Текст книги "Великая империя зла (СИ)"

Автор книги: Сергей Пилипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Сказав это, Абдах снял с себя верхнюю часть своей  одежды и укрыл ею тело Абу.

Затем встал и молча закопал руками не такую уж глубокую яму, сровняв верх так, чтобы меньше всего это бросалось в глаза.

Эмир встал во весь рост и, глядя на стоявшее в небе солнце, произнес:

–    Я   хотел бы, чтобы твоя могила не осквернилась никем до моего возвращения. Лежи спокойно, мой друг. Я вернусь за тобой.

После этого, Абдах, взяв лошадь за узды, спокойно пошел обратно к уцелевшим от взрыва постройкам.

Он не оборачивался. И это было понятно. Эмир дал обет вернуться, а такие не оборачиваются. Ибо знают твердо, что данное слово сдержат и найдут это, даже спустя года.

Шумели сухая трава и листья в шевелящихся от ветра кустах, и где-то там, у моря кричал буревестник.

"Снова шторм, – подумал с сожалением о горькой судьбе птицы эмир, – и снова в поход. Только теперь уже не за славой и богатством, а за миром и успокоением".

Что-то перевернулось внутри его, и он стал каким-то другим. Более высшим и более взрослым.

"Наверное, это и есть мудрость, предрекающая близкую старость," – подумал Абдах, сознавая всю боль пережитого в груди изредка покалыванием сердца.

«Пора на покой. Уже не молод и годы не держат в седле» -так заключил сам для себя эмир, совсем даже не подозревая, что произнес правду.

Именно для себя, ту правду, которую он втайне хотел всегда.

Которая его  окружала, и только время не давало ему этого. Теперь, это время пришло и осталось потерпеть совсем немного.

Но сколько –  это уже дело не его самого. Хотя и от него зависело многое.

"Буду стремиться к скорейшему успокоению всех страстней. Пора сближаться с другими".

И с этими словами он ускорил шаг, словно боясь, что опоздает и не успеет доделать задуманное.

А время шло, хоть и медленно, но все же не останавливаясь. Во дворце уже было все убрано и оставалось только захоронить тела, да убраться отсюда подальше.

Путь возлежал не ближний. Их ждала другая крепость, воспоминания о которой несли в себе тяготу юношеской изменчивости и популяции других мнений.

Но, нужно было это делать, тем более, что его ждала там целая делегация русских.

Это эмиру принес тот же Артуз еще вчера вечером перед боем. И было понятно, почему нападали поляки и литовцы, и почему заставляли себя убивать свои же.

Это не было той извечной занозой-изменой. Это уже была политика, а она претерпевает всякое.

И хотя, русский царь не отличался особым благоразумием, эмир шел ему навстречу. Он понимал, что величие империи лежит в величии не меньшей по величине и смыслу такой же.

Соединить усилия –  обозначало для других гибель и поражение.

Но, это обозначало и другое. Это давало той же Великой Империи Османов временную передышку от войн и улаживание всех вопросов   внутри.

Именно это пока не давало покоя эмиру, но он знал, что развязка наступит и очень скоро.

Вопрос лишь во времени, которого, как всегда, казалось мало и не хватало.

Спустя час, колонна всадников  на уцелевших от взрывов лошадях двинулась дальше от моря в сторону юго-запада, оставляя за собой руины крепости-дворца и тот корабль, который привел их сюда.

И больше ничего не останавливало на пути, разве что солнце, так беспощадно полыхающее сверху...

Глава 21

Спустя три дня, та же колонна приблизилась к городским воротам, а им навстречу двинулась вереница всадников. То были русские.

Почему-то они не пожелали остановиться во дворце, всегда приветливого, Юсуф-паши, хотя того и не было уже в живых.

Видимо, им были уже известны те, мигом распространяющиеся по земле  слухи или их отголоски о жестокой битве в крепости и разгроме общего противника.

Колонна приостановилась и навстречу неизвестному, отделившемуся от общей группы, выехал сам эмир.

Он не боялся, что кто-то в него вдруг выстрелит или пустит в ход какое-либо другое оружие.

Эмир давно знал, что в таких случаях ни одно войско не прибегает к этому.

Настоящие воины всегда уважали справедливость в любой ситуации и не впадали в такую крайность на полях сражения. Да и бояться особо было нечего.

Самому всаднику, приближающемуся от лагеря русских, было на вид под пятьдесят.

Его густые, серебристые и щетинящиеся брови, казалось, застилали ему глаза, а торчащие седые волосы лихо развевались на ветру.

То был казачий атаман Иван Лихо, как его прозвали в народе те же русские. Очевидно, он был послан кем-то сюда для переговоров от войск казачьих или от самого царя.

Всадники сблизились.

Эмир приложил руку к сердцу и чуть склонил голову к груди.

То же сделал и другой человек.

Затем, они, даже словом не обменявшись, разъехались в стороны и поскакали обратно к своим. Это была та, необходимая при всяких мирных, либо других переговорах процедура, которую все непреклонно исполняли, давая этим понять, что их намерения чисты, искренни и взаиморасполагаемы.

Конечно, внутри каждого это было вовсе не так, и каждый преследовал прежде всего свои цели и цели того государства, которое представлял, но снаружи или поверхностно это выглядело вполне дружественно и не создавало никаких прецедентов для срыва переговоров.

Повернувшись возле своих людей, эмир взмахом руки приказал следовать за ним двум сопровождавшим его всадникам.

Один из них именовался толмачом, то есть переводчиком языка, а другой – экуменом-летописцем походной и другой жизни великих.

То же проделал представитель русской стороны, и они вновь направились друг к другу навстречу.

Не доезжая метров пяти, они одновременно свернули в сторону от ворот дворца и поехали совсем рядом. Отъехав на порядочное расстояние, дабы их слова не унесло ветром к их колоннам, всадники остановились.

Теперь предстояло узнать цель и намерения всего этого.

Эмир нарушил тишину первым и, обращаясь к своему толмачу, произнес:

–   Я знаю, великий царь Московии пожелал со мной встретиться. Но, как вижу, сам не соизволил прибыть, а прислал Вас. Я хотел бы некоторого объяснения.

В ответ русский молча подал эмиру грамоту, в которой удостоверялась его личность и указывалось право предоставления ведения переговоров лично царем с его подлинной печатью и отпечатком большого пальца.

Эмир послушал, что прочитал ему вслух его толмач и, кивнув головой, протянул руку для дружественного пожатия.

Атаман вначале помедлил немного, озираясь по сторонам, словно боясь, что кто-то заметит, как он пожимает руку басурману, как они величали турок, но руку  все же подал, и они обмекались легким рукопожатием.

Затем наступило время самих переговоров.

Они слезли с лошадей и, захватив с собой одних лишь толмачей, пошли в поле, немного отдаляясь от экумена и летописца.

Разговор вел эмир.

–   Я знаю, – начал он издалека, – что русскому царю не хочется тянуть кобылу за хвост. Так, кажется, у вас говорят?

Атаман молча кивнул, в душе удивляясь откуда турок знает их поговорки.

–   Поэтому, он хочет навязать мне мир и моей империи, -продолжил Абдах.

–    Не навязать, а просить о мире, – поправил его тут же русский.

–    Это не совсем так, – возразил  эмир, – я знаю о таких действиях царя, которые никак на это не указывают, – и он внимательно посмотрел атаману в лицо.

–    Не знаю такого, – спокойно, без тени лжи, ответил тот и посмотрел ему в глаза.

–   Хорошо, – отводя взгляд в сторону, – промолвил Абдах, – тогда, скажите мне друтое. Как ваше русское золото, оружие, камни, медь, руда попадают  в другие страны, в том числе и к вашим врагам. Мне это совсем не понятно. Как можно воевать супротив тех, кого сам же и вооружаешь, оставляя свои войска без должного. Объясните?

Атаман недоуменно посмотрел на него, пожал плечами и сказал:

–   Я бы сказал, да не знаю подобного. Может, об этом знает кто из моих людей? Я спрошу, коли это так важно.

–    Очень важно, – подчеркнул эмир, – потому как, я не намерен оказывать помощь тем, кто воюет против себя сам. У меня есть и другие заботы.

Атаман опять передернул плечами и не знал, что  ответить. Помог ему в этом сам Абдах, обратившись, почти  с личной просьбой:

–   Я хочу узнать и кое-что другое. Почему там, на берегу, был ваш человек, и чего он хотел добиться, ведя переговоры с нашими общими врагами.

Посол посмотрел на эмира и тут же ответил:

–   Это мой человек. Он был специально послан разузнать обстановку.

–   И поэтому он исчез перед моим приездом? – задал снова вопрос эмир.

–  Не потому, – спокойно возразил русский, – он исчез, так как знал, что готовится западня и не желал в этом участвовать.

–    Так, почему же он не предупредил меня, – открыто спросил Абдах.

Атаман очень серьезно посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

–   На то была воля самого царя, который приказал ни во что не вмешиваться.

–    Хорошо, что так, – вымолвил эмир, и чувство гнева постепенно в нем сгорало.

Этот русский ему нравился. По крайней мере, говорил правду или хотя бы не старался прикрыть чью-то ложь.

– Так, что мы решим? – неожиданно задал вопрос атаман. – Мир, али пока нет?

"У него все просто" – подумал в душе эмир, но вслух произнес:

–   Я подумаю и поразмыслю, а заодно наведу пока здесь порядок. Вы ведь знаете, что произошло?

–    Да, знаю.

–    Ну, тогда до завтра. Встретимся здесь же в этот час.

–    Как скажете, – проронил русский и хотел поворачивать обратно.

–     Погодите-ка, – обратился к нему эмир, – а чего бы вы хотели, в самом деле, лично? – задал он вопрос.

–     Я? – удивился тот, явно не ожидая такого поворота в их разговоре. – Я бы хотел мира, и чтобы быстрее отсюда уехать. Мне не по душе эти хоромы. Они напоминают царские.

Абдах кивнул головой, давая понять, что ответ принят, и сказал:

–   Я уважаю чужое мнение и хотел бы надеяться, что  с вашей стороны будет то же. До завтра.

Они снова пожали друг другу руки и, дойдя до своих лошадей, разъехались в разные стороны.

"Итак, первая встреча состоялась, – думал про себя эмир, – что хотели русские, было понятно. Но, почему царь выбрал именно этого человека, а не кого-то из более приближенных".

Этот вопрос как-то затмевал всю суть не состоявшихся сегодня переговоров и  отчасти не давал Абдаху покоя.

Эмир приблизился к своей колонне и, развернувшись, махнул рукой, направляясь к воротам не обычного для этих мест города, так как весь он был устроен по образцам их совладычества.

Народ встречал его молча. Никто не приветствовал, и никто не падал на колени.

"Странно, – подумал эмир, – что это так. Может, что случилось?"

 Но вот, подъехав уже ближе к воротам, он увидел, как первые ряды пали вниз и уныло запричитали:

–   О, великий эмир, прости нас грешных. Не уберегли нашего пашу. Не карай смертью, позволь простить себе нас, обездоленных и почти нищих.

Такие мольбы слышались со всех сторон, и эмир уже было подумывал о том – не снится ли ему все это?

Вокруг, в этом бархате всего праздничного убранства, стояли на коленях обездоленные, в каких-то лохмотьях люди, протягивая сухие и худые руки к эмиру.

"Что же случилось? – снова задумался эмир, поглядывая на жалкий вид людей. – Неужели   Юсуф-паша взбредил на старости лет и выжал из них последнее?"

Все говорило именно об этом.

Утопая в зеленом цвете садов и окружающем свете зданий, дворец представал перед ним во всей своей красе, что так резко контрастировало с тем убогим видом людских одежд, его окружавших.

Казалось, здесь смешалось все: золото и блеск с   поражающей сердце нищетой, высота фасадов и низкорослость самих жителей,  красота в зелени и низменность в одеянии.

Голубые, раскрашенные верха куполов напоминали эмиру далекое время отрочества, но сейчас это было явно не к стати.

Огромные фонтаны, брызгающие на людей водой, не приносили уже той искренней радости, которую он ощущал ранее. И виной всему этому жалкая и нищая жизнь людей, наполнившая до предела его сердце.

Эмир слез с лошади и пошел пешком. Его примеру последовали и другие. Всего колонна насчитывала около сорока шести всадников, если не считать тех, кто пристал к ним по дороге.

Люди, то и дело, хватали за полы его сулеймы и жадно целовали. И от этого ему становилось еще грустнее.

Он понимал, к чему довела безжалостная политика тех, кто управлял вместо Юсуфа, и сердце его сжималось еще туже.

Выбравшись из толпы и взобравшись на более высокое место, эмир поднял руку вверх и прокричал:

–   Люди, остановитесь, прошу вас...

Толпа онемела от этих слов. Еще ни один визирь из султанских покоев не обращался к ним так.

А Абдах тем временем продолжал:

–   Я знаю, каково ваше горе об утере вашего законного правителя. Но, оно ничто по сравнению с тем, до чего докатилась ваша жизнь. Каждый из вас сопереживает по-своему эту утрату и каждый в душе надеется, что новый управитель даст больше света и теплоты, исходящей от него самого. Верьте этому, люди. Ибо без этой веры, вы не сможете победить самих себя. А вам надо трудиться, надо воспитывать детей и надо их обучить покорности и повиновению, не говоря уже о чинности и порядочности. Я разберусь со всем этим и накажу тех, кто посмел оскорбить достоинство моего народа, ибо вы такие же, как и те, что остались там, на другом конце моря. Верьте мне, люди. Я не бросаю своих слов просто так.

Эмир закончил речь и опустился ниже.

Все это время его преследовала одна мысль: где же эти враги и почему до сих пор никого не встретил.

И словно кто-то услышал его из толпы, и как выстрел грянул ответ:

–   О, великий эмир, не погуби нас, мы сами казнили тех, кто причинил, сколько нам вреда.

И толпа попадала на колени, жалобно молясь и простирая руки к небу.

"Вот оно, – тут же подумал Абдах, – самое страшное изо всего. Доведенный до отчаяния народ бросается на своих обидчиков, и при этом остается верен своему слову в исполнении власти старшего по роду и назначению. Что ж, коли это случилось, то так тому и быть".

 Эмир снова поднял руку, и в мгновение шум стих.

–    Я не наказываю вас и прощаю, ибо вижу, до чего довели вас безумцы. Но, я приказываю впредь не чинить этого больше. И если нет справедливости, то посылайте к владыке. Он всегда справедлив к своему народу. Я также не накажу тех, кто непосредственно это сделал. Пусть, это остается на их совести. Но, впредь, обязую вас не чинить подобного самим, ибо есть законная власть и она, и только она должна разбираться во всем. Поднимите головы, люди. Вы не виновны. И пусть, радость наполнит ваши сердца, и пусть, ваши глаза снова увидят солнце. Я приведу к власти того, кто будет искренен с вами и не задавит налогом. Он восстановит

справедливость и покарает незадачливых беков. Посмотрите мне в глаза, люди, и верьте: я вас не обману.

Толпа подняла головы и посмотрела на эмира. Тот стоял, гордо и смело смотря ей навстречу. Взгляды их пересеклись и встретились.

И не было ничего больше, окромя этого. Только взгляд для того, чтобы кто-то понял прежде, чем пойдет на что-то подобное. Только он способен преодолеть всю степень самоотчуждения. И они это поняли.

Люди снова пали на колени и возвели руки к небу. Они поверили эмиру, как верил в них он сам.

И это было именно то, что необходимо каждому в общении с другим. Это было доверие, выраженное болью немых сердец и молчаливым взглядом толпы, которая уже не кричала, а просто тихо молилась, уверовав в свою судьбу и судьбу их великого поводыря.

Эмир снова опустился пониже и последовал дальше ко дворцу, который  уже не приветствовал его тепло и торжественно, как это было раньше, а встречал холодом и отчужденностью.

– Вот оно, истинное прозрение, – подумал про себя эмир, – когда встречаешь человека, ищущего в тебе опору и поддержку, и когда ты сам истинно хочешь того же. Тогда и наступает та пора, которую называют извечно  добротой.

Но, это не та доброта, закованная в рамки безразличия и воспетая в песнях и стихах. Нет, это другая доброта. Та, которую порождает сама жизнь и эпоха ее восхождения. Это та доброта, которую мы   зачастую называем просто любовью, но при этом забываем, что слово любовь не всегда соответствует истинной доброте.

Это всего лишь мера торжества сближения одного с другим. А настоящая доброта – это гораздо больше и чище. Она продиктована нам свыше, и только те достигают ее порывов, кто искренне верит в нее и ни на минуту не забывает об этом.

Все может случиться или уже случилось, но доброта никогда не забывается. С нею люди рождаются и умирают. Важно только найти ее в себе и принять внутренние порывы, и тогда откроются сердца других, и она сольется в единое целое. Но, нельзя открывать ее прежде, чем кто-то осмелится указать на нее своим пальцем. Это уже другое.

Это та слепота других, от которой умирают и погибают по-настоящему добрые люди. Именно она заставляет их врать, и даже иногда   лгать самому себе о своей внутренней доброте.

Нельзя слушать подобные указки, надо действительно чувствовать ее в себе, и, пренебрегая чужим мнением, знать, что она есть там, где-то внутри и ждет только часа для того, чтобы вырваться наружу.

Вот истина самой настоящей доброты. Ее не показное начало и не бахвалящееся снаружи.

Не верьте никогда бросившему монету нищему. Это ложная доброта. Она лишь порождает то жалкое безразличие других и развивает жалость и убогость душ иных, немо глядящих на это.

Но, и не проходите мимо подобного, ибо в том, кто нал ниц, уже никогда не обнаружите той же доброты. Она ушла вместе со всем остальным: честью, достоинством и гордостью.

Той человеческой, которой полны все и повсюду, и которой так мало сегодня и уже сейчас. Не бойтесь показаться слабым в глазах других. Бросьте монету, но помните, что ваша жизнь чем-то схожа на ту, уже пропавшую, и задумайтесь над этим, и попробуйте понять: зачем это надо?

Так думал эмир уже не о своей, а о другой доброте. Тех, обездоленных и нищих; тех, у кого отняли все, не взирая на их мольбы и упования.

И сердце его становилось все туже и туже.

– О, Аллах, – шептал он, поднимаясь по лестнице, ведущей к основному зданию, – как тяжело поднимать волю и дух тех, кто, не задумываясь, бросает их под ноги любому кровопийце, лишь только издали казавшемуся добрым и преданным их другом, а вблизи – настоящей змеей, жало которой неизменно убивало то одну, то другую простую жизнь.

Как жаль, что я этого не могу сказать самим людям. Они не готовы к этому сейчас. Но может, пройдет время, и я смогу доказать это".

Чувство какой-то безысходности наполнило ему грудь, но эмир поборол его внутри и, взявшись за ручку двери здания, обернулся назад.

Где-то там внизу стоял народ.

Его народ и народ Великой империи. Только к этому нужно добавить   еще одно слово.

Великая Империя Зла – только так можно назвать все это сейчас. Ибо нет в ней тепла и света не наружного, а изнутри идущего и поднимающегося вверх. Ибо нет в ней сейчас той же искренней доброты и простоты ее возжелания ближнему. Ибо она становится для многих лишь огромной чашей человеческих жизней и, в большей степени, в ней уготована смерть, алчность и насилие, не говоря уже о многом и многом другом.

И Зло – то последнее слово, не родилось просто так. Его породили те же, кто  эту Империю и составляет, не взирая на очень маленькую долю тех, кто действительно понимает и искренне желает добра.

Так зачем торжествовать этому Злу, и почему люди не покорят его сами?

Не было пока на это ответа, хотя он созревал уже где-то внутри. Он зарождался, как утреннее солнце и хоть немного согревал душу, которая была еще не достаточно чистой и светлой, как того хотелось бы самому эмиру.

И он это понимал. Понимал так же и то, что просуществует она еще достаточно долго, ибо мизерен в ней поток здравой мысли и покаяния. Ибо золото и блажь застилали и туманили взор. Ибо войны давали богатство и славу, так и сея повсюду вражду и убогость.

Так может, бросить все это, и пусть насладится им во славу другой?

Нет. Нельзя, ибо тот другой может исказить настоящий поток тепла, ибо он может быть подвержен греху раньше, чем созрела его душа.

Надо бороться, как можно. И надо оставить в наследие самое лучшее, что осталось от безжалостных войн и бесконечных погребений воинов и просто людей. Надо заставить других думать как сам, и надо потребовать от них исполнения всего того, что диктует нам время.

Эмир стоял у двери и смотрел на людей. Они уже не молились, а радостно приветствовали, как всегда.

И Абдах вдруг понял, как ничтожно мало нужно простому человеку для того, чтобы забыть причиненную совсем недавно боль. Всего лишь слово и доверительное к нему уважение.

И как часто этим пользуются другие –  он знал. И это тревожило его душу, ибо оно искажало его самого в глазах других.

Ибо те, кто ему поверил, будут верить и другим так же. Вот, что самое страшное.

Они верят во власть. Власть ушедшую, власть настоящую и власть только приходящую. Но, никогда не верят в самого человека, ее представляющую.

Ибо для них он лишь олицетворение ее самой, и один из таких же, то есть людей.

А пороки известны всем. И никому это теперь не доказать, так как все погрязли во всем этом. И что стоит одно его слово по сравнению с другими, лживыми насквозь?

Ничего.

Как ни грустно это было признавать, но все же оно было именно так.

Так что делать?

Выходить и кричать, что ты не такой, как все, или просто, пользуясь властью, исповедовать свои, принесенные теплом законы. Но нет. Они не поймут этого.

И снова сердце больно кольнуло эмира.

Так, кто же они  – эти люди?

И когда закончится эта ложная супостась? Но, Абдах не знал этого, и не знал, как с этим бороться.

Оставалось только одно – делать так, как считает нужным он сам, не уповая пока на благоразумие остальных.

И пусть думают, что хотят. Хотя это и не нравилось самому эмиру, но, принимая такое решение, он знал, что не пытается навязать народу что-то именно свое, отталкивающее и пугливое для остальных.

Нет. Он пытался восстановить справедливость и ту жалкую каплю пробивающегося наружу ума   – увеличить до размера горошини.

Именно это стало в дальнейшем его основой жизни, и только это толкало на порой не совсем подходящие по его идеалу дела. Но, винить его было бы просто глупо.

И кто этого не понимал, тот действительно был недалек и очень краток в сближении с остальными.

А кто понимал, то и не обсуждал, как другие.

Такая уж его участь, и такая судьба его самого.

– Что ж, – промолвил вслух эмир, – будем бороться. Ибо за этой борьбой человеческая простая жизнь.

И он решительно открыл дверь, и шагнул внутрь.

Глава 22

Внутренний зал самого дворца встретил эмира так же сурово и молчаливо, как и окружающий само здание народ.

Слуги и основной правящий круг отступили в стороны и склонились в поклоне.

Этикет дворца предполагал два варианта встречи высокопоставленного лица:

либо полностью на коленях, в случае, если это был сам султан, что случалось крайне редко, или же на полусогнутых ногах и кланяясь, с обязательно прижатой правой рукой к груди.

Примерно то же было у французов и других европейцев, но здесь имело место более свободное преклонение колена и неизменно потупленный в землю взгляд.

На лицо, вошедшее во дворец, было возложено как раз второе правило, но сегодня все почему-то решили, что пожаловал сам владыка, так как после поклона рухнули, как подкошенные, на пол.

Эмир сурово созерцал эту картину и искренне желал отрубить им всем головы, включая сюда и прислугу, так как лживые их господа приучили к этому же в повседневном потреблении.

Но пришлось сдержать свой порыв гнева и, пройдя сквозь плотные их ряды до того самого трона, на котором восседал совсем недавно Юсуф-паша, Абдах не стал садиться, а,  обернувшись, произнес:

–   Встаньте с колен, вы не заслуживаете чести, как народ, быть помилованными, но все же, я успокою вас. Казнить не собираюсь. Разве что, тех, кто нарушил законы империи. После того, что я увидел на улице, ваши одежды кажутся мне слишком яркими. Поэтому, повелеваю. Незамедлительно их снять, снизойдя до дерзости духа, и предстать передо мною в нагом виде.

Слуги и окружение бывшего Юсуф-паши обескураженно переглянулись, но, делать нечего, принялись снимать свои роскошные наряды, оставаясь в одном нательном белье.

–   Теперь, пусть ваши слуги выбросят одежды на улицу, за пределы дворца, – распорядился эмир, давая знак своей охране открыть дверь.

Вскоре одежда была подобрана с пола и отправлена по назначению.

–     А сейчас, – вновь обратился эмир к ним, – вы пройдете во всем этом мимо того же народа к выходу из города и возвернетесь обратно. Кто не захочет и посчитает мой приказ гнусностью – пусть не возвращается. Но, отныне ему не будет места как здесь, так и в империи в целом.

От толпы отделились несколько человек и сразу последовали на выход.

За ними двинулись и остальные.

– Гнусные твари, – подумал про себя эмир, – ради спасения своих шкур и занимаемых постов готовы на самое худшее, – но вслух произнес, –  я жду вас здесь, после всех тех проклятий, которые ниспошлет на вас тот народ, который вы обобрали до нитки. И попробуй кто-либо не дойти до ворот. Наказание мое будет жестоко.

После этих слов колонна из раздетых людей еще быстрей шагнула на выход, и возле двери создалась даже небольшая толчея.

–    Не торопитесь так сильно. Народ пусть полюбуется на ваши нагие души. Не бойтесь, он не будет смеятся. Вы лишили его и этого счастья.

Народ действительно встретил колонну движущихся к городским воротам людей мрачно и молчаливо.

Лишь спустя минут десять, когда те проследовали довольно большое расстояние, кто-то обронил:

–   А может, не надо им такого наказания. Все же, они тоже люди и не хотят быть обесчестены...

–    Стойте, – тут же приказал эмир, следовавший за ними по пятам, – возвращайтесь обратно. Народ прощает вас. Он не хочет вашего сраму и верит, что вы поймете их горькую участь.

Колонна повернула обратно, и Абдах облегченно вздохнул.

Все-таки осталась в народе та капелька добра, из которой он хотел произвести на свет горошину.

Народ все же   не совсем пал оземь, и кое-что в нем еще осталось.

Это хороший признак. Они будут так же покорны и любить своего, вновь назначенного господина, или как здесь принято называть – хана, хотя султан присваивал им всем именитый титул паши, что приравнивало тех к таким же повелителям других частей империи и самых приближенных к его трону.

Колонна снова зашла во дворец и разошлась по сторонам.

Сюда же были принесены и те одежды, которые вынесли слуги ранее. Они были так же чисты и целы, как и до этого.

Никто не прикоснулся к ним. И не из-за боязни какого-то будущего наказания, а просто потому, что знали – это одежда их первых господ, и она принадлежит только им.

Потому что, только так можно двигаться вперед, где каждый должен знать свое истинное место среди всех.

–   Видите, – сказал эмир, указывая рукой на одежды, – народ не прикоснулся к ним. Значит, он вас еще уважает, хотя и не за что, ибо вы оставили их в голоде и потребье. Заберите их и оденьтесь, как подобает каждому чину, и по очереди подходите ко мне в возрастающем порядке.

Люди бросились одеваться, а Абдах прошел дальше в зал и в этот раз сел на место Юсуф-паши, которое почему-то ему показалось тесным и неудобным.

С минуту подождав, он все же встал с него и, опустившись немного ниже, сел прямо на ступеньку  пьедестала.

Люди постепенно начинали приходить в себя, и уже слышался небольшой шепот и тревожное поглядывание в сторону эмира.

Первым приблизился к нему человек с густой седой бородой и ярко красной каймой на его тюрбане.

Это был придворный звездочет. Он занимал самое последнее место в дворцовой иерархии и чуть-чуть опережал лишь шута, которого здесь не было, так как считалось непристойным держать его во дворце.

По надобности их просто оглашали и вызывали, а в случае необходимости, даже назначали.

–   О, мудрейший эмир.., – начал старец, падая на колени перед ним, – смилуйся и пощади мою седую голову. Не мог протистоять этому, слишком мал мой чин, а звезды помочь в таком деле не могут.

–   Встань, – ответил эмир, – и ступай себе дальше. Тебя не виню, ты душа подневольная.

Звездочет, кланяясь, отошел в сторону, и стал возле трона с правой стороны.

–   Не туда, – сказал Абдах, – а вон туда, – и указал рукой место возле себя  слева, – пускай у нового вашего хана будет своя голова на плечах, которая не даст ему ошибиться в своих деяниях.

Звездочет послушно отошел в сторону, указанную эмиром.

Это было его законное место, ибо во все времена султаны использовали советы мудрецов, каковыми и  были звездочеты.

Следующими начали подходить по одному другие придворные и по очереди ставали на колени, давая клятву верности эмиру. Они располагались также по левую сторону за звездочетом.

То были люди, отвечающие за сборы налогов, финансовые посредники, начальствущие главы родов или старейшины, муллы и другие, связанные непосредственно с самими людьми.

Эмир всех их простил и лишь в конце сказал одному мулле:

–   Ты ведь человек Господа, мулла. Почему не донес до ушей хана о страдании его народа?

Мулла было испугался, думая, что это лично ему устроен допрос, но когда Абдах успокоил и сказал, что это он сделал для всех, то тот ответил:

–   Я знал, что народу тяжело, но ничего не мог поделать, кроме как молиться за него. У нашего хана было достаточно глаз и ушей, чтобы узнать это.

–    Правильно, – подбодрил его эмир, – но все ж, на будущее запомните все: что донесено и не сделано –  то пустая хвальба. Лишь поступок может оценить труд, произведенный ранее. Воля Аллаха такова, что он сам способен отвернуть свое лицо от нас, но мы же этого не можем сделать, ибо это большой грех. Тоже надо делать   в отношении простых людей, ибо мы для них сейчас являемся главными управителями воли Аллаха, и они это знают, а вы почему-то позабыли.

Мулла сразу покраснел и отступил в сторону. Это ведь его хлеб у него отобрал сейчас эмир, хотя нет, он просто поправил и подытожил, ранее содеянное им же.

Далее к пьедесталу начали подходить   жировые, подворские и другие слуги или сборщики самих налогов.

За них-то и взялся эмир.

–   А-а, вот и вы,  добродетели ханства. Что, не видели, кого обдираете? Позабыли, как сами когда-то были такими и почему не доложили об этом визирю – главному вашему начальнику.

–   Мы докладывали, докладывали, – завопил тут же первый из представших перед эмиром, – но нам никто ничего не снижал. Вот мы и брали у людей то, что от нас требовал визирь и другие старшие начальники.

–   Понятно, – сухо ответил эмир, отводя их всех рукой в сторону и прощая одновременно всех.

Те поспешно кланялись, целовали полы его сулеймы, и становились слева от трона.

–   Не туда, – немного прикрикнул им эмир, – становитесь справа и в самый конец зала.

Люди почти бегом бросились в ту сторону, а добежав, застыли на месте, как статуи.