Текст книги "Лекарь Империи 8 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава 18

Галина Павловна подала инструмент. В ее движениях сквозило холодное, почти демонстративное неодобрение – каждый жест говорил: «Я с этим категорически не согласна, но я выполняю приказ».

Пусть не соглашается. Пусть потом рассказывает своим подружкам в курилке, какой Шаповалов самодур и убийца. Главное, чтобы сейчас она четко и быстро делала свою работу.

Разрез.

Небольшой, аккуратный, не больше трех сантиметров, точно по переднему краю грудино-ключично-сосцевидной мышцы.

Кожа послушно расступилась под острым лезвием, обнажая желтоватую подкожную клетчатку. Минимальное кровотечение – всего несколько мелких, подкожных сосудов.

– Коагулятор, – коротко скомандовал Шаповалов.

Он аккуратно прижег кровоточащие сосуды. Легкий дымок от горелой плоти поднялся к яркой бестеневой лампе, растворился в ее холодном, безжалостном свете.

– Ранорасширитель Фарабефа, малый.

Он вставил небольшой ретрактор, развел края раны. Под пальцами – поверхностная фасция шеи, тонкая и нежная, как пергамент.

Анатомия. Вспоминай проклятую анатомию.

Платизма – широкая подкожная мышца шеи. Под ней – поверхностная фасция.

Еще глубже – мощная грудино-ключично-сосцевидная мышца, а медиальнее, то есть ближе к центру, – главный сосудисто-нервный пучок шеи. Сонная артерия, яремная вена, блуждающий нерв. Задень любой из них – и это катастрофа.

– Тупфер, – попросил Шаповалов. – И длинный зажим Микулича.

Он начал тупую диссекцию тканей. Не резать – аккуратно раздвигать. Находить естественные, анатомические пространства между мышцами и фасциями, и осторожно, миллиметр за миллиметром, расширять их.

Анестезиолог Голицын с опаской выглянул из-за своей ширмы.

– Игорь Степанович, я правильно понимаю – вы собираетесь дренировать средостение через… шею? Но это же… Я за тридцать лет работы анестезиологом такого ни разу не видел!

– Сейчас увидите, – буркнул Шаповалов, не отрываясь от операционного поля. – Вы лучше за давлением следите. Может резко скакнуть при вскрытии гнойника.

Сомневаются.

Все вокруг сомневаются.

И я бы, наверное, тоже сомневался на их месте. Но у меня не было выбора. Либо это, либо распиливать грудину у пациентки в критическом, септическом состоянии. Что было равносильно немедленному смертному приговору.

Глубже. Еще глубже. Вот она – претрахеальная фасция. А за ней…

– Чувствую пищевод, – пробормотал Шаповалов. – И трахею. Теперь аккуратно вниз, вдоль пищевода…

– Это же чистое безумие, – прошептал Рыбников. – Игорь Степанович, мы же практически вслепую работаем!

– Мы работаем не вслепую. Мы работаем по анатомическим ориентирам. И на ощупь. Настоящий хирург должен уметь видеть пальцами, Рыбников. Запомни это на всю свою оставшуюся жизнь.

Шаповалов медленно, миллиметр за миллиметром, продвигался вглубь.

Длинные, тонкие инструменты почти полностью уходили в небольшой разрез на шее – на десять, двенадцать, пятнадцать сантиметров.

Практически вслепую, ориентируясь только на тактильные ощущения кончиков пальцев, передаваемые через холодную сталь, и на свое безупречное, вызубренное тридцать лет назад знание анатомии.

Где-то здесь, совсем рядом, в каких-то миллиметрах от его инструментов, проходили магистральные, жизненно важные сосуды.

Дуга аорты, массивный плечеголовной ствол, подключичные артерии. Тонкостенные, хрупкие безымянные вены, полноводная верхняя полая вена.

Заденешь любой из них – и получишь фонтан алой или темной крови. Секунды на реакцию. Либо ты успеешь пережать, либо пациентка истечет кровью прямо на операционном столе.

Под кончиками пальцев, через металл зажима, он почувствовал изменение текстуры тканей. Плотные, отечные, почти деревянные, и неестественно горячие.

И почти сразу же – характерный запах гнойного воспаления.

– Гнойник, – тихо, почти для себя, констатировал Шаповалов. – Большой. Сантиметров пять в диаметре, не меньше. Готовьте отсос, сейчас буду вскрывать.

– Давление сто десять на семьдесят, – тут же доложил анестезиолог Голицын. – Пульс девяносто. Сатурация девяносто четыре процента.

«Пока что стабильна. Но это только пока. Вскрытие гнойника – это всегда лотерея. Может, не произойдет ничего. А может – разовьется тяжелейший токсический шок от массивного всасывания продуктов распада в кровь».

Он взял острый конец зажима Микулича и аккуратно, но сильно проколол плотную стенку гнойника.

И в этот самый момент случилась катастрофа.

Из раны, вместо ожидаемой порции густого, желто-зеленого гноя, хлынула кровь. Не алая, пульсирующая артериальная – темная, почти черная венозная.

Но ее было много.

Очень, очень много.

– ЧЕРТ! – выругался Голицын из-за своей ширмы. – Давление падает! Восемьдесят на пятьдесят! Семьдесят на сорок! Мастер Шаповалов, у нас массивное кровотечение!

– Откуда⁈ – Рыбников запаниковал, его руки, державшие крючки, задрожали. – Мы же были далеко от крупных сосудов! Игорь Степанович, что происходит⁈

Безымянная вена.

'Должно быть, только она. Гнойный, некротический процесс просто расплавил ее стенку – классическое аррозивное кровотечение.

Не моя ошибка – это непредвиденный подарок от самой болезни. Гной разъедает живые ткани, как концентрированная кислота, и иногда, в самых тяжелых случаях, добирается до крупных сосудов'.

Его мозг, разогнанный адреналином, работал на пределе, просчитывая варианты за считанные доли секунды.

Вариант первый: паника. Начать кричать, требовать какие-то другие инструменты, хаотично, вслепую, пытаться остановить хлещущую кровь. Результат – гарантированная смерть пациентки в течение ближайших двух минут.

Вариант второй: действовать строго по протоколу. Немедленная конверсия – переход на широкую стернотомию. Взять пилу, распилить грудину, получить широкий, удобный доступ, найти и ушить дефект.

Но…

Пациентка уже в глубоком шоке. Давление стремительно падает. На стернотомию, даже самую быструю, нужно минимум пятнадцать-двадцать минут. Она не проживет и пяти.

Вариант третий: в стиле этого проклятого Разумовского. Попытаться остановить кровотечение через тот минимальный, неудобный доступ, который уже есть. Вслепую. На ощупь.

Полное, чистое безумие?

Да.

Но, кажется, это ее единственный шанс.

– Игорь Степанович! – медсестра Галина почти кричала. – Что делать⁈ Готовить стернотом⁈ Пилу⁈

– Пульс сто сорок! – орал Голицын. – Она в глубоком шоке! Мы ее теряем!

Решение. Нужно было принять решение. Сейчас. Прямо сейчас.

Шаповалов на долю секунды закрыл глаза.

– ТИХО! – рявкнул Шаповалов так, что, казалось, все в операционной вздрогнули и замерли. – Всем молчать и не паниковать! Это приказ!

Его собственный голос вдруг стал абсолютно спокойным, холодным, без малейшей тени эмоций. Даже он сам этому удивился.

– Ассистент, возьми длинный отсос. И убирай кровь из раны непрерывно. Не останавливайся ни на секунду. Сестра, подай мне сосудистый зажим Сатинского, самый длинный, какой у нас есть. Нет, давай сразу два. И сосудистый шовный материал – пролен четыре ноль на атравматической игле. Быстро, но без суеты.

– Но как вы собираетесь… – начал было Рыбников.

– Работай и молчи! – отрезал Шаповалов. – Голицын! Эритромассу! Срочно! Две единицы! И норадреналин в максимальной дозе! Держи ее давление любой, абсолютно любой ценой!

– Есть! – Голицын, услышав четкие, профессиональные команды, тоже переключился в боевой режим. – Вика! Кровь из холодильника! Живо!

Началась работа.

Рыбников длинным, тонким отсосом непрерывно эвакуировал из раны кровь. Шаповалов длинными, почти полуметровыми инструментами – практически вслепую – искал в этой кровавой каше источник кровотечения.

«Где же ты, сука? Где эта проклятая дыра? Безымянная вена идет справа налево, впадает в верхнюю полую. Если гнойник был здесь, значит, дефект должен быть… Примерно… Вот тут…»

Анатомия. Тридцать лет назад он зубрил ее как проклятый, ночи напролет просиживая в анатомичке. Кости, мышцы, сосуды, нервы. Думал тогда – зачем мне нужны все эти мельчайшие подробности? А теперь эти подробности спасали жизнь.

Нащупать края дефекта…

Не видеть – чувствовать.

Турбулентность потока вытекающей крови, изменение давления на самые кончики пальцев, передаваемое через сталь. Вот… что-то есть… рваные, неровные края… это оно!

Длинный, изогнутый зажим Сатинского нырнул в самую глубину раны. Вслепую. Как рука тонущего, отчаянно хватающая соломинку в темной, мутной воде.

Зажим сомкнулся. Кровотечение заметно уменьшилось, но не прекратилось полностью.

– Еще один зажим! – скомандовал Шаповалов. – И немедленно готовьте иглодержатель с длинными браншами! Галина, ты будешь подавать мне шовный материал по моей команде!

– Давление шестьдесят на тридцать! – крикнул Голицын. – Критическое!

– Держи его! – Шаповалов не отрывался от раны. – Адреналин вводи, если потребуется! Но держи!

Второй зажим. Потом третий. Кровотечение практически остановлено, но это была лишь временная мера. Зажимы не могут стоять на крупном сосуде вечно.

– Шовный материал! – скомандовал Шаповалов.

Галина подала длинный иглодержатель с уже зажатой в нем тонкой, изогнутой иглой. Ее руки, заметил Шаповалов, не дрожали. Старая гвардия. Видела в своей жизни всякое.

А теперь самое сложное.

Ушить дефект крупной вены на глубине пятнадцати сантиметров, длинными, неудобными инструментами, практически вслепую. Это было все равно что пытаться вышивать крестиком в толстых сварочных рукавицах с завязанными глазами.

Но выбора не было.

«Либо я это сделаю, либо она умрет».

* * *

Вероника стояла передо мной, нервно теребя край своего фартука – этот жест я замечал за ней только в моменты запредельного волнения.

Что еще? Что, черт возьми, могло случиться еще?

– Вероника, не тяни, пожалуйста, – я старался, чтобы мой голос звучал спокойно и ровно, хотя внутри все сжалось в тугой узел. – Что там за новости? Говори прямо.

Она сделала глубокий вдох, набирая в легкие побольше воздуха, как перед прыжком в воду. Посмотрела мне прямо в глаза, потом быстро отвела взгляд к окну, где за стеклом бушевал ветер, и снова посмотрела на меня.

– Папа… папа едет к нам в гости. Завтра утром приезжает.

Я моргнул. Потом еще раз, пытаясь переварить и осмыслить эту, казалось бы, простую фразу.

Ее отец? Серьезно? Из всех возможных катастрофических вариантов – от «у меня, кажется, будет двойня» до «мне предложили новую, секретную работу в столице» – внезапный визит тестя был, пожалуй, самым неожиданным.

Фырк, который до этого невидимо дремал на спинке дивана, тут же фыркнул у меня в голове:

– Вот это поворот! Алкаш-папаша решил внезапно вспомнить о существовании блудной дочери? Интересно, денег приехал занимать или прощения просить?

– Т-с, – мысленно оборвал его я. – Не преувеличивай.

Вероника все еще испуганно смотрела на меня.

– Твой отец? – переспросил я вслух, хмурясь. – Но… вы же практически не общаетесь. Или я чего-то не знаю?

Вероника молча кивнула, опускаясь рядом со мной на табурет. Ее колено легонько коснулось моего – теплое, но все еще дрожащее от сдерживаемого волнения.

– Илья, – Вероника взяла мою руку, ее пальцы крепко сжали мои. – После того как ты его спас…

– Я помню. Сложный был случай. И что было потом? – спросил я.

– А потом… – Вероника улыбнулась, и в этой ее улыбке была смесь недоверия и почти детской радости. – Илья, он полностью, кардинально изменился. Как будто в больнице ему подменили не только печень, но и душу. Сразу после выписки он сам нашел мага-нарколога во всей губернии. Закодировался. Не пьет уже три месяца. Вообще ни капли! Даже пиво себе не позволяет. Бросил курить – а он до этого дымил как старый паровоз! И знаешь, что самое удивительное?

– Что?

– Он спортом занялся! В свои-то года! Бегает по утрам в парке, два раза в неделю ходит в бассейн. Похудел на пятнадцать килограмм. Наша соседка, тетя Валя, встретила его недавно на рынке – говорит, даже не узнала. Помолодел лет на десять, не меньше.

Случай посттравматического личностного роста. Околосмертный опыт, пережитый на грани, заставляет человека полностью переосмыслить свою жизнь.

Проблема лишь в том, что обычно этот эффект очень временный – две-три недели эйфории, а потом старые, привычные паттерны поведения возвращаются.

Но то, что он держится уже три месяца – это действительно что-то серьезное.

– Отец хочет приехать, чтобы извиниться, – продолжила Вероника, и ее голос снова дрогнул. – За все эти годы. За то, что не был рядом, когда я так в нем нуждалась. За все пропущенные дни рождения, за пьяные, позорные выходки, за то, что мама, по сути, умерла от постоянного стресса, вытаскивая его из бесконечных запоев…

Я осторожно обнял ее за плечи, притянул к себе.

– И еще он очень хочет поблагодарить тебя, – прошептала она мне в плечо. – Он все время говорит, что ты дал ему второй, незаслуженный шанс. Что он был уже одной ногой в могиле, а ты его оттуда буквально за волосы вытащил. И теперь он обязан использовать этот свой второй шанс правильно.

– Это похвально, – сказал я, мягко поглаживая ее по спине. – Если он действительно так сильно изменился – это прекрасно.

Хотя… Тесть-алкоголик в завязке, неожиданно приезжающий с визитом покаяния – это то еще испытание. Особенно сейчас, когда у меня на носу новая волна эпидемии, Мишка Шаповалов на ЭКМО, поиски таинственного лекарства.

Но я видел, как важна для Вероники эта новость.

– Ты точно не против? – она подняла голову, заглядывая мне в глаза. – Я же понимаю, у тебя сейчас столько дел… Эта проклятая эпидемия, сын Шаповалова, этот твой новый диагностический центр…

– Вероника, – я осторожно взял ее лицо в ладони. – Это твой отец. Это твоя семья. Конечно, пусть приезжает. Тем более, если он действительно хочет наладить с тобой отношения. Семья – это очень важно.

И потом, если уж совсем цинично, лишние руки в хозяйстве нам точно не помешают. Если он действительно в завязке и полон новой, трезвой энергии, может, поможет с бытовыми делами.

Или хотя бы Веронику отвлечет, развлечет, пока я опять буду днями и ночами пропадать в больнице.

Вероника взвизгнула от радости – по-девчачьи, звонко, счастливо.

– Правда⁈ Ты правда не против⁈ Илья, ты самый лучший! Самый понимающий! Самый…

Она не договорила, потому что ее губы нашли мои. Поцелуй вышел жарким, немного сумбурным, благодарным. Ее язык настойчиво скользнул между моих губ, а руки крепко обвили шею.

– О боже, опять! – простонал Фырк где-то у меня в голове. – Двуногие, вы что, только об ЭТОМ и думаете? У вас эпидемия, между прочим! Люди на улицах умирают! А вы тут слюнями обмениваетесь!

– Фырк, исчезни, – мысленно, но твердо рыкнул я.

– Фу! Какое бескультурье! – картинно возмутился бурундук. – Ладно-ладно, ухожу на антресоли. Там хоть мыши приличные, не то что некоторые похотливые целители!

И он исчез в своей обычной манере – просто растворился.

Я проснулся ровно в четыре утра, без будильника.

Шесть часов глубокого, восстанавливающего сна – маловато даже по меркам измотанного ординатора. В самый разгар сессии.

Но неожиданная эмоциональная и физическая разрядка с Вероникой сработала как экстренная перезагрузка системы.

Тело чувствовалось на удивление отдохнувшим, а разум – кристально ясным.

Эндорфины и дофамин.

Лучше любых магических стимуляторов и дешевых энергетиков. Плюс глубокая фаза сна – за эти шесть часов мой организм успел пройти два полных восстановительных цикла.

Не идеально, конечно, но вполне достаточно для эффективного функционирования в ближайшие двенадцать-четырнадцать часов.

Вероника спала, раскинувшись поперек кровати в позе морской звезды. Одна ее нога свесилась с края кровати, рука была закинута за голову, а одеяло сбилось к самым ногам.

На ее губах играла легкая, едва заметная улыбка удовлетворения.

Спит как ребенок. Счастливая. Умиротворенная.

Я осторожно, стараясь не скрипнуть старыми пружинами кровати, встал. Оделся в полумраке и вышел на кухню.

Быстрый, функциональный завтрак – два яйца всмятку, кусок черного хлеба, большая кружка крепкого, горького чая. Белки для работы мозга, углеводы для быстрой энергии, кофеин для бодрости.

Питание – это просто топливо для сложной биохимической машины под названием «организм». Плохое топливо – плохая, неэффективная работа. А мне сегодня была нужна максимальная производительность.

– Рановато ты сегодня встал, двуногий, – Фырк материализовался на кухонном столе, с нескрываемым интересом разглядывая мою скромную тарелку. – Петухи еще даже не думали петь, а ты уже их нерожденных детей жрешь. Какой-то кулинарный каннибализм получается.

– Четыре утра – это нормальное, стандартное время для подъема. И это не каннибализм, а обычная пищевая цепочка.

– Ага, расскажи это курицам. Кстати, почему так и не досыпаешь? Вроде бы вчера вечером вы с Вероникой очень даже хорошо расслабились. Аж на антресолях было слышно.

Маленький пошлый грызун. Впрочем, что с него взять – дух старой больницы, за сто с лишним лет он тут насмотрелся всякого.

– У нас осталось меньше шестидесяти часов до критической точки с Мишкой. Спать сейчас некогда.

– Пятьдесят восемь, если быть совсем точным, – деловито поправил Фырк. – Я считаю каждую минуту. И знаешь что? Мне все больше и больше кажется, что ты вчера зря время потратил в этом своем пыльном архиве. Все эти старые, никому не нужные бумажки…

– У тебя есть идея получше?

– Может, и есть, – как-то загадочно ответил бурундук. – Но сначала ты должен покормить древнего духа больницы. Орешек дай. Или хотя бы семечек. А то я на голодный желудок очень плохо соображаю.

Я достал из кухонного шкафа пакет с грецкими орехами, расколол один ножом.

– Держи, обжора.

– Фи, грецкий! – Фырк картинно поморщился, но тут же облизнул половинку. – Кедровые гораздо вкуснее. Но ладно, и на том спасибо.

* * *

Больница в этот предрассветный час выглядела особенно мрачно. Огромный темный силуэт на фоне медленно светлеющего неба, редкие, одинокие освещенные окна – дежурные посты, реанимация, приемный покой.

Крепость медицины. Последний бастион в бесконечной войне со смертью.

И мы, кажется, проигрываем эту войну – медленно, но верно. Потому что наш враг на этот раз использует оружие, которого мы до сих пор не понимаем.

Первым делом – проверить Мишку.

Реанимационное отделение на третьем этаже встретило меня привычным, монотонным гулом аппаратов.

У центральной консоли аппарата ЭКМО сидел Кашин. Он низко склонился над графиками на мониторе, что-то быстро и сосредоточенно записывая в толстый журнал наблюдений.

– Доброе утро, Виталий.

Кашин вздрогнул, резко обернулся.

– Илья Георгиевич! Вы что здесь делаете? Сейчас же… – он бросил быстрый взгляд на настенные часы, – всего лишь половина пятого утра! Вы же вчера до самой полуночи здесь были!

– Не спится. Как наш главный пациент?

Вопрос был, по сути, риторическим. Я и так уже видел все основные показатели на больших выносных мониторах.

Но я хотел услышать его собственную оценку. Учить нужно не только техническим навыкам, но и, что гораздо важнее, клиническому мышлению.

– Стабилен, – Виталий тут же выпрямился, переходя в привычный режим доклада. – Последние шесть часов – без малейшего ухудшения. Сатурация стабильно девяносто семь процентов на потоке чистого кислорода пять литров в минуту. Среднее артериальное давление шестьдесят пять миллиметров ртутного столба на минимальной дозе норадреналина – ноль целых пять десятых микрограмма на килограмм в минуту. Почасовой диурез абсолютно адекватный – один целых две десятых миллилитра на килограмм в час.

Хорошие, почти идеальные показатели. Слишком хорошие. И именно это меня и настораживало. При «стекляшке» такая внезапная, необъяснимая стабильность – это очень часто лишь затишье перед новой, еще более страшной бурей.

– Газы артериальной крови?

– Последний анализ делали час назад. pH семь целых тридцать восемь, парциальное давление углекислого газа сорок два, кислорода – восемьдесят пять, бикарбонат двадцать два, лактат один целых восемь десятых. Всё в пределах целевых значений.

Я подошел к самому аппарату, внимательно проверил все его параметры. Поток крови через экстракорпоральный контур – полтора литра в минуту.

Мембрана преоксигенатора – чистая, без малейших признаков начинающегося тромбоза. Давление в венозной и артериальной магистралях – в пределах нормы.

Пока что все шло по плану. Но ЭКМО – это лишь временная поддержка. Мы выиграли для него время, но невидимые часы все еще тикали. Пятьдесят семь часов и тридцать минут. Тик-так. Тик-так.

– Коагуляцию проверяли?

– Два часа назад. АЧТВ сто восемьдесят секунд – в целевом терапевтическом диапазоне от ста шестидесяти до двухсот. АСТ тридцать шесть, фибриноген два целых восемь десятых. Никаких признаков начинающегося ДВС-синдрома.

Молодец. Внимательно следит за всеми ключевыми параметрами.

– Отлично работаешь, Виталий. Продолжай в том же духе. Если что-то изменится – сразу же зови меня. Любое, даже самое минимальное изменение.

– Конечно, Илья Григорьевич.

Выйдя из реанимации, я направился к административному крылу – к кабинету профессора Снегирева и его тайным архивам.

По дороге, на втором этаже, я столкнулся с Семеном Пончиком-Величко.

Сейчас, впрочем, он выглядел так, будто все добродушие из него медленно, но верно выкачали мощным вакуумным насосом.

Осунувшееся лицо. Темные круги под глазами, почти как у панды. Трехдневная щетина. Халат, помятый до состояния жеваной бумаги и покрытый какими-то бурыми пятнами – то ли застарелый кофе, то ли чужая кровь.

– Семен? – я удивленно остановился. – Ты что, прямо из операционной?

Величко поднял на меня мутный, ничего не выражающий взгляд.

– Илья? А, привет. Из операционной, из приемного, из терапии… Я, если честно, уже и не помню, откуда я. Который сейчас час?

– Половина пятого утра.

– Утра? – он с усилием потер воспаленные глаза.

– Да.

Полная дезориентация во времени от крайнего переутомления. Очень опасное, пограничное состояние для хирурга. В таком виде он скальпель в руках держать не должен.

– Семен, ты когда последний раз спал? Нормально спал, не пятиминутные урывки между операциями?

Он задумался, беззвучно шевеля губами – очевидно, пытался считать.

– Так… позавчера… нет, кажется, поза-позавчера… Черт, я уже и не помню. Дня три или четыре назад, кажется. С тех пор только урывками – час там, полчаса здесь.

– Ты с ума сошел? Четыре дня почти без нормального сна?

– А что мне делать? – Величко безнадежно развел руками. – В приемном покое полный аврал. Поступают десятками – все с подозрением на «стекляшку». Половина из них – реально больные, половина – паникеры, которые один раз чихнули и решили, что уже умирают. Но проверять-то надо всех. Сортировка, первичный осмотр, назначение анализов…

Триаж в условиях массового поступления. Адский, выматывающий труд – за считанные минуты определить, кому нужна немедленная, экстренная помощь, кого можно отправить домой, а кто просто симулирует.

И цена твоей ошибки – человеческая жизнь.

– Потом в терапии помогаю, – продолжил Величко, и в его голосе появились откровенно истерические нотки. – Там тоже рук совершенно не хватает. Палаты переполнены, в коридорах уже койки в два ряда стоят. А плановые операции ведь никто не отменял. Вчера… или это было позавчера… черт, я уже не помню… три аппендицита подряд. Один гнойный, флегмонозный, чуть до перитонита не дошло. Потом ущемленная грыжа у восьмидесятилетней бабушки. Потом острый холецистит…

– А где Фролов? Муравьев?

– Так же пашут, без остановки. Крутимся как белки в колесе. Вчера Славик Муравьев прямо в операционной сознание потерял – упал от усталости и обезвоживания. Но ничего откачали. Отправили его домой на восемь часов принудительного отдыха, так он через четыре вернулся – говорит, не может дома сидеть, когда тут такое творится.

Героизм или клиническая глупость? Грань здесь очень тонкая. С одной стороны – врачебный долг, сострадание. С другой – уставший, невыспавшийся хирург гораздо опаснее пьяного. Реакция замедлена, внимание рассеяно, руки неизбежно начинают дрожать.

– Так же дальше нельзя, Семен. Вы же скоро людей на операционном столе угробите от простой усталости.

– А что делать? – он почти кричал. – Бросить все? Сказать – извините, уважаемые пациенты, мы устали, так что умирайте, пожалуйста, как-нибудь сами?

– Нужна ротация. Четкий график. Обязательный отдых.

– График? – Величко горько, безрадостно усмехнулся. – Илья, какой, к черту, график, когда у нас один дежурный врач на троих тяжелобольных не хватает? Нам вчера… или когда там это было… из областной больницы подмогу обещали прислать. Прислали. Двух молоденьких фельдшеров и одну медсестру. Капля в море.

Система здравоохранения, еще недавно казавшаяся такой прочной и незыблемой, трещит по швам. Еще неделя-другая такого потока – и она окончательно рухнет. И тогда смертность вырастет в разы. Уже не от самой «стекляшки» – от обычных, банальных болезней, которые просто некому будет лечить.

– Держитесь, – я положил руку ему на плечо. – Еще немного. Я найду решение.

Обещание, которые я не был уверен, что смогу выполнить. Но что еще я мог ему сказать

Иногда надежда – это единственное лекарство, которое у нас остается.

Величко поплелся дальше по коридору, пошатываясь, как пьяный.

Кабинет профессора Снегирева встретил меня утренним светом, который едва пробивался через толстый слой пыли на окнах.

Сколько раз я уже был здесь за последние несколько дней? Пять? Десять? И каждый раз уходил практически ни с чем.

Может, Фырк был прав – я ищу совершенно не там?

Я прошел к камину, нажал на кирпичи в уже заученной последовательности. Старый механизм недовольно щелкнул, и задняя стенка плавно отъехала в сторону. Тайная комната – все тот же творческий хаос из старых бумаг, редких книг и загадочных свитков.

– О, вернулся к своим пыльным игрушкам? – Фырк материализовался на стопке фолиантов. – Может, хватит уже эти бесполезные бумажки перебирать? Толку-то от них?

– А что ты предлагаешь? Пойти и вежливо спросить у вируса, как именно его следует убивать?

– Я предлагаю думать! Профессор же не был идиотом. Он бы не стал все самое важное записывать открытым, понятным всем текстом. Вдруг кто-то чужой найдет и прочитает?

Логично. Если уж он построил целую тайную комнату, то вполне мог предусмотреть и тайники внутри нее.

– Ты что-то знаешь, – сурово посмотрел я на него.

Фырк замялся.

– Я плохо помню, и возможно ошибаюсь, – проговорил он.

– Фырк! – строго сказал я ему.

– У него здесь точно где-то был тайник.

– Фырк! – с уперком сказал я ему.

– Да ну что Фырк, я сам только что вспомнил, – виновато развел лапками он.

– Помогай искать тогда.

Я начал методично, сантиметр за сантиметром, осматривать помещение. Стены. Пол. Потолок.

Остается только мебель. Книжные стеллажи. Старый сундук с бумагами. Стол…

Я подошел к дубовому письменному столу с резными ножками в виде львиных лап. Столешница потерта, со следами давно высохших чернил. Но что странно – у него не было ни одного выдвижного ящика.

Письменный стол без ящиков? Это нонсенс. Где же профессор держал свои личные вещи? Либо это был не письменный стол, либо…

– Фырк, можешь посмотреть внутреннюю структуру этого стола?

– Могу, конечно, – бурундук спрыгнул на столешницу. – А что мы там ищем?

– Любые полости, механизмы, пружины, все, что выглядит необычно.

– Секундочку.

Фырк буквально нырнул в толстую дубовую столешницу, исчез в ней.

Прошло секунд тридцать. Минута. Я уже начал беспокоиться.

– Фырк? Ты где там застрял?

Бурундук с довольным видом вынырнул прямо из резной ножки стола, картинно отряхиваясь, как пес после купания.

– Ха! Я так и знал! Хитрый старикашка, этот мой профессор! Там не просто тайник, там целая система!

– Что еще за система?

– Двойное дно в столешнице! Нет, даже не двойное – тройное! А сам механизм открытия… это же настоящее произведение инженерного искусства! Пружины, рычажки, противовесы. Любой часовщик позавидует!

– Как его открыть?

– Сейчас объясню. Только слушай очень внимательно и делай все в точности, как я говорю. Шаг влево, шаг вправо – и весь механизм заклинит навсегда.

Фырк снова нырнул в стол. Через несколько секунд его хитрая мордочка высунулась из-под столешницы.

– Первое: под столешницей, с левой стороны, примерно посередине, есть маленький металлический рычажок. Нащупай его.

Я провел рукой под гладкой, отполированной поверхностью столешницы. Гладкое дерево, потом – есть! Маленький, острый выступ, не больше сантиметра.

– Нашел.

– Теперь потяни его на себя. Но не резко! Очень плавно!

Я осторожно потянул. Где-то в глубине стола раздался тихий щелчок.

– Отлично! Теперь второе: посмотри на правую переднюю ножку. Видишь эту затейливую резьбу? Львиная морда?

– Вижу.

– Третий завиток его гривы снизу – он слегка вдавливается. Нажми на него.

Я нашел нужный завиток, нажал. Еще один щелчок, на этот раз уже громче.

– Супер! И последнее, самое сложное. Нужно повернуть правый передний угол столешницы против часовой стрелки. Но не весь стол – только самый угол! Там, внутри, скрытый шарнир.

Я положил обе ладони на угол столешницы, осторожно надавил и попытался повернуть. Сопротивление… еще чуть-чуть…

ЩЕЛК!

Центральная часть столешницы едва заметно приподнялась на пару миллиметров. Я осторожно подцепил ее пальцами и потянул вверх – она легко, без малейшего скрипа, откинулась, открывая потайное отделение.

Внутри, в глубоком углублении, лежал всего один предмет – небольшой, туго стянутый сверток из ткани, перевязанный обычной бечевкой.

Я осторожно достал его, развернул.

Это была небольшая, но очень толстая тетрадь в переплете из красной, тисненой кожи. На обложке – слегка потертое, но все еще различимое золотое тиснение.