Текст книги "Лекарь Империи 8 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Да, – мысленно ответил я, не отрывая взгляда от «пациента». – Я понял, что был полным, абсолютным идиотом. Три дня искал черную кошку в темной комнате, не догадываясь, что кошки там никогда и не было.

– В смысле?

– В прямом. Мы ищем болезнь там, где ее нет. Потому что это не болезнь.

– Как это нет? А симптомы? Температура? Воспаление?

– Они есть, да, – мысленно сказал я ему. – Но все они указывают только на одно. И теперь я точно знаю, что с ним.

Глава 8

– Что ты имеешь ввиду? – заинтересованно произнес Фырк.

– Сейчас все увидишь, – твердо сказал я.

Я медленно выпрямился. Сделал глубокий, шумный вдох, подготавливаясь к решающему ходу.

Изобразил на лице самое скорбное выражение, на которое был способен – брови сдвинуты к переносице, уголки губ трагически опущены, взгляд полон печали и сочувствия.

Вздохнул как можно более трагично.

– Господин Серов, мне… мне очень жаль. Искренне жаль. Но я должен сказать вам правду.

Пациент замер, уставившись на меня расширенными от ужаса глазами.

– Правду? Какую правду, господин лекарь?

– Мы бессильны, – я развел руками в жесте полной, безоговорочной капитуляции. – Три дня лучшие умы этой больницы бились над вашим случаем. Мы провели все возможные анализы, использовали самые современные и дорогие методы диагностики. И… ничего. Мы не знаем, что вас убивает.

Я сделал театральную паузу, внимательно, под микроскопом, наблюдая за его реакцией.

– Это неизвестная науке болезнь, и она прогрессирует с каждым часом. Сначала легкие, потом мозг, теперь вот брюшина… Судя по динамике, полагаю, вам осталось… – я бросил быстрый взгляд на настенные часы, словно производя в уме последние, самые страшные расчеты, – … час. Максимум два.

Эффект был мгновенным и невероятно показательным.

Пациент на долю секунды – буквально на одно неуловимое мгновение – замер. Его тело перестало корчиться от боли. И в его страдальческих, полных слез глазах мелькнула тень… удивления.

Не страха. Не отчаяния. Не паники перед лицом неминуемой смерти.

А именно удивления. Чистого удивления человека, который ожидал услышать что угодно, но только не это.

Попался, голубчик! Настоящий умирающий человек, услышав такой приговор, испугался бы. Заплакал. Начал бы торговаться с судьбой, просить о чуде, требовать других врачей, консультации столичных светил.

А он удивился. Потому что ожидал совершенно другой реакции – суеты, паники, попыток спасения, экстренных, отчаянных мер. А получил холодное, почти безразличное объявление смертного приговора.

– Я… я умираю? – он, впрочем, быстро опомнился и попытался вернуться в роль, изобразить на лице маску вселенского ужаса. – Совсем? Ничего нельзя сделать?

– Увы, – я скорбно покачал головой. – Если у вас есть какая-то последняя воля, лучше озвучить ее сейчас. Я могу вызвать нотариуса. И священника для последнего причастия, если это необходимо. Какой конфессии вы придерживаетесь?

– Я… это… – он явно растерялся. Сценарий очевидно пошел не по плану.

– Также нужно срочно связаться с вашими родственниками, – продолжил я деловито, доставая из кармана воображаемый блокнот. – Кого уведомить о вашей… скорой кончине? Жена, дети, родители?

– Нет… никого… – он даже забыл стонать от боли, что было очень показательно.

– Понятно. Один, значит. Что ж, бывает. Тогда распоряжусь насчет морга. У нас хороший патологоанатом, проведет вскрытие по всем правилам. Может, хоть посмертно разберемся, что именно вас убило. Это будет очень ценный вклад в медицинскую науку.

Я развернулся и медленно, не оборачиваясь, направился к двери.

– Отдыхайте. Постарайтесь не напрягаться – это только ускорит… процесс. Я попрошу, и медсестра принесет вам морфин для облегчения страданий.

– Подождите! – его голос прозвучал на удивление крепко.

Я замер у самой двери и медленно обернулся. Он приподнялся на локте, полностью забыв, что у него «острый живот» и любое, даже малейшее движение должно причинять ему адскую, невыносимую боль.

Ага. А как же «острый живот»? Как же доскообразное напряжение мышц? При разлитом перитоните от такого движения обычно теряют сознание от боли. А наш «умирающий» сидит себе вполне бодро.

– Да? – я вопросительно поднял бровь.

– Вы… вы правда ничего не будете делать? – в его голосе теперь звучало не страдание, а плохо скрываемое возмущение. – Просто дадите мне умереть?

– А что я могу сделать против неизвестной, неуловимой болезни? – я развел руками в жесте полного бессилия. – Мы не волшебники. Мы лекари. А лекари, увы, иногда проигрывают болезни. Особенно таким загадочным и уникальным, как ваша.

Я вышел из палаты, аккуратно и тихо прикрыв за собой тяжелую дверь.

В предбаннике меня ждала встревоженная Галина Петровна.

– Илья Григорьевич! Что там? Нужна срочная операция? Вызывать дежурного хирурга?

– Нужен консилиум, – сказал я, начиная методично, одну за другой, стягивать с себя перчатки. – Консилиум всех причастных и главврача. Срочно вызовите сюда Кобрук, заместителя Киселева, и всех ординаторов, кто так или иначе участвовал в лечении этого пациента – Величко, Фролова, Муравьева. Всех, кто имел отношение к этому случаю.

– Но зачем? Если пациент умирает…

– Именно поэтому. Нужно официально констатировать нашу полную неспособность поставить диагноз. И подготовиться к неминуемому летальному исходу.

Она побледнела так, что ее лицо слилось с белизной халата.

– Неужели… неужели все так плохо?

– Хуже некуда, – кивнул я. – Но, возможно, не так, как вы думаете. Просто вызовите всех. Скажите – экстренный консилиум в ординаторской изоляционного блока. Вопрос жизни и смерти.

– С-сию минуту!

Она почти бегом бросилась к телефону на сестринском посту.

Фырк ухмыльнулся, материализовавшийся у меня на плече.

– А ты не боишься перегнуть палку, двуногий? Решил устроить настоящее представление? Театр одного актера?

– Око за око, – усмехнулся я.

– Хм, а если ты все-таки ошибаешься? Если это и вправду какая-то невероятная, невиданная болезнь? Представляешь, какой будет скандал?

– Тогда я опозорюсь перед всей больницей, меня с позором выгонят из профессии и, возможно, даже отдадут под трибунал Гильдии за неоказание помощи, – спокойно перечислил я возможные последствия. – Но что-то подсказывает мне, что я прав.

– И что же тебе это «что-то» подсказывает? Твоя хваленая интуиция?

– Логика, – поправил я его. – Чистая медицинская логика. То, что происходит с этим пациентом, физически невозможно с точки зрения науки и патофизиологии. А раз так, то варианта всего два. И я, Фырк, не верю в чудеса.

Через пятнадцать минут у стеклянной стены изоляционного блока собрался мини-консилиум.

Анна Витальевна Кобрук, Игнат Семенович Киселев, «хомяки»-ординаторы – Величко,

Фролов и Славик Муравьев.

Все они, как зрители в театре, столпились у толстой стеклянной стены, с тревогой и недоумением наблюдая за пациентом, который продолжал убедительно корчиться на кровати, обхватив живот руками.

– Итак, Разумовский, – Кобрук начала без малейших предисловий, ее голос резал воздух, как скальпель. – Объясните немедленно, зачем вы сорвали всех нас с рабочих мест? У нас в городе эпидемия, если вы вдруг не заметили! Приемный покой переполнен, каждый лекарь на вес золота!

– Сейчас все объясню, Анна Витальевна, – я постарался, чтобы мой голос звучал максимально спокойно и уверенно.

– И побыстрее! – она нетерпеливо постучала по кафельному полу носком своей идеальной туфельки. – У меня через двадцать минут селекторное совещание с представителями Министерства здравоохранения Империи!

– Это не займет много времени, – заверил я.

Я подошел к тяжелой герметичной двери изолятора и положил ладонь на массивную металлическую ручку.

– Коллеги, я собрал вас здесь, чтобы официально констатировать…

И тут я с силой распахнул дверь изолятора настежь.

Эффект был сравним с разрывом светошумовой гранаты в тесном помещении.

– ТЫ ЧТО ТВОРИШЬ⁈ – заорал Киселев, его лицо мгновенно стало багровым. – ЗАКРОЙ НЕМЕДЛЕННО! ТАМ НЕИЗВЕСТНАЯ СВЕРХ ЗАРАЗНАЯ ИНФЕКЦИЯ!

– РАЗУМОВСКИЙ, ВЫ С УМА СОШЛИ⁈ – Кобрук из бледной стала пунцовой, ее глаза метали молнии. – ЭТО ГРУБЕЙШЕЕ НАРУШЕНИЕ ВСЕХ ПРОТОКОЛОВ БИОЛОГИЧЕСКОЙ БЕЗОПАСНОСТИ!

«Хомяки» отпрыгнули от двери так, словно их ошпарили кипятком. Величко, запутавшись в собственных ногах, с грохотом рухнул на пол. Фролов вцепился в стену, чтобы не упасть. Славик вообще инстинктивно спрятался за его широкую спину.

– ЗАКРОЙТЕ ДВЕРЬ! КАРАНТИН! ЭТО НАРУШЕНИЕ КАРАНТИНА! – крики оглушили меня.

На фоне этой всеобщей паники я спокойно, демонстративно медленно вошел в открытую дверь палаты, повернулся к ним и широким, гостеприимным жестом пригласил следовать за мной.

– Прошу, коллеги. Входите. Не бойтесь.

– Илья, ты с ума сошел⁈ – Фролов смотрел на меня как на сумасшедшего, его лицо было белее его халата. – Там же… там же смертельная зараза!

– Разумовский, немедленно выйдите оттуда и закройте дверь! – рявкнула Кобрук. – Это приказ!

– Здесь безопаснее, чем в коридоре приемного покоя, – спокойно сказал я, мой голос прозвучал на удивление громко и четко в наступившей тишине. – Гарантирую. Входите, не бойтесь. Мне нужны свидетели для того, что сейчас произойдет.

– Он спятил! – прошептал Величко, поднимаясь с пола. – Две ночи без сна – и крыша окончательно поехала!

– Может, срочно вызвать дежурного психиатра? – пискнул из-за спины Фролова Славик.

Я проигнорировал их испуганные комментарии и снова повернулся лицом к окаменевшей от ужаса толпе в коридоре.

– Уважаемые коллеги! – мой голос прозвучал громко и отчетливо, перекрывая панический шепот. – Я собрал вас здесь, чтобы официально констатировать наш полный и безоговорочный провал!

Все мгновенно замолчали, ошарашенные моим заявлением. Даже Кобрук замерла с полуоткрытым ртом.

– Три дня лучшие умы этой больницы бились над этим случаем! – продолжал я, чеканя каждое слово. – Три дня мы проводили все мыслимые и немыслимые анализы, искали ответы в учебниках и магических гримуарах! И что в итоге? Ничего! Мы не смогли поставить диагноз!

– Разумовский, что вы несете⁈ – наконец обрел дар речи Киселев, его лицо было искажено смесью гнева и недоумения. – Выйдите из палаты немедленно! Это приказ!

– Мы не смогли поставить диагноз, – повторил я еще громче, глядя прямо в глаза Кобрук, – потому что все это время мы пытались диагностировать несуществующую болезнь!

– ЧТО⁈ – Главврач аж задохнулась от возмущения. – Разумовский, у вас слуховые и зрительные галлюцинации от переутомления? Острый делириозный психоз на фоне стресса⁈

Я не обратил внимания на ее возмущенные крики. Я медленно повернулся к кровати, где пациент, к моему удовлетворению, перестал стонать и замер, с нескрываемым интересом наблюдая за происходящим.

– Господин Серов! – обратился я к нему громко и четко. – Или как вас там на самом деле зовут! Хватит. Вы нас прекрасно слышите! Игра окончена! Можете прекратить этот спектакль!

Тишина.

Все в коридоре смотрели на меня как на окончательно спятившего безумца. Даже Фырк, кажется, притих на моем плече, затаив дыхание.

– Вызовите охрану, – прошипела Кобрук, обращаясь к Киселеву. – И дежурного психиатра. Срочно. И зафиксируйте его, если понадобится.

– У Разумовского классический нервный срыв, – констатировал Киселев с видом опытного диагноста. – Переработал, бедняга.

Я подошел еще ближе к кровати, нависнув прямо над пациентом.

– Я знаю, кто вы. И я знаю, что вы делаете. Вы абсолютно здоровы. Не так ли?

Пациент смотрел на меня снизу вверх. И в его глазах, на долю секунды, мелькнуло что-то… уважение? Или интерес исследователя?

– Господин лекарь… я не понимаю… я умираю от боли…

– Нет, не умираете, – я спокойно покачал головой. – Потому что никакой боли нет. Как нет и болезни. Есть только мастерски созданная иллюзия. Ментальная проекция, которую вы с невероятным талантом создаете в наших умах.

– Он бредит! – воскликнул Величко из-за двери.

– Тихо! – я резко поднял руку, не оборачиваясь. – Смотрите и учитесь.

Я снова повернулся к пациенту.

– Три дня, три разных смертельных синдрома. Респираторная инфекция с невозможными кристаллами на коже. Менингит без малейших изменений в ликворе. Перитонит без какой-либо причины. И все это на фоне идеальных анализов и абсолютно чистых исследований. Знаете почему? Потому что болезни нет. Есть только то, что вы заставляете нас видеть.

Пациент молчал. Но его поза неуловимо начала меняться – чудовищное напряжение мышц живота начало спадать, руки, до этого сжимавшие живот, расслабились.

– Вы – менталист, – продолжил я свой диагноз. – И менталист очень высокого уровня, судя по мастерству создаваемой иллюзии. Вы способны создавать ментальные проекции, влиять на восприятие окружающих, заставлять их видеть, слышать и даже обонять то, чего нет. Вы даже меня смогли обмануть, а это ой как непросто.

– Илья, – Киселев попытался вмешаться, его голос дрожал от волнения. – Остановись. Ты несешь опасную чушь.

– Это не чушь, Игнат Семенович. Это правда. И сейчас наш «пациент» это сам подтвердит.

Я сделал шаг назад от кровати, снова обращаясь ко всем присутствующим в коридоре.

– Коллеги, перед вами не больной человек. Перед вами – актер. Талантливый, возможно, даже гениальный актер, который три дня водил всех нас за нос. И знаете что? Представление окончено!

Я резко повернулся к пациенту.

– Вставайте. Я знаю, что вы можете. Более того – я знаю, что вы совершенно здоровы. Прекратите этот фарс!

Несколько секунд ничего не происходило. Пациент лежал неподвижно, глядя на меня снизу вверх. В коридоре стояла такая тишина, что было слышно, как гудит вентиляция.

А потом…

Он медленно, без малейшего стона или гримасы боли, убрал руки от живота. Затем, также плавно, сел на кровати, свесив ноги. Посидел так секунду, словно разминаясь после долгого сна.

И встал.

Встал на ноги – абсолютно прямо, без малейшего намека на боль, слабость или головокружение, которые должны были бы быть у человека, три дня пролежавшего с высочайшей температурой.

В коридоре раздался звук, похожий на коллективный судорожный вздох. Я обернулся. Картина была достойна кисти художника-реалиста.

Кобрук стояла с полуоткрытым ртом, ее рука застыла на полпути ко лбу. Киселев схватился за сердце, его лицо стало белым как мел. Троица хомяков смотрела на происходящее с одинаково глупым выражением на лицах, с отвисшими челюстями, не веря своим глазам.

Одна из медсестер уронила металлический лоток с какими-то инструментами. Грохот и звон стали единственными звуками в этой оглушительной тишине.

Человек, которого еще минуту назад все считали умирающим, посмотрел на меня с нескрываемым, почти профессиональным уважением.

И медленно, по-актерски, начал аплодировать.

– Браво, целитель Разумовский, – его голос был совершенно другим – сильным, чистым, без малейшего намека на хрипоту или слабость. – Просто браво. Я был абсолютно уверен, что вы не догадаетесь.

А потом произошло то, что окончательно заставило всех присутствующих усомниться в реальности происходящего.

– Черт возьми… – выдохнул Киселев, его челюсть отвисла так, что, казалось, вот-вот ударится о грудь.

– Это… это невозможно… – прошептал Величко, отступая на шаг назад.

Пациент потянулся, с наслаждением хрустнув позвонками – характерное движение человека, который слишком долго лежал в одной, пусть и имитируемой, неудобной позе.

– Мать честная… – Галина Петровна истово перекрестилась.

Серов спокойно, методично начал отключать от себя медицинскую аппаратуру, которая еще недавно поддерживала в нем жизнь.

Снял прищепку пульсоксиметра с пальца, легкими движениями отклеил с груди липкие электроды кардиомонитора. Каждое его движение было четким, уверенным, без малейшей тени болезни, слабости или головокружения.

Затем он подошел к стеклянной стене, за которой, как замороженные в янтаре, столпились ошарашенные медики, не желавшие заходить внутрь. На его лице играла удивленная, но исполненная неподдельного уважения улыбка.

А потом повернулся ко мне.

– Признаюсь, я был абсолютно уверен, что продержусь еще минимум день или два. Возможно, даже неделю. Вы раскусили меня гораздо, гораздо быстрее, чем я ожидал.

Он сделал легкий, почти театральный поклон.

– Позвольте представиться должным образом. Магистр Игнатий Серебряный, орден ментальных искусств, третья степень посвящения. Специализация – создание сложных, клинически достоверных ментальных проекций и иллюзий.

– ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ОН ВОДИЛ НАС ЗА НОС! – наконец взорвался Киселев, его лицо стало пунцовым от ярости и унижения. – ТРИ ДНЯ! ТРИ ЧЕРТОВЫХ ДНЯ!

– Да кто вы такой вообще⁈ – взвизгнул Величко, рефлекторно тыча в него пальцем. – Как вы посмели⁈

– ЭТО ЧТО ЗА ЦИРК⁈ – Фролов был вне себя от возмущения. – Мы не спали, не ели, мы искали несуществующую болезнь, пока в приемном покое люди умирали!

Кобрук, наконец, обрела дар речи. Ее лицо из красного стало пурпурным, а вены на шее вздулись так, что я испугался, как бы у нее не случился гипертонический криз.

– Потрудитесь немедленно объяснить, – прорычала она, и каждое слово было подобно удару молота, – почему вы в разгар эпидемии отрываете полдюжины квалифицированных медиков от их прямой работы⁈ Вы понимаете, сколько реальных пациентов могло пострадать из-за вашего… вашего… – она задохнулась, подыскивая подходящее слово, – вашего идиотского представления⁈

Серебряный ничуть не смутился. Более того, казалось, он был даже доволен такой бурной реакцией.

– Уважаемая Анна Витальевна, приношу свои глубочайшие извинения за причиненные неудобства. Но уверяю вас, мои действия имели исключительно профилактический характер.

– ПРОФИЛАКТИЧЕСКИЙ⁈ – она чуть не задохнулась от возмущения. – ВЫ ИЗДЕВАЕТЕСЬ⁈

– Ни в коем случае, – Серебряный оставался абсолютно невозмутим. – Это была необходимая проверка. Никаким иным, менее затратным способом я не смог бы удостовериться в высочайшей компетентности и… особых, уникальных качествах целителя Разумовского.

– Проверка? – я, наконец, подал голос, скрестив руки на груди. – Вы устроили весь этот трехдневный спектакль со смертельным исходом, чтобы просто проверить меня?

– Именно, – он кивнул. – И должен признать, вы превзошли все мои самые смелые ожидания. Большинство врачей, даже магистры, продолжают искать несуществующую болезнь неделями, пока «пациент» не «умирает» у них на руках. Вы же разгадали иллюзию всего за три дня.

Фырк хихикнул мне на ухо.

– Я с первого дня подозревал, что что-то не так, – сказал я вслух, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более уверенно и небрежно. – Любую реальную, даже самую сложную болезнь я бы диагностировал за сутки максимум. А тут – прямо медицинская загадка века.

На самом деле я до последнего момента бился как рыба об лед, пытаясь найти несуществующий патоген. Но им всем об этом знать совершенно необязательно.

– Загадка, которую вы, тем не менее, блестяще разгадали, – Серебряный улыбнулся своей самой обезоруживающей улыбкой. – Признаюсь, я восхищен. Что именно выдало меня? Какая деталь стала для вас ключевой?

– Все выдавало, – я пожал плечами. Мой голос звучал как можно более небрежно. – Ваша игра была великолепна, но в ней были логические изъяны. Смена симптомов была слишком резкой и театральной, как в плохой пьесе. Анализы – слишком чистыми и идеальными, что противоречит законам физиологии. Но главное – ваша эмоциональная реакция. Настоящие пациенты, стоящие на пороге смерти, не удивляются, когда им говорят, что они скоро умрут. Они впадают в панику, отрицают, торгуются с судьбой. А вы удивились. Потому что ожидали совершенно другого сценария.

– Проницательно, – он кивнул с неподдельным уважением. – Очень проницательно.

– Так вы можете наконец объяснить, КАК вы все это делали⁈ – Киселев все еще не мог прийти в себя от шока и ярости. – Температура была реальная! Воспаление мы все видели своими глазами!

– Ментальная проекция высшего уровня, – с готовностью объяснил Серебряный, явно наслаждаясь возможностью прочитать лекцию о своем искусстве. – Я не создавал реальную болезнь. Только ее идеальный образ в ваших умах. Ваш мозг видел то, что я хотел вам показать. Температуру тела я поднимал обычным самовнушением – любой менталист второй степени посвящения способен контролировать свой метаболизм. Кристаллы на коже были чистой визуальной иллюзией, но настолько совершенной, что казались реальными даже на ощупь.

– А воспаление внутренних органов? – спросил я, этот вопрос интересовал меня больше всего. Мой диагностический дар показывал реальное воспаление тканей!

– О, это было сложнее всего! – лицо Серебряного озарилось гордостью профессионала. – По сути, я рисовал картину болезни не в реальном теле. В общем, я справился.

– Даже Фырка обманул… – тихо пробормотал я.

– Что, простите? – Серебряный непонимающе наклонил голову.

– Ничего, это я так, думаю вслух.

Фырк обиженно фыркнул у меня в голове.

– Вот же гад ползучий! Даже меня, чистую духовную сущность, обдурил! Это ж надо такое уметь! Хотя… должен признать, мастерство исполнения впечатляет. Аплодирую стоя! Если бы мог стоять…

– Минуточку, – Кобрук резко подняла руку, прерывая нашу импровизированную научную конференцию. – Я правильно вас понимаю, магистр? Вы хотите сказать, что три дня морочили нам всем головы, изображая из себя смертельно больного, только для того, чтобы проверить целителя Разумовского?

– Не только, – Серебряный мгновенно стал серьезным. – Это была комплексная проверка. Проверка его профессиональных навыков, безусловно. Но также – интеллекта, интуиции, способности мыслить нестандартно, выходя за рамки заученных протоколов. И главное – проверка характера. Как он поведет себя в критической, абсолютно безнадежной ситуации? Начнет ли паниковать? Сдастся ли? Спишет ли все на «неизвестный вирус» и опустит руки?

– И? – я вопросительно поднял бровь.

– Вы прошли все тесты блестяще. Вы организовали работу своей команды. Использовали все доступные ресурсы. Не сдались даже тогда, когда ситуация казалась абсолютно тупиковой. И самое главное – вы смогли полностью выйти за рамки стандартного медицинского мышления и понять, что имеете дело не с болезнью, а с иллюзией.

– Это все, конечно, очень интересно, – Кобрук нетерпеливо постучала по полу носком туфли, – но у меня все еще остается один простой, но очень важный вопрос. ЗАЧЕМ? Зачем вам вообще понадобилась эта дорогостоящая и опасная проверка?

Серебряный посмотрел на нее, потом на меня.

– Анна Витальевна, Илья Григорьевич, могу я просить о приватной аудиенции? То, что я должен сказать дальше, касается вопросов государственной важности и совершенно не предназначено для всех ушей.

Кобрук нахмурилась, ее взгляд метнулся ко мне. Я едва заметно кивнул. Любопытство окончательно пересилило раздражение и усталость.

– Хорошо, – она повернулась к замершей в коридоре толпе. – Всем немедленно разойтись и заниматься своими прямыми обязанностями! Представление окончено! И – ни единого слова об этом инциденте никому за пределами этой комнаты! Это приказ! Нарушители будут уволены в тот же день без выходного пособия и с соответствующей записью в личном деле!

– Но Анна Витальевна… – начал было Величко, но осекся под ее ледяным взглядом.

– Без всяких «но»! Марш работать! У нас в больнице эпидемия, если вы вдруг забыли!

Хомяки и медсестры нехотя, но быстро разошлись, возбужденно перешептываясь и постоянно оглядываясь.

– Киселев, вы тоже свободны, – холодно добавила Кобрук.

– Анна Витальевна, я же… Имею полное право…

Но Кобрук было уже не остановить. Она слишком сильно хотела разобраться с Серебряным лично.

– Игнат Семенович, – ее голос стал ледяным, как хирургическая сталь, – у вас целое хирургическое отделение осталось без присмотра в разгар эпидемии. Идите. Немедленно.

Киселев покраснел до корней волос, но спорить не посмел. Он молча развернулся и пошел прочь, громко хлопнув на прощание дверью реанимационного блока.

В коридоре остались только трое: я, Кобрук и магистр Серебряный. Атмосфера мгновенно изменилась – из публичного скандала она превратилась в напряженную деловую встречу.

Кобрук повернулась к Серебряному.

– Мы вас слушаем, магистр. Надеюсь, ваша тайна «государственной важности» стоит того цирка, который вы здесь устроили.

Серебряный было открыл рот, но Кобрук его остановила.

– В мой кабинет, – тут же предложила она перехватывая инициативу. – Там можно поговорить без лишних ушей.

Мы молча прошли по коридорам больницы.

В кабинете главврача как обычно царил строгий хаос – строгие портреты заслуженных врачей Империи на стенах, огромный, заваленный бумагами письменный стол и глубокие кожаные кресла для посетителей.

Кобрук властно указала нам на кресла, а сама села за стол, на свое законное место. Мы с Серебряным устроились напротив. Фырк тут же бесшумно запрыгнул мне на колени, изображая из себя ручного зверька.

– Итак, – начала Кобрук, сплетая пальцы в замок и устремляя на магистра свой самый пронизывающий взгляд. – Объясняйтесь. И я настоятельно рекомендую вам подобрать такие слова, которые убедят меня не подавать на вас официальную жалобу в Гильдию и судебный иск за умышленное причинение морального вреда и срыв работы стратегически важного медицинского учреждения в условиях чрезвычайной ситуации.

Серебряный комфортно откинулся в кресле, ничуть не смутившись ее угрожающего тона.

– Еще раз приношу свои самые искренние извинения за этот… маскарад. Но поверьте, Анна Витальевна, это было абсолютно необходимо. И касается не только целителя Разумовского, но и всей вашей больницы. Всего вашего города. И, я не побоюсь этого слова, всей нашей Империи.