Текст книги "Лекарь Империи 8 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Глава 17

Прибежал петух. Сейчас будет громко кукарекать про протоколы, ответственность, субординацию. Стандартный, заученный набор любого медицинского бюрократа.

– Я собираюсь спасти жизнь пациентке, магистр Ерасов, – спокойно, почти лениво ответил Шаповалов, не вставая со стула. – В отличие от вашего стандартного протокола, который ее гарантированно убьет.

– МОЙ протокол⁈ – Ерасов побагровел еще сильнее. – Да будет вам известно, это официальный, утвержденный высшей комиссией протокол Гильдии целителей! Прошедший все инстанции!

– И безнадежно устаревший лет на двадцать, – холодно парировал Шаповалов. – В ведущих клиниках Москвы уже давно перешли на минимально инвазивные методики. Меньше травма для пациента, выше процент выживаемости.

– В Москве! – Ерасов аж задохнулся от возмущения. – Да будет вам известно, мы не в Москве! Мы во Владимирской губернии! И здесь действуют НАШИ, местные гильдийские протоколы! Вы там в своем Муроме, я смотрю, совсем привыкли к анархии и вседозволенности! Делаете что хотите, плюете на все правила! Но здесь МОЯ больница! МОЯ зона ответственности! И МОИ правила!

«Моя больница»… Временно исполняющий обязанности заведующего уже возомнил себя местным королем. Типично. Дай человеку немного власти – и сразу увидишь все его истинное, мелкое нутро.

– Хорошо, – Шаповалов медленно встал, подошел к столу, взял чистый лист бумаги и ручку. – Давайте тогда оформим все официально.

– Что именно оформим? – опешил Ерасов.

– Ваш официальный, письменный запрет на проведение данной операции. Черным по белому. «Я, магистр Ерасов, в здравом уме и твердой памяти, запрещаю использование трансцервикального доступа для дренирования гнойного медиастинита у пациентки Минеевой А. С., несмотря на доказанную в многочисленных исследованиях высокую эффективность данного метода. Настаиваю на проведении стандартной широкой торакотомии с прогнозируемой летальностью восемьдесят процентов. Всю полноту ответственности за возможный летальный исход беру на себя». Дата, подпись, печать.

Ерасов отшатнулся от него, как от удара.

– Зачем… зачем это?

– Для истории болезни. Я аккуратно подошью этот ценный документ в историю болезни пациентки. Вместе со своим особым, альтернативным мнением и распечатками тех самых европейских исследований. И когда пациентка умрет – а она, к сожалению, почти наверняка умрет при вашем подходе – копии всех этих документов незамедлительно отправятся в Гильдию.

– Это… это шантаж!

– Это всего лишь тщательное документирование врачебных решений. К слову, – Шаповалов сделал короткую, многозначительную паузу, – пациентка Минеева, если я не ошибаюсь, – жена полковника Минеева, командира местного отделения ОМОНа. Человека, говорят, очень вспыльчивого и довольно мстительного. Представляете его реакцию, когда он узнает, что его любимую жену можно было спасти, но некий высокопоставленный магистр Ерасов запретил это делать из-за каких-то бюрократических формальностей?

«Блеф. Чистой воды блеф. Понятия не имею, кто ее муж. Но фамилия подходящая, а военные чины всех пугают до икоты.»

– Кроме того, – небрежно добавил Шаповалов, – граф Ушаков в последнее время очень интересуется внедрением в нашей губернии инновационных, современных методов лечения. Особенно после той истории, когда целитель Разумовский спас его сына. Граф регулярно запрашивает у Гильдии отчеты о внедрении современных столичных методик. Будет немного неловко объяснять ему, почему мы добровольно отказались от высокоэффективного метода в пользу устаревшего и смертельно опасного.

Еще один блеф. Но Ерасов не знает, что граф давно уже забыл и про больницу, и про инновации. Страх перед вышестоящими аристократами – лучший рычаг давления на таких вот карьеристов.

Ерасов стоял, открывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба. Багровый цвет его лица сменился мертвенной бледностью. В глазах читалась откровенная паника.

Загнан в угол. Запретить операцию – значит, подставиться под удар и со стороны инквизиции, и со стороны влиятельных вельмож. Разрешить – значит, публично признать собственную некомпетентность и правоту Шаповалова. Классическая вилка.

– Я… Вы… – Ерасов сглотнул. – Действуйте. Но под вашу личную, персональную ответственность! Полную и безраздельную! Если что-то пойдет не так – отвечать перед Гильдией и родственниками будете вы!

– Я привык отвечать за свои решения, магистр Ерасов, – спокойно, почти равнодушно ответил Шаповалов. – В отличие от некоторых.

Ерасов развернулся и, не сказав больше ни слова, вышел, с такой силой хлопнув дверью, что стекло в смотровом окне жалобно дрогнуло.

Ушел. Зализывать раны и копить злобу. Но он еще обязательно вернется.

Такие, как он, никогда не прощают публичных унижений. Будет искать способ отомстить, подставить, нагадить. Ну и пусть. У него есть дела поважнее, чем бодаться с напыщенными, трусливыми индюками.

Шаповалов снова сел. Достал телефон, перечитал последнее сообщение от жены:

«Мишка стабилен. Разумовский только что заходил, проверил все настройки аппарата. Сказал, что к вечеру, возможно, попробуют немного снизить поддержку ЭКМО. Сказал, это очень хороший знак. Целую.»

Он быстро набрал ответ:

«Очень хороший. Значит, его собственный организм потихоньку восстанавливается. Целую вас обоих. Скоро буду.»

«Скоро» – это когда? Сегодня у него еще три плановых, тяжелейших операции. И наверняка еще подвезут экстренных. Завтра? Послезавтра?

Дверь тихонько открылась. Вошла операционная медсестра:

– Игорь Степанович, пациентка на столе. Анестезиологи закончили. Эндоскопическое оборудование подготовлено и откалибровано.

Он заранее распорядился все подготовить. Знал, что сможет продавить Ерасова.

– Иду, – Шаповалов решительно встал.

Сначала я спасу эту женщину. Потом еще троих из планового списка. А потом… потом видно будет.

Он направился в операционную, уже на ходу мысленно обдумывая план предстоящей операции. Разрез на шее, тупая диссекция тканей вдоль пищевода, аккуратный спуск в заднее средостение…

'Разумовский, черт бы тебя побрал. Ты, кажется, заразил меня своей манерой. Я начинаю думать, как ты – плевать на все протоколы, главное – результат. Рисковать, брать на себя всю ответственность, идти против системы.

И знаешь что? Мне это нравится. Впервые за много-много лет я чувствую себя не винтиком в огромной, неповоротливой бюрократической машине, а настоящим врачом'.

Спустя пятнадцать минут.

Он стоял у широкой хирургической раковины из нержавеющей стали, методично намыливая руки. Три минуты минимум – золотой, непреложный стандарт хирургической асептики.

Рядом, у соседней раковины, ординатор Рыбников намыливал руки так тщательно и испуганно, словно от этого действительно зависела его собственная жизнь, а не жизнь пациентки.

Его движения были механическими. На лбу, под одноразовой шапочкой, блестела испарина, хотя в предоперационной было прохладно.

Мальчишка в животном ужасе. Двадцать шесть лет, третий, выпускной год ординатуры, и он уже полностью, безвозвратно сломлен системой. Он боится не ошибиться во время операции – он боится нарушить протокол и потерять свой диплом. Весь его страх, направлен в совершенно неправильную сторону.

«Таким же, наверное, был и я лет тридцать, а то и двадцать пять назад. Молодой, напуганный, готовый на все ради одобрительной улыбки начальства. Потом, слава богу, понял – начальству на тебя глубоко плевать. Им важны только красивые показатели, гладкие отчеты, отсутствие жалоб и скандалов. А пациенты… пациенты – это всего лишь безликая, скучная статистика».

За большим стеклом виднелась сама операционная. Две молоденькие медсестры, готовящие инструменты, что-то оживленно перешептывались, бросая в их сторону косые, осуждающие взгляды.

Анестезиолог Голицын проверял свой наркозный аппарат с таким видом, будто готовился к собственной публичной казни.

«Все знают. Весть о моем конфликте с магистром Ерасовым уже разлетелась по всей больнице быстрее новой волны эпидемии гриппа. 'Шаповалов идет против протокола!» «Этот муромский сморчок решил, что он умнее всех!» «Если пациентка умрет, нас всех под монастырь подведут!»

Стадное чувство. Они боятся не смерти пациента, а оказаться на неправильной, проигравшей стороне этого конфликта. Если я сегодня выиграю и спасу эту женщину – завтра они будут говорить, что всегда в меня верили. Если я проиграю – они первыми побегут докладывать начальству о моем самоуправстве'.

– Мастер Шаповалов, – Рыбников заговорил испуганным шепотом. – Может… может, еще не поздно? Мы можем сказать, что пациентка гемодинамически нестабильна, отложить операцию. Магистр Ерасов за это время успокоится, мы найдем какой-нибудь компромисс…

Компромисс. Любимое слово всех трусов и приспособленцев. Давайте найдем золотую середину между жизнью и смертью, между правильным решением и удобным.

Шаповалов даже не повернул головы, продолжая смотреть на свои идеально чистые руки под струей воды.

– Компромисс, Рыбников? Хорошо. Давай прямо сейчас найдем компромисс. Мы сделаем пациентке половину торакотомии – распилим только часть грудины. Удалим из средостения половину гноя. И спасем, соответственно, половину ее жизни. Такой вариант тебя устроит?

– Я… я не это имел в виду…

– Я прекрасно знаю, что ты имел в виду, – холодно отрезал Шаповалов. – Ты хочешь, чтобы мы сейчас тихо, покорно дали ей умереть по протоколу. Чтобы никто и никогда не мог нас ни в чем обвинить. «Мы сделали все строго по инструкции, какие к нам могут быть претензии». Так?

Рыбников молчал. Его адамово яблоко судорожно дергалось, как у повешенного.

Молчит. Потому что я прав. Потому что именно этого он и хочет – тихой, спокойной, протокольной смерти, за которую никто не накажет.

– Если сегодня что-то пойдет не так, – продолжил Шаповалов, закрывая кран локтем, – отвечать перед Гильдией буду я. Один. Вся юридическая ответственность на мне, есть письменное подтверждение Ерасова. А если мы сейчас просто развернемся и уйдем, эта женщина умрет. Гарантированно, в течение ближайших суток. При гнойном медиастините без адекватного хирургического лечения – стопроцентная летальность. Ты готов потом смотреть в глаза ее мужу, ее детям, и спокойно говорить: «Мы могли попытаться ее спасти, но, знаете ли, очень побоялись нарушить инструкцию»?

– Но магистр Ерасов…

– Магистр Ерасов теоретик, кабинетный червь, который прикрывается этими вашими протоколами, как щитом от жестокой реальности. Так что выбирай, Рыбников – ты врач или чиновник? Ты идешь со мной в операционную или прямо сейчас катишься к своему магистру Ерасову докладывать о моем очередном нарушении?

Рыбников сглотнул. На его бледном лбу выступили крупные капли пота.

– Я… я с вами, Игорь Степанович.

«Остался. Из страха передо мной или из последних, еще не до конца атрофировавшихся остатков совести – уже неважно. Главное, у меня будут вторые руки. В одиночку такую сложную, нестандартную операцию не потянуть.»

Шаповалов медленно поднял руки вверх, давая воде стечь с кончиков пальцев. Священный, веками отработанный ритуал каждого хирурга перед битвой. Чистые руки, чистая совесть, чистые намерения.

'Как этот Разумовский все это делает?

Как он умудряется каждый раз идти против всех, против всей системы, и при этом оставаться таким пугающе спокойным?

У меня сейчас руки подрагивают – и не от страха перед самой операцией, я и посложнее вещи в своей жизни делал. От ярости. От бешенства, что мне приходится каждый раз пробивать эту стену тупости, косности и трусости, чтобы просто, черт возьми, выполнить свой врачебный долг.'

– Пошли, – бросил он Рыбникову. – Пациентка ждет.

Операционная встретила их напряженной, почти оглушающей тишиной. Только монотонное, механическое гудение аппарата ИВЛ нарушало это молчание – размеренное шипение вдоха, короткая пауза, свистящий выдох.

Пациентка уже лежала на столе. Анна Сергеевна Минеева, сорок пять лет. Состояние крайне тяжелое.

За этими бездушными, казенными строчками медицинской документации – живой человек. Женщина, которая еще неделю назад, скорее всего, готовила борщ на ужин, проверяла уроки у своих детей, ругалась с мужем из-за его вредной привычки курить на кухне.

«А теперь вот лежит здесь, на тонкой грани между жизнью и смертью. И только я, Игорь Степанович Шаповалов, стою между ней и этой бездонной пропастью.»

Шаповалов встал справа от пациентки – веками отработанная позиция оперирующего хирурга.

Рыбников, бледный и вспотевший, занял свое место слева – место первого ассистента.

Операционная медсестра Галина Павловна – пожилая женщина лет пятидесяти, с лицом, которое, казалось, видело абсолютно все, – бесшумно подкатила к нему большой инструментальный столик.

– Йод, – коротко скомандовал Шаповалов.

Медсестра взяла длинный корнцанг с зажатым в нем марлевым шариком, с привычным, отработанным движением обмакнула его в темно-коричневый раствор антисептика. Но замерла, не донеся до кожи пациентки.

– Игорь Степанович, операционное поле… Вы уверены? Для гнойного медиастинита стандартный оперативный доступ – это срединная стернотомия. Нам нужно обрабатывать всю переднюю поверхность грудной клетки, а не…

– Шею, – твердо, не повышая голоса, сказал Шаповалов. – Правую боковую поверхность шеи. От угла нижней челюсти до яремной вырезки.

Медсестра на секунду замерла, потом медленно, с недоумением, переглянулась с анестезиологом. В их глазах, видимых над масками, читалась одна и та же эмоция – недоумение, смешанное с откровенным страхом.

Думают, я окончательно спятил. Лезть в средостение через шею – для них это все равно что оперировать аппендицит через ухо. Нонсенс. Бред сумасшедшего.

– Выполняйте, – рявкнул Шаповалов, теряя терпение. – Или мне самому взять у вас йод?

Медсестра вздрогнула и тут же начала обрабатывать указанную область. Широкие, уверенные концентрические круги от центра к периферии – еще один священный хирургический ритуал, отточенный до полного автоматизма.

– Скальпель, – Шаповалов молча протянул руку.

* * *

Кабинет профессора Снегирева. Тайная комната.

Я сидел прямо на пыльном деревянном полу, в окружении хаоса из бумаг. Аккуратные стопки тетрадей, толстые папки с пожелтевшими от времени листами, хрупкие страницы.

Три часа. Три гребаных часа я копаюсь в этом проклятом архиве. И что я нашел? Ничего.

Абсолютно ничего конкретного. Только туманные намеки, дурацкие загадки, обрывки мыслей и полустертые гипотезы.

«15 марта 1919 года – поступил странный пациент, на коже кристаллы.» «28 марта – кристаллы растут, становятся агрессивнее. Пациент в глубоком бреду.» «2 апреля – зафиксирован летальный исход. Тело немедленно сожжено.»

И все. Никаких выводов. Никакого детального анализа. Никакого протокола лечения. Как будто профессор специально, со злым умыслом, вырвал из своих дневников самые важные страницы. Или зашифровал их так хитро, что без специального ключа и не разобрать.

Фырк, который все это время с философским видом сидел на стопке книг, методично разгуливал из стороны в сторону.

– Эй, двуногий! Может, хватит уже изображать из себя архивного червя? Ты уже в третий раз одну и ту же тетрадь перелистываешь! Если бы там был прямой ответ, ты бы его уже давно увидел!

– Должен быть ответ, – упрямо пробормотал я, открывая следующую пыльную папку. – Профессор столкнулся с этой эпидемией сто лет назад. Значит, он знал способ как её остановить.

– А может, эпидемия тогда сама по себе остановилась? – Фырк брезгливо стряхнул крошки с усов. – Ну, знаешь, вирус сам по себе мутировал в более безобидную, нелетальную форму. Или все восприимчивые к нему просто-напросто померли, а остались только генетически устойчивые.

Естественный отбор. Возможно. Но тогда почему эпидемия вернулась? Почему именно сейчас, спустя сто лет? И почему сам профессор с такой уверенностью писал о ее «неизбежном возвращении»?

Я перелистнул очередную страницу. Почерк профессора в этой тетради становился все более неразборчивым, словно он торопился, боялся не успеть записать свои последние, самые важные мысли.

«Источник заразы гораздо ближе, чем кажется.»

«Не доверяйте очевидному. Самый простой ответ – почти всегда ложный.»

«Иногда самый опасный враг носит маску верного друга.»

Загадки. Чертовы, дурацкие, пафосные загадки. Как в дешевом бульварном детективе. «Убийца среди нас!» «Берегитесь полной луны!» «Истина откроется вам в последней главе!»

Да чтоб тебя, профессор! Неужели нельзя было написать прямо и просто – вирус создан тем-то и тем-то, лечится вот так-то и так-то?

– О, смотри-ка! – Фырк указал своей мохнатой лапкой на отдельный, пожелтевший листок, вложенный между страниц. – Тут что-то про саму больницу!

Я осторожно вытащил листок и вчитался.

«Больница – это не просто здание из кирпича и раствора. Это живой, дышащий организм со своими болезнями, своей памятью, своей душой. И как любой живой организм, она может быть заражена. Паразиты, мой дорогой коллега, бывают не только физические.»

Метафоры. Опять эти проклятые метафоры. Больница как организм. Паразиты. Что он имел в виду? Коррупцию? Бюрократию? Некомпетентность? Или что-то гораздо более буквальное?

В этот момент в кармане завибрировал телефон. Вероника.

– Алло?

– Илья, ты где пропал? – ее голос был обеспокоенным, с легкой, но вполне ощутимой ноткой упрека. – Я тебя весь день не вижу! Я уже слышала про твою операцию на мальчике Шаповалова. Это же… это просто невероятно! Ты настоящий герой!

– Не герой, просто делал свою работу.

Стандартный, заученный ответ. Ну претит мне тщеславие, что я могу поделать.

– Как ты? Ты, наверное, ужасно устал? Ты вообще ел сегодня?

Ел? Когда? Утром, кажется. Или это было еще вчера вечером? За последние три дня все дни и ночи слились в одну бесконечную, изматывающую смену.

– Эм… Кажется, что-то было. Утром.

– Илья! – в ее голосе прозвучало откровенное возмущение. – Так же нельзя! Ты же не железный! Хочешь, я тебе сейчас что-нибудь принесу? Суп в столовой еще должен быть теплый. Или котлеты с пюре?

– Не надо, спасибо. Я скоро закончу, поем в столовой.

Вру. Нагло, беспардонно вру. Не закончу я скоро. Но не могу же я ей сказать: «Знаешь, дорогая, приходи ко мне, посидим вместе в пыльном, заброшенном архиве среди загадочных записей мертвого параноика».

– Ладно, – в ее голосе прозвучал тихий вздох разочарования. – Я тогда дома. Буду тебя ждать. Только, пожалуйста, не очень поздно, хорошо? У тебя же завтра опять ранняя смена.

– Постараюсь.

– И Илья… – она сделала короткую паузу. – Ты правда сегодня был молодец. То, что ты сделал для мальчика Шаповалова… Никто другой на такое бы не решился. Ты спас ему жизнь.

– Пока что только продлил. ЭКМО – это не лечение, а временная поддержка. Если я не найду настоящее лекарство от «стекляшки»…

– Найдешь. Ты всегда, в конечном итоге, находишь правильное решение. Я в тебя верю.

Вера. Ее безоговорочная вера. Приятна как никогда.

Я отключился. Ладно пора приступать.

Снова посмотрел на записи. Профессор был гением, в этом нет никаких сомнений. Он не мог не оставить прямого, четкого ответа. Значит, я ищу не там. Или не так.

Я продолжил листать. Страница за страницей. Тетрадь за тетрадью. И везде – одно и то же. Только туманные, почти поэтические намеки. В глубине чего, черт возьми? Больницы? Города? Человеческой души? Почему нельзя было писать конкретно, по-медицински⁈

Я с яростью швырнул очередную толстую тетрадь в угол. Она с глухим стуком ударилась о стену, упала на пол, бессильно раскрывшсь на случайной странице.

– ВСЕ! – я вскочил на ноги, начал мерить шагами тесное пространство комнаты. – Хватит! Это абсолютно бесполезно! Тут нет никаких ответов, только бред старого, выжившего из ума параноика!

– Ого! – Фырк аж подскочил на месте, едва не свалившись со стопки книг. – Двуногий психует! Какое редкое, уникальное зрелище! Обычно ты холодный и бесчувственный, как мороженая рыба!

– Время уходит! – я с силой пнул ногой стопку старых бумаг. Листы разлетелись по комнате, медленно оседая в пыли. – Мишка в лучшем случае три дня на этом проклятом ЭКМО протянет! Потом неизбежно начнутся осложнения – тромбозы, кровотечения, полиорганная недостаточность! А я тут сижу, как идиот, и читаю загадки столетней давности!

Три дня. Семьдесят два часа. Из них уже почти двенадцать прошло. Осталось шестьдесят. Всего шестьдесят часов на то, чтобы найти лекарство. А я за все это время не приблизился к решению ни на один, даже самый крошечный шаг.

В этот самый момент в кармане оглушительно зазвонил телефон. Незнакомый номер. Код – московский.

– Алло?

– Разумовский? – голос Серебряного. Холодный, отстраненный, без малейших интонаций, как у робота. – Приходите в центральную лабораторию. Немедленно.

– Что случ… – начал было я, но он уже отключился. В трубке раздавались короткие, равнодушные гудки.

Вот же ж, напущенный маг! Позвонил, отдал приказ и бросил трубку! Как будто я не его партнер по расследованию, а какой-то личный холоп! «Приходите немедленно!» А волшебное слово «пожалуйста» где?

– Что этому напыщенному психу надо? – возмутился Фырк, запрыгнув мне на плечо. – Он что, думает, раз он крутой менталист, то все должны по первому его щелчку перед ним на задних лапках ходить?

– Понятия не имею. Но, видимо, придется идти. Может, он действительно что-то нашел.

Я быстро собрал со стола самые важные, на мой взгляд и убрал их в шкаф.

– Пошли, Фырк. Посмотрим, что за срочность у нашего повелителя иллюзий.

Я быстро закрыл тайную комнату. Проверил, не осталось ли на полу или на мебели лишнего, каких-то случайных следов моего присутствия. Выскочил в пустой коридор, на ходу запирая тяжелую дубовую дверь кабинета.

Дошел дребезжащего лифта и поднялся шестой этаж. Серебряный уже ждал на этаже. Молча вошел внутрь и повернулся лицом к панели управления.

Нажал кнопку самого нижнего, подвального этажа. Двери с грохотом закрылись. Старая кабина недовольно дернулась и медленно поехала вниз.

– Нашли что-нибудь интересное в своих архивах? – неожиданно спросил он, глядя на мигающие цифры этажей.

– Нет, – коротко ответил я. – Пока что нет. А вы?

– Хм, – Серебряный нахмурился. – Лаборанты упорно молчат. Делают вид, что ничего не знают и ничего не происходит. Но я чувствую – врут. По крайней мере, двое из них совершенно точно что-то скрывают.

– Кто именно?

– Филимонов, ваш заведующий, и его молоденькая ассистентка. Каждый раз, когда я в их присутствии упоминаю «стекляшку», их эмоциональный фон резко меняется. Страх, чувство вины, что-то еще, более темное. Но провести полноценный допрос я не могу. Нужно остаться наедине, чтобы пробраться в их сознание достаточно глубоко.

Филимонов. Старый, трусливый лекарь, который больше думает о своей скорой пенсии, чем о науке. Неужели он мог быть замешан в чем-то настолько серьезном? Хотя… Это было бы идеальное прикрытие. Кто заподозрит мелкого, ничтожного труса и подхалима?

– И что вы планируете делать?

– Наблюдать. Слушать. Ждать. Рано или поздно кто-то из них обязательно проговорится. Паника делает людей очень болтливыми. А паника в вашей больнице, как я чувствую, растет с каждым днем.

Верно. Чем больше будет поступать тяжелых, умирающих больных, тем выше будет общее напряжение. А под таким давлением люди часто делают ошибки. Говорят лишнее. Выдают свои самые страшные секреты.

– И очень скоро, – продолжил Серебряный, глядя на свое отражение в тусклом металле стены лифта, – я узнаю, кто именно запустил эту эпидемию «стекляшки» в вашем городе. И тогда…

Он недоговорил. Но тут и без слов было все понятно. Сдаст его тем, кто его нанял.

Лифт остановился. Двери с натужным скрипом открылись на подвальный этаж.

– Мне направо, – безразлично сказал Серебряный. – У меня начинается ночная смена. Анализы крови, мочи, мокроты. Невероятно увлекательная работа для мастера-менталиста.

Сарказм в его голосе был почти осязаемым.

– Терпите, – сказал я. – Это ваше искупление.

– Искупление? – он усмехнулся. Холодно, без малейшей тени веселья. – Целитель Разумовский, я ни в чем не раскаиваюсь. Я делал то, что считал правильным. Я проверял вас обоснованно. И не подверг опасности пациентов в больнице. Не надо мне припоминать это каждый раз.

– Философия очень удобная.

– Реалистичная. В этом мире, как вы уже, наверное, успели заметить, побеждает не добро или зло. Побеждает сильнейший. Сегодня – это вы. А завтра – кто знает?

Он развернулся и, не сказав больше ни слова, пошел по тускло освещенному коридору. Спина идеально прямая, походка уверенная.

Опасный тип. Очень, очень опасный. Сейчас он на коротком поводке, но что будет, если этот поводок однажды оборвется?

Я посмотрел на часы. Почти девять вечера.

Хватит на сегодня. Домой. К нормальной, человеческой жизни. К Веронике. Хотя бы на несколько часов забыть об этой проклятой эпидемии, о смертельных вирусах, о загадках мертвых профессоров и живых менталистов.

Я решительно пошел в противоположную от Серебряного сторону, к лестнице, ведущей наверх.

Моя маленькая, уютная квартира встретила меня теплом, домашним уютом и божественным запахом жареной картошки с луком. Вероника хлопотала на кухне – я слышал знакомое шипение масла на сковородке и тихое звяканье посуды.

– Наконец-то! – Вероника выглянула из кухни, вытирая руки о передник. Она улыбнулась мне – устало, но искренне, тепло. – Я уже начала волноваться. Думала, ты опять решил заночевать в этой больнице.

– Было такое искушение, – признался я, снимая пальто и вешая его на крючок. – Но я решил, что столетние архивы никуда от меня не убегут.

– Правильно решил. Иди мой руки, ужин почти готов.

Я прошел в ванную. Включил холодную воду, долго плескал ею в лицо, пытаясь смыть с себя не только больничную грязь, но и эту усталость. В зеркале на меня смотрело осунувшееся лицо – темные круги под глазами, пробивающаяся на щеках щетина, какой-то загнанный блеск в глазах.

Выгляжу как зомби, вернувшийся с ночной охоты. Неудивительно, что Вероника волнуется. Еще пара таких дней, и я начну пугать своим видом не только ее, но и собственных пациентов.

Я вернулся на кухню. Вероника уже накрывала на стол – большая, дымящаяся сковорода с жареной картошкой и мясом, тарелка со свежими, хрустящими овощами, две большие чашки с чаем.

Простая, незамысловатая еда, но после целого дня на горьком кофе и сухих бутербродах это казалось настоящим королевским пиром.

– Садись, – мягко скомандовала она. – И рассказывай. Как прошел твой день? Что с мальчиком Шаповалова?

– Стабилен, – сказал я, с наслаждением вдыхая аромат еды. – ЭКМО работает нормально, без сбоев. Пока что все, тьфу-тьфу, хорошо.

Мы ели в уютном, комфортном молчании. Вероника время от времени бросала на меня странные, задумчивые взгляды – в них была смесь нежности, беспокойства.

Так, он чего-то хочет. Или что-то задумала. Определенно.

– Что? – наконец, не выдержал я. – Почему ты так на меня смотришь?

– Просто… думаю.

– О чем?

Она вдруг встала, начала молча, с какой-то преувеличенной аккуратностью убирать со стола посуду. Стоя ко мне спиной, не глядя мне в глаза.

– Илья, ты только, пожалуйста, не ругайся, но… у меня для тебя есть новости.

Новости. Новости, которые начинаются с фразы «ты только не ругайся». Это никогда, ни при каких обстоятельствах не бывает хорошими новостями.