Текст книги "Лекарь Империи 8 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Глава 19

Владимирская областная больница. Операционная номер три.

Первый шов.

Игла медленно входит в тонкую, хрупкую ткань…

'Чувствую характерное сопротивление… протыкаю стенку вены… аккуратно, не прорвать… вывожу иглу с другой стороны… затягиваю…

Не думать. Не анализировать. Просто делать. Руки помнят. Тридцать лет непрерывного опыта впечатаны в мышечную память. Доверься своим рукам'.

Второй шов. Третий. Четвертый.

Пот заливал глаза, делая и без того сложную работу почти невыполнимой. Галина, не дожидаясь просьбы, аккуратно промокала его мокрый лоб стерильной салфеткой.

Время остановилось. Существовала только рана, игла и тонкая, прочная нить.

– Давление? – спросил Шаповалов, накладывая пятый, самый сложный шов.

– Растет! – в голосе Голицына впервые за последние полчаса появилась надежда. – Семьдесят на сорок! Восемьдесят на пятьдесят!

– Хорошо. Еще два шва, и заканчиваем.

Шестой шов. Седьмой, последний. Узел аккуратно затянут.

– Снимаю зажимы. Приготовьтесь.

Он медленно, по одному, снял зажимы. Все в операционной замерли, глядя в рану.

Сухо. Кровотечения не было.

– Держит, – с благоговением выдохнула Галина. – Игорь Степанович, шов держит!

Получилось.

Вопреки всякой логике, вопреки статистике, вопреки здравому смыслу – у него получилось.

Вена была ушита, кровотечение остановлено. Пациентка была жива.

– Отлично, – Шаповалов почувствовал, как ледяное напряжение, сковывавшее его все это время, наконец-то начинает отпускать. – Теперь быстро завершаем то, ради чего мы здесь, собственно, и начинали. Дренаж. Двухпросветный, с возможностью активной аспирации.

* * *

Центральная Муромская больница. Тайная комната профессора Снегирёва.

Я сел прямо на пыльный деревянный пол, скрестив ноги по-турецки.

Руки сжимали её. Красную кожаную тетрадь.

Профессор Снегирев, судя по всему, что я о нем узнал, был слишком педантичен для случайностей. Каждая, даже самая незначительная деталь в его мире имела свой, скрытый смысл.

Фырк, устроившийся на стопке фолиантов, методично изображал, что грыз грецкий орех, который где-то нашел. Его маленькие проворные лапки крепко делали вид, что удерживали половинку скорлупы, а острые, как иглы, зубки деловито лабызали ядро.

– Ну что, двуногий? – прочавкал он будто с набитым ртом. – Это спасение мира или просто очень дорогая записная книжка? Не тяни бурундука за яйца, открывай уже! У нас времени – раз-два и обчелся!

Вульгарный грызун. Но в своей вульгарности он был абсолютно прав.

Я провел пальцами по гладкой обложке.

Кожа была мягкой, удивительно приятной на ощупь, явно очень качественной выделки. Слишком нежная. Телячья, скорее всего. Или козлиная. В любом случае, очень дорогая работа для начала двадцатого века.

Я сделал глубокий вдох. Запах пыли и старости заполнил легкие, вызвав острое желание чихнуть. Сдержался.

И открыл тетрадь.

Первая страница – пустая. Плотная, желтоватая от времени бумага, на которой отчетливо проступали водяные знаки в виде имперского двуглавого орла.

Императорская бумага, официальная. Значит, Снегирев имел доступ к государственным материалам. Это косвенно подтверждало его историю о каком-то секретном проекте.

Вторая страница. Тоже пустая. Третья. Четвертая.

Что за черт? Неужели это искусная подделка? Муляж, оставленный для отвода глаз?

Или он использовал симпатические, невидимые чернила? Хотя нет, я бы увидел следы.

Даже невидимые чернила меняют структуру бумаги, и со временем эти места стареют по-другому, их можно различить под определенным углом света.

Пятая. Шестая.

– Может, лучше с конца начать? – предложил Фырк, закончив с орехом и теперь тщательно вылизывая свои мохнатые лапки. – Некоторые параноики так делают – пишут задом наперед.

Не глупая идея. Но нет. Снегирев был педантом. Методичным, дотошным ученым. Если он что-то писал, то по порядку. От начала к концу. К тому же дневник был спрятан.

Седьмая страница.

И вот здесь…

* * *

Владимирская областная больница. Операционная номер три.

Остальное было уже делом техники.

Аккуратная установка дренажной системы в опорожненную полость гнойника.

Промывание антисептическим раствором. Послойное ушивание небольшой раны на шее.

– Время окончания операции? – спросил Шаповалов, стягивая окровавленные перчатки.

– Час и тридцать семь минут, – ответила Галина. И добавила тихо, почти шепотом: – Игорь Степанович, я за тридцать пять лет работы в хирургии такого ни разу не видела. Это было… невероятно.

– Это было необходимо, – устало ответил Шаповалов. – Если бы мы пошли по вашему стандартному протоколу, она бы сейчас была уже мертва.

Он посмотрел на Рыбникова. Ординатор стоял бледный, мокрый от пота, но в его глазах горело неподдельное, почти детское восхищение.

– Игорь Степанович, вы… вы только что сделали невозможное.

– Я сделал сегодня то, чему меня научил один молодой, наглый ординатор, – усмехнулся Шаповалов. – Который считает, что слово «невозможно» придумали трусы и бюрократы.

Через полчаса Шаповалов сидел в своем временном, убогом кресле, медленно потягивая коньяк из своей верной фляжки.

После такой операции было можно. Даже нужно.

Женщина была жива. Лежала сейчас в реанимации, стабильная, на аппарате ИВЛ.

Завтра, если не будет непредвиденных осложнений, ее можно будет перевести в обычную палату. А еще через неделю-полторы – выписать домой. К детям. К мужу. К ее нормальной, человеческой жизни.

«А магистр Ерасов… Что ж, магистр Ерасов получил сегодня свой урок. Показательный, унизительный, но, я надеюсь, поучительный урок того, что устаревшие протоколы иногда убивают, а смелая „самодеятельность“ – спасает».

Дверь в ординаторскую тихо, почти беззвучно открылась. На пороге стоял Ерасов собственной персоной. Но это был уже не тот напыщенный, самодовольный петух, который несколько часов назад орал на всю операционную о нарушении правил и субординации.

Сейчас он выглядел… пристыженным? Смущенным?

«Неужели совесть проснулась? Или просто дошло, что он сегодня капитально, на глазах у всей бригады, облажался?»

– Можно? – как-то неуверенно, почти робко спросил Ерасов.

– Входи, – Шаповалов кивнул на единственный свободный стул напротив.

Ерасов вошел, сел на самый краешек стула. Помолчал с минуту, явно подбирая нужные, правильные слова. Потом все-таки заговорил.

– Я… я только что был на экстренном разборе. Смотрел видеозапись вашей операции. Игорь Степанович, когда вена… когда началось это массивное кровотечение… Я бы растерялся. Я вам честно скажу, я бы точно растерялся. Начал бы судорожно готовить стернотомию, и… и, скорее всего, потерял бы пациентку.

Это было не извинение. Но это было признание.

От такого, как Ерасов – напыщенного индюка до мозга костей, для которого собственная непогрешимость была главным символом веры, – это было максимум из возможного.

– А вы… ты… вы сделали просто ювелирную работу. Практически вслепую ушили магистральный сосуд через разрез в три сантиметра. Это… это высший пилотаж.

– Это была необходимость, – Шаповалов достал из ящика стола второй чистый стакан, щедро плеснул туда коньяка. – Когда у тебя выбор между «это невозможно» и «пациент умрет», ты всегда выбираешь «невозможно». И делаешь его возможным.

– Этому вас там, в Муроме, учат?

– Этому нас всех учит один молодой гений. Целитель Разумовский. Слышал о таком?

– Кто же о нем сейчас не слышал, – Ерасов с благодарностью взял стакан. – Легенды уже ходят. Говорят, он видит болезнь насквозь.

– Он видит главное – что жизнь пациента гораздо важнее любых, даже самых правильных, протоколов. И не боится брать на себя ответственность. В отличие от нас, старых пердунов, которые привыкли прикрываться со всех сторон бумажками.

Сказал «нас». Включил себя в число этих самых "старых пердунов'.

«Хотя еще сегодня утром искренне считал себя прогрессивным, современным хирургом. Но на фоне этого мальчишки Разумовского все мы, с нашими званиями, степенями и многолетним опытом, – просто динозавры».

– Иногда, Александр Николаевич, – продолжил Шаповалов, – все эти наши протоколы нужно отправлять к чертовой матери. Особенно когда они мешают нам спасать человеческие жизни.

– Опасная философия.

– Но, как видишь, действенная. Моя пациентка сегодня жива. А по твоему утвержденному протоколу была бы уже мертва.

Они выпили молча. Дорогой коньяк обжег горло, мягко разлился теплом по груди.

– Мне, пожалуй, пора, – Ерасов встал. – Спасибо за… урок.

– Это не мне спасибо. Разумовскому. Это его уроки я, как могу, транслирую.

Когда дверь за ним закрылась, Шаповалов откинулся в своем неудобном кресле.

Разумовский, черт бы тебя побрал. Ты не просто камень в наше сонное, бюрократическое болото бросил. Ты, кажется, целую лавину запустил.

'И я, старый дурак, с радостью качусь вместе с ней, снося на своем пути все – устаревшие протоколы, идиотские правила, замшелые представления о том, что возможно, а что нет.

И знаешь что, мальчик? Мне это нравится. Впервые я чувствую себя не функцией в системе, не винтиком в огромной бюрократической машине, а лекарем.

Настоящим, живым лекарем, который спасает человеческие жизни, а не бездушные отчеты для начальства заполняет'.

* * *

Центральная Муромская больница. Тайная комната профессора Снегирёва.

Текст. Крупный, почти каллиграфический почерк. Буквы были выведены с особой тщательностью – было видно, что человек писал очень медленно, вдумчиво, обдумывая каждое слово.

Чернила – угольно-черные, качественные, они почти не выцвели за прошедшие сто лет.

Это был не тот беглый, рваный почерк, которым профессор исписывал свои рабочие дневники. Там он торопился, сокращал слова, делал пометки на полях. А это… это было парадное письмо. Послание. Завещание.

«Тому, кто найдет. Тому, кто, как и я, дал клятву исцелять».

Клятва Гильдии. Он обращается к лекарю. Знал, что искать будет именно человек с медицинским образованием.

Логично.

Кто еще, кроме одержимого медициной фанатика, полезет разбирать пыльные медицинские архивы столетней давности?

Я прочитал первую строку вслух. Голос в абсолютной тишине комнаты прозвучал неожиданно громко, гулко, отразившись от высоких книжных шкафов.

– Драматично, – тут же прокомментировал Фырк, запрыгнув мне на плечо. – Прямо как в готическом романе. Не хватает только грома за окном и воющего ветра.

Следующие строки заставили меня забыть обо всем: об усталости, о ноющей боли в спине, о голоде, даже о неумолимо тикающем времени.

«Меня зовут Василий Сергеевич Снегирев. Мне пятьдесят семь лет. Я пишу эти строки, зная, что мои дни сочтены. Яд, который течет в моих венах, не оставляет надежды. По моим расчетам, у меня осталось не больше недели. Может, меньше».

Яд. Его отравили. Кто? Коллеги по секретному проекту? Правительственные агенты, зачищающие свидетелей? За что? За то, что он знал слишком много?

«Но прежде чем умереть, я должен рассказать правду. Всю правду, как бы страшна она ни была. Правду о том, как я стал создателем чудовища. Как моя мечта о спасении человечества обернулась созданием оружия массового уничтожения. Со стеклянным кашлем и кристаллами на спине»

Вот черт!

Он создал «стекляшку».

Сам.

Конец 8 книги.

Друзья! Мы рады, что вы остаетесь с нами. Приключения нашего Ильи продолжаются в девятом томе.

Если вам нравится наше творчество, не сочтите за труд черкнуть на первом томе пару строк о нем. Заранее признательны! Будьте здоровы!