Текст книги "Лекарь Империи 8 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Его дневники? Записи об этом случае? Они должны быть здесь?

– Конечно, должны! Профессор все документировал! Он был буквально помешан на точности и полноте своих записей!

Я схватил ближайшую толстую тетрадь в кожаном переплете. На обложке выцветшими чернилами было выведено: «1919 год. Март–июнь».

Открыл. Убористый, бисерный почерк профессора, местами почти неразборчивый от спешки.

'15 марта 1919 года. Поступил пациент И. К., мужчина приблизительно 30–32 лет. Личность установить не удалось – при нем не было никаких документов. Состояние крайне тяжелое.

Симптомы не укладываются ни в одну из известных мне нозологических форм. Отдаленно напоминают теоретическую модель биомагического оружия, описанную в запрещенных трактатах магов-радикалов.

Принято решение о немедленной изоляции. Полный карантин. Доступ в палату только для меня'.

– Фырк, мне нужно немедленно изучить ВСЕ записи профессора об этом случае. Все, что касается этого вируса.

– Это займет часы! – Фырк развел лапками. – Может, даже дни! Тут же десятки тетрадей и папок!

– Начнем с самого важного. Ты помнишь, где что лежит?

* * *

Владимирская областная больница. Кабинет временного консультанта-хирурга.

Нет.

Нет-нет-нет-нет-нет!

Только не это! Только не сейчас! Застряли посреди ночной дороги с умирающим ребенком! Это какой-то дурной, кошмарный сон! Это не может быть реальностью!

Шаповалов начал метаться по своему тесному кабинету как раненый зверь в клетке.

Схватил эмалированную кружку – со всей силы швырнул ее в стену. Кофе расплескался уродливым темным пятном по выцветшим обоям. Ударил кулаком по столу – старая настольная лампа подпрыгнула, упала на пол и разбилась с жалким звоном.

– Вызывайте другую скорую! – он кричал в трубку, уже понимая всю бессмысленность и тщетность своих слов. – Такси! Попутную машину! ЧТО УГОДНО! Просто вытащите его оттуда! НЕМЕДЛЕННО!

– Вызвали! Вызвали уже! – рыдала Алена в трубку. – Но диспетчер сказал… у них нет свободных машин! Все на вызовах по «стекляшке»! Сказали, ждать минимум сорок минут! Игорь, он задыхается! Он УМИРАЕТ у меня на руках! Я вижу, как он… как он синеет! Его губы уже фиолетовые!

Сорок минут. У него нет сорока минут.

При такой сатурации и так стремительно прогрессирующей дыхательной недостаточности у него есть от силы десять, может, пятнадцать минут. Потом – остановка дыхания. Потом – гипоксия мозга. Потом…

Шаповалов почувствовал, как мир вокруг него рушится, рассыпается на мелкие, острые осколки. Все его знания, весь его тридцатилетний опыт, все его звания и регалии – все это в один миг превратилось в пыль, в ничто.

Он не мог помочь собственному сыну. Не мог даже быть рядом, держать его за руку, сказать, что папа здесь, что папа его спасет, что папа его защитит…

«Я спасал абсолютно безнадежных. Вытаскивал с того света тех, кого другие лекари давно списали. А своего сына… Своего маленького, рыжего мальчика…»

Он уже готов был разбить проклятый телефон о стену от всепоглощающей ярости и бессилия, когда в трубке появился новый голос. Спокойный, уверенный, абсолютно профессиональный женский голос:

– Спокойно, мама, не паникуйте. Я фельдшер. Дайте, пожалуйста, посмотреть ребенка. Так, малыш, дыши… Дыши глубже, вот так… Ты молодец, ты сильный! Откройте все окна в машине! Максимальный приток свежего воздуха! Расстегните ему воротник, снимите все, что может стеснять дыхание!

«Кто это? Откуда, черт возьми, посреди ночной трассы взялся компетентный, не паникующий человек?»

– Алена, кто это⁈ – Шаповалов вцепился в трубку, как в последнюю надежду. – Кто там с вами⁈

– Я… я не знаю… – всхлипывала жена. – Какая-то девушка… Из другой машины скорой помощи… Они ехали мимо, остановились, увидели нас…

Женский голос зазвучал ближе – видимо, Алена передала ей телефон:

– Меня зовут Вероника Орлова, фельдшер высшей категории, бригада скорой помощи номер семнадцать, город Муром. У вашего сына тяжелейшая гипоксия на фоне острого ларингоспазма, осложненная выраженной бронхообструкцией. Клиническая картина абсолютно типична для тяжелой, молниеносной формы «стекляшки» у детей. Мы немедленно забираем его в нашу машину. У нас полный реанимационный комплект. Будем в Центральной Муромской больнице через десять минут.

Орлова… Вероника Орлова. Она знает, что делает!

– Вы сможете… – голос Шаповалова впервые за много лет дрогнул. – Вы сможете довезти его живым? Я мастер Шаповалов… это мой сын…

– Сделаю все возможное и невозможное, – твердо ответила Вероника. – У меня большой опыт работы с детскими неотложными состояниями. Я специализировалась на педиатрической реанимации до того, как перешла на скорую. Мы уже переносим его. Андрей, аккуратнее! Поддерживай голову и шею! Следи за проходимостью дыхательных путей! Кислородную маску не снимать ни на секунду!

Десять минут тянулись как десять часов. Шаповалов неподвижно стоял посреди кабинета, вцепившись в телефон, и считал секунды, вслушиваясь в каждый звук, доносящийся из трубки.

Вой сирены. Спокойный голос Вероники, периодически дающей короткие указания своему напарнику:

– Андрей, сальбутамол через небулайзер! Немедленно! Две небулы по два с половиной миллиграмма! Интервал пять минут! Пульсоксиметр на средний палец – на указательном из-за спазма сосудов плохо читает! Так, сатурация восемьдесят два процента – очень мало, но по крайней мере стабильно. Готовь интубационный набор! Детский, размер четыре с половиной! Клинок Миллера, прямой, номер один! И набери в шприц ампулу адреналина – ноль целых три миллиграмма в разведении один к десяти тысячам! На случай остановки!

«Она готовится к худшему. Интубация, адреналин… Но делает это спокойно, методично, без суеты. Профессионал. Настоящий, черт возьми, профессионал. Спасибо тебе, господи, за эту девушку! За то, что она по какой-то невероятной случайности оказалась именно там, именно в этот момент!»

– Мастер Шаповалов, – голос Вероники в трубке звучал абсолютно спокойно, несмотря на вой сирены и скрип покрышек на резких поворотах. – Ваш сын стабилен. Сатурация после первой ингаляции бронхолитиков поднялась до восемьдесят пяти процентов. Это еще не норма, но уже не критично. Частота дыхания тридцать два в минуту – тахипноэ сохраняется, но уже не такое загнанное. Везем с максимальной скоростью. Водитель у нас – бывший таксист, он знает каждую улицу.

– Преднизолон… вы вводили? – спросил Шаповалов, изо всех сил стараясь думать как врач, а не как обезумевший от страха отец.

– Ваша предыдущая бригада ввела шестьдесят миллиграммов, я вижу запись в карте. Сейчас я добавлю еще тридцать – для ребенка весом двадцать килограмм это вполне в пределах безопасной суточной дозировки. Пульс-терапия высокими дозами гормонов при тяжелой «стекляшке» у детей показала очень хорошие результаты в последнем исследовании Гильдии.

«Грамотно. Очень, черт побери, грамотно. Она знает последние протоколы, знает дозировки, не боится принимать самостоятельные, ответственные решения. Откуда, скажите на милость, в заштатном провинциальном Муроме такой специалист? Это все влияние одного человека…»

Он вспомнил, как всего полгода назад учил Мишку кататься на двухколесном велосипеде. Как тот, не удержав равновесие, упал, сильно разбил коленку, но не заплакал.

Встал, отряхнул пыльные шорты и, глядя на отца снизу вверх своими серьезными глазами, сказал: «Папа, я сильный, как ты!» И снова сел на велосипед. И поехал.

«Держись, сынок. Ты сильный. Ты справишься. Папа в тебя верит».

Наконец, после целой вечности ожидания:

– Мы на месте! – голос Вероники. – Приемный покой Центральной Муромской! Носилки сюда! Детские! Живо!

Шум, топот ног, какие-то голоса.

– Алена! – крикнул Шаповалов в трубку. – Дай телефон дежурному врачу! НЕМЕДЛЕННО!

Пауза, потом молодой, испуганный, едва знакомый голос:

– Дежурный лекарь Петренко слушает…

«Петренко… Сын старого Петренко из травматологии. Молодой, года два после института. Неопытный. Паникер от природы. Из тех, кто в любой критической ситуации теряется и начинает судорожно листать учебник».

– Петренко, это Мастер-целитель Шаповалов! – его голос стал стальным, командирским, не терпящим ни малейших возражений. – Я прекрасно знаю, кто вы! Слушайте мой приказ и выполняйте беспрекословно!

– С-слушаю, Мастер Шаповалов!

– Вы СЕЙЧАС ЖЕ – слышите меня, СЕЙЧАС ЖЕ! – находите целителя Илью Разумовского! Мне глубоко плевать, где он сейчас – дома, спит, на другом вызове, в туалете, в морге, на крыше! Поднимите на уши всю больницу, обзвоните все отделения, но чтобы через пять минут – МАКСИМУМ ПЯТЬ МИНУТ! – он был у моего сына! Вы поняли меня⁈

– Но, Мастер Шаповалов, сейчас же еще не девять часов, его смена только…

– МОЛЧАТЬ! – Шаповалов заорал так, что в соседних кабинетах наверняка все вздрогнули. – ЭТО ПРИКАЗ! Не просьба, не рекомендация – это ПРИКАЗ! Найдите Разумовского! Только он! Никого другого к моему сыну не подпускать на пушечный выстрел! Если через пять минут его не будет там – я лично приеду и вырву вам печень через горло! Вам это понятно⁈

– П-понятно! Ищу! Уже бегу.

Шаповалов снова услышал голос жены в трубке.

– Игорь? Игорь, мы в больнице… Мишку сразу увезли… Та девушка, Вероника, сказала – в детскую реанимацию… Я ничего не понимаю, что происходит…

Реанимация. Мой сын в реанимации. Те самые слова, которые я сам говорил сотням, тысячам отчаявшихся родителей, теперь, как бумеранг, вернулись и ударили по мне самому.

– Алена, слушай меня очень, очень внимательно, – он старался говорить максимально спокойно и четко, хотя внутри у него все рвалось и кричало от ужаса. – Сейчас к тебе должен прийти молодой лекарь. Совсем молодой. Его зовут Илья Разумовский. Запомни это имя – И-лья Ра-зу-мов-ский. Светлые волосы, голубые глаза, высокий. Не подпускай к Мишке НИКОГО, пока не придет именно он. ТОЛЬКО ОН. Ты меня поняла?

– Илья… Разумовский… – растерянно повторила Алена. – Но почему именно он? Разве в детской реанимации нет других, более опытных лекарей?

Как ей объяснить? Как объяснить ей, своей жене, тоже педиатру, что этот молодой лекарь, которого я еще полгода назад презрительно, за глаза, называл «выскочкой», – гений?

Что у него есть какой-то необъяснимый, почти дьявольский дар, которого нет больше ни у кого в этой проклятой Империи?

Что он может видеть болезнь изнутри, находить то, что упускают десятки других, более опытных и титулованных специалистов?

– Он лучший, – просто сказал Шаповалов, потому что это была единственная правда. – Он лучший диагност, которого я когда-либо знал. У него… у него особые способности. Он найдет способ помочь нашему Мишке. Просто верь мне.

– Игорь… – голос жены снова дрогнул. – Приезжай… Пожалуйста… Мишка все время зовет тебя… Он хочет, чтобы папа был рядом…

Эти слова били как удары раскаленного хлыста. Каждое – по живому, по самому больному месту.

«Мишка зовет папу. А папа в трехстах километрах от него, в чужом городе, оперирует чужих людей. Папа выбрал свой проклятый долг перед профессией вместо священного долга перед семьей. Папа – герой для всех, кроме своего собственного, единственного сына».

– Не могу, – слова давались с чудовищным, нечеловеческим трудом, будто он выплевывал изо рта раскаленные угли. – Алена, пойми… Тут сотни, сотни больных. Половина в критическом состоянии. Я сегодня уже сделал четыре экстренных операции. Если я сейчас все брошу и уеду, здесь некому будет оперировать. Люди умрут. Дети умрут.

«Чужие дети. Но тоже чьи-то сыновья, чьи-то дочери. Тоже любимые, единственные. У каждого из них есть свой папа или своя мама, которые сейчас стоят в коридоре и молятся о спасении. И я их единственная надежда здесь. Проклятая медицинская этика. Проклятая клятва Гильдии».

– Я понимаю, – голос жены был полон слез, но и горького, выстраданного понимания тоже. – Ты нужен там. Ты всегда нужен где-то там. Вечно спасаешь мир по кусочкам. Просто… просто будь на связи. Пожалуйста.

– Каждую минуту буду на связи, – пообещал Шаповалов. – И я сейчас сам позвоню Разумовскому. Все проконтролирую.

Он отключился и тут же, дрожащими пальцами, набрал номер Ильи.

Гудки. Один, два, три…

«Возьми трубку, черт тебя дери! Возьми же! Это вопрос жизни и смерти!»

Четыре, пять…

«Если он сейчас не возьмет трубку, я… я не знаю, что я сделаю.»

Связь оборвалась.

Глава 14

Мне снился странный, вязкий сон.

Я стоял посреди огромной операционной, но вместо привычных белых стен меня со всех сторон окружали гигантские, уходящие в бесконечную высоту кристаллы – голубоватые, полупрозрачные, пульсирующие внутренним светом и растущие прямо из пола.

В каждом кристалле был заморожен человек.

Фырк, раздувшийся до размеров гризли, скакал по верхушкам этих кристаллов, что-то отчаянно кричал мне, размахивая своими огромными мохнатыми лапами, но я не слышал ни единого звука.

Я попытался подойти к одному из кристаллов, попытался прикоснуться, чтобы помочь, но мои руки проходили сквозь холодную поверхность как сквозь воду.

И тут до меня дошло – это не они заперты в кристаллах.

Это я.

Я смотрю на этот мир изнутри своей собственной ледяной, прозрачной тюрьмы, а весь мир снаружи отчаянно пытается до меня достучаться…

ДЗЗЗЗ… ДЗЗЗЗ… ДЗЗЗЗ…

Резкий, дребезжащий звук ворвался в мой беззвучный сон. Кристаллы с звоном разлетелись на тысячи острых, сверкающих осколков, и я…

Проснулся.

Первые несколько секунд сознание отказывалось собираться в единое целое. Где я? Что происходит? Почему так дико болит шея?

Жесткая, неудобная поверхность под щекой – определенно не подушка, а что-то с острыми углами.

Кабинет Снегирева.

Я заснул прямо на его разложенных дневниках. Всю ночь просидел над записями столетней давности, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, и вырубился под утро, как последний студент перед экзаменом.

Телефон на столе продолжал надрываться, вибрируя и подпрыгивая на полированной поверхности.

Так, соберись, Разумовский. Телефон. Кто-то названивает с утра пораньше. Это либо конец света, либо что-то очень, очень близкое к нему.

Экран телефона светился безжалостно. Я прищурился, пытаясь разобрать буквы.

«Шаповалов И. С.»

Шаповалов? В семь утра? Он же во Владимире…

Если он звонит в такое время… Значит что-то случилось.

– Алло? – мой голос прозвучал хрипло.

– ИЛЮША! – крик Шаповалова, ударил по барабанным перепонкам. – Родненький! Миленький! Спаси! Мишка… МОЙ СЫН МИШКА! В РЕАНИМАЦИИ!

Сон испарился мгновенно, без следа.

Адреналин шарахнул по венам лучше любого двойного эспрессо. Мозг переключился в боевой режим за долю секунды.

Мишка – его сын. Шесть лет. Единственный, поздний, обожаемый ребенок. Шаповалов души в нем не чаел, хоть и тщательно скрывает это за своей обычной маской циничного хирурга.

– У него «стекляшка»! – Шаповалов выкрикивал слова как автоматная очередь. – Тяжелейшая форма! Орлова привезла его полчаса назад! Дыхательная недостаточность! Они подключили его к ИВЛ, но это не помогает! Сатурация семьдесят процентов на чистом кислороде! Они говорят… – его голос окончательно сломался, перейдя в сдавленный шепот, – они говорят, он не протянет и часа!

Семьдесят процентов сатурации на стопроцентном кислороде – это медицинская катастрофа. Норма – девяносто пять и выше. При восьмидесяти начинается выраженная гипоксия тканей. При семидесяти – необратимые изменения в клетках головного мозга. У этого ребенка есть… не так много времени.

– Игорь Степанович, – я вскочил, пошатнулся от резкого головокружения, схватился за край тяжелого дубового стола. – Какие еще симптомы? Температура? Сознание?

– Сорок и два! Без сознания! Судороги были по дороге! Илья, пожалуйста… – и тут железный Шаповалов, гроза ординаторов, окончательно сломался. – Он… он же все, что у меня есть… Спаси его… Я буду должен тебе всю свою оставшуюся жизнь…

Он плачет. Игорь Степанович Шаповалов плачет. Человек, который за тридцать лет в хирургии видел тысячи смертей, не пролил ни единой слезинки. А сейчас он рыдает в трубку.

– Я уже бегу, – сказал я. – Буду в реанимации через пять минут. Четыре, если срежу через приемный покой.

– Илья… спаси его… умоляю…

– Спасу, – твердо пообещал я и отключился.

Обещания, которые никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя давать. Но что еще можно было сказать отцу, чей единственный ребенок прямо сейчас умирает?

Фырк подскочил на столе, его шерсть стояла дыбом.

– Что⁈ Кто⁈ Где⁈ Я готов к бою! – он на секунду замер, увидев выражение моего лица. – Ох… Что-то очень серьезное?

– Сын Шаповалова умирает. «Стекляшка». У нас есть от силы минут двадцать.

– Двадцать минут⁈ – Фырк запрыгнул мне на плечо. – Ты успеешь?

– Посмотрим, – я рванул к двери.

Закрыл тайную комнату. Выскочил в пустой коридор, на ходу запирая тяжелую дубовую дверь кабинета.

И побежал.

Я влетел в отделение как торнадо. Двери с двойным остеклением распахнулись с таким грохотом, что одна из стеклянных панелей жалобно дрогнула в раме.

Дежурная медсестра подпрыгнула от неожиданности и уронила металлический лоток с ампулами. Прозрачное стекло разлетелось по кафельному полу.

– Некогда! – крикнул я, не останавливаясь ни на секунду. – Потом уберу!

Ворвался в реанимацию

Картина у койки была животрепещущая.

Толпа людей в белых и синих защитных костюмах окружала маленькую детскую кровать, создавая вокруг нее плотное кольцо.

Кобрук – в помятом, явно наспех накинутом халате поверх домашнего шелкового платья.

Ее обычно идеальная прическа была растрепана, на лице ни грамма макияжа, а в глазах – едва сдерживаемая, холодная паника. Первый раз я видел ее такой растерянной, уязвимой.

Киселев стоял рядом – тоже явно поднятый по тревоге… И дежурный реаниматолог Петренко – молодой парень. Бледный как смерть. Его руки, державшие планшет с историей болезни, мелко, непрерывно дрожали, на лбу под защитной шапочкой блестела испарина.

Он паниковал.

Это был плохой, очень плохой знак – паникующий лекарь в реанимации опаснее любой, самой смертельной болезни.

Две медсестры суетились вокруг капельниц, постоянно путаясь в трубках. Анестезиолог Вашин Василий Васильевич – толстый, одышливый мужчина – отчаянно качал мешок Амбу, вручную вентилируя легкие ребенка. С каждым сильным нажатием его лицо становилось все более багровым.

А на кровати…

Он такой маленький.

Это было не живое дитя, а маленькое, синюшное, почти безжизненное тельце, опутанное проводами и трубками.

Его кожа приобрела страшный, темно-фиолетовый оттенок, цвет перезрелого баклажана – выраженный, тотальный цианоз. Губы были почти черными. Веки полуоткрыты, но зрачки закатились, виднелись только пугающие белки.

Его маленькая грудная клетка едва-едва поднималась, несмотря на все отчаянные усилия анестезиолога.

Это было уже не дыхание. Это была агония. Организм делал последние, судорожные попытки зацепиться за уходящую жизнь.

Монитор витальных функций истошно, непрерывно пищал, показывая цифры прямиком из кошмара любого реаниматолога:

Сатурация кислорода (SpO2): 68% (при норме выше 95%)

Частота сердечных сокращений (ЧСС): 186 ударов в минуту (критическая тахикардия компенсации)

Артериальное давление (АД): 70/40 мм рт.ст. (шок!)

Температура тела: 40.3°C (гиперпирексия)

Частота дыхательных движений (ЧДД): 48 в минуту (запредельное тахипноэ)

Все системы организма были на самом пределе.

Сердце работало на износ, пытаясь прокачать густую, лишенную кислорода кровь.

Мозг отчаянно сигнализировал о нехватке воздуха, заставляя дыхательные мышцы сокращаться с бешеной скоростью.

Организм выжимал из себя самые последние резервы. Еще минут десять, максимум пятнадцать такого состояния – и начнется необратимое, тотальное повреждение коры головного мозга.

Потом – точка невозврата.

– Разумовский! – Кобрук резко повернулась ко мне, ее обычно холодные серые глаза были полны отчаяния. – Слава богу! Мы не знаем, что делать! Ничего не помогает!

Первый раз я видел, чтобы наша «железная леди» публично признавалась в собственном бессилии. Обычно она скорее умрет, чем покажет свою слабость.

Петренко выпалил единой, сплошной скороговоркой, захлебываясь словами:

– Картина тяжелой «стекляшки» с молниеносным течением! Поступил тридцать пять минут назад! Сразу интубировали! Аппарат ИВЛ на самых жестких, максимальных параметрах! PEEP – пятнадцать сантиметров водного столба! FiO2 – сто процентов! Но легкие не раскрываются! Комплайнс практически нулевой, аппарат пищит об обструкции! Мы попробовали ввести эндотрахеально сурфактант – Куросурф, двести миллиграмм на килограмм веса – никакого, абсолютно никакого эффекта! Гормоны – преднизолон сто двадцать миллиграммов внутривенно – тоже без малейшего результата!

Говорит как робот, выдает заученные фразы из протокола. Это признак паники – мозг отключает творческое мышление и переключается на автопилот, человек просто делает то, чему его учили, но совершенно не думает.

– Все отойдите, – скомандовал я, протискиваясь к кровати. – Дайте осмотреть.

Толпа тут же расступилась, давая мне дорогу.

Я положил ладонь на маленькую, вздымающуюся в бешеном ритме грудную клетку. Кожа горячая, сухая, как раскаленная печка – лихорадка зашкаливала.

Под моей ладонью я чувствовал отчаянные, неритмичные, почти птичьи удары крошечного сердца – оно уже срывалось в галоп, работая на самом пределе своих возможностей.

Дыхание было поверхностным, свистящим. Даже без стетоскопа в легких были слышны влажные, булькающие хрипы – верный признак того, что ребенок буквально тонет в собственной воспалительной жидкости.

Так. Нужна полная картина. И очень, очень быстро.

– Фырк, – мысленно позвал я. – Экстренная, тотальная диагностика. Ныряй внутрь. Мне нужно знать все – легкие, сердце, мозг, почки. Полный отчет по всем системам. У нас есть от силы минут пять, не больше.

– Понял, шеф! – Фырк спрыгнул с моего плеча и буквально нырнул в грудь ребенка. – Провожу глубокую разведку

Параллельно с Фырком я активировал свой собственный Сонар, направив его на полную.

Поток чистой Искры хлынул через мои ладони, превращаясь в невидимый, всепроникающий сканирующий луч. Мой дар пронзил маленькое, агонизирующее тело насквозь, считывая информацию с каждой клетки, каждого капилляра, каждого органа.

Температурная карта – гигантские, полыхающие очаги воспаления были везде, но особенно ярко горели легкие и сердце.

Карта плотности тканей – легкие были плотными, почти твердыми, как камень, полностью консолидированными, без малейшего просвета.

Карта кровотока – он был критически замедлен, вязкость крови повышена, эритроциты слипались в уродливые "монетные столбики'.

Карта оксигенации – катастрофически низкая, все ткани тела буквально кричали, задыхались от кислородного голодания.

– Двуногий! – голос Фырка взорвался в моей голове, полный неподдельного ужаса. – Это жопа! Ты уж прости за мой французский, но другого, более точного слова здесь просто нет!

– Докладывай. Конкретно, по пунктам.

– Легкие! Они… они не просто отекли, как при обычной пневмонии! Альвеолы, эти твои воздушные мешочки, полностью забиты какой-то густой, желеобразной массой! Как застывший холодец! Или как силиконовый герметик! Эта дрянь намертво заполнила все воздушные пространства! Кислород просто физически не может пройти через этот барьер! Это не обычный отек легких!

Желеобразная масса в альвеолах? Это совершенно не типично для классического ОРДС. Больше похоже на массивную, неконтролируемую экссудацию фибрина или… какой-то белковый гель? Продукт абсолютно извращенной, безумной иммунной реакции?

– Что с сердцем?

– Сердце тоже в полном аду! Миокард, весь воспаленный, отечный! Он выглядит как губка, насквозь пропитанная водой! Сократимость упала процентов на семьдесят, если не больше! Оно еле-еле качает! И… о, черт… Двуногий, я вижу микротромбы! Сотни, тысячи микротромбов! Все мелкие сосуды сердца, коронарные артериолы, забиваются на глазах! Это же ДВС-синдром начинается!

Миокардит в сочетании с ДВС. Диссеминированное внутрисосудистое свертывание – состояние, при котором кровь начинает сворачиваться прямо внутри сосудов по всему телу. Абсолютно смертельное осложнение. У нас еще меньше времени, чем я думал.

– Мозг?

– Мозг пока держится, но на самом, самом пределе! Нейроны начинают массово погибать от гипоксии! Я уже вижу десятки мелких, точечных микроинсультов в коре! Если не восстановить нормальную оксигенацию в ближайшие пять-десять минут – будут тотальные, необратимые повреждения! Он останется 'овощем"!

– Почки? Печень?

– Почки уже практически отказали! Фильтрация на нуле, мочи в мочевом пузыре нет уже больше часа! Печень увеличена в два раза, вся воспалена! Селезенка тоже! Это полиорганная недостаточность, шеф! Все системы организма рушатся одновременно, как домино!

Я медленно выпрямился. В голове, за какие-то доли секунды, выстроилась полная, ужасающая, но кристально ясная картина.

Гипертоксическая форма «стекляшки». Но не простая.

Это не вирус убивал его напрямую. Это был классический цитокиновый шторм – его собственная иммунная система сошла с ума и с яростью берсерка атаковала собственный организм.

Интерлейкины, фактор некроза опухоли, десятки других медиаторов воспаления – все это было выброшено в кровь одновременно, в чудовищных, несовместимых с жизнью концентрациях.

Результат – тотальное, саморазрушительное поражение всех органов.

Легкие забиты этим странным побочным продуктом этой гиперреакции.

Обычная искусственная вентиляция здесь абсолютно бесполезна – никакого давления не хватит, чтобы продавить эту вязкую, клейкую массу. Сурфактант тоже не поможет – он работает с поверхностным натяжением жидкости в альвеолах, а тут – тотальная механическая обструкция.

Сердце поражено тяжелейшим токсическим миокардитом. Его насосная функция критически снижена. Инотропная поддержка, вроде адреналина или дофамина, может помочь, но очень ненадолго – измученная, воспаленная сердечная мышца просто не способна нормально сокращаться, сколько ее ни подстегивай.

А ДВС-синдром – это вообще катастрофа в катастрофе. Все факторы свертывания крови расходуются на образование этих бесполезных, закупоривающих сосуды микротромбов.

Стандартная терапия, прописанная во всех протоколах, здесь была абсолютно бессильна. Она не успевала за скоростью, с которой болезнь пожирала его изнутри.

Очень скоро начнется вторая, самая страшная фаза. Его кровь, перенасыщенная продуктами воспаления, превратится в воду – она просто перестанет сворачиваться. Он начнет кровоточить отовсюду: из носа, из десен, из мест уколов. Любой сосуд в его мозгу или животе может лопнуть в любую секунду.

Можно, конечно, пойти на отчаянные меры. Влить в него за раз чудовищную дозу гормонов в надежде «оглушить» его взбесившийся иммунитет. Или попытаться «промыть» всю его кровь, прогнав ее через сложнейшие фильтры. Но это все – полумеры, паллиатив. Это как вычерпывать воду из тонущей лодки, не заделав пробоину. Пока его сердце и легкие не работают, пока они не отдыхают, этот ребенок обречен.

Нужно было что-то совершенно радикальное. Что-то, выходящее за рамки всех существующих протоколов…

И тут меня осенило.

Мысль была настолько дикой… Но другой альтернативы просто не было.

Я медленно поднял голову, обвел взглядом собравшихся вокруг кровати коллег. На их лицах, искаженных паникой и растерянностью, читалась последняя, наивная, отчаянная надежда.

Придется оправдывать ожидания. Или хотя бы попытаться.

– Ситуация критическая, – начал я, стараясь, чтобы мой голос звучал максимально спокойно, уверенно и академично. – У ребенка не просто тяжелая форма «стекляшки». Это ее вариация с развитием тотального цитокинового шторма.

– Как неконтролируемая аутоиммунная реакция? – подал голос Киселев.

– Хуже. Гораздо хуже. При классических аутоиммунных болезнях этот процесс растянут на месяцы и годы. Здесь – на считанные часы. Его легкие забиты густым белковым экссудатом, который полностью блокирует газообмен – поэтому ИВЛ бесполезна. Сердце поражено острым токсическим миокардитом – оно едва способно качать кровь. И, что самое страшное, начинается ДВС-синдром – кровь сворачивается прямо в мелких сосудах. Это полиорганная недостаточность в терминальной стадии.

– И что делать? – голос Кобрук дрогнул, в нем больше не было привычных стальных ноток. – Что мы можем сделать?

Я сделал глубокий вдох, собираясь с духом.

– При стандартной терапии этот ребенок умрет в течение ближайших пятнадцати, максимум двадцати минут. Это медицинский факт. Но есть один вариант. Безумный, запредельно рискованный, но, боюсь, единственный. И это – ЭКМО.

Тишина. Гробовая тишина, в которой был слышен только истошный писк мониторов и бульканье аппарата ИВЛ. А потом все заговорили разом, и это было похоже на взрыв.

– ЭКМО⁈ – Киселев побледнел как полотно. – Разумовский, вы в своем уме⁈ Ребенку⁈ Шестилетнему ребенку⁈

– Вы с ума сошли! – Петренко инстинктивно попятился от кровати. – Это же… это же глубоко экспериментальная процедура! У нас в Империи даже утвержденного протокола для педиатрической ЭКМО не существует!

– Это нелицензированное применение высокотехнологичной магической помощи! – Кобрук схватилась за голову, ее лицо исказилось от ужаса. – Если что-то пойдет не так, Гильдия целителей нас не просто лишит лицензий – нас всех уничтожит! Это будет конец карьеры для каждого из присутствующих!

Предсказуемая реакция. Страх перед ответственностью гораздо сильнее инстинктивного желания спасти жизнь. Эта проклятая медицинская система, построенная на протоколах и страхе наказания, превращает лекарей в трусов, боящихся сделать хотя бы один шаг в сторону от утвержденной, безопасной инструкции.

– У вас есть альтернативы? – я обвел их холодным, тяжелым взглядом, на секунду фиксируя зрительный контакт с каждым. – Давайте говорить начистоту. Если мы продолжим вашу стандартную, протокольную терапию – через сколько он умрет? Петренко?

Молодой реаниматолог сглотнул, его кадык дернулся.

– При такой динамике… и отсутствии ответа на терапию… пятнадцать, максимум двадцать минут. В этом Илья прав.

– Киселев? Ваш прогноз?

– Я согласен. Может, протянет чуть больше – детский организм иногда удивляет своей живучестью. Но не более получаса.

– Анна Витальевна?

Она на секунду закрыла глаза, ее ресницы дрогнули.

– Он умирает, – прошептала она. – Прямо сейчас, на наших глазах.

– Именно, – жестко кивнул я. – Так что выбор у нас до смешного простой. Мы можем стоять здесь и смотреть, как он медленно умирает, при этом безукоризненно соблюдая все протоколы и инструкции. И наши карьеры будут в полной безопасности. Или мы можем попытаться его спасти, грубо нарушив все мыслимые и немыслимые правила.

Я сделал паузу, а потом нанес последний, самый жестокий и грязный удар.