.

– Через минуту-полторы отпустит, – сказал он матери, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и уверенно, как голос бога. – Это реакция незрелой нервной системы на очень высокую температуру. Это не эпилепсия и не повреждение мозга. Фебрильные судороги выглядят страшно, но обычно проходят без каких-либо последствий.

– Правда? – женщина вцепилась в его руку, ее ногти впились в ткань комбинезона. – Он будет нормальным? Он… он не останется инвалидом?

– Если это простые фебрильные судороги – а все указывает именно на это – то никаких последствий не будет. У пяти процентов абсолютно здоровых детей до пяти лет случаются такие эпизоды при высокой температуре.

И действительно.

Не прошло и сорока секунд, как мышцы ребенка начали медленно расслабляться. Сначала разжались маленькие, сжатые добела кулачки. Потом расслабилась спина, и он обмяк.

Дыхание стало глубже, ровнее. Еще через двадцать секунд мальчик тихо захныкал – отличный знак, сознание возвращается.

– Мама… – слабо, почти не слышно позвал ребенок.

– Сашенька! Сыночек! – женщина разрыдалась, на этот раз от облегчения, прижимая к себе обмякшее тельце.

– В педиатрию, – распорядился Шаповалов, тяжело поднимаясь с колен. – Палата интенсивного наблюдения. Медсестра, организуйте транспортировку.

– Спасибо, мастер! Спасибо вам огромное! Вы спасли моего мальчика!

Женщина, рыдая, попыталась поцеловать ему руку. Шаповалов резко отдернул ее – не из брезгливости, а из холодного профессионального расчета. Не время для сантиментов и обмена микрофлорой.

– Это моя работа, – буркнул он и, не теряя ни секунды, уже высматривал в толпе следующего критического пациента.

Его взгляд упал на каталку в дальнем, темном углу, почти полностью накрытую больничной простыней. Что-то в абсолютной, неестественной неподвижности этой фигуры…

Он подошел, резким движением приподнял край простыни. Под ней лежал мужчина лет пятидесяти. Типичная славянская внешность, широкое, обветренное лицо, рабочие руки с въевшейся грязью под ногтями и старыми мозолями.

Глаза были широко открыты и смотрели в грязный потолок совершенно невидящим, стеклянным взглядом.

Шаповалов достал из кармана маленький фонарик и посветил ему в глаза.

Зрачки, расширенные до предела, не реагировали на свет. Кожа приобрела характерный восковой, серо-желтый оттенок. На шее уже проступили трупные пятна – фиолетовые, багровые, не исчезающие при надавливании.

Трупное окоченение уже началось – челюсть была плотно сведена.

– Это что за безобразие? – Шаповалов резко повернулся к проходящему мимо санитару – пожилому мужчине с усталым, безразличным лицом.

– А, это… – санитар даже не удивился. – Привезли часа два назад. Уже мертвый был, но родственники требовали реанимацию. Кричали, что мы лекари-убийцы.

– Быстро в морг, бестолочь! – закричал Шаповалов. – Он же скоро разлагаться начнет такими темпами. Родственники у него! А вы здесь на что?

Санитар тут же засуетился, хватаясь за каталаку.

Следующие два часа слились в один бесконечный, изматывающий конвейер. Шаповалов метался по приемному покою как генерал по полю давно проигранного сражения – отчаянно латая дыры в обороне, спасая тех, кого еще можно было спасти, и мысленно отправляя на покой тех, кому помочь было уже нельзя.

Старушка лет восьмидесяти с тотальным отеком легких – влажные хрипы слышны без фонендоскопа, изо рта идет розовая пена. Срочно фуросемид восемьдесят миллиграммов внутривенно, кислород через маску на максимальном потоке, нитроглицерин под язык. В реанимацию, если доживет.

Мужчина средних лет, кричащий, что задыхается, – но сатурация девяносто восемь процентов, дыхание ровное, губы розовые. Паническая атака на фоне всеобщего страха заболеть. Валерьянка в таблетках и в коридор, ждать своей очереди и не занимать место.

Подросток шестнадцати лет с астматическим статусом на фоне «стекляшки» – свистящее, дистанционное дыхание, вынужденное положение сидя с упором на руки. Преднизолон девяносто миллиграммов внутривенно, сальбутамол через небулайзер, срочно в реанимацию.

Беременная на седьмом месяце с мажущими кровянистыми выделениями – угроза преждевременных родов от постоянного надсадного кашля, который повышает внутрибрюшное давление. В гинекологию, экстренно, готовить к возможному кесареву сечению.

«Мы не справляемся», – с ледяной горечью понимал Шаповалов, видя, как с каждым часом людей становится все больше, а его лекарей – все меньше. – «Латаем дыры в плотине пальцами, но прорыв уже не остановить. Система трещит по швам. Еще неделя такого потока – и она окончательно рухнет. И будет как в Африке – трупы на улицах, массовые захоронения, полный коллапс цивилизации…»

Резкий, пронзительный, почти панический звук сирены внутренней тревоги прорезал гул приемного покоя как раскаленный нож масло.

– КОД СИНИЙ! РЕАНИМАЦИЯ, ТРЕТЬЯ ПАЛАТА! КОД СИНИЙ! ТРЕБУЕТСЯ ХИРУРГ! – разнесся по громкой связи взволнованный, срывающийся голос дежурного.

«Код синий» в их больнице означал абсолютную, критическую ситуацию – остановка дыхания или сердца, массивное кровотечение, любое состояние, угрожающее немедленной, сиюминутной смертью.

Шаповалов бросил все и побежал. Не быстрым шагом, как подобает солидному Мастеру его возраста и статуса, а именно побежал – как молодой, перепуганный ординатор на свое первое в жизни дежурство.

Защитный костюм хлопал на бегу, высокие бахилы предательски скользили по мокрому от постоянной дезинфекции полу.

Реанимационное отделение встретило его организованным хаосом. У кровати в третьей палате, залитой безжалостным светом операционных ламп, столпились лекари и медсестры – человек восемь, все в одинаковых белых защитных костюмах, похожие на неуклюжих, паникующих космонавтов.

– Дайте пройти! В сторону! – Шаповалов расталкивал людей локтями, его массивное тело работало как ледокол. – Что там⁈

– Спонтанный пневмоторакс! – дежурный реаниматолог, молодой лекарь лет тридцати с трясущимися руками, был бледен как полотно даже под защитной маской. – Напряженный! На фоне ИВЛ при «стекляшке»! Легкое разорвалось, воздух пошел в плевральную полость! Тотальная компрессия средостения! Сатурация падает катастрофически – уже шестьдесят процентов!

Шаповалов одним профессиональным взглядом оценил ситуацию.

Пациент – мужчина лет тридцати пяти, худощавый до болезненности, с впалыми щеками и темными кругами под глазами. Классический «стекляшечный» больной в терминальной стадии, подключенный к аппарату ИВЛ.

Правая половина его грудной клетки не участвовала в дыхании – она застыла в положении максимального вдоха.

Межреберные промежутки с этой стороны выбухали, были сглажены. При быстрой перкуссии – характерный коробочный, тимпанический звук.

Трахея заметно смещена влево – воздух в плевральной полости сдавливал органы средостения. Кожа синюшная с мертвенно-серым оттенком, липкий холодный пот градом катился по лицу.

Яремные вены на шее вздулись как тугие канаты – верный признак резкого повышения внутригрудного давления.

«Классический напряженный пневмоторакс. Воздух поступает в плевральную полость при каждом вдохе аппарата ИВЛ, но не может выйти обратно – действует как односторонний клапан. С каждым вдохом давление растет, сдавливая здоровое левое легкое и сердце. Еще минут пять – и будет остановка сердца от острой гипоксии и нарушения венозного возврата».

– Вызвать торакального хирурга? – спросил реаниматолог, его голос дрожал.

– НЕКОГДА! – Шаповалов уже срывал с себя мокрый от пота защитный комбинезон. – Пока ты его найдешь, пока разбудишь, пока он придет – пациент умрет! Готовьте малую операционную! НЕМЕДЛЕННО! Торакотомический набор! И ассистента мне – любого, кто скальпель от вилки отличает и у кого руки не трясутся! БЫСТРО!