Текст книги "Великая империя зла (СИ)"

Автор книги: Сергей Пилипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

И тут прозвучал выстрел. Эмир так и не понял, откуда, так как не видел нигде вспышки огня, но Мохдат медленно опустился на землю и застонал.

Две тени выскользнули из-за спины Абдаха и, прошумев мимо него, бросились к стонущему охраннику, по дороге вытаскивая ножи.

Эмиру ничего не оставалось делать,  как броситься следом за ними. Не доходя метров пяти до них, он выстрелил.

Звук слился в один со звуком другого, исходившего, судя по вспышке, из дома. Две тени мгновенно упали вниз и больше не шевелились.

Эмир подбежал к ним и быстро перевернул вверх лицом.

Как же он был удивлен, когда в одном из них обнаружил уже знакомое лицо Гизляр.

–  Значит, Аркалык обманул дважды, если не считать самого предательства, – подумал эмир и посмотрел на лицо второго.

Сначала оно показалось ему незнакомым, но, склонившись ближе, он узнал и его.

Это был  Экильбай-бек, доверенное лицо султана в делах с заморскими гостями.

–     Вот это да, – прошептал он тихо и подошел к Мохдату.

Тот был жив и тихонько стонал. Пуля угодила ему в спину и вышла из груди, от чего он весь был в крови и еле дышал.

Эмир  потащил его в дом, где, нос к носу, столкнулся с Гуляб, державшей в руках ружье.

Она быстро закрыла за ним дверь и принесла лампу. Судя по всему, аскер истекал кровью, и надо было срочно ее остановить.

Эмир снял с лампы защитное стекло и, достав нож, накалил его на огне. Затем, оголив рану, он резко и точно наложил на нее нож. Что-то зашипело и в воздухе запахло смаленым человеческим мясом.

Гуляб отвернулась быстро в сторону, но через секунду, поборов себя, посмотрела снова.

Эмир уже закончил и переворачивал тело на другую сторону. Она помогла ему и, пока он проделывал то же, что и раньше, сбегала в другую комнату и вернулась с какой-то небольшой коробочкой.

–   Здесь мазь, она хорошо заживляет раны, – тихо прошептала она, боясь разбудить спящего ребенка.

Эмир кивнул головой и, закончив прижигание, взял в руки мазь и тонким небольшим слоем наложил на рану. Затем оторвав у себя от одежды небольшой кусок мягкой ткани, приложил его к ране.

–   Пусть, так полежит  минут пять, – прошептал он, – а затем я повторю это и обработаем с другой стороны.

Гуляб послушно кивнула, хотя и мало что понимала из его быстрой турецкой речи.

Эмир продолжил:

–    Сейчас я схожу и уволоку в кусты тела, а ты посмотри тут.

На что она отрицательно покачала головой и взяла его за руку.

Жap прилил к лицу эмира от этого прикосновения, но он все же отдернул руку в сторону и намеренно, довольно сурово произнес:

–   Не надо трогать меня руками, я в этом не нуждаюсь, – и тихо удалился из комнаты.

А на улице все так же, как и раньше, было тихо.

Птицы уже успокоились, и только изредка слышались отдельные их шорохи и небольшой лопот крыльев.

Абдах подошел к мертвым и на всякий случай проверил их пульс. Его не было.

Тогда он спокойно перетащил их по очереди в кусты, а затем, забросав песком кровавые места, возвратился в дом.

Времени на это ушло достаточно, а потому, когда он вошел, тело Мохдата лежало уже вверх лицом, и на ране лежала небольшая ткань, очевидно с одежды самой Гуляб.

Эмир, ничего не сказав, подошел ближе и осмотрел рану.

Кровь уже не сочилась. Лишь рубцы и обожженные, почти рваные края указывали на проделанное им ранее.

Он удовлетворительно кивнул головой и, намазав обильно рану, прикрыл ее куском ткани.

Затем, обернувшись к Гуляб, произнес:

–   Сходи и принеся мне какое-нибудь покрывало. Я разорву его и обмотаю раны целиком.

Та кивнула и отошла вглубь комнаты. Спустя минуту, она возвратилась, держа в руках что-то длинное и непонятное.

–   Это моя ночная одежда, – пояснила она  эмиру, – а покрывал больше нет, – и развела руками в стороны.

Абдах не совсем понял, что она сказала, но понял другое. Она отдала вещь, принадлежавшую только ей, ради спасения жизни другого.

И это ему понравилось. Он одобрительно кивнул головой и, разорвав одежду на длинные продолговатые куски, с ее помощью перевязал раны, туго обмотав вокруг груди.

–   Пить, пить.., – тихо зашептал Мохдат, и Гуляб бросилась было к воде, но эмир молча схватил ее за руку и сказал:

–   Пить ему нельзя, не то умрет. Пускай потерпит до утра, а завтра или уже сегодня, мы отведем его к моему звездочету во дворец.

И снова Гуляб не совсем поняла, что хотел сказать эмир, но все же ей дошло, что пить раненому нельзя, и что с утра они уедут во дворец.

–   Теперь, я думаю, можно туда ехать, – продолжил Абдах, – это были последние мои враги.

– Но так ли это? – тут же про себя подумал эмир, бросая взгляд на рядом стоящую Гуляб и комнату с ребенком. –   Я останусь здесь до утра, – прошептал Абдах, показывая руками на ружье, дверь и себя.

Гуляб кивнула головой и, коснувшись его руки, показала комнату, давая понять, что будет рядом с малышом.

–   Хорошо, – согласился эмир, уводя ее руку в сторону и чуточку краснея, хотя этого и не было видно в темноте.

Она отошла в сторону, а Абдах двинулся к своему посту. По дороге он еще раз посмотрел ей вслед, а затем тихо уселся возле входа.

Сквозь щель было видно практически  всю дорогу и рядом стоящие кусты.

Но, эмир не стал наблюдать сквозь нее, а отойдя в сторону, проковырял довольно большую дыру в глиняной стене, сквозь которую можно было при необходимости  выстрелить из ружья.

Это было то преимущество перед нападавшими, которое не давало угодить пулям в защищавшихся, если бы те стояли за самой дверью.

Прошел час. Время шло медленно.

То там, то там  почему-то вскрикивали птицы и юрко уносились в сторону.

Эмиру это не давало покоя, и он нервничал.

– Что бы это могло быть? – думал он про себя, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то в окружающей темноте.

Луна уже опустилась ниже и плохо освещала ту часть дороги и кустов, где лежали тела погибших.

Но все же, Абдах догадался, в чем дело. На запах крови, доносящийся от рядом лежащих тел, сбегались хищники, и именно они поднимали с гнезд птиц.

Это было слышно по тому, как где-то в кустах слышался недовольный злобный рык и небольшое повизгивание.

Шла такая же упорная борьба за выживание, где сильный мог содержать себя сам.

Эмир немного успокоился и даже чуточку вздремнул, понимая, что сейчас вряд ли кто осмелиться лезть в кусты, которые кишат голодным зверьем.

Вскоре забрезжил рассвет, и наступило утро.

Звезды и луна постепенно спрятались в небе, и их место заменило раннее весеннее солнце.

Огромный кроваво-красный диск поднимался над дворцом, часть которого была видна из этого дома.

Эмир сидел возле проделанной в стене щели и молча наблюдал за наступающим восходом.

Величественное и красивое зрелище поражало его взор. Вся территория медленно и все больше, и больше заливалась огненно ярким светом, поднимая вверх струящиеся потоки воздуха и отбрасывая в стороны темноту.

Вскоре все слилось в едином свете, и наступил день.

Он начинался для эмира сурово и жестоко. С той наибольшей правды, которую сулила ему судьба и сама жизнь.

И сейчас он был верен себе, как никогда больше.

Эмир понимал, что от росчерка его пера и от его мыслей будет зависеть многое и многих. Что от глубины посвящаемых им знаний людям, будет зависеть судьба целого народа и других в том числе.

Что от величины его внутреннего познания мира и внешнего окружения, будет зависеть судьба земли целиком, хотя он всего лишь небольшая ее же частичка.

Но из таких, как он, и складывалась вся планета. И чем больше будет таких, тем проще и легче будет им же существовать.

Нельзя поддаваться соблазну мыслить только по-своему. Надо брать это у других и отображать в себе, все дальше и дальше углубляя свои знания и распространяя их везде по свету.

Такое решение пришло эмиру, и таким он был сам в ту минуту. И, казалось, что вечность поглощает его самого, а вместе с ним и тех, кто его окружает.

И хотя сегодня он пока был один, то на завтра таких взрастет вдвое. В этом почему-то Абдах не сомневался.

Ему не хотелось думать о плохом, и он думал только о хорошем.

Хороша жизнь, если она действительно хороша – так заключил он сам, обретая себе новое в старом, и изменяя в корне свои прежние взгляды на жизнь.

Кто поможет ему или кто станет опорой  – это уже не волновало. Главное, что он сам понял, что нужно жить так, чтобы не быть тем мусором, валявшимся у кого-то под ногами.

А как жить так – подскажет само время и те же люди, которые  в  общем и составляли его самого.

И, взглянув еще раз на солнце, эмир тихо засмеялся.

Он понял, что приобрел душу себе второй раз.

Он понял, что это совсем не случайно.

И тихо сидела   все та же женщина возле ребенка, и уже было слышно разноголосое пение птиц.

Жизнь продолжалась, не останавливаясь ни на минуту. В ней важно было одно – это сама жизнь тех, кто ее и представлял.

Небо озарилось огнем, и солнце взошло полностью. Да здравствует, его тепло, ибо оно несет всем нам жизнь.

И пускай цветут сады, и опыляют их пчелы. Это еще раз докажет, что жизнь обладает над смертью, какая бы она страшная не была.

Все, что движимо –  все живое. И оно никогда не остановится без должного внимания тех, кто сам движется, и кто не несет в себе ярости и вражды другому.

Лучи сохраняли живое, а сердце – ту же душу.

Так и должно было быть всегда, если бы не было вечного холода, опускающегося с вершин гор, имя которому – ложь, упрек и ненависть к другому.

Жизнь не остановишь –  это так же верно, как и  приходящая сама по себе  смерть. Но жизнь может быть лучшей, если ту же смерть отогнать в сторону и пореже ее приглашать.

Эмир встал и подошел к двери. Он уже не боялся, ибо он знал, что за дверью никого нет. Он обрел силу гораздо большую по масштабу, чем любое войско и любое оружие.

И имя этой силе простое. Это Разум. Так пусть же он процветает на земле и пускай не торопится уходить куда-то далее.

Здесь хватит места для процветания и ему должны быть благодарны все, кто живет сейчас, либо только готовится к этому.

Дверь отворилась, и яркое солнечное тепло залило весь вход.

Эмир зажмурил глаза и прикрыл немного дверь обратно.

–   Не надо, – вдруг зазвучал знакомый ему голос.

Он обернулся и увидел Гуляб.

Та стояла с младенцем на руках, который счастливо улыбался навстречу утреннему солнцу.

–  Это его утро, – сказала мать, подставляя его лицо солнечному теплу.

 Мальчик смеялся и, казалось, рос у них  на глазах.

Но это только казалось.

Им предстояло еще выдержать столько, сколько не помнит ни одна человеческая жизнь.

Но сейчас, они этого не знали и счастливо улыбались навстречу восходящему вверх солнцу. Их мысли были гораздо дальше этого дома и дальше дворца.

И где-то там, вдалеке, они сливались в одно русло, и уже образовывали целую реку.

Так стекаются ручейки и образуют водную гладь. Так стекается жизнь в одно и образует единое всех.

И так озаряет сейчас солнце, раздавая свой свет и собирая его позади.

Словно солнечные песочные часы, жизнь протекала и возрождалась вновь.

Это и был удел людей, и удел их настоящей человеческой совести.

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ

НАД  ЧЕРНЫМ  МОРЕМ  СТАМБУЛА

 « Утоли свою жажду, пророк.

    Сила вовсе не в степени риска.

    Что ушло, то уже не порок.

    Что пришло, то печаль обелиска...»

Глава 14

Прошло семнадцать лет.

За все это время в одночасье изменилось многое  и совсем не многое. Если посмотреть со стороны истории, то в моду вошли немного другие одежды: более свободные и более скрашивающие досуг.

А если посмотреть со стороны человеческой, то вроде бы ничего и не изменилось.

Шли, как и прежде, войны, раздавались в глухой тиши ночные колокола, возвещающие о каком-либо бедствии, кто-то истязал другого, кто-то плакал, а кто-то просто молчал, как всегда, из-под себя наблюдая за происходящим вокруг.

И все это время та же история гласила об одном и том же: надо остановить кровопролитие и попытаться воссоединить одну силу с другой.

Но, увы, это оказалось гораздо сложнее, нежели просто сложить оружие, и выжидать, когда кто-то на кого-то нападет.

В этой извечной борьбе за власть над другим, где почти ежесекундно проливалась кровь, не было никакой морали и никакого человеческого достоинства.

Были герои, но они только излишний раз доказывали о том, что люди не могут существовать без торжества справедливости и ее отражения на них самих.

За это время многие обрели себе новых друзей, возродились новые семьи, обетовались новые земли.

И жизнь, несмотря ни на что, текла своим обыденным чередом, как бы заставляя человека думать о ней, не взирая на рядом стоящую у изголовья смерть.

Люди менялись и в то же время оставались такими же.

Их тянула куда-то та животрепещущая даль морей и океанов, что обтекала их земли, и она же доставляла им радость  и какой-то внутренний, хотя совсем не продолжительный покой.

Казалось, в этой водной дали и лежит та истина человеческого существования, которая и подарила ему жизнь.

Человек, стоявший на корме судна, был не кто иной, как старый наш друг и герой – эмир Абдах. За это время он претерпел многое.

Теперь лицо его украшал огромный шрам, пересекавший лицо полностью со стороны подбородка в сторону верхней его части, и издали он был похож на своего телохранителя и старого аскера Абу-иль-Соттама.

Эдгар уже давно отошел в мир иной во время очередного покушения на жизнь эмира. Он заслонил грудью его самого и погиб, как и подобает воину.

На память эмир воздвиг ему небольшой обелиск с надписью о мужестве и героизме человека, отдавшего свою жизнь ради спасения другого.

Абдах понимал, как тяжело сейчас и особенно было тогда в минуту смерти его другу Соттаму. Тот горько плакал по бывшему товарищу по оружию, но в то же время, не оставлял эмира нигде ни на шаг.

Казалось, они срослись воедино: большой правитель и ничем не заметный охранник. Но, это было только с внешней стороны.

На самом деле их объединяло большее – чувство внутреннего миротворения и простого человеческого достоинства.

После гибели Эдгара, Абу замкнулся в себе и не разговаривал ни с кем, в том числе и самим Абдахом, а на все вопросы отвечал лишь кивком головы.

Это было не очень понятно со стороны и те же люди, окружавшие эмира, подсказывали ему, что пора заменить охранника на нового и удивлялись заодно его терпению.

Но, Абдах не слушал их. Он знал, что наступит момент, и Абу сможет побороть в себе это отчуждение и обретет вторую жизнь: более светлую и более утомленную по своему восприятию окружающего.

Так оно и случилось. Во время одного из боев в той же Месопотамии на Абдаха навалились сразу несколько воинов -чужаков и в самый ответственный момент, когда, казалось, уже ничто не спасет главу империи, Абу прокричал:

–  Эмир, берегись сзади...

 Тот, обернувшись назад, увидел прямо на него несущегося с копьем воина, до которого оставалось чуть меньше метров трех.

Тогда Абдах не поверил своим ушам, а подумал, что это произнес его внутренний голос, но вскоре после битвы, он подошел к аскеру, и тот первым с ним заговорил.

Он просил прощения у эмира, став перед ним на колени, тем самым удивляя своих собратьев, окружавших их со всех сторон и не понимавших, что тот делает, ибо только полчаса назад он спас тому же Абдаху жизнь.

Но, эмир понял это по-своему и со всей снисходительностью, ему присущей по долгу и рангу, произнес:

–  Я знаю, тебе было тяжело на это решиться, но ты смог побороть себя и обрести новую дущу. Спасибо тебе за твою службу и я думаю, мы уже никогда не расстанемся.

Слезы проступили на глазах Абу, и он снова, и снова просил у него прощения.

Абдах отступил в сторону и скрылся в окружавшей их толпе воинов. Очнувшись, Соттам осмотрелся вокруг и, не завидев эмира, бросился за ним следом.

Вскоре он его нагнал и зашагал рядом, как и подобает охраннику. Абдах ничего не сказал, завидя того рядом.

Он понял, что минута откровения прошла, и сейчас перед ним другой человек, совершенно здоровый и способный нести полагающуюся ему службу.

И после этого они стали неразлучны вовсе.

Эмир учил его тому, что знает сам и уделял, сколько времени его воспитанию, сколько он же уделял его сыну султана.

И одно другому не мешало, так как Абдах часто проводил время в походах, а во дворце был очень редким гостем. Но, это не говорило о том, что он забросил управление государством.

Наоборот, он всячески укреплял его, присоединяя то ту, то иную часть вновь завоеванной земли. И люди, его народ, его понимали.

Они встречали всегда ликующими криками, бросая вверх ту или иную часть их верхней одежды.

Однажды, кто-то бросил даже штаны и, не успев подхватить их, так как их подхватили другие, чуть не умер от стыда.

Так говорили эмиру те, кто стоял рядом в той же толпе и наблюдал за происходящим.

Может, это была и выдумка, но она эмиру понравилась. Именно потому, что человек, ее придумавший, не преследовал никакой цели, а просто говорил о человеческих чувствах привязанности.

А то, что это было так, Абдах уже не сомневался.

Далекие походы и уже немолодые годы показывали, как ближе он становится к тем, кого пытался же защитить материально где-то там за пределами его основной земли.

Он принимал их радушие, как очередное проявление доброжелательного к нему отношения и никогда не выставлял себя напоказ, как это делали другие.

Эмир всегда спокойно сидел в своем, довольно потертом седле и молча наблюдал за происходящим. Лишь только кончики его губ, чуть-чуть приподнятые к верху, говорили о том, что он искренне рад   своему величию в глазах безликой для одного толпы.

Он никогда не признавал хвалу одного человека. Это было   тем бичом, который преследовал постоянно всех и вся, как военноначальников, так и простых людей.

Это была лесть, идущая откуда-то изнутри, гадкая и падкая, как ядучая змея, она вытекала наружу и становилась сильней, узрев свое подтверждение на лице собеседника.

Она обретала веру в себя и заполняла все рядом стояще углы и кувшины тем гадким, слащавым снадобьем, от которого в минуту прозрения становилось вдвойне тяжело и почти бескорыстно безразлично. А, что может быть хуже, кроме этого последнего.

Только в этом случае   человек становится не досягаем сам для себя и переходит на сторону своего же врага – той же лести, убийства и самосуда.

Мученичество никогда не давало достаточного подтверждения подобному, и когда Абдах созерцал на молча притаившихся в толпе мюридов, у него сразу перед глазами вставало лицо покойного ныне Халифа.

Он прекрасно помнил ту лживую его улыбку, но года стерли из его памяти те откровенные черты его лица и даже саму фигуру.

Но, это у него, а кто знает, что на уме у тех же его последователей. Возможно, кто-то из них и замышляет что-то, но пока боится, видя всенародное признание эмира и его духовную чистоту.

Но, они ждут, ждут не дождутся того часа, когда тому же Абдаху можно будет всадить нож в спину.

И этот час близок. Эмир сознавал это так же, как свою солнечную тень, находившуюся всегда почему-то позади его.

Он понимал, что рано или поздно, ему перестанет сопутствовать удача, и надо передавать свои знания другому, иначе они же его и погубят.

Нет. Он не боялся сумасшествия и не боялся умереть. Он боялся другого. Он не смог бы себе простить, если бы от него привселюдно отказались.

Это была бы та, самая последняя грань его совести, которую он когда-либо смог бы переступить. Нельзя допустить этого.

И готовя сына султана к власти, эмир понемногу отдавал ему все то, что знал сам.

С ним не было уже старого друга султана и его лично – добродушного звездочета.

Его так же, как и многих других настигла рука врага. Кто-то отрезал ему голову, когда он занимался своим любимым занятием – смотрел на звездное небо.

У эмира не было возможности разобраться во всем этом деле, но он примерно знал, кто сопутствовал этому.

Он сам. Это его преступление, и Абдах возложил всю вину на себя. Надо было брать его с собой в походы.

Тогда бы никто не смог достать до него. Но, теперь было поздно что-либо предпринимать, и Абдаху оставалось только сожалеть об этом и укорять себя снова и снова.

И, наверное, что-то было в нем такое, которое перешло после его смерти к эмиру.

Он вдруг сам неожиданно резко переменил свое отношение к тому же   звездному небу   и сказочно радовался вместе с юным султаном и Абу этим вечерним и ночным звездам после очередного просмотра их в трубу, которую он же в знак благодарности подарил звездочету.

Претерпел горе и его верный помощник и друг, уже бывший начальник охраны, а сейчас глава   Кабинета Дивана и главный распорядитель  казны  –  Керим-бей-Солтан. Эту приставку он получил заслуженно в боях, и как награду за обезображенное лицо и отрубленную правую руку.

Нельзя сказать, что это   радовало Керима.

Он горько переживал  эту утерю и даже пытался покончить с собой, бросившись однажды с утеса. Но, вовремя набежавшая волна спасла его жизнь, и почему-то передумав это больше делать, Керим снова вернулся к жизни.

Он постепенно увеличивал свои знания, благодаря тому же эмиру и небезызвестному звездочету, а так же отдав должное самому себе, а точнее – своей усидчивости и любви к познанию.

Сейчас он занимал практически главную и высшую ступень в настоящем Диванном Совете. С его мнением считались, его уважали и слушались.

Но Керим не был бы Керимом, если бы сам не добивался этого. Его часто можно было найти во вновь переплетенной и прикупленной библиотеке, где он  засиживался часами. И это приносило ему пользу, а заодно и тем, кто его окружал, в том числе и простым людям.

Керим придумал много всяких разных мелочей, которые значительно уменьшали труд человека и сокращали время на производство чего-то.

Он даже выдумал модель нового ткацкого станка, но, к сожалению, не было времени на его постройку, да и денег тоже, так  как отдельные детали надо было брать за морем, а гости, как правило, требовали золото и много.

Казалось, они пожирают его живьем и неизвестно куда девают. У них не было в земле ничего подобного, и приходилось его искать в других сторонах. А это походы, войны, сражения, люди, лошади, и опять те же деньги.

И куда не посмотри, повсюду требовались именно они. Было ощущение, что окромя денег человеку вовсе ничего не нужно.

Эмир понимал это по-своему.

Он знал, что деньги – это всего лишь небольшая часть завоеванного в походах. На одних них жизни и погоды не построишь, тем более в таком огромном государстве, границы которого теперь простилались от Черного моря до самой дальней стороны Месопотамии.

Империя переживала очередной взрыв завоеваний. С разных сторон к ней присасывались другие, более маленькие государства.

Нет, эмиру не было нужды покорять их. Они сами это делали, так как понимали, что выжить лучше в этих условиях в составе огромного и более сильного государства.

Какая разница кому платить дань: соседу или более могучему соседу. Но, выгода как раз и была во втором, так как, присасываясь к нему, они имели возможность доставлять себе радость в том, чего раньше не могли благодаря все тем же границам.

Таких было немало. И эмир изредка шутил, называя их кровопийцами, так как они, как комары кусали своими небольшими восстаниями и уносили с собой часть их общего достояния.

В масштабе межгосударственных отношений мало что изменилось.

Они так же были вежливыми на глазах и скрытыми за спиной.

Юсуф-паша был до сих пор жив, но уже довольно стар, и эмир все время удивлялся, как тому удалось дожить во главе ханства до такого почтенного возраста, несмотря на все злодеяния, что творили вокруг него те же банды турецко-китайского происхождения.

Границы Китая протягивались до границ их Месопотамии, но это не мешало бандам проникать так далеко и глубоко в те территории, добывая себе пленных, выставляя их потом на рынках труда, а, то и просто забирая с собой в плен.

В большей степени банды объединялись, когда наскакивали на врага. Порядком их количество насчитывалось несколькими сотнями, а бывало и тысячами, когда речь шла о какой-то особо крупной добыче.

Нельзя оказать, что эмир не пытался противостоять этому. Наоборот, он удваивал посты, усилял дозоры и тому подобное. Но, это мало помагало, так как те же банды поддерживало население районов, занятых турецкой армией.

И порой, тяжело было даже разобраться, где была по истине банда, а где просто народное восстание, которое, кстати, как и прежде, в большей степени готовилось из-за рубежа другими, желающими видеть империю в гораздо меньшем размере.

По разделу добычи банды, как правило, распадались, и все разбредались, кто куда, но спустя время, когда деньги заканчивались, они вновь собирались в крупные соединения для очередного наскока.

И в этой общей сутолоке трудно было разобрать, кто это в самом деле в седле: турок или китаец, приодетый во что-то подобное и сохраняющий в себе же признаки языка.

В тех местах, где они больше всего обретали пленных, их называли моголами, неизвестно почему. Очевидно, путая с той далекой страной, в которой когда-то удалось побывать

какому-то далекому предку тех же русичей.

По странному стечению обстоятельств, веры их были чем -то схожи по внешним признакам: и когда турки кричали «алла», задирая головы вверх, то те, подражая им, кричали свое «эй-йа-йа»,  делая почти то же.

И это в общей массе мешало рассмотреть истинного турка или китайца. К тому же, останавливаясь где-то в поле на ночлег или  бивак, они вечером делали почти то же.

Одни, став на колени и подложив под них небольшие зеленого цвета коврики, молились, складывая руки перед подбородком у лица, а другие, в это же время, смотрели на них сзади или чистили своих лошадей.

Создавалось впечатление, что это просто часть охраны, соблюденная в походе. После   этого наступал черед тех, кто якобы стоял на часах.

Теперь, уже они бросали под ноги какие-то свои коврики, в большей степени прямоугольной формы и того же зеленого или синего цвета, и, садясь как-то по-странному, но сначала на колени, тоже начинали молиться, так же вознеся руки и продвигая их дальше к небу.

Постороннему человеку и, особенно русичу, все говорило лишь о том, что это одни и те же люди, разве что их лица скрывают какие-то таинственные маски, так как китайцы, в большей степени, пользовались именно ними для большей безопасности, а заодно, чтобы их меньше узнавали среди общей толпы.

Их Будда запрещал всяческие вторжения на чужие территории, но существовало поверье, что, одевая маску, человек становится другим, и это не мешает ему творить что-то, не соответствующее их закону.

К тому же, китайцы были дополнительно оснащены специальным вооружением: огромным луком со стрелами.

Это тот неотъемлемый атрибут, который так же передавался из поколения в поколение.

Согласно  закону и канонам Будды, настоящий воин непременно должен был умереть с луком и стрелами, так как в другом мире ему не с чем будет обороняться.

Поэтому, даже в самую смертельную минуту или в секунду смерти, они старались дотянуться до них рукой. И много таких трупов находили именно русичи, часто путая их с какими-то моголами, неизвестно откуда взявшимися на их земле.

Все это эмир знал, но в большей степени почерпнул в тех же походах, составляя свой анализ всему и руководствуясь донесениями разведки, которая зачастую тоже путала, что к чему, и лишь победив или отбросив врага, они уже по мертвым телам могли убеждаться в этом.

Иногда, их дозоры случайно наскакивали на целые захоронения таких воинов, скорее всего, умерших от какой-то неизвестной болезни.

Раскопав одну из таких могил, пять человек тут же погибли, лишь прикоснувшись руками к золоченым частям их оружия.

После того, эмир дал команду больше никогда этого не делать, и, в большей степени, они обходили эти места стороной.

Бывали и другие захоронения, но Абдах почему-то боялся их тревожить. То ли от до сих пор не отступившего суеверного страха перед чем-то неизвестным, то ли просто от ненужности этого мероприятия.

"Пусть себе покоятся с миром", – говорил он всегда воинам, отдавая последнюю дань живого погасшим, салютуя ятаганом вверх…

Мысли эмира перекинулись на дела настоящие. На корабле он находился не случайно.

Тот вел его в Крым к его старому и давнему, если не другу, то учителю в первые годы его молодости.

Обстановка складывалась так, что необходима было вести переговоры с тем же Юсуфом об укреплении северных границ империи и не допущении подобных набегов на русскоязычные племена.

Совсем недавно, царь московский прислал ему грамоту, в которой просил об оказании помощи в борьбе с захватившими часть его земель польскими шляхтичами и литовскими князьями.

Эмир долго обдумывал это предложение и даже вынес его на обсуждение Дивана. Но, к единому мнению, к сожалению, прийти не удалось, и теперь он сам лично решил поехать к Юсуфу и обговорить нужное прямо на месте.

–  Во всяком случае, Юсуфу там виднее, – думал эмир, поражаясь  внутреннему воображению другого человека, так круто изменившего всю его жизнь.

Султан приказал когда-то доставить в Стамбул его сына, и он с честью выполнил это, при этом, чуть не поплатившись своей головой.

Сейчас ему предстояло решить почти, что то же, так как, кроме дел государственных, у него была тайна и личная.

Он хотел преподнести юному султан-паше праздничный и почти отеческий подарок.

Эмир хотел женить его на русскоязычной девушке, предварительно введя ее в истинную веру его предков.

На все у него было не более месяца, ибо через месяц должна состояться коронация султанской власти в империи и вновь возведенный народом на трон  султан станет править страной, как и его отец, погибший когда-то от рук заговорщиков.

Того же желала и его мать-султанша, которую после смерти султана эмир охранял, и которая вскоре обрела законную власть, когда Абдах зачитал последнюю волю султана из его вердикта, обязывающего перевести ее из неверной жены в законную супругу первой величины, то есть попросту, в образ первой жены султана, а значит, султанши и соответственно, матери наследника трона.

Но, так  как женщинам страной править не разрешалось, то всю власть умирающий султан отдал эмиру, а заодно халифату, как ему способствующему в этом.

Спустя много лет после гибели султана, эмир нашел общий язык с его женой, и они достаточно близко и хорошо знали друг друга.

Во все времена он ей просто посылал цветы, а то и дарил драгоценности. Во дворце об этом знали, но никто не воспринимал это, как что-то хамское или подлежащее злословию.

Оно воспринималось, как дань уважения законной жене султана и ее маленькому, а теперь уже довольно взрослому сыну.

Сама султанша относилась к эмиру так же. Она никогда не надоедала ему своими разговорами или просьбами.

Все ее мольбы сводились к тому, чтобы ее сын занял достойное место отца, а она как-нибудь со стороны наблюдала за ним.