Текст книги "Лекарь Империи 8 (СИ)"

Автор книги: Сергей Карелин

Соавторы: Александр Лиманский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Но это же твой СЫН! – Груздин повысил голос.

– И если бы ему мог помочь только я – я бы уже был в дороге. Я бы бросил все, я бы плюнул на все последствия, я бы даже разрешения у тебя не спросил. Я бы просто сел в машину и гнал бы сто пятьдесят, пока движок не расплавился.

Шаповалов подошел к окну, встал рядом с Груздиным.

– Но мой Мишка сейчас в самых надежных руках. Я не знаю никого во всей Империи – слышишь, НИКОГО! – кому бы я доверил его больше, чем Разумовскому. А здесь без меня вы не справитесь. Если я уеду погибнет больше людей от этой стеклянной напасти. С таким я смириться никогда не смогу.

– Но ты же его отец! Ты должен быть рядом!

– Должен. И обязательно буду. Но не сейчас. Сейчас я гораздо нужнее здесь. В разгар эпидемии. Сколько у нас сегодня операций на день запланировано?

Груздин нехотя, с явным осуждением в голосе ответил:

– Семь плановых. И наверняка еще несколько экстренных подвезут – четверг, день всегда тяжелый.

Он улыбнулся – впервые за это долгое, страшное утро. Улыбка получилась кривой, усталой, но искренней.

– Вот видишь, – сказал он. – Как я тебя брошу в четверг?

Груздин покачал головой, в его глазах читалась смесь восхищения и недоумения.

– Вы все там какие-то ненормальные. Готовы жизнь положить за своих пациентов.

– Мы не ненормальные. Мы просто помним, зачем когда-то давали клятву Гильдии.

– Не пойму я вас, муромских, – Груздин с искренним недоумением развел руками. – У вас что, сердца из камня сделаны?

– Нет. Просто мы умеем правильно расставлять приоритеты. И еще… мы доверяем друг другу. Я сейчас доверяю Илье Разумовскому жизнь моего сына. Это высшая, абсолютная степень доверия, какая только возможна между лекарями.

И это была чистая правда.

Глава 16

Я сидел в глубоком кожаном кресле у окна, даже не попытавшись занять более формальное место за огромным столом для совещаний. Слишком устал для соблюдения субординации, слишком вымотан для пустых формальностей.

Реанимационный костюм все еще был на мне – влажный от пота, пропитанный резким запахом дезинфектантов. Одноразовая маска болталась на одном ухе.

Я должен был переодеться. Должен был принять душ, выпить чашку горячего, крепкого кофе, привести себя в относительный порядок перед обязательным докладом начальству.

Но на все это сейчас просто не было сил. Все силы, до последней капли, остались там, в детской реанимации, у постели маленького мальчика, ушли на спасение его жизни. Я смотрел в одну точку – на старое пятно от кофе на широком подоконнике.

Древнее, бурое, въевшееся в белую краску. Кто-то когда-то, много лет назад, поставил горячую чашку без блюдца. Совершенно незначительная мелочь, бытовая небрежность, но именно она сейчас полностью захватила мое внимание.

Странно, как человеческий мозг цепляется за такие вот незначительные, случайные детали в переломные моменты. Это какой-то способ защиты от информационной и эмоциональной перегрузки?

Отчаянная попытка найти что-то простое, стабильное в мире, где шестилетние дети умирают от искусственно созданных вирусов, а ты вынужден нарушать все мыслимые законы, чтобы их спасти?

– … учитывая все вышесказанное, я считаю, что применение экстракорпоральной мембранной оксигенации в данном, конкретном, клинически безнадежном случае было единственно верным, хотя и крайне рискованным решением, – голос Киселева доносился до меня как будто сквозь толстый слой ваты. – Хотя, безусловно, нельзя не отметить колоссальные риски. Тромбоз системного контура, газовая и воздушная эмболия, массивное кровотечение из места канюляции, развитие системных инфекционных осложнений…

Киселев перечислял возможные риски как заученную мантру. Типичная реакция хирурга старой школы – в первую очередь прикрыть собственную задницу, подробно перечислив в протоколе все возможные осложнения. Чтобы потом, если что-то пойдет не так, с чистой совестью заявить: «А я ведь предупреждал!». Это любимая фраза всех медицинских перестраховщиков.

– Риски есть всегда, Игнат Семенович, – отрезала Кобрук со своего места во главе стола. – Вопрос всегда в соотношении потенциального риска и ожидаемой пользы. Целитель Разумовский абсолютно правильно оценил ситуацию. Без применения ЭКМО ребенок был бы мертв уже.

Правильно оценил…

Фырк материализовался на подоконнике, рядом с тем самым кофейным пятном.

– Эй, двуногий! Ты еще с нами или уже в астрале витаешь? Они тут твои утренние подвиги обсуждают, поют дифирамбы твоему героизму, а ты сидишь как зомби! Хоть бы улыбнулся для приличия, показал бы, что тебе приятно!

– Отстань, – мысленно, почти безэмоционально ответил я. – Я думаю.

– О чем это ты так напряженно думаешь? О том, как круто ты сегодня всех сделал? Как в очередной раз показал этим провинциальным лекарям высший класс? Или, может, о том, что едва не сам приступ не схватил, когда сердце этого пацана остановилось?

И то, и другое. Но больше всего – о времени. О том, что его катастрофически, преступно мало.

Я думал о Мишке Шаповалове.

Маленькое тельце, подключенное к этому огромному, монструозному аппарату. Десятки прозрачных трубок, по которым непрерывно течет его кровь – темная, венозная из тела в машину, и ярко-алая, артериальная из машины обратно в тело.

Бесконечный, искусственный цикл, поддерживающий в нем жизнь.

ЭКМО – это не лечение. Это всего лишь костыль, временный протез для умирающих, отказавших органов.

Да, мы выиграли для него время. Но сам вирус «стекляшки» никуда не делся. Он все еще там, в каждой клетке его тела, он продолжает свою тихую, разрушительную работу. Кристаллы растут, ткани деградируют, воспаление медленно, но верно прогрессирует.

Если я в ближайшее время не найду настоящее, эффективное лекарство, а не просто симптоматическую поддержку, – Мишка умрет.

Может, не сегодня, не завтра, но через три-четыре дня точно. ЭКМО не может работать вечно. Канюли рано или поздно тромбируются, тончайшая мембрана оксигенатора забивается продуктами распада, начнется гемолиз – массовое разрушение эритроцитов.

Осложнения неизбежны, как восход солнца.

А сколько еще таких Мишек сейчас лежит в нашей больнице? Десятки? А скоро будут сотни?

Эпидемия набирает обороты, как снежный ком, летящий с горы. Каждый день все новые и новые случаи – пять, десять, пятнадцать.

И с каждым днем я вижу все больше и больше именно таких, тяжелых, молниеносных форм. Словно вирус на ходу адаптируется, мутирует, становится все более агрессивным.

– Разумовский? – голос Кобрук, резкий и властный, вырвал меня из мрачных, затягивающих размышлений. – Илья Григорьевич, вы как? С вами все в порядке?

Я медленно повернул голову, с трудом сфокусировал взгляд на ее лице. Обычно холодное, отстраненное, почти непроницаемое, сейчас оно выражало нечто совершенно непривычное.

Беспокойство? Сочувствие?

Железная леди оттаивает. Спасение ребенка самого начальника хирургии – достаточно веская причина для проявления человечности. Или она просто боится, что я сейчас сломаюсь?

– Все в порядке, Анна Витальевна, – ответил я, с усилием выпрямляясь в кресле. Спина протестующе хрустнула – болезненное напоминание о ночи, проведенной в неудобной позе над записями профессора Снегирева. – Просто думаю. Анализирую. Нужно работать дальше.

– Может, отдохнешь сначала? – неожиданно предложил Киселев, и в его голосе не было привычного сарказма. – Илья, ты три часа простоял у аппарата ЭКМО, не разгибаясь. До этого, я так понимаю, всю ночь не спал. Ты же на самом пределе.

На пределе? Я даже не знаю, где находится мой предел.

В прошлой жизни, во время первой волны эпидемии, я работал по тридцать шесть, а то и по сорок восемь часов подряд. Спал по три часа в сутки прямо в ординаторской, жил на крепком кофе и дешевых энергетиках. И ничего, не умер. Хотя пару раз был очень близок к этому.

– Отдохну, когда мы найдем лекарство от «стекляшки», – отрезал я. – Время – это единственная роскошь, которую мы сейчас не можем себе позволить.

Кобрук слегка наклонила голову, изучая меня с каким-то новым, непонятным интересом, как энтомолог изучает редкий, уникальный экземпляр насекомого.

– Кстати, об этом. Не хочешь задокументировать сегодняшнюю процедуру ЭКМО? Составить подробный протокол для педиатрических случаев? Это было бы неоценимым вкладом в развитие имперской медицины. Первое задокументированное применение ЭКМО у ребенка в нашей больнице, а возможно, и во всей губернии…

– Не сейчас, – я решительно покачал головой, прерывая ее. – Протоколы, научные статьи, доклады на конференциях – все это подождет. Сейчас у нас совершенно другой приоритет – найти настоящее, эффективное лекарство. И, кажется, у меня есть все необходимое для этого.

Записи профессора Снегирева. Вот где нужно искать ответ на все мои вопросы.

– Анна Витальевна, – я посмотрел на Кобрук, намеренно меняя тему. – Вам удалось устроить магистра Серебряного в лабораторию? Как там поживает наш менталист-манипулятор?

Она коротко, почти с удовлетворением, кивнула.

– Сегодня его первый официальный рабочий день. Филимонов, заведующий лабораторией, конечно, долго ворчал – не хотел видеть в своем святом отделе постороннего. Но мне пришлось на него немного надавить. Сказать, что это личное распоряжение сверху,. Серебряный теперь официально числится младшим лаборантом, занимается самой рутинной, скучной работой. Кровь, моча, мокрота – все то, от чего его, я уверена, тошнит.

– Отлично, – я кивнул.

Менталист начал свою работу. Уверен, он найдет то, что ищет. И мы объединив усилия сможем найти лекарство от это треклятой болезни.

– Моя помощь сейчас требуется с эпидемией? – спросил я. – Есть новые тяжелые случаи? Непредвиденные осложнения? Какие-то нестандартные, атипичные формы?

Кобрук перевела свой выжидающий взгляд на Киселева. Тот откашлялся, явно подбирая нужные слова.

– С огромной натугой, но пока справляемся. Твой друг, Артем, взял на себя часть твоих обязанностей по сортировке в приемном покое – парень растет прямо на глазах. Терапия полностью координирует работу всего среднего медицинского персонала, организовала очень четкую систему сортировки. Больных очень много, но до коллапса нам пока далеко. Держимся.

«С натугой» – это медицинский эвфемизм для «еле-еле, на последнем издыхании, из последних сил». Я прекрасно знаю все эти уклончивые формулировки. Сам не раз их использовал, когда не хотел признавать перед начальством, что ситуация выходит из-под контроля.

– Я могу помочь, – предложил я. – Сделать обход по отделениям, посмотреть самые сложные, спорные случаи, откорректировать терапию…

– В этом нет необходимости, – Киселев покачал головой, и в его голосе, к моему огромному удивлению, прозвучало что-то похожее на… уважение? – Правда, Илья, мы пока справляемся. Ты сегодня уже сделал невозможное – спас сына Шаповалова. Если появится что-то действительно критичное, мы тебя, конечно, позовем. Но сейчас… Сейчас ты гораздо нужнее в другом месте. Найди лекарство от этой проклятой заразы. Это сейчас гораздо важнее любых обходов и консультаций.

Редчайший случай, когда я был абсолютно согласен с Киселевым.

Мое время, потраченное на поиски настоящего лекарства, сейчас действительно стоило гораздо дороже, чем время, потраченное на рутинную клиническую работу.

Хотя признавать это было немного неприятно – я привык быть на передовой, в самой гуще событий, а не сидеть в пыльных архивах, как какой-то кабинетный червь.

Я с усилием поднялся из глубокого кожаного кресла. Тело, застывшее в одной позе, тут же запротестовало – мышцы затекли, а позвоночник в шейном отделе хрустнул так громко, как будто сломалась старая сухая дверь.

– Кстати, – сказал я, окидывая их уверенным взглядом. – Вчера, пока искал информацию, и случайно наткнулся на одну интересную вещь. Проверил уровень своей Искры. Специальным, сертифицированным имперской академией артефактом-измерителем. Антикварная вещь, конечно, но абсолютно точная.

Кобрук и Киселев синхронно подались вперед, их лица мгновенно стали напряженными и предельно внимательными. Даже Фырк, до этого с аппетитом хрустевший орешком, замер, навострив свои маленькие пушистые уши.

– И? – почти беззвучно, одними губами выдохнула Кобрук. – Какой уровень?

– Я значительно перерос уровень мастера-целителя, – спокойно констатировал я. – По показаниям прибора – я нахожусь на границе между Мастером-целителем высшей категории и Магистром третьего уровня. Еще совсем немного, и я официально переступлю эту границу.

Тишина, в которой было слышно, как одинокая муха бьется о толстое оконное стекло.

Киселев открыл рот, что-то хотел сказать, но не смог, и снова закрыл. Потом снова открыл. Он выглядел как карп, выброшенный на сушу:

– Это… это же невозможно! – наконец, выдавил он из себя. – Ты же официально целитель третьего класса! Еще пару месяцев назад был простым адептом! Как можно за такой короткий срок…

– Постоянная практика, – пожал я плечами, давая им самое простое и логичное объяснение. – Я использую Искру каждый день, по много часов подряд. Диагностика, лечебные манипуляции, сложные операции с магической поддержкой. Это как мышцы – чем больше и регулярнее нагрузка, тем быстрее идет рост.

Конечно, это была далеко не вся правда. Был еще и главный фактор моего перерождения.

Душа из другого, более развитого в научном плане мира, опыт двух жизней, знания двух совершенно разных медицинских систем. Все это, очевидно, создавало какой-то невероятный синергетический эффект.

Плюс сама «стекляшка» – непрерывная, изматывающая борьба с этим хитрым, агрессивным магическим вирусом, очевидно, заставляла мою Искру постоянно эволюционировать, адаптироваться, становиться сильнее.

Как иммунная система становится сильнее и совершеннее после тяжелой болезни.

– Вот это новости, – Кобрук медленно провела рукой по волосам, окончательно нарушая свою идеальную прическу. – Магистр… В твоем возрасте… Тебе же нет и тридцати! Это же… это же сенсация! Это полный переворот во всех современных представлениях о скорости развития Искры!

– Пока еще не магистр, – поправил я ее. – Почти. На самой границе. Но уровень мастера-целителя я определенно превысил. И я думаю, нужно, чтобы мой реальный ранг был официально подтвержден в Гильдии.

– Но магистр Журавлев же обещал и так, просто по результатам твоих заслуг, дать тебе звание мастера, – напомнила Кобрук. – После той истории, как персональную награду.

– Награды мне не нужны, – я решительно покачал головой. – И подачки тоже. Я могу и хочу подтвердить свой реальный уровень официальными измерениями и сдачей всех необходимых практических испытаний. Я хочу получить это звание по праву, а не по блату. Можете сделать официальный запрос в Гильдию?

На самом деле дело было, конечно, не в гордости.

Звание, полученное «за особые заслуги», всегда можно оспорить, принизить, назвать незаслуженным. А вот ранг, подтвержденный объективными показаниями сертифицированного артефакта и успешно сданными экзаменами – это уже железобетонный, неопровержимый факт.

К тому же, мне нужен был не просто красивый шильдик на дверь кабинета, а все те реальные привилегии и полномочия, которые этот ранг с собой несет.

Доступ к закрытым, секретным разделам библиотеки Гильдии. Право на использование магических артефактов высшего уровня. И, что самое важное, право требовать от властей любые ресурсы для своих исследований и операций.

Кобрук быстро кивнула, ее деловая хватка вернулась.

– Конечно. Мы постараемся провести процедуру аттестации как можно быстрее. Но зачем такая спешка? Это звание в любом случае никуда от тебя не убежит.

– Диагностический центр, – коротко объяснил я. – Барон фон Штальберг ждет его скорейшего открытия. И будет гораздо лучше, если я буду открывать его уже с новым, соответствующим статусу рангом. И дело тут не в зарплате – деньги меня, как вы знаете, интересуют мало. Дело в юридических возможностях. Мастер-целитель имеет право на частную практику без каких-либо ограничений, может официально консультировать других лекарей, обучать собственных учеников, требовать от поставщиков любое, даже самое редкое и дорогое оборудование для своей работы. Это откроет совершенно новые горизонты для развития нашего центра.

И для эффективной борьбы с этой эпидемией. С рангом мастера я смогу официально, по закону, возглавить противоэпидемическую комиссию в городе, если до этого дойдет. Смогу требовать введения карантина, принудительной мобилизации ресурсов, даже привлечения армейских целителей. Простой целитель третьего класса таких полномочий не имеет.

– Я понимаю, – Кобрук встала, подошла к своему массивному столу из красного дерева, сделала быструю пометку в толстом кожаном блокноте. – Я сделаю все, что в моих силах. Отправлю экстренный запрос в Гильдию сегодня же. С ссылкой на чрезвычайную эпидемиологическую ситуацию.

– Спасибо, – я направился к двери, но у самого выхода обернулся. – И еще одно. Увеличьте, пожалуйста, в два, а лучше в три раза, запас всех необходимых препаратов для проведения процедуры ЭКМО. Гепарин, протамин, альбумин. Боюсь, Мишка Шаповалов – это не последний ребенок, которому в ближайшее время понадобится экстренное подключение.

– Ты думаешь, будут еще такие же тяжелые, молниеносные случаи?

– Уверен. Вирус мутирует, становится все более агрессивным. Такие формы будут учащаться. Мы должны быть к этому готовы.

А еще я должен спешить с поисками настоящего лекарства. Пока вирус не мутировал настолько, что бесценный протокол профессора Снегирева станет абсолютно бесполезным.

* * *

Владимирская областная больница. Операционная номер три.

Игорь Степанович Шаповалов стоял перед ярко светящимся экраном негатоскопа, раскладывая рентгеновские снимки с методичной аккуратностью крупье в дорогом казино.

Каждый снимок – это ставка. Жизнь против смерти. И он, черт возьми, должен сегодня выиграть.

Четыре сложнейших операции за один день. Все успешные. Все пациенты живы.

Но какой ценой?

Каждый выверенный до миллиметра разрез его скальпеля отдавался тупой, ноющей болью в собственном сердце. Потому что где-то там, далеко отсюда, его маленький сын был подключен к сложному аппарату, который дышал и жил за него.

А он здесь, в чужом, холодном городе, режет чужих, незнакомых ему людей. Спасает чужие, безразличные ему жизни.

Справедливо ли это? Нет.

Правильно? Да.

Проклятая, въевшаяся в кровь медицинская этика. Проклятый, невидимый врачебный долг. Проклятая клятва Гильдии, которую он сдуру дал тридцать лет назад и которая теперь держала его здесь крепче любой тюремной цепи.

Но даже если бы и не давал… Он бы. попросту не мог иначе… Так что сейчас нет смысла кого-либо винить.

Рядом, почтительно, на расстоянии вытянутой руки, стоял местный ординатор – Константин Рыбников, двадцать шесть лет, третий, выпускной год ординатуры. Бледный от страха. Потный, несмотря на работающий в операционной кондиционер. Его руки, облаченные в стерильные перчатки, мелко, непрерывно дрожали.

Типичный продукт современной системы медицинского образования.

Идеально зазубрил все протоколы, сдал на отлично все экзамены, получил красный диплом. А думать самостоятельно так и не научился. Принимать ответственные решения не умеет. При любой, даже самой незначительной нестандартной ситуации впадает в панический ступор.

Как же не похож он был на Разумовского. Тот в свои года готов был идти против всей системы, рисковать, брать на себя ответственность за самые безумные решения. А этот в свои двадцать шесть боялся собственной тени и тени своего начальника.

– Докладывай, – коротко, не оборачиваясь, приказал Шаповалов, продолжая изучать снимки на экране.

– П-пациентка Минеева Анна Сергеевна, сорок пять лет, – тут же затараторил Рыбников, как заведенный. – Диагноз – «стекляшка», седьмой день болезни. Осложнение – острый гнойный медиастинит вследствие спонтанного разрыва пищевода. Предположительно, разрыв произошел из-за сильного, надсадного кашля. Компьютерная томография показывает обширное скопление жидкости и пузырьков газа в клетчатке средостения. В анализах – лейкоцитоз двадцать пять тысяч. С-реактивный белок – триста. Прокальцитонин – восемь. Состояние крайне тяжелое, прогрессирует септический шок.

Шаповалов внимательно, под разными углами, изучал черно-белые срезы на снимках.

Медиастинит – гнойное воспаление клетчатки средостения, пространства в грудной клетке, где расположены сердце, аорта, трахея, пищевод.

Одно из самых грозных, самых смертельных осложнений во всей торакальной хирургии. Смертность при консервативном, безоперационном лечении – сто процентов.

При хирургическом – от шестидесяти до восьмидесяти процентов, в зависимости от выбранного метода. А при «стекляшке» – все девяносто пять, если не больше.

Ослабленный вирусом организм, извращенный, неадекватный иммунный ответ, практически полностью нарушенная способность к регенерации тканей. Шансов у этой женщины почти не было.

Почти.

– Что предлагает ваше местное начальство? – спросил Шаповалов, уже заранее зная ответ.

– Магистр Ерасов настаивает на неукоснительном выполнении стандартного, утвержденного Гильдией, протокола. Широкая боковая торакотомия, медиастинотомия, санация и дренирование плевральной полости по Каншину. Это… это единственный утвержденный Гильдией протокол для лечения гнойного медиастинита.

Ерасов.

Тот самый напыщенный, самодовольный индюк, которого Разумовский всего пару месяцев назад публично, на глазах у всего медицинского бомонда, унизил на консилиуме.

Теоретик, который последний раз держал в руках хирургический скальпель лет десять назад, на студенческой практике. И этот человек сейчас исполняет обязанности заведующего всей хирургией?

Бред. Но такова была прогнившая система – личные связи и умение вовремя прогибаться перед начальством ценились гораздо выше, чем реальные профессиональные навыки.

– И каков прогноз при таком, с позволения сказать, подходе? – спросил Шаповалов, хотя и так прекрасно знал ответ.

– По… по официальной статистике… – Рыбников сглотнул. – Летальность около восьмидесяти процентов. При «стекляшке» – вероятно, значительно выше.

Вероятно, выше. Да она умрет прямо на операционном столе еще до конца этой варварской операции.

Широкая торакотомия – это распиливание грудины, разведение ребер с помощью специального винтового расширителя, операция минимум на час, а то и на два. Ее ослабленное, воспаленное сердце просто не выдержит такой чудовищной нагрузки.

Шаповалов еще раз, в последний раз, взглянул на снимки. Очаг гнойного воспаления был четко ограничен задним средостением. Не было никаких признаков распространения на переднее. А значит, был шанс…

Он вспомнил международный конгресс по торакальной хирургии в Москве, в две тысячи восемнадцатом году.

Столичные тогда представляли свою новую, революционную методику – минимально инвазивное дренирование гнойного медиастинита через цервикальный, то есть шейный, доступ.

Маленький, аккуратный разрез на шее, спуск в средостение под эндоскопическим контролем, установка специальной вакуумной системы для постоянного оттока гноя. Травма для пациента минимальная, восстановление – в разы быстрее.

У нас, в нашей консервативной, застрявшей в прошлом веке области, эту методику почти никто не знал. И уж точно она не входила ни в какие утвержденные местной Гильдией протоколы.

Но она работала. И что самое главное – она давала этой женщине реальный шанс.

– Никакой торакотомии, – твердо, почти отрезал Шаповалов. – Пациентка ее не переживет. Готовьте эндоскопическую операционную.

Рыбников поперхнулся воздухом.

– Что⁈ Но… но магистр Ерасов сказал…

– Магистр Ерасов последний раз оперировал гнойный медиастинит когда? Никогда? То-то же, – Шаповалов демонстративно отвернулся от снимков. – Мы проведем минимально инвазивное вмешательство. Трансцервикальный доступ – разрез три сантиметра вот здесь, на шее. Под эндоскопическим контролем спустимся в заднее средостение. Установим специальную вакуумную дренажную систему непосредственно в самый центр гнойного очага. Минимум травмы, максимум эффекта.

– Но… но это же не по протоколу! – Рыбников побледнел как мел. – Это нелицензированная, экспериментальная методика! Магистр Ерасов меня убьет! Он меня уволит! Он меня диплома лишит!

Вся суть современной медицины. Страх перед начальством гораздо сильнее страха потерять пациента. Карьера важнее человеческой жизни. Диплом ценнее собственной совести.

– А пациентка умрет строго по протоколу, и все будут довольны? – Шаповалов смерил трясущегося ординатора тяжелым, презрительным взглядом. – Решай, Рыбников, что для тебя сейчас важнее – жизнь этого человека или одобрительная улыбка магистра Ерасова.

Рыбников заметался по предоперационной, как загнанный в угол зверь.

– Я… я должен немедленно доложить магистру! Это его зона ответственности! Он здесь главный!

– Докладывай, – Шаповалов равнодушно пожал плечами. – Операция ровно через час. Если магистр Ерасов захочет на ней присутствовать – пусть приходит. Посмотрит, как на самом деле оперируют в Муроме.

Ординатор выскочил из операционной, как ошпаренный кот.

Побежал стучать. Типичный стукач, доносчик, подхалим. Из таких вот и вырастают потом бездарные, но очень влиятельные карьеристы, которые душат настоящую медицину своей бесконечной бюрократией и идиотскими протоколами.

Шаповалов остался один. Он медленно, тяжело сел на высокий операционный стул, устало потер виски. Голова раскалывалась – последствия трех бессонных ночей и непрерывного, изматывающего нервного напряжения.

Как там Мишка? Последнее сообщение от Алены пришло час назад – «стабилен, все показатели в норме». Но ЭКМО – это не лечение. Это всего лишь отсрочка, передышка. И Разумовский, черт бы его побрал, это прекрасно понимает.

Только вот что он будет делать? А я что буду делать? Лекарства от этой болезни не существует. И я не знаю где его искать.

Дверь операционной распахнулась с таким грохотом, будто ее выбили ногой. В проеме стоял магистр Ерасов. Он влетел в предоперационную как разъяренный бык на корриде – красное, одутловатое лицо, вздувшиеся вены на шее, глаза навыкате.

– Мастер Шаповалов! – он почти кричал, брызгая слюной. – Что это за самоуправство⁈ Мне только что ординатор Рыбников доложил – вы собираетесь применять нелицензированную, экспериментальную методику!