Текст книги "Последний штурм — Севастополь"

Автор книги: Сергей Ченнык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Итак, обстановка требовала решительных действий. Но как, где и какими силами? Нельзя бросаться в крайность, сваливая всю вину на главнокомандующего, утверждая, что Горчаков – единственный автор этого провалившегося мероприятия. Более того, как раз именно он изначально сомневался в перспективах сражения. Успешно отраженный штурм дал ему повод для некоторого энтузиазма и определенного воодушевления, плодом которых и стала идея нового сражения вне крепостной линии (а вдруг победим?). Но спустя некоторое время реальность осознания обстановки возобладала. В записке князя от 14 (26) июля 1855 г. подтверждаются его опасения. «…Обратиться к наступлению, т.е. совокупному штурму укрепленных позиций Сапун-горы, от Черной речки и неприятельских апрошей, от восточной стороны Севастополя без значительного численного превосходства – дело крайне опасное: отбитие подобной атаки может повлечь за собой непосредственное падение Севастополя».^{121} 17 июля эти доводы излагались Горчаковым в письме на имя военного министра. Смысл их был один – без усиления численности крымской группировки войск всякое движение вперед губительно для крепости и может привести к разгрому военной группировки в Крыму. «Было бы просто сумасшествием начинать наступление против превосходного в числе неприятеля, главные силы которого занимают, кроме того, неприступные позиции. Первый день я бы двинулся вперед; второй я бы отбросил неприятельский авангард и написал бы великолепную реляцию; третий день я был бы разбит, с потерею от 10 до 15 тысяч человек, и четвертый день Севастополь и значительная часть армии были бы потеряны».^{122}

Но мысль Горчакова, высказанная им в минуту подъема после успешно отбитого штурма неприятеля, к тому времени дошла до императора и без опасения навлечь на себя высочайший гнев, отказаться от нее было уже невозможно. Бесконечно критикуя главнокомандующего, многие исследователи не утруждают себя мыслью стать на его место и войти в его положение – очень и очень непростое. Более того, оно настоятельно требовало какого-либо действия. По рассуждению главнокомандующего, оптимальной могла стать демонстрационная операция значительными силами, которая в случае успеха переходила в активную наступательную, а в случае неудачи, не приводила к значительным потерям. В то же время она могла обеспечить (по мнению Горчакова) создание угрозы флангу союзников и таким образом заставить их отказаться от ближайших акций против Севастополя, давая гарнизону передышку. О том, что такие действия готовы были развернуться в ближайшее время, факты свидетельствовали неумолимо: «Близость союзников к Малахову кургану и 2-му бастиону, к которым они подошли на расстояние около 50 саж., устройство ими против двух этих главных пунктов атаки сильных батарей, между тем как с нашей стороны не были приняты своевременно надлежащие меры для уравновешивания артиллерийской борьбы, делали сомнительным исход ожидаемого в Севастополе пятого бомбардирования».^{123}

^{На английских позициях под Севастополем. Рисунок В. Симпсона. 1855 г.} 

Принятие решения о новом наступлении стимулировалось прибытием в Крым 4-й и 5-й пехотных дивизий, усиливших крымскую группировку примерно на 22000 человек, а также ожидаемым приходом в конце августа 17-ти дружин Курского ополчения (13000).^{124} С одной стороны, это усиливало силы русских в Крыму, с другой – и так «на ладан дышащая» система снабжения не позволяла содержать на полуострове столь значительные силы долгое время и они должны были быть употреблены в дело в ближайшие сроки. Этот временной отрезок ограничивался наступлением осенней погоды, когда солдат, ополченцев кормить стало бы попросту невозможно. Учитывая начавшееся активное рейдерство союзного флота в Черном и Азовском морях, не исключена была и возможность вымирания.

Это не преувеличение. Осень в Крыму еще не наступила, а ко всем накопившимся проблемам добавился «…ощущавшийся уже недостаток сена», который «… не позволил бы до зимы содержать и уменьшенное число лошадей».^{125} В случае дальнейшего пассивного ведения военных действий, русским войскам угрожал призрак весьма бедственного существования и даже, как говорилось выше, голода.

В этих условиях необходимость что-либо предпринять поделила руководителей обороны Севастополя на сторонников и противников активных действий. Учитывая столичные веяния, последних было меньшинство. Однако и среди них, единственный или один из тех немногих, кто изначально был категорически против наступательной операции, видел ее не только бесперспективность, но и трагические последствия, был генерал Остен-Сакен, который после гибели Нахимова полностью утратил веру в возможность отстоять Севастополь. Конечно, он допускал еще, что возможно продолжение отчаянной, безнадежной обороны. Но надеяться на победу над неприятелем, при немедленном открытом нападении на него, считал нелепым.

Надеясь переубедить князя (а возможно обезопасить себя от императорского гнева впоследствии) он, «…совершенно убежденный в неминуемом проигрыше затеваемого дела, подал Горчакову об этом 26 июля особый доклад».

Считаю нужным оговориться: мнение Остен-Сакена было обоснованным. Тарле напрасно упрекает его в отсутствии твердости: «…генерал Осен-Сакен орлом не был». Генералу как раз и не было острой необходимости быть «орлом». В его функциональные задачи не входило «парение» над бастионами и батареями. Судя по всему, знаниями действительной обстановки начальник гарнизона Севастополя владел достаточно. Понимание ситуации и умение спрогнозировать ее дальнейшее развитие привело к тому, что он оказался единственным, кто посмел заявить мнение, по своей сути не совпадающее не только с волей главнокомандующего, но и решением императора. Явление по тем временам чрезвычайное. Но и Остен-Сакен не настолько был скуден умом, как многие годы преподносился его образ. Недаром современники отзываются о генерале совсем не так, как известный советский ученый-историк. По воспоминаниям Тотлебена «…говоря о порядке в Севастополе, нельзя не упомянуть то, что с вступлением в начальствование над севастопольским гарнизоном генерал-адъютанта Остен-Сакена, там приняты были некоторые меры к установлению полного внутреннего порядка, а то со времени смерти Корнилова в общем управлении гарнизоном не было единства. В числе этих мер мы встречаем установление порядка относа раненых с оборонительной линии и подачи им первой помощи; кроме того, было сделано расписание числа рабочих с каждого отделения и указано, чтобы рабочие наряжались не отдельными командами, а по возможности, целыми ротами, со своими ротными командирами и офицерами».^{126}

При детальном знакомстве оказывается, что и характер у Остен-Сакен был совсем не такой, каким кажется после чтения сочинения Тарле. Генерал был первым, кто отстаивал свое мнение перед князем Меншиковым, не слишком задумываясь о собственной репутации в глазах искусного царедворца. Участники описываемых событий положительно характеризуют его, говоря: «… Сакен человек способный, крайне самостоятельный, с известной военной репутацией, не мелкая сошка в военной иерархии и не позволит играть собой, как пешкой».^{127}

^{Лагерь британской кавалерии под Севастополем. Рисунок В. Симпсона. 1855 г.}

Не кажется ли теперь читателю, что перед нами личность, чей вклад в оборону Севастополя был явно задвинут в тень в угоду политическому строю, доминировавшим в этой связи взглядам на роль личности в Крымской войне среди советских историков. А мы, вместо трезвой оценки с позиции сегодняшнего дня, зачастую продолжаем на этих взглядах основываться.

Ну а то, что этот человек был глубоко религиозен, наверное, не самое худшее качество. Ведь наверняка, он молился за победу русского, а не вражеского оружия. Тем более, что религия имела огромное значение по воздействие на солдатские и матросские души.

Во время обороны Севастополя «…на каждом бастионе, где-нибудь в углу, помещались образа, и перед ними день и ночь горело множество свечей. Картина эта, особенно ночью, во время страшной трескотни, растерзанных трупов, вздохов изувеченных страдальцев, как-то особенно действовала успокоительно…

Каждую субботу и в воскресенье являлся на бастион священник служить вечерню и обедню…».^{128}

Военное духовенство отвечало за «дух» армии. В сложнейшей обстановке Крымской войны оно вело себя достойно своего призвания. Об этом говорят следующие факты. Иеромонах Иоанникий Добротворский с первых дней осады Севастополя постоянно был в траншеях, ежедневно обходил батареи с крестом в руках, вдохновляя солдат на подвиги. В ночь со 2 на 3 марта 1855 г. в составе одного из батальонов Камчатского полка участвовал в ожесточенном бою, ободряя своим словом и примером солдат, тут же напутствовал умирающих, утешал и перевязывал раненых. Среди трупов вражеских солдат пастырь усмотрел офицера, притворившегося мертвым, которого пленил и сдал военному начальству. За отличие и мужество иеромонах был награжден золотым наперсным крестом на Георгиевской ленте.

Нередко полковым священникам приходилось брать на себя обязанности, выходившие за рамки их пастырской деятельности. 22 сентября 1854 г. на Николаевскую артиллерийскую батарею под огнем врага прибыл священник Очаковской церкви Судковский. Он «…под выстрелами благословлял каждого» и сам принимал участие в заряжании орудий после гибели расчета.

Немало военных пастырей сложило свои головы при обороне Севастополя напутствуя умирающих, погребая убитых, при совершении богослужений на бастионах и в лазаретах, при оказании помощи раненым и больным.

Считаю, что обвинять Сакена в отсутствии у него доблести не только безосновательно, но и несправедливо. Внимательно ознакомившись с докладом Сакена, признаем: ход мыслей севастопольского коменданта взвешен и логичен. Он ни в коем случае не считает сражение в поле авантюрой и даже считает, что при правильном выборе направления нанесения удара оно может иметь успех. Более того, он предлагает это направление, справедливо считая его наиболее оптимальным. Генерал исходил из того, что наиболее слабым местом неприятельских позиций являются Федюхины высоты, но попытка атаковать их с фронта сопряжена с величайшим риском. Риск этот заключался, прежде всего, в вероятной перспективе превратиться из атакующего в атакуемого и притом с различных направлений. «…Неприятель занимает сосредоточенное положение на господствующей местности и в продолжение десяти месяцев не переставал укреплять свои позиции. Поэтому он может по произволу бросить в любую точку почти все свои силы, так как даже при совсем слабых заслонах эти укрепленные позиции русские не смогут взять иначе, как штурмом, с огромными потерями». По мнению Осен-Сакена было более целесообразным «…провести наступление на Чоргун и Байдарскую долину, но никак уж не на Федюхины высоты».

Свои выводы генерал делал не просто на основании собственных домыслов. Он делал выводы и прогнозировал развитие ситуации вокруг крепости прежде всего из того, что все предыдущие предпринятые попытки русской армии деблокировать Севастополь закончились провалом. Вполне вероятно, что именно после этих бесплодных усилий, адмирал Нахимов «…по мнению многих участников героической обороны, считал себя виновным в катастрофическом положении Черноморского флота и его базы».^{129}

Таким образом, двигала Остен-Сакеном не забота о собственной репутации и беспокойство о судьбе его генеральских эполет, а трезвая оценка обстановки. Как показал дальнейший ход событий – он оказался полностью прав. Влиятельные сторонники Горчакова, уже после проигранного сражения, попытались сделать Сакена едва ли не одним из виновников катастрофы. Например, князь Барятинскй, всячески угождая именитому патрону, утверждал, что основным виновником является не Горчаков, который, по его словам, «…не хотел дать»^{130} сражение, а другие люди. По словам князя Одоевского «…князь Анатолий Барятинский весьма защищает Горчакова; он видел диспозицию сражения, которого тот, впрочем, не хотел дать, но уступил лишь настоянию Вревского и Сакена, который уверял, что Севастопольский гарнизон скучает, что необходимы диверсии».^{131} Признаем, подобное обвинение не имеет под собой никакого основания и не выдерживает никакой критики. Понятно, на погибшего Вревского можно списать многое, но обвинять Сакена – бессмысленно.

^{Ночь на английской батарее под Севастополем. Рисунок В. Симпсона. 1855 г.}

^{Французские осадные работы под Севастополем. Рисунок В. Симпсона. 1855 г.}

ВОЕННЫЙ СОВЕТ

В противоположность Сакену, находясь под постоянным давлением Петербурга, Горчаков понимал, что дальнейшее пассивное ведение боевых действий может обернуться для него императорским неблаговолением и крахом карьеры. Такая перспектива его, естественно, не устраивала. Постепенно, но все более и более уверенно, он склонялся к необходимости предпринять что-либо хоть и бесполезное, но решительное и, самое главное, не идущее вразрез с императорским пожеланием.

Осознавая всю тяжесть и опасность дальнейшего затягивания ситуации, князь решается на наступление. Крымская кампания чрезвычайно богата интригами, особенно когда требовалось назначить виновных или свести личную ответственность к менее опасной коллегиальной.

Сражение на Черной речке не исключение. Чтобы переложить на всех груз ответственности князь, понимая всю рискованность предприятия, собирает военный совет, который состоялся 29 июля 1855 г. на квартире начальника гарнизона генерала Остен-Сакена в 10 часов утра. Горчаков, не решаясь в одиночку принять решение о начале наступления, считает нужным подстраховать себя на случай неудачи. Это было возможно с помощью коллегиального согласования плана действий.

Основными действующими лицами стали присутствовавшие на совете: генерал Остен-Сакен (командующий 4-м пехотным корпусом), начальник штаба гарнизона генерал князь Васильчиков, полковник Козлянинов (начальник штаба 4-го корпуса), командированный императором в Крым генерал-адъютант барон Вревский (без права голоса), генералы Коцебу (начальник штаба Горчакова), Сержпутовский (начальник артиллерии), Бухмайер (начальник инженеров), Бутурлин (генерал-квартирмейстер), Ушаков (дежурный генерал штаба), Затлер (генерал-интендант), Крыжановский (офицер штаба артиллерии), Липранди (командующий 6-м пехотным корпусом), Хрулев и Семякин (начальники оборонительных линий), полковники Исаков и Козлянинов (офицеры штаба) и несколько других офицеров различных служб штаба.^{132} Остальным генералам было предложено подать свои мнения в письменном виде. Таковыми были генералы Реад (командующий 3-м пехотным корпусом) и Веймарн (начальник штаба 3-го пехотного корпуса).

Решение о переносе акцента действий в полевую армию было принято, как это ни парадоксально, обоими императорами – Александром II и Наполеоном III. Почти в одни и те же временные отрезки оба отправили в Крым своих доверенных лиц – влиятельных придворных чиновников, наделенных особыми полномочиями. Задачей обоих был поиск наиболее рационального изменения балансирующей ситуации на театре военных действий в свою сторону. Таковыми стали генерал Ниель у французов и генерал-адъютант барон Вревский у русских, с той лишь разницей, что первый приготовил (или, по крайней мере, способствовал приготовлению) западню для русской полевой армии на Черной речке, а второй, будучи «самым влиятельным лицом в числе сторонников наступательных действий»,^{133} сделал все, чтобы она в нее попалась.

Вернемся к военному совету у князя Горчакова. Ход его наглядно продемонстрировал пророческое высказывание погибшего в начале кампании адмирала Корнилова: «Недостаток размышлений наших генералов губит нашу армию».^{134}

Собрав полномочный круг, командующий коротко обрисовал сложившуюся ситуацию, которая не могла, по его разумению, внушать оптимизм. Положение гарнизона в городе действительно было затруднительным. Особую тревогу вызывало снабжение войск, изо дня на день становившееся все хуже и хуже. Молох войны требовал постоянной подпитки. Но резервы не были безграничными. О том к чему могло привести такое положение дел, мы выше уже говорили.

Горчаков, соглашаясь с Сакеном, отметил, что еще месяц-два и снабжение остановится, а основным блюдом личного состава кавалерии станет конина, поскольку сена для лошадей может хватить лишь до 15 октября. Даже если число лошадей уменьшится вполовину – сена хватит лишь до половины января.

Своим вступлением в доклад Горчаков обозначил время, до которого, по его мнению, гарнизон крепости сможет сохранять способность обороняться, пусть даже на пределе человеческих возможностей. О том что будет далее, князь воздержался говорить подробно.

Затем последовала постановка главного вопроса: «…настало время решить неотлагательно вопрос о предстоящем нам образе действий в Крыму: продолжать ли пассивную защиту Севастополя, стараясь только выигрывать и не видя впереди никакого определенного исхода, или же немедленно по прибытии войск 2-го корпуса и Курского ополчения перейти в решительное наступление? Вопрос этот предлагаю на ваше обсуждение и в дополнение оного, если мы не должны более оставаться в пассивном положении, то 1) какое действие предпринять? 2) в какое время?».^{135}

Горчаков дипломатично подталкивал собравшихся к поддержке замысла, который лично для него был окончательно решенным делом. Дело даже не в том, что он чувствовал на себе давление воли императора. Возможно, он ощущал в себе преемственность славы фельдмаршала Кутузова, доверительно сообщая генерал-адъютанту Вревскому, что «…это наступательное движение необходимо также и для удовлетворения общего мнения России, точно так же, как Бородинское сражение было необходимо прежде отдачи Москвы».^{136}

Действительно, сдать город по примеру оставления Москвы, а потом, собрав силы, разгромить неприятеля – чем не путь к всенародной славе. Только вот такие планы, как показывает история войн, требуют с одной стороны, гениального стратегического предвидения, а с другой – четко выстроенной системы управления войсками. Второго в штабе Крымской армии не было никогда, а первым Горчаков как-то и не страдал. Проблема падения Севастополя была для него решенной, стоял лишь вопрос о максимально почетном мнении об этом событии в столичных кругах и обязательно его личной роли в нем. Все остальное было делом времени…

Для окончательного воплощения задуманного требовалась лишь поддержка голосов тех, кто согласится стать соучастниками и готов будет рискнуть принять на себя гнев самодержца в случае неудачи. Вот только называть точки зрения участников совета решительными было бы ошибочным: «Мнения были более или менее неопределенные».^{137}

Против очередной попытки деблокады крепости высказались: генералы Хрулев (или вытеснение союзников с Сапун-горы, или оставление города и переход на Северную сторону с одновременным началом активных действий); Семякин (наступление на Чоргун и уход на Северную сторону, создавая угрозу флангу союзников); Ушаков (продолжение пассивной обороны города, ожидая прибытия подкреплений, начав активные действия не ранее ноября 1855 г.).

Наиболее категоричен был Хрулев. Его позиция отличалось прямолинейностью (но сомнительной правильностью). Генерал предлагал «…сосредоточить все войска, решительно атаковать неприятеля, припереть к морю и тем окончить крымскую войну. Коротко и ясно!».^{138}

Генерал-лейтенант Семякин постарался максимально аргументировать свое мнение. Суть его точки зрения сводилась в убеждении ошибочности и бесперспективности дальнейшего пассивного состояния и, одновременно, на риске, который стоял за необдуманными действиями.

«Неприятель приблизился уже на многих пунктах на весьма близкое расстояние к нашим веркам, и настолько, что после продолжительной и усиленной бомбардировки какой-либо части оборонительной линии атака его может быть даже успешною, несмотря на несомненное самоотвержение, с которым войска будут защищаться. Результатом успешной атаки будет потеря Севастополя и большей части гарнизона.

Для перехода в наступательное состояние представляется два способа.

А) атаковать неприятеля из крепости;

Б) атаковать его со стороны Черной речки.

Но оба эти способа трудно исполнить и не принесут существенной пользы».^{139}

Нужно отдать должное прозорливости генерала, в своем мнении он предопределил возможное развитие событий после предпринятой русскими атаки Федюхиных высот: «…несколькодневное отсутствие войск от Севастополя и его ослабление подвергает город величайшей опасности; союзники, одновременно с делом на Черной речке, могут атаковать и даже взять его, ибо значительные силы так близко расположены, что противник в несколько часов может сосредоточить их, тогда как наши, будучи заняты делом в отдаленности, не будут и знать о происходящем под Севастополем, а тем более не будут в состоянии подать городу какую-либо помощь».^{140}

^{В русской минной галерее. Рисунок В. Симпсона. 1855 г.} 

Семякин предположил возможное действие в направлении Чоргуна, но даже в данном случае предостерегал о его незначительной выгоде для русских: «…демонстрация на Чоргун …может удержать его от штурма на некоторое время, и то лишь до разъяснения наших намерений, а затем союзники с еще большею настойчивостью будут действовать против Севастополя».^{141}

Кстати, мнение Семякина не сильно интересовало Горчакова. По воспоминаниям Остен-Сакена ситуация с попыткой Семякина высказать свою точку зрения была несколько анекдотичной: «Генерал Семякин сказал князю: “Ваше сиятельство, у меня есть и другое мнение (вынимая бумагу). Прикажете прочесть?” “Нет, – отвечал князь, – оставайтесь при прежнем вашем мнении”».^{142}

Особо стояло мнение генерала Липранди, «виновника единственной победы при Балаклаве», который хоть и высказался за наступление, но предложил иное его направление, считая бессмысленной атаку непосредственно Федюхиных высот. Тарле ссылается на генерала Богдановича, отнесшего Липранди к числу тех, кто высказался за наступление, – это не совсем правильно. Тотлебен обращает внимание на предложение им альтернативного направления – со стороны Чоргуна и только после достижения контроля над Чоргунской долиной решать направление дальнейших действий, подразумевая под этим возможность атаки Сапун-горы. Думаю, что такая точка зрения заслуживает особого внимания, учитывая что последовавшие события в значительной мере подтвердили ее правильность.

После успешного «дела при Балаклаве» в октябре 1854 г. имя генерала Липранди стало популярным не только в России, но и среди противников. В феврале 1855 г. английская газета “London-News” писала что, оно «…стало известным большей части наших читателей. О прежнем его воинском поприще мы знаем весьма мало. В ряду русских генералов, достигших известности в настоящую войну, генерал Липранди занял высокое место».^{143}

Зная условия местности и принимая в расчет изменившуюся ситуацию, Липранди был против плана князя Горчакова. Ему, как никому другому, были понятны последствия оставления добытых в сражении при Балаклаве позиций. Он, «… вполне сознавая несбыточность подобного мероприятия, по положительной невозможности такого движения, неоднократно восставал против взгляда князя, но глас его был гласом вопиющего в пустыне. Если бы союзные генералы действительно решились на подобное предприятие, то их следовало непременно допустить до этого, ибо в этой местности, отдалясь от единственного своего базиса, флота, они погибли бы все, при благоразумном нашем натиске на Комары и на другие ущелья, которые должны были их совершенно запереть в теснинах. Но такого безрассудства со стороны союзных генералов ожидать было невозможно. Как бы то ни было, обеспечив таким образом насколько было возможно тыл своего расположения, неприятель стал энергично вести атаку на полуразрушенные верки Севастополя.

Имея в своем распоряжении Федюхины горы, можно было расположить на них тысяч до тридцати наших войск и значительно охладить энергию насевших на Севастополь союзников.

Но теперь, когда Федюхины горы нами были оставлены, для того чтобы приостановить успехи союзников, становилось необходимым предварительно овладеть ими».^{144}

На военном совете Липранди сделал все возможное, чтобы отклонить план князя и был, пожалуй, единственным, кто резко вступил в полемику с бароном Вревским, на что, при всей своей принципиальности, не решился даже Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен: «На совещании в инкерманском домике генерал-адъютант князя Горчакова генерал Вревский, возражая Павлу Петровичу…, сказал: «Это не мирные маневры, ваше превосходительство, где ваш расчет мог бы быть верен».^{145} Ответ генерала Липранди был крайне резким, но не стал убедительным.

Нужно признать, что у генерала Вревского нашлось немало сторонников, которые на первое место ставили «…необходимость удовлетворить требованию общественного мнения России, ожидавшего от армии нового усилия для отражения союзников и освобождения Крыма от неприятельского нашествия»^{146}, нежели военную состоятельность. Те же, кто понимал бессмысленность готовящегося предприятия, в основной массе предпочли молчать, будучи более обеспокоенными за свою будущую карьеру, чем за судьбы армии. В этой обстановке, осознание Липранди несбыточности подобного мероприятия “…по положительной невозможности такого движения”», оставалось «гласом вопиющего в пустыне».^{147}

^{Английские осадные работы под Севастополем. Рисунок В. Симпсона. 1855 г.} 

И все-таки наиболее категоричным и последовательным противником плана, предложенного главнокомандующим, остался Сакен. «…Он повторил свои соображения, которые высказал еще до совета генералу Горчакову и представил новые. У русских как в Севастополе, так и в полевой армии (у р. Черной) есть 90 000 штыков, у неприятеля 110 000–120 000, и, кроме того, он ожидает подкреплений. “Очевидно, что с какой бы стороны не предпринять наступление, с Сапун-горы или Севастополя, перевес всегда останется на стороне противников”. Если даже, после тяжких потерь, русским удастся соединенными силами гарнизона Севастополя и полевой армии занять Сапун-гору, то неприятель, узнав о выходе гарнизона из города, в тоже самое время займет Севастополь и, во всяком случае, на другой же день атакует со свежими силами и разобьет ослабленное и утомленное русское войско. Еще хуже будет, если начнет наступление не полевая армия, а гарнизон. По мнению Остен-Сакена, если даже “в счастливейшем случае” гарнизону удастся овладеть Камчатским люнетом, 24-пушечной батареей “Викторией” и Зеленой горой, то и тогда, на другой же день, расстроенные войска наши, утомленные боем и ночной работой, голодные с перебитыми начальниками, имея артиллерию, может быть, наполовину, должны будут на следующий день принять общее сражение со свежими неприятельскими войсками, сосредоточенными в продолжение ночи. Нетрудно предвидеть последствия. Можно даже ожидать, что неприятель внесен будет в Севастополь на плечах наших».^{148}

Сакен не отрицал возможности давления на левый фланг неприятеля. Но считал необходимым и первоочередным точное определение направления основных действий. По его мнению, только овладение Чоргуном давало армии небольшое преимущество над союзными войсками: «Овладение Чоргуном, лежащею перед ним горою, на левом берегу Черной речкн, и Байдарскою долиной, заключит неприятеля на прежнее тесное свое пространство, и если он не окончит действий своих в Крым) занятием южного Севастополя, то может предпринять два способа действий:

Наступлением на нас большею частью сил своих с Сапун-горы.

Высадкою на Каче, или ближе к Евпатории, для действия на фланг и тыл наших сообщений. В обоих случаях, оставляя грозное свое, укрепленное природой и искусством, местоположение, он действует в нашу пользу, уравновешивая бой».^{149}

Подводя итог своему решению, Сакен сделал неутешительный вывод: «…Со стесненным сердцем и глубокой скорбью в душе я, по долгу совести, присяги и убеждению моему, избирая из двух зол меньшее, должен произнести: единственное средство – оставление Южной стороны Севастополя. Невыразимо больно для сердца русского решиться на крайнюю ужасную меру… она глубоко огорчит гарнизон… В продолжение многих месяцев отталкивал я эту невыносимую мысль. Но любовь к отечеству и преданность к престолу превозмогли чувство оскорбленного народного самолюбия и я, скрепя сердце, произнес роковую меру».^{150}

Интересно, что когда Сакен понял, что его никто не поддерживает и, молча просидев до конца совещания, по его завершению вышел из помещения, к нему подошел начальник штаба главнокомандующего генерал Васильчиков и тихо произнес по-французски: «Удивляюсь вашему самоотвержению; я хотел сказать то же самое, но у меня не хватило духу».^{151}

Вторым человеком, категорически высказавшимся против наступления на Федюхины высоты, стал Тотлебен, но на совете он отсутствовал и потому его мнение Горчаков выслушал отдельно. Эдуард Иванович понимал, что уставший от постоянного напряжения гарнизон уже не сможет противостоять штурму и «…с открытием общего огня с осадных батарей атакующий приобретет над нами полный перевес».^{152} То что неудачная атака несомненно повлечет за собой ответный штурм, было совершенно ясно. Но чтобы не прекращать активную оборону и отбить желание противника приближаться к русским передовым линиям, Тотлебен решительно высказался против выбранного военным советом направления и предлагал произвести атаку непременно внезапно, большими силами, между Килен-балкой и Лабораторной, последовательно овладевая Воронцовской высотой, Камчатским люнетом, редутом Виктории. Горчаков внимательно выслушал инженера. Однако слушать и прислушиваться – вещи совершенно разные.

Если действительно прислушаться к предложению Остен-Сакена (и других, мысливших с ним одинаково), у Горчакова было два оптимальных варианта дальнейших действий: согласиться с начальником гарнизона и оставить Севастополь, или не согласиться, оставаться в городе, продолжая защищать его, не предпринимая никаких активных действий. Первый вариант был отметен сразу. Остен-Сакен вспоминал, как после его доклада «…князь Михаил Дмитриевич, с выражением неудовольствия, сказал: «не оставлю».^{153} Второй вариант даже не рассматривался: это был самый простой способ навлечь на свои головы гнев самодержца. В условиях затянувшейся войны подобное грозило большими неприятностями. Потому Горчаков выбрал третий вариант, который, как становится теперь ясно, был вне обсуждений: атаковать союзников и притом атаковать в наиболее рискованном направлении.